щеки. - Блондель де Нель! - весело воскликнул он. - Добро пожаловать к нам с Кипра, король менестрелей! Король Англии, почитающий твое достоинство не ниже своего, приветствует тебя. Я был болен, мой друг, и, клянусь душой, наверно из-за того, что мне недоставало тебя; ибо, будь я уже на половине пути к раю, твое пение, кажется, могло бы вернуть меня обратно на землю... Какие новости из страны поэзии, благородный любимец муз? Что-нибудь свеженькое от трубадуров Прованса? Что-нибудь от менестрелей веселой Нормандии? А главное, был ли ты сам это время чем-нибудь занят? Но к чему я спрашиваю: ты не можешь быть праздным, если бы даже захотел; твой благородный талант подобен огню, который пылает внутри и заставляет тебя изливаться в музыке и песне. - Я кое-что узнал и кое-что сделал, благородный король, - ответил знаменитый Блондель с застенчивой скромностью, которая не покидала его, несмотря на все восторженные похвалы Ричарда его искусству. - Мы послушаем тебя, мой друг... Мы сейчас же послушаем тебя, - сказал король. Затем, ласково дотронувшись до плеча Блонделя, он добавил: - Конечно, если ты не устал с дороги; я скорее загоню до смерти моего лучшего коня, чем нанесу хоть малейший ущерб твоему голосу. - Мой голос, как всегда, к услугам моего царственного покровителя, - сказал Блондель. - Но ваше величество, - добавил он, кинув взгляд на разбросанные по столу бумаги, - заняты как будто более важным делом, а час уже поздний. - Вовсе нет, мой друг, вовсе нет, мой дорогой Блондель. Я только набрасывал план построения войск в битве с сарацинами, это дело одной минуты... На это потребуется почти так же мало времени, как на то, чтобы разбить их. - Мне кажется, однако, - сказал Томас де Во, - не мешало бы осведомиться, каким войском будет располагать ваше величество для построения. Я принес сведения об этом из Аскалона. - Ты мул, Томас, - сказал король, - настоящий мул по тупости и упрямству!.. Ну, благородные рыцари, посторонитесь!.. Станьте вокруг Блонделя Дайте ему скамеечку... Где его арфоносец? Или погодите, пусть он возьмет мою арфу - его собственная, возможно, пострадала от путешествия. - Я хотел бы, чтобы вы, ваше величество, выслушали мой доклад, - настаивал Томас де Во. - Я проделал длинный путь, и меня больше манит постель, чем щекотание моих ушей. - Щекотание твоих ушей! - воскликнул король. - Для этого нужно перо вальдшнепа, а не сладкие звуки. Скажи-ка, Томас, твои уши могут отличить пение Блонделя от крика осла? - По правде говоря, милорд, - ответил Томас, - я и сам хорошенько не знаю; но оставляя в стороне Блонделя - дворянина по рождению и человека, несомненно, высокоодаренного, я должен сказать в ответ на вопрос вашего величества, что при виде менестреля я всегда вспоминаю об осле. - А не мог бы ты из учтивости сделать исключение и для меня - тоже дворянина по рождению, как и Блондель, и его собрата по joyeuse science? <Веселой науке, т. е. поэзии трубадуров (франц.)> - Вашему величеству следовало бы помнить, - возразил де Во, улыбаясь, - что не приходится ждать учтивости от мула. - Совершенно правильно, - сказал король, - и ты - животное весьма дурного нрава... Но подойди сюда, господин мул, и дай я тебя разгружу, чтобы ты мог улечься на свою подстилку и не пришлось зря тратить на тебя музыку... А ты, мой добрый брат Солсбери, отправься тем временем в шатер нашей супруги и скажи ей, что приехал Блондель с полной сумкой новых песен менестрелей. Попроси ее немедленно прибыть к нам и проводи ее; позаботься, чтобы пришла и наша кузина Эдит Плантагенет. На мгновение Ричард остановил взгляд на нубийце, и, как всегда, когда он на него смотрел, на его лице появилось какое-то двусмысленное выражение. - А, наш молчаливый и таинственный посол уже вернулся? Стань, раб, позади Невила, и ты сейчас услышишь звуки, которые заставят тебя благословить бога за то, что он поразил тебя немотой, а не глухотой. Затем король отошел в сторону с де Во и немедленно погрузился в военные дела, о которых принялся ему рассказывать барон. К тому времени, когда лорд Гилсленд закончил свой доклад, посланец королевы возвестил, что она и ее свита приближаются к королевскому шатру. - Эй, флягу вина! - сказал король. - Старого кипрского из подвалов короля Исаака, которое мы захватили при штурме Фамагусты... Наполним наши кубки, господа, в честь храброго лорда Гилсленда. Более рачительного и преданного слуги никогда не было ни у одного государя. - Я рад, - сказал Томас де Во, - что ваше величество считает мула полезным рабом, хотя голос у него не такой музыкальный, как звуки струн из конского волоса или проволоки. - Эта колкость насчет мула, видно, застряла у тебя в горле? - сказал Ричард. - Протолкни-ка ее полным до краев кубком, а не то ты задохнешься... Вот так, лихо опрокинуто! А теперь я скажу тебе, что и ты и я - мы оба воины и должны столь же хладнокровно сносить шутки друг друга за пиршественным столом, как и удары, которыми мы обмениваемся на турнире, и любить друг друга тем сильнее, чем крепче эти шутки и удары. Клянусь честью, если во время нашего последнего словесного поединка ты не нанес мне такого же сильного удара, как я тебе, то ты вложил все свое остроумие в последний выпад. Но вот в чем разница между тобой и Блонделем: ты мой товарищ - можно сказать, ученик - в ратном деле, между тем как Блондель - мой учитель в искусстве менестрелей. С тобой я позволяю себе дружескую свободу обращения - ему я должен оказывать почет, так как он превосходит меня в своем искусстве. Ну, дружище, не будь сварливым, а останься с нами и послушай наши песни. - Чтобы видеть ваше величество в таком веселом настроении, - ответил лорд Гилсленд, - клянусь честью, я готов был бы остаться до тех пор, пока Блондель не закончит знаменитую повесть о короле Артуре, на исполнение которой требуется три дня. - Мы не будем столь долго испытывать твое терпение, - сказал король. - Но смотри, свет факелов возвещает, что наша супруга приближается... Ну-ка, пойди встреть ее и постарайся заслужить благосклонный взгляд самых прекрасных глаз в христианском мире... Не задерживайся для того, чтобы оправить свой плащ. Видишь, ты дал возможность Невилу обрезать тебе нос. - Он никогда не бывал впереди меня на поле битвы, - сказал де Во, не слишком обрадованный тем, что более проворный камергер опередил его. - Конечно, ни он, ни кто-либо другой не шли впереди тебя, мой добрый Том из Гилса, - сказал король, - разве только иногда нам удавалось это. - Да, милорд, - согласился де Во. - И отдадим должное несчастному, бедный рыцарь Леопарда, случалось, тоже бывал впереди меня; потому что, видите ли, он весит меньше, чем я, и его лошадь... - Молчи! - властным тоном перебил Ричард. - Ни слова о нем. В то же мгновение он сделал несколько шагов вперед навстречу своей царственной супруге. Поздоровавшись с ней, он представил ей Блонделя, назвав его королем менестрелей и своим учителем в поэзии. Беренгария хорошо знала, что страсть ее супруга к стихам и музыке почти не уступала его рвению к воинской славе и что Блондель был его особым любимцем, а потому постаралась оказать ему самое лестное внимание, заслуженное тем, кого король был всегда рад отличить. Блондель в ответ на похвалы, расточаемые ему прекрасной королевой, пожалуй, чересчур обильно, не скупился на изъявления признательности; однако он не смог скрыть, что безыскусственное ласковое радушие Эдит, чье милостивое приветствие, при всей его простоте и немногословности, казалось ему, вероятно, искренним, вызвало в нем чувство более глубокого уважения и более почтительной благодарности. Королева и ее царственный супруг заметили это различие, и Ричард, видя, что жена несколько уязвлена предпочтением, отданным его кузине, которым он и сам, возможно, был не очень доволен, сказал так, чтобы слышали обе женщины: - Как ты, Беренгария, видишь по поведению нашего учителя Блонделя, мы, менестрели, питаем больше уважения к строгому судье вроде нашей родственницы, чем к такому благосклонно настроенному другу, как ты, готовому на веру принять наши достоинства. Эдит почувствовала себя задетой этой язвительной насмешкой своего царственного родственника и, не задумываясь, ответила, что она "не единственная из Плантагенетов, кому свойственно быть суровым и строгим судьей". Она, быть может, сказала бы и больше, так как сама обладала характером, свойственным представителям этого королевского дома, который, позаимствовав свое имя и герб от низкорослого дрока (Planta Genista), считающегося эмблемой смирения, был, пожалуй, одной из самых гордых династий, когда-либо правивших в Англии; однако ее засверкавшие при смелом ответе глаза неожиданно встретились с глазами нубийца, хотя тот и старался спрятаться за спинами присутствовавших рыцарей, и она опустилась на скамью, так побледнев при этом, что королева Беренгария сочла своей обязанностью попросить воды и нюхательного спирта и прибегнуть к другим мерам, принятым в тех случаях, когда женщина падает в обморок. Ричард был более высокого мнения о силе духа Эдит; заявив, что музыка не хуже любого иного средства способна привести в чувство представительницу семьи Плантагенетов, он предложил Блонделю занять свое место и приступить к пению. - Спой нам, - сказал он, - ту песню об окровавленной одежде, с содержанием которой ты меня ознакомил перед тем, как я покинул Кипр. За это время ты должен был научиться исполнять ее в совершенстве, не то про тебя можно будет сказать, как выражаются воины нашей страны, что твой лук сломан. Менестрель, однако, не сводил тревожного взгляда с Эдит, и лишь после того, как убедился, что румянец вновь заиграл на ее щеках, он повиновался настоятельным приказаниям короля. Затем, аккомпанируя себе на арфе так, чтобы придать словам дополнительную прелесть, но не заглушать их, он запел речитативом одно из тех старинных сказаний о любви и рыцарстве, которые в былые времена неизменно привлекали внимание слушателей. Едва только он начал вступление, его обычно невыразительное лицо словно преобразилось, загоревшись какой-то силой и вдохновением. Его полнозвучный, мужественный, мягкий голос, которым он владел в совершенстве и с безукоризненным вкусом, ласкал слух и волновал сердца. Ричард, радостный, как после победы, призвал всех к тишине кстати подобранным стихом: Слушайте, люди, в саду или в зале - с рвением одновременно покровителя и ученика рассадил всех вокруг певца и добился того, что они замолчали. Наконец он уселся сам, всем видом выражая ожидание и интерес, но в то же время храня на лице печать серьезности, приличествующей подлинному ценителю. Придворные обратили свои взоры на короля, чтобы следить за его переживаниями и подражать ему, а Томас де Во зевал во весь рот, как человек, который скрепя сердце подверг себя докучливому испытанию. Блондель пел, конечно, по-нормански; приводимые ниже стихи передают содержание и стиль его песни. БАЛЛАДА О КРОВАВОЙ ОДЕЖДЕ Где гордо вознесся средь мирных долин Стольный град Беневент, страны властелин, В тот час, когда запад окрасил в кармин Шатры паладинов, грозы сарацин, Накануне турнира, без свиты, один, Юный паж спустился в лагерь с вершин. "Где, укажите мне, здесь чужанин, Томас из Кента, Британии сын? " Вот скромный шатер: сквозь вечерний туман Блестит в нем только доспехов чекан, И статный силач из страны англичан Сам правит в кольчуге какой-то изъян (Позвать оружейника - тощ карман). Он завтра в доспехи оденет свой стан, И завтра увидят, как смел он и рьян, Дама его и святой Иоанн. "Хозяйка моя, - юный паж сказал, - Госпожа Беневента, ты же так мал, Из ничтожнейших самый ничтожный вассал. Но тот, кто мечтает о высях скал, Перепрыгнуть должен бездонный провал И должен быть так безрассудно удал, Чтоб все увидали, что он не бахвал, Что дерзость он доблестью оправдал". Рыцарь снова склонился - так чтят алтари, - А юный посланец молвил: "Смотри, Вот сорочка: в ней спит от зари до зари Моя госпожа. Ты прочь убери Щит, кольчугу и шлем, и душой воспари, И в сорочке льняной чудеса сотвори, Бейся, как бьются богатыри, И покрой себя славой или умри". Сорочку рыцарь берет не смутясь. Он к сердцу прижал ее: "Дамы приказ Я выполню, - молвил он, - всем напоказ, Буду биться без лат, ничего не страшась, Но коль не погибну на этот раз, То для леди придет испытанья час". Здесь кончается, так уж ведется у нас, О кровавой одежде первый сказ. - Хоть я и профан, но, как мне кажется, в последнем куплете ты изменил размер, мой Блондель! - сказал король. - Совершенно верно, милорд, - ответил Блондель. - Я слышал эти стихи на итальянском языке от одного старого менестреля, встреченного мною на Кипре; и так как у меня не было времени ни перевести их точно, ни выучить наизусть, мне приходится теперь кое-как заполнять пробелы в музыке и словах, подобно крестьянину, который чинит живую изгородь хворостом. - Клянусь честью, - сказал король, - мне нравится этот перекатывающийся, как грохот барабана, александрийский стих... По-моему, он звучит под музыку лучше, чем короткий размер. - Допускается и тот и другой, как хорошо известно вашему величеству, - ответил Блондель. - Разумеется, Блондель, - сказал Ричард, - и все же, думается мне, для этого куплета, когда уже ждешь, что сейчас посыплются удары, больше подходит громоносный александрийский стих, который напоминает кавалерийскую атаку; между тем как другие размеры - это переваливающаяся иноходь дамской верховой лошади. - Как будет угодно вашему величеству, - сказал Блондель и снова заиграл вступление. - Нет, сперва подкрепи свое воображение кубком искрящегося хиосского вина, - сказал король. - Послушай, я хотел бы, чтобы ты отказался от своей новой выдумки заканчивать строки одними и теми же строгими рифмами. Они связывают полет воображения и делают тебя похожим на человека, который танцует с путами на ногах. - Эти путы, во всяком случае, легко отбросить, - заметил Блондель и снова стал перебирать пальцами струны, как бы показывая этим, что он предпочитает играть, а не выслушивать критические замечания. - Но к чему их надевать, мой друг? - продолжал король. - К чему заковывать свой гений в железные кандалы? Удивляюсь, как у тебя вообще что-либо получается... Я, конечно, не мог бы сочинить и одной строфы, соблюдая столь стеснительные правила. Блондель нагнулся и занялся струнами своей арфы, чтобы скрыть невольную улыбку, набежавшую на его лицо; но она не ускользнула от взгляда Ричарда. - Клянусь, ты смеешься надо мной, Блондель, - сказал он. - И, право, этого заслуживает всякий, кто осмеливается разыгрывать из себя учителя, хотя ему надлежит быть учеником; но у нас, королей, дурная привычка к самонадеянности... Ну, продолжай свою песню, дорогой Блондель, продолжай по своему разумению; и это будет лучше, нежели все, что мы можем посоветовать, хотя нам и необходимо было высказаться. Блондель снова запел, и так как он умел импровизировать, то не преминул воспользоваться указаниями короля, испытывая при этом, вероятно, некоторое удовольствие, что ему представился случай показать, с какой легкостью он может экспромтом придать своей поэме новую форму. СКАЗ ВТОРОЙ Вот в день Иоанна восток заалел, На ристалище каждый обрел свой удел: Копья с треском ломались, и меч разил, Победителям - честь, павшим - темень могил. Там много свершилось геройских дел, Но тот был особо удал и смел, Кто сражался без лат, покрытый льняной Девической тонкой сорочкой ночной. Одни нанесли ему множество ран, Но другие щадили прекрасный стан, Говоря: "Видно, здесь обещанье дано, А за верность убить паладина грешно". Вот герцог свой жезл опустил - и турнир Окончен, фанфары вещают мир. Но кто ж победил, что герольды гласят? То рыцарь Сорочки, что бился без лат. Собиралась леди на пир во дворец И на мессу во храм. Вдруг мчится гонец И покров подает ей, ужасный на вид: Он изрублен мечами, разорван, пробит, С конских морд на нем пена, и пыль, и грязь, И пурпурная кровь на нем запеклась. И с мизинчик миледи, с ее ноготок Не остался там чистым ткани клочок. "Сэр Томас, чья родина - дальний Кент, Шлет покров тот миледи в ее Беневент. Кто упасть не боится - сорвет себе плод, Перепрыгнув бездну - до цели дойдет. Господин мой сказал: "Жизнь я ставил в залог, Доказать свою верность настал твой срок. Повелевшая снять мне и латы и шлем, Пусть открыто объявит об этом всем. Я хочу, чтобы леди в кровавый наряд, Который я ей посылаю назад, В свой черед облеклась. Ткань от крови красна, Но позорного там не найдешь ты пятна". Зарделась миледи от этих слов, Но прижала к устам кровавый покров: "И замок и храм, господину скажи, Увидят верность его госпожи". Когда же на мессу двинулось в храм Шествие знатных вельмож и дам, Миледи была - видел весь Беневент - В кровавой сорочке сверх кружев и лент. И позже за трапезой пышной она, Отцу поднося его кубок вина, Сверх мантии - все лицезрели кругом - Покрыта кровавым была полотном. И шепот пошел по блестящим рядам, Ужимки, смешки кавалеров и дам, И герцог, смущеньем и гневом объят, Метнул на виновную грозный взгляд: "Ты смело призналась в безумье своем, Но скоро жестоко раскаешься в том: Вы оба - ты, Томас, и ты, моя дочь, - Из Беневента ступайте прочь! " Тут Томас поднялся, шатаясь от ран, Но духом все так же отважен и рьян. "Как кравчий - вино, так щедро в бою Я кровь свою пролил за дочь твою. Ты как нищую гонишь ее из ворот, Я ж супругу свою охраню от невзгод. И не станет она вспоминать Беневент, Госпожою вступив в мое графство Кент". Шепот одобрения пробежал среди слушателей, как только сам Ричард подал пример, осыпав похвалами своего любимого менестреля и в заключение подарив ему кольцо изрядной ценности. Королева поспешила преподнести любимцу мужа дорогой браслет, и многие из присутствующих рыцарей последовали примеру королевской четы. - Неужели наша кузина Эдит, - сказал король, - стала нечувствительна к звукам арфы, которые она когда-то так любила? - Она благодарит Блонделя за его песню, - ответила Эдит, - и вдвойне - любезного родственника за то, что тот предложил ее исполнить. - Ты рассердилась, кузина, - сказал король, - рассердилась, потому что услышала о женщине более своенравной, чем ты. Но тебе не избавиться от меня: я провожу тебя до шатра королевы, когда вы будете возвращаться... Мы должны поговорить, прежде чем ночь сменится утром. Королева и ее приближенные уже встали, а остальные гости покинули шатер короля. Слуги с ярко горящими факелами и охрана из лучников ожидали Беренгарию снаружи, и вскоре она уже была на пути домой. Ричард, как и намеревался, шел рядом со своей родственницей и заставил ее опереться на свою руку, так что они могли разговаривать, не опасаясь быть услышанными. - Какой же ответ дать мне благородному султану? - спросил Ричард. - Государи и князья церкви покидают меня, Эдит; эта новая ссора опять усилила их враждебность. Если не победой, то хоть соглашением я мог бы что-нибудь сделать для освобождения гроба господня; но увы, это зависит от каприза женщины. Я готов скорее один выйти с копьем против десяти лучших копий христианского мира, чем убеждать упрямую девицу, не понимающую собственного блага... Какой ответ, кузина, дать мне султану? Он должен быть окончательным. - Скажи ему, - ответила Эдит, - что самая бедная из Плантагенетов предпочтет повенчаться лучше с нищетой, нежели с ложной верой. - Может быть, с рабством, Эдит? - сказал король. - Мне кажется, ты скорее это имела в виду. - Нет никаких оснований для подозрений, на которые ты намекаешь. Телесное рабство может внушить жалость, но рабство души вызывает только презрение. Стыдись, король веселой Англии! Ты отдал в рабство и тело и душу рыцаря, чья слава почти не уступала твоей. - Разве я не должен был помешать своей родственнице выпить яд, загрязнив содержавший его сосуд, если не видел другого средства внушить ей отвращение к роковому напитку? - возразил король. - Ты сам, - ответила Эдит, - настаиваешь, чтобы я выпила яд, потому что его подносят мне в золотой чаше. - Эдит, - сказал Ричард, - я не могу принуждать тебя к тому или иному решению; но смотри, как бы ты не захлопнула дверь, которую открывает небо. Энгаддийский отшельник, кого папы и духовные соборы считают пророком, прочел в звездах, что твое замужество примирит меня с могущественным врагом и что твоим супругом будет христианин; таким образом, он дал все основания уповать, что последствием твоего бракосочетания с Саладином будет обращение султана в христианство и приход в лоно церкви сынов Измаила. Ты должна принести жертву, а не разбивать столь счастливые надежды. - Люди могут приносить в жертву баранов и козлов, - сказала Эдит, - но не честь и совесть. Я слышала, что бесчестье одной христианской девицы было причиной захвата сарацинами Испании; позор другой вряд ли приведет к изгнанию их из Палестины. - Ты считаешь позором стать императрицей? - сказал король. - Я считаю позором и бесчестьем осквернить христианское таинство, вступив в брак с неверным, которого это таинство ничем не связывает; и я считаю гнусным бесчестьем, если я, чьи предки были христианскими королями, соглашусь по доброй воле стать главой гарема языческих наложниц. - Ну что ж, кузина, - сказал король после некоторого молчания, - я не должен ссориться с тобой, хотя, как мне кажется, твое зависимое положение могло бы сделать тебя более уступчивой. - Ваше величество, - ответила Эдит, - вы по праву унаследовали все богатства, титулы и владения рода Плантагенетов... Не пожалейте для своей бедной родственницы хотя бы небольшой доли их гордости. - Клянусь честью, девица, - сказал король, ты выбила меня из седла одним этим словом. Ну, поцелуемся и будем друзьями. Я немедленно отправлю ответ Саладину. Но все же, кузина, не лучше ли повременить с ответом, пока ты его не увидишь? Грворят, он поразительно красив. - Мы никогда не встретимся, милорд. - Клянусь святым Георгием, вы почти наверняка встретитесь, - возразил король, - ибо Саладин, несомненно, предоставит нам нейтральное место для этого нового поединка из-за знамени и будет сам присутствовать на нем. Беренгарии страшно хочется тоже посмотреть на единоборство, и я готов присягнуть, что ни одна из вас, ее подруг и приближенных, не отстанет от нее - а тем более ты, моя прекрасная кузина. Вот мы уже добрались до шатра и должны расстаться - надеюсь, без неприязни... Нет, нет, подтверди это губами, а не только рукопожатием, милая Эдит; как сюзерен, я имею право целовать моих хорошеньких вассалок. Ричард почтительно и нежно обнял свою родственницу и зашагал назад по залитому лунным светом лагерю, напевая вполголоса те отрывки из песни Блонделя, какие он мог вспомнить. Вернувшись к себе, он не теряя времени засел за письма к Саладину и вручил их нубийцу, приказав ему на рассвете отправиться в обратный путь к султану. Глава XXVII И мы тогда услышали: "Текбир! " - Тот клич, которым, ринувшись в атаку, Арабы небо молят о победе. "Осада Дамаска" На следующее утро Филипп Французский пригласил Ричарда для беседы, во время которой, наговорив множество фраз о своем высоком уважении к английскому брату, сообщил ему в выражениях чрезвычайно учтивых, но в то же время достаточно ясных, чтобы не быть превратно понятым, о твердом намерении вернуться в Европу и заняться приведением в порядок дел своего королевства. В оправдание он указал на то, что потери, понесенные армией крестоносцев, и внутренние раздоры не оставляют никакой надежды на успех их предприятия. Ричард протестовал, но тщетно; и он не удивился, когда по окончании беседы получил послание от герцога австрийского и некоторых других государей, в котором они извещали о решении последовать примеру Филиппа и в достаточно резких выражениях выставляли причиной своего отхода от дела крестоносцев непомерное честолюбие и произвол Ричарда Английского. Теперь надо было отбросить всякую мысль о продолжении войны, так как рассчитывать на конечный успех больше не приходилось, и Ричард, горько скорбя о рухнувших надеждах на славу, не испытывал большого утешения от сознания, что в неудаче повинны его запальчивость и неблагоразумие, которые дали козырь в руки врагам. - Они не осмелились бы бросить так моего отца , - сказал он де Во с досадой. - Ни одному слову их клеветы на столь мудрого короля никто не поверил бы в христианском мире; между тем как я - по собственной глупости! - дал им не только предлог бросить меня, но и возможность взвалить всю вину за разрыв на мой злосчастный характер. Эти мысли были так мучительны для короля, что де Во обрадовался, когда прибытие посланца Саладина отвлекло внимание Ричарда в другую сторону. Новым послом был эмир, которого султан очень уважал и которого звали Абдалла эль-хаджи. Он вел свой род от семьи пророка, и предки его принадлежали к племени хашем; о его высоком происхождении свидетельствовала зеленая чалма огромных размеров. Он трижды совершил путешествие в Мекку, отчего и произошло его прозвище эль-хаджи, то есть паломник. Несмотря на такое множество причин для притязаний на святость, Абдалла был (для араба) общительный человек, который любил веселую беседу и забывал о подобающей ему важности, если представлялся случай в тесной компании осушить, не опасаясь сплетен, флягу живительного вина. Он обладал также мудростью государственного деятеля, и Саладин не раз пользовался его услугами при различных переговорах с христианскими государями, главным образом с Ричардом, который лично знал эль-хаджи и был к нему весьма расположен. Посол Саладина охотно согласился предоставить подходящее место для поединка и снабдить охранными грамотами всех, кто пожелает присутствовать на нем; он предложил, что сам будет заложником, если нужна гарантия его верности. Увлекшись обсуждением подробностей предстоящего единоборства на ристалище, Ричард вскоре забыл о своих обманутых надеждах и о близком распаде союза крестоносцев. Для поединка было избрано место, расположенное почти на одинаковом расстоянии от христианского и сарацинского лагерей и известное под названием "Алмаз пустыни". Договорились о том, что Конрад Монсерратский, защищающаяся сторона, и его поручители эрцгерцог австрийский и гроссмейстер ордена тамплиеров явятся туда в назначенный для поединка день в сопровождении не больше чем ста вооруженных всадников; что Ричард Английский и его брат Солсбери, которые поддерживают обвинение, прибудут с таким же числом сторонников для защиты своего заступника; и что султан приведет с собою охрану из пятисот отборных воинов - отряд, который следовало считать по силе лишь равным двумстам христианским рыцарям. Знатные лица, приглашенные каждой из сторон посмотреть на поединок, должны были явиться без доспехов, имея при себе только меч. Султан брал на себя подготовку ристалища, устройство помещения и снабжение пищей всех, кто будет присутствовать на торжественной церемонии. В своем письме Саладин в весьма учтивых выражениях высказывал удовольствие, предвкушаемое им от мирной личной встречи с Мелеком Риком, и свое горячее стремление сделать его пребывание у себя в гостях как можно более приятным. После того как все предварительные переговоры были закончены и их результаты доведены до сведения Конрада и его поручителей, хаджи Абдалла был принят в тесном кругу и с восторгом слушал пение Блонделя. Предусмотрительно спрятав свою зеленую чалму и надев вместо нее греческую шапочку, он в благодарность за наслаждение, полученное им от музыки норманского менестреля, исполнил персидскую застольную песню, а затем осушил добрую флягу кипрского вина в доказательство того, что слово у него не расходится с делом. На другой день, серьезный и трезвый, как пьющий лишь воду Мирглип, он простерся ниц перед Саладином и доложил ему о результатах своего посольства. Накануне дня, назначенного для поединка, Конрад и его друзья на рассвете двинулись в путь, направляясь к условленному месту. В тот же час и с той же целью Ричард также покинул лагерь, однако, как было условлено, он поехал другой дорогой - предосторожность, которую сочли необходимой, чтобы предотвратить возможность ссоры между вооруженными приспешниками обеих сторон. Сам славный король не имел желания с кем-нибудь ссориться. Он радостно предвкушал отчаянную кровавую схватку на ристалище, и охватившее его веселое возбуждение могло бы быть еще сильнее лишь в том случае, если бы он сам, своей королевской особой, был одним из участников единоборства; и он снова готов был обнять всех, даже Конрада Монсерратского. Легко вооруженный, в богатом одеянии, счастливый, как жених накануне свадьбы, Ричард гарцевал рядом с паланкином королевы Беренгарии, обращая ее внимание на примечательные места, мимо которых они проезжали, и оглашая стихами и песнями негостеприимные просторы пустыни. Во время паломничества королевы в Энгаддийский монастырь ее путь проходил по другую сторону горного хребта, так что для нее и для ее свиты ландшафт пустыни был новым. Хотя Беренгария слишком хорошо знала характер мужа и старалась делать вид, будто интересуется тем, что ему было угодно говорить или петь, все же, очутившись в этих мрачных местах, она не могла не испытывать свойственного женщинам страха. Их сопровождала такая малочисленная охрана, что она казалась чем-то вроде движущегося пятнышка среди бескрайней равнины; к тому же королеве было известно, что они находятся не очень далеко от лагеря Саладина и в любой миг могут быть захвачены врасплох и сметены превосходящим численностью отрядом мчащейся как вихрь конницы, если только язычник окажется вероломным и воспользуется столь соблазнительной возможностью, Но когда Беренгария высказала свои подозрения Ричарду, тот с гневом и презрением отверг их. - Сомневаться в честности благородного султана, - сказал он, - было бы хуже неблагодарности. Однако сомнения и страхи, волновавшие робкую королеву, не раз закрадывались и в душу Эдит Плантагенет, которая обладала более твердым характером и более трезвым умом. Она не настолько доверяла честности мусульман, чтобы чувствовать себя совершенно спокойной, находясь почти всецело в их власти; и если бы пустыня вокруг внезапно огласилась криками "аллаху" и отряд арабской конницы устремился на них, как ястребы на добычу, она, конечно, испугалась бы, но не очень удивилась. Эти подозрения ни в коей мере не ослабели, когда под вечер был замечен одинокий всадник, которого по чалме и длинному копью легко было признать за араба; подобно парящему в воздухе соколу, он, казалось, что-то высматривал с вершины небольшого холма и при появлении королевского кортежа мгновенно умчался с быстротой той же птицы, когда она падает камнем с высоты и исчезает за горизонтом. - Мы, должно быть, приближаемся к условленному месту, - сказал король Ричард. - Этот всадник - один из дозорных Саладина... Я как будто слышу звуки мавританских рогов и цимбал. Постройтесь, друзья, и тесно, по-военному окружите дам. Едва он сказал это, как все рыцари, оруженосцы и лучники поспешно заняли назначенные им места и дальше двигались сомкнутой колонной, которая теперь казалась еще малочисленнее. Они, вероятно, не испытывали страха, но, говоря по правде, к их любопытству примешивалась тревога, когда они внимательно прислушивались к дикому шуму мавританской музыки, все явственней доносившейся с той стороны, где исчез арабский всадник. Де Во прошептал королю: - Милорд, не следует ли отправить пажа на вершину того песчаного холма? Или, быть может, вам угодно, чтобы я поскакал вперед? Судя по всему этому шуму и грохоту, мне кажется, что если за холмами не больше пятисот человек, то половина свиты султана - барабанщики и цимбалисты... Пришпорить мне коня? Барон натянул повод и уже собирался вонзить шпоры в бока своей лошади, как вдруг король воскликнул: - Ни в коем случае! Такая предосторожность будет означать недоверие и в то же время едва ли поможет в случае какой-нибудь неожиданности, опасаться которой, по-моему, нет оснований. Так они двигались плотным, сомкнутым строем, пока не перевалили за линию низких песчаных холмов и не увидели перед собой цель своего путешествия; их взору предстало великолепное, но вместе с тем встревожившее их зрелище. "Алмаз пустыни", еще так недавно уединенный источник, о существовании которого среди бесплодных песков можно было догадаться только по одиноким купам пальм, стал теперь центром лагеря, где повсюду сверкали расшитые знамена и позолоченные украшения, отливавшие тысячью различных тонов в лучах заходящего солнца. Крыши больших шатров были алые, желтые, светло-синие и других ослепительно ярких цветов, а шатровые столбы, или стояки, были наверху украшены шарами и шелковыми флажками. Но, кроме этих шатров для избранных, были еще обыкновенные черные арабские палатки; их количество показалось Томасу де Во чудовищным, достаточным, на его взгляд, чтобы вместить, по принятому на Востоке обыкновению, армию в пять тысяч человек. Арабы и курды, число которых вполне соответствовало размерам лагеря, поспешно стекались со всех сторон, ведя в поводу своих лошадей, и сбор сопровождался ужасающим грохотом военной музыки, во все времена воодушевлявшей арабов на битвы. Вскоре вся эта спешенная конница беспорядочно сгрудилась перед лагерем, и по сигналу, поданному пронзительным криком и на миг заглушившему резкие металлические звуки музыки, все всадники вскочили в седла. Туча пыли поднялась при этом маневре и скрыла от Ричарда и его спутников лагерь, пальмы и отдаленную цепь гор, а также войско, чье внезапное движение взметнуло эту тучу; поднявшись высоко над головами, она принимала самые причудливые очертания витых колонн, куполов и минаретов. Из-за пыльной завесы снова послышался пронзительный крик. Это было сигналом коннице двинуться вперед, и всадники пустили лошадей вскачь, построившись на ходу таким образом, чтобы одновременно охватить спереди, с боков и сзади маленький отряд телохранителей Ричарда, в мгновение ока оказавшийся окруженным. Король и его свита чуть не задохнулись в пыли, которая обволакивала их со всех сторон и в клубах которой то появлялись, то исчезали страшные фигуры и исступленные лица сарацин, с дикими криками и воплями потрясавших и как попало размахивавших пиками. Некоторые всадники осаживали своих лошадей лишь тогда, когда от рыцарей их отделяло расстояние, равное длине копья, а те, что остались сзади, выпускали поверх голов своих соплеменников и христиан густые тучи стрел. Одна из них ударилась в паланкин королевы, которая испустила громкий крик, и лицо Ричарда мгновенно вспыхнуло гневным румянцем. - Святой Георгий! - воскликнул он. - Мы должны образумить это языческое отродье! Но Эдит, чей паланкин был рядом, высунула голову и, держа в руке стрелу, крикнула: - Царственный Ричард, подумай, что ты делаешь! Взгляни, они без наконечников! - Благородная, разумная девица! - воскликнул Ричард. - Клянусь небом, ты посрамила всех нас, превзойдя быстротой соображения и наблюдательностью... Не тревожьтесь, мои добрые англичане, - крикнул он своим спутникам, - их стрелы без наконечников, да и на пиках нет железного острия. Это они так приветствуют нас по своему варварскому обыкновению, хотя они, конечно, обрадовались бы, испугайся мы и приди в смятение. Вперед - медленно, но решительно. Маленькая колонна подвигалась вперед, окруженная со всех сторон арабами, оглашавшими воздух самыми дикими и пронзительными криками; лучники тем временем показывали свою ловкость, пуская стрелы так, что они пролетали мимо рыцарских шлемов, едва не задевая их, а копейщики обменивались столь крепкими ударами своих тупых пик, что не один из них вылетел из седла и чуть не расстался с жизнью от такой грубой забавы. Вся эта суматоха, хотя она и должна была выражать дружеское приветствие, казалась европейцам несколько подозрительной. Когда они проехали половину пути до лагеря - король Ричард и его спутники в центре, а вокруг беспорядочная орда всадников, которые вопили, гикали, сражались между собой, и мчались вскачь, создавая невообразимую сумятицу, - снова послышался пронзительный крик, и вся эта дикая конница, охватывавшая спереди и с флангов немногочисленный отряд европейцев, свернула в сторону, построилась в длинную плотную колонну и, заняв место позади воинов Ричарда, продолжала путь в относительном порядке и тишине. Облако пыли впереди рассеялось, и сквозь него показалась двигавшаяся навстречу англичанам конница совершенно иного и более обычного вида в полном боевом вооружении, достойная служить личной охраной самого гордого из восточных монархов. Великолепный отряд состоял из пятисот человек, и каждая лошадь в нем стоила княжеского выкупа. На всадниках, юных грузинских и черкесских рабах, были шлемы и кольчуги из блестящих стальных колец, которые сверкали как серебро, одежда самых ярких цветов, у некоторых из золотой и серебряной парчи, кушаки, обвитые золотыми и серебряными нитями, роскошные чалмы с перьями и драгоценными камнями; а эфесы и ножны их сабель и кинжалов дамасской стали были украшены золотом и самоцветами. Это великолепное войско двигалось под звуки военной музыки и, поравнявшись с христианскими рыцарями, расступилось на обе стороны, образовав проход между рядами. Теперь Ричард понял, что приближается сам Саладин, и занял место во главе своего отряда. Прошло немного времени, и вот, окруженный телохранителями, в сопровождении придворных и тех отвратительных негров, что сторожат восточные гаремы и чье уродство казалось еще более страшным из-за богатства их одеяний, появился султан, весь вид и осанка которого говорили, что он тот, у кого на челе природой начертано: "Се царь! " В своей белоснежной чалме, такого же цвета плаще и широких восточных шароварах, подпоясанный кушаком алого шелка, без всяких других украшений, Саладин казался, пожалуй, одетым беднее, чем любой из его телохранителей. Но более внимательный взгляд мог обнаружить в его чалме бесценный бриллиант, прозванный поэтами "Морем света", на руке у него сверкал вделанный в перстень алмаз, на котором была выгравирована его печать и который стоил, вероятно, не меньше, чем все драгоценные камни в английской короне, а сапфир в рукояти его ятагана по ценности немногим уступал алмазу. Следует еще добавить, что для защиты от пыли, в окрестностях Мертвого моря похожей на мельчайший пепел, или, может быть, из восточной гордости, султан носил что-то вроде вуали, прикрепленной к чалме и частично скрывавшей его благородное лицо. Саладин ехал на молочно-белом арабском коне, который словно сознавал, какого благородного седока он на себе несет, и гордился им. Два доблестных монарха - оба они по праву могли так называться, - не нуждаясь в том, чтобы их представили, соскочили одновременно с лошадей; войска замерли, музыка внезапно прекратилась, и в глубокой тишине они сделали несколько шагов навстречу друг другу и, в