чем она того заслуживает: просто шалость молодого человека, которую он должен принять, как все прежние... Смотрите, господа, вот уже показался над Тэем старый мрачный замок Кинфонс. Расскажи мне, кстати, Джон Рэморни, как удалось тебе вырвать пертскую красавицу из лап твердолобого мэра? Эррол говорил, что сэр Патрик, по слухам, взял ее под свое крыло. - Правильно, милорд, с намерением отдать ее под защиту герцогини... я хотел сказать - леди Марджори Дуглас. В дубине мэре только и есть, что тупая отвага, а при таком человеке всегда состоит доверенным лицом какой-нибудь лукавец, к которому он прибегает во всех своих делах и который умеет так внушить ему свою мысль, что рыцарь видит в ней собственную выдумку. Когда мне нужно чего-нибудь от такого деревенщины барона, я обращаюсь к его наперснику - в данном случае к Китту Хеншо, старому шкиперу на Тэе, который смолоду ходил на своем паруснике до самого Кемпвира, за что и пользуется у сэра Патрика Чартериса таким уважением, как если бы побывал в заморских странах. Этого его приспешника я и сделал собственным своим посредником и через него выдвигал всяческие предлоги, чтобы откладывать отъезд Кэтрин в Фолкленд. - А ради чего? - Не знаю, разумно ли говорить о том вашему высочеству, вы можете и не одобрить мое мнение... Мне, понимаете, хотелось, чтобы агенты комиссии по расследованию еретических воззрений захватили Кэтрин Гловер в Кинфонсе, ибо наша красавица - своенравная и строптивая вероотступница, и я, понятно, располагал устроить так, чтобы и рыцарь не избежал пени и конфискации по суду комиссии. У монахов давно на него руки чешутся, так как он частенько спорит с ними из-за лососьей десятины. - Ас чего ты захотел разорить рыцаря да заодно отправить на костер молодую красавицу? - Бросьте, милорд герцог!... Монахи никогда не сожгут миловидную девчонку. Для старухи это могло бы еще быть опасно. А что касается милорда мэра, как его величают, так если б у него и оттягали два-три акра тучной земли, это только явилось бы справедливым возмездием за дерзость, с какой он храбрился передо мной в храме святого Иоанна. - По-моему, Джон, такая месть низка, - сказал Ротсей. - Извините, милорд. Кто не может искать удовлетворения при помощи руки, тот должен пользоваться головой. Однако такая возможность уплыла, когда наш мягкосердечный Дуглас вздумал ратовать за свободу совести, и тут, милорд, у старого Хеншо больше не нашлось возражений, и он отвез красавицу в Фолкленд, - но не для того, чтоб усладить тоску леди Марджори, как полагали сэр Патрик Чартерис и она "сама, а чтобы не пришлось скучать вашему высочеству после псовой охоты в заповеднике. Снова надолго водворилось молчание. Принц, казалось, глубоко задумался. Наконец он заговорил: - Рэморни, совесть моя возражает против этого, но, если я изложу тебе свои сомнения, демон софистики, которым ты одержим, опровергнет мои доводы, как бывало не раз. Эта девушка красивей всех, каких я знавал или видывал, за исключением одной, и она тем больше мне по сердцу, что ее черты напоминают... Элизабет Данбар. Но она, то есть Кэтрин Гловер, помолвлена, должна вот-вот обвенчаться с Генри Оружейником, мастером непревзойденным в своем искусстве и воином несравненной отваги. Довести эту затею до конца - значит слишком горько обидеть хорошего человека. - Уж не ждете ли вы от меня, ваше высочество, что я стану хлопотать в пользу Генри Смита? - сказал Рэморни, поглядев на свою изувеченную руку. - Клянусь святым Андреем и его обрубленным ьрестом, ты слишком часто плачешься о своем несчастье, Джон Рэморни! Другие довольствуются тем, что суют палец в чужой пирог, а ты непременно суешь в него свою руку с запекшейся на ней кровью. Дело свершилось, исправить его нельзя - надо забыть. - Ну, милорд, вы о нем заводите речь чаще, чем Я) - ответил рыцарь, - правда, больше в насмешку, тогда как я... Но если я не могу забыть, я могу молчать. - Хорошо. Так вот, говорю тебе, совесть моя возражает против этой затеи. Помнишь, как однажды мы с тобой шутки ради пошли послушать проповедь отца Климента, а вернее сказать - посмотреть на прекрасную еретичку, и как он тогда вдохновенно, точно менестрель, говорил о богатом, отбирающем у бедняка единственную овечку? - Подумаешь, важность какая, - ответил сэр Джон, - если у жены оружейника первый ребенок будет от принца Шотландского! Иной граф сам домо-гался бы такой чести для своей прекрасной графини! И вряд ли после этого он лишился бы сна! - Если мне разрешается вставить слово, - сказал лекарь, - я напомню, что по древним законам Шотландии таким правом пользовался каждый феодальный лорд в отношении жены своего вассала - хотя многие по недостатку мужественности или из любви к деньгам променивали это свое право на золото. - Меня не нужно уговаривать, чтобы я отнесся ласково к миловидной женщине. Но Кэтрин всегда была ко мне слишком холодна, - сказал принц. - Ну, государь мой, - сказал Рэморни, - если вы, юный, красивый и к тому же принц, не знаете, как расположить к себе прелестную женщину, то я молчу, - Если с моей стороны будет не слишком большой дерзостью снова молвить слово, - вмешался лекарь, - я сказал бы вот что: весь город знает, что Гоу Хром вовсе не избранник самой девицы, отец навязал его ей чуть ли не насильно. Мне доподлинно известно, что она не раз ему отказывала. - О, если ты можешь нас в этом заверить, тогда другое дело! - сказал Ротсей. - Вулкан тоже был кузнецом, как Гарри Уинд, и он женился на Венере против ее воли, а что из этого вышло, о том рассказывают наши хроники. - Итак, доброго здравия и вечной славы леди Венере, - сказал сэр Джон Рэморни, - а также успехов учтивому рыцарю Марсу, дарившему своим вниманием прелестную богиню. Разговор пошел веселый и пустой. Но герцог Ротсей вскоре дал ему другой поворот. - Я вырвался, - сказал он, - из душной тюрьмы, но не стало мне веселей. На меня нашла какая-то сонливость, я не сказал бы - неприятная, но похожая на грусть, как бывает, когда мы устанем от трудов или пресытимся наслаждением. Теперь бы музыки, только негромкой, чтобы ласкала слух, а открыть глаза не хотелось бы... Вот был бы истинный дар богов! - Вы и молвить не успели, ваша милость, и нимфы Тэя показали себя столь же благосклонными, как красавицы на берегу... Слышите?... Не лютня ли? - Да, играют на лютне, - сказал, прислушиваясь, герцог Ротсей, - и в необычной манере. Я узнаю эту замирающую каденцию... Гребите к барке, откуда несется музыка. - Это идет вверх по реке старый Хеншо, - крикнул Рэморни. - Гей, капитан! Корабельщики откликнулись и стали борт о борт с лодкой принца. - Го-го! Старая приятельница! - провозгласил принц, узнав в музыкантше по лицу, одежде и всем принадлежностям француженку Луизу. - По-моему, я перед тобой в долгу, хотя бы уже потому, что ты из-за меня натерпелась страху в Валентинов день. В нашу лодку! Живо - с лютней, собачонкой, сумочкой и прочим!... Я тебя поставлю в услужение к даме, которая будет кормить твоего щенка цыплятами и канарейками. - Полагаю, вы посчитаетесь, ваше высочество... - начал Рэморни. - Я не хочу считаться ни с чем, кроме своего удовольствия, Джон. Не соизволишь ли и ты считаться с тем же? - Вы меня, в самом деле, поставите на службу к леди? - спросила певица, - А где она проживает? - В Фолкленде, - ответил принц. - О, я наслышана об этой высокородной леди! - сказала Луиза. - И вы, в самом деле, замолвите за меня слово перед вашей царственной супругой? - Замолвлю, честью клянусь... когда снова приму ее к себе как таковую. Заметь эту оговорку, Джон, - через плечо бросил он Рэморни. Все, кто был в барке, подхватили новость и, заключив из слов принца, что царственная чета - на пороге примирения, стали уговаривать Луизу воспользоваться выпавшей ей удачей и вступить в свиту герцогини Ротсей. Многие притом стали хвалить ее игру. Во время этой заминки Рэморни успел шепнуть Двайнингу: - А ну, подлый раб, сунься с каким-нибудь возражением. Девчонка нам только в обузу. Пошевели мозгами, а я пока перекинусь словом с Хеншо. - С вашего разрешения, - начал Двайнинг, - я как человек, обучавшийся наукам в Испании и Аравии, позволю себе заметить, милорд, что в Эдинбурге появилась болезнь, небезопасно давать бродяжке приблизиться к вашему высочеству. - А тебе не все равно? - сказал Ротсей. - Я, может быть, предпочту, чтобы меня отравили чумной заразой, а не лекарствами! Ты непременно должен испортить мне веселье? Такими словами принц заставил Двайнинга умолкнуть, а сэр Джон Рэморни между тем успел расспросить Хеншо и узнал, что отъезд герцогини Ротсей из Фолкленда содержится пока в строгой тайне и что Кэтрин Гловер прибудет в замок к ночи или наутро, рассчитывая, что там ее примет под свое покровительство благородная леди. Погруженный снова в глубокую думу, герцог Ротсей принял это сообщение так холодно, что Рэморни счел возможным упрекнуть его. - Милорд, - сказал он, - вы играете в баловня судьбы. Захотели свободы - и вы свободны. Мечтали о красавице - она ждет вас после небольшой оттяжки, чтобы тем драгоценнее стала услада. Даже мимолетные ваши пожелания для судьбы - закон. Вам захотелось музыки, когда казалось, что нет ничего несбыточней, - и пожалуйте, вот вам и лютня и песня. Можно бы нам позавидовать, если бы мы не вели себя как избалованные дети: выбрасываем, изломав, игрушки, которых требовали только что, надрываясь от плача. - Чтобы насладиться удовольствием, Рэморни, - сказал принц, - человек должен сперва помучиться, как надобно поститься, чтобы вкусней показалась еда. Мы, кому стоит пожелать, и получай что хочешь, - нас ничто по-настоящему не радует. Ты видишь ту черную тучу, что вот-вот разразится дождем? Она точно душит меня. Вода в реке кажется темной и мрачной... и берега уже не так хороши... - Милорд, простите вашего слугу, - сказал Рэморни, - вы слишком подпадаете под власть своего воображения. Так неумелый наездник позволяет горячему коню вставать на дыбы, пока тот не опрокинется назад и не придавить собой всадника. Умоляю вас, стряхните с себя оцепенение. Не попросить ли музыкантшу сыграть нам? - Пожалуй... Только что-нибудь грустное. Сейчас веселое будет резать мне слух. Девушка запела печальную песню на нормано-французском языке. Слова, которые мы передаем здесь в вольном переводе, сопровождались напевом таким же заунывным, как они сами. Вздыхай, вздыхай! Окинь вокруг прощальным оком Луг, солнце на небе высоком... Смирись с приспевшим ныне срок И умирай! Пока тепла Хоть капля остается в теле, Вели, чтобы монахи пели, Чтобы колокола гудели - Ведь жизнь прошла. Настал конец, Не бойся же внезапной боли, За ней озноб и дрожь - не боле, И вот конец земной юдоли, И ты мертвец. Принц не сказал, понравилась ли ему музыка, и девушка по кивку Рэморни время от времени вновь принималась наигрывать, пока не смерклось. Пошел дождь, сперва мелкий и теплый, потом проливной, с холодным ветром. Ни плаща, ни кафтана у принца не было. Когда же Рэморни предложил ему свой, он с гневом отказался. - Не пристало Ротсею ходить в обносках с твоего плеча, сэр Джон! Я продрог до мозга костей от этого мокрого снега, а все по твоей вине. С чего ты вздумал отчалить, не захватив моих слуг и мои вещи? Рэморни не стал оправдываться: он видел, что принц не в духе, что ему куда приятнее распространяться о своих обидах, чем молча выслушивать оправдания, хотя бы и вполне основательные. Так, среди угрюмого молчания или попреков, на которые никто не возражал, лодка подошла к рыбачьей слободе Ньюбург. Люди сошли на берег, где для них уже стояли под седлом лошади, о чем Рэморни заранее позаботился. Принц принялся высмеивать их перед Рэморни - иногда прямо, но больше колкими намеками. Наконец сели в седла и поскакали в надвигающейся темноте под проливным дождем, причем впереди очертя голову несся принц. Музыкантша, которую по его особому распоряжению тоже посадили на коня, не отставала. Ее счастье, что она привыкла путешествовать во всякую погоду, и пешком и верхом, и потому переносила тяготы ночной поездки не менее стойко, чем мужчины. Рэморни волей-неволей должен был скакать голова в голову с принцем: он опасался, что тот еще вздумает с досады ускакать прочь и, попросив пристанища в доме какого-нибудь верного барона, избежит расставленных сетей. Поэтому он всю дорогу невыразимо страдал и духом и телом. Наконец они вступили в Фолклендский лес, и в мерцании месяца встала перед ними громадная темная башня - владение самого короля, хотя и предо-ставленное временно герцогу Олбени. Подали знак, и подъемный мост опустился. Во дворе замерцали факелы, засуетились слуги, и, спешившись с их помощью, принц дал провести себя в покои, где его уже ожидал Рэморни вместе с Двайнингом. Сэр Джои стал уговаривать гостя посоветоваться с врачом. Герцог Ротсей отклонил предложение, высокомерно приказал, чтобы ему приготовили постель, постоял недолго у пылающего очага, весь дрожа в промокшей одежде, и, ни с кем не попрощавшись, удалился в отведенную ему спальню. - Теперь ты видишь, как он своенравен, этот мальчишка, - сказал Рэморни Двайнингу. - Удивляет ли еще тебя, что столь верному слуге, как я, немало сделавшему для него, надоел такой хозяин? - Ничуть, - сказал Двайнинг. - Это да еще обещанное Линдорское графство хоть кого заставило бы забыть свою верность. Но мы приступим сегодня же? Если блеск его глаз и румянец на щеках не обманчивы, у пациента начинается лихорадка, которая сильно облегчит нам задачу: покажется, что дело сделано самой природой. - Хоть мы и упускаем удобный случай, - сказал Рэморни, - но все же лучше повременить. Нанесем удар после того, как он встретится со своей прекрасной Кэтрин. Она явится впоследствии свидетельницей, что видела его в добром здоровье и на ногах незадолго до... Ты понял меня? Двайнинг одобрительно кивнул и добавил: - Успеем и так! Долго ли увянуть цветку, который чахнет оттого, что ему дали расцвесть до времени? Глава ***I Он был, сознаюсь вам, бесстыжий малый, Пьянчуга, беспардонный весельчак, Его одно лишь в мире привлекало: Угар любви, попоек, пьяных драк, Круг знатных бражников и круг простых гуляк. Байрон Утром герцог Ротсей встал в другом расположении духа. Он, правда, жаловался на жар и озноб, но они его, казалось, нисколько не угнетали, а напротив то го - возбуждали. Он говорил с Рэморни дружественно, и, хотя не вспоминал минувшую ночь, было ясно, что он не забыл про то, что хотел бы изгнать из памяти окружающих, - про свои вчерашние капризы. Со всеми он был любезен, а с Рэморни даже шутил насчет ожидаемого приезда Кэтрин. - Как удивится наша прелестная скромница, попав в семью мужчин, когда она ждала увидеть вокруг клобуки да рясы прислужниц этой ханжи, леди Марджори! А ты, Рэморни, я вижу, не жалуешь в своем доме женский пол? - Да, кроме вашей странствующей музыкантши, вы женщин здесь не увидите. Я держу только двух-трех служанок, без которых уж никак не обойтись. Кстати, ваша француженка настойчиво спрашивает, где же та дама, которой, по обещанию вашего высочества, она должна быть представлена. Прикажете ее отпустить, чтобы она па свободе погонялась за новой своей госпожой? - Ни в коем случае. Она нам нужна - будет развлекать Кэтрин. Послушай! А не устроить ли нам для строптивой смиренницы небольшой маскарад? - Не понимаю, милорд. - Олух ты этакий! Мы не будем ее разочаровывать, и раз она ожидает застать здесь герцогиню Ротсей, я буду... герцогом и герцогиней в одном лице. - Мне все-таки невдомек. - Эх, умник бывает тупее всякого дурака, - сказал принц, - если сразу не уловит, о чем идет речь. Моя герцогиня, как ее величают, так же спешила покинуть Фолкленд, как спешил я с приездом сюда. Мы оба не успели собрать свою одежду: в гардеробной рядом с моей спальней осталось столько женского тряпья, что достало бы на целый карнавал. Послушай, я раскинусь здесь, на этом ложе, изображая собой госпожу Марджори, - в траурном покрывале, в венце скорби обо мне, забывшем супружеский долг! Ты, Джон, прямой и чопорный, отлично сойдешь за ее придворную даму - графиню Гермигильду, гальвеги-анку, а Двайнинг будет представлять старую ведьму, кормилицу герцогини, - только у той больше волос на верхней губе, чем у Двайнпнга на всем лице с теменем в придачу, придется ему для пущего сходства наклеить себе бороду. Приведи судомоек с кухни да подходящих пажей, какие найдутся: мы из них сделаем моих постельниц. Ты слышал? Исполняй немедля! Рэморни бросился в прихожую и разъяснил лекарю выдумку принца. - Потешь сумасброда, - сказал он, - а мне, как подумаю, что предстоит нам сделать, хочется поменьше на него смотреть. - Доверьте все мне, - ответил лекарь и пожал плечами. - Что ж это за мясник, если он способен перерезать горло овце, да страшится услышать ее блеяние? - Боишься, что я отступлюсь? Нет, я не забуду, что он хотел загнать меня в монастырь, отшвырнуть, как сломанное копье! Пошли!... Впрочем, постой, прежде чем устраивать дурацкий маскарад, надо что-нибудь предпринять, чтобы обмануть тугодума Чартериса. Если оставить его в уверенности, что герцогиня Ротсей еще здесь и при ней - Кэтрин Гловер, он, чего доброго, явится с предложением своих услуг и прочая в такой час, когда его присутствие, как едва ли я должен тебе объяснять, окажется нам неудобно... Это не так уж невероятно, ибо в отеческой заботе меднолобого рыцаря о девице многие видят кое-что иное. - С меня довольно вашего намека, рыцаря я устраню. Такое пошлю ему письмецо, что в ближайший месяц в Фолкленд его не заманишь - он скорей согласится поехать в ад. Вы мне не скажете, кто духовник герцогини? - Уолтиоф, монах-францисканец. - Достаточно. Сейчас же приступаю. Не прошло и нескольких минут, как Двайнинг, на редкость быстрый писец, закончил письмо и вручил его Рэморни. - Чудесно! Ты мог бы найти свое счастье около Ротсея... Впрочем, я из ревности закрыл бы тебе доступ к принцу... когда бы дни его не были сочтены. - Прочтите вслух, - сказал Двайнинг, - чтобы мы могли судить, то ли это, что надо. И Рэморни прочитал нижеследующее: - "По повелению нашей могущественной и высокородной принцессы Марджори, герцогини Ротсей и прочая, мы, Уолтиоф, недостойный брат ордена святого Франциска, извещаем тебя, сэр Патрик Чартерис, рыцарь из замка Кинфонс, что ее высочество крайне удивила дерзость, с какою ты позволил себе прислать в ее дом женщину, чье поведение мы должны считать весьма легкомысленным, судя по тому, что она, не понуждаемая к тому необходимостью, более недели прожила в твоем собственном замке без общества какой-либо другой женщины, не считая прислуги. Об этом непристойном сожительстве прошел слух по Файфу, Ангюсу и Пертширу. Тем не менее ее высо-чество, видя в сем случае слабость человеческую, не повелела отстегать распутницу крапивой или предать ее иному наказанию, но, поскольку два добрых инока Линдорской обители, брат Тикскал и брат Дандермор, были в ту пору отправлены с особым поручением в Горную Страну, ее высочество препоручила им заботу об оной девице Кэтрин, наказав им сопроводить ее к отцу (каковой, по словам девицы, пребывает в окрестностях Лох-Тэя), ибо под покровом отца она найдет для себя место, более отвечающее ее званию и нраву, нежели замок Фолкленд, доколе в нем пребывает ее высочество герцогиня Ротсей. Она препоручила названным досточтимым братьям обращаться с молодой особой таким образом, чтобы та уразумела всю греховность своей невоздержанности, тебе же со-ветует исповедаться и покаяться. Подписал Уолтиоф по повелению высокородной и могущественной принцессы... и прочая". - Превосходно, превосходно! - воскликнул Рэ-морни, дочитав до конца. - Такая неожиданная отповедь взбесит Чартериса! Он издавна относится к герцогине с особенным почтением - и вдруг она заподозрила его в непристойном поведении, когда он ожидал похвалы за милосердное дело! Да это его просто ошеломит, и теперь он (ты правильно рассчитал) не скоро приедет сюда посмотреть, как тут живется девице, или выразить свое почтение миледи... Но ступай займись маскарадом, а я тем часом подготовлю то, чем должен маскарад завершиться. За час до полудня Кэтрин в сопровождении старого Хеншо и конюха, предоставленного ей кинфонсским рыцарем, подъехала к гордому замку Фолкленд. Ши-рокое знамя, развевавшееся над башней, носило на себе герб Ротсея, слуги, вышедшие к гостям, были одеты в цвета, присвоенные дому принца, - все, казалось подтверждало, что герцогиня, как думали в народе, еще стояла здесь со своим двором. Сердце Кэтрин тревожно забилось, потому что она слыхала, что герцогиня, как все Дугласы, горда и отважна. Кто знает, как ее примут? Вступив в замок, девушка заметила, что прислуга не столь многочисленна, как она ожидала, но так как герцогиня жила в строгом уединении, это не очень ее удивило. В прихожей ее встретила маленькая старушка, которая согнулась чуть ли не пополам под тяжестью годов и шла, опираясь на посох черного дерева. - Привет тебе, моя красавица, - сказала она с поклоном. - Привет тебе в этом доме скорби. И я надеюсь, - она снова поклонилась, - ты будешь утешением моей бесценной и поистине царственной дочери - герцогине. Посиди, дитя мое, пока я схожу узнаю, расположена ли миледи принять тебя сейчас. Ах, дитя мое, ты и в самом деле куда как хороша, если дала тебе пречистая душу такую же прекрасную, как твое лицо! С этими словами мнимая старуха проскользнула в соседний покой, где застала Ротсея в приготовленном для него женском наряде, а Рэморни, отказавшегося от маскарада, - в его обычном одеянии. - Ты отъявленный подлец, сэр доктор, - сказал принц. - Честное слово, мне кажется, в душе ты не прочь разыграть один все роли в пьесе - любовника и всех остальных. - С готовностью, если этим я могу избавить от хлопот ваше высочество, - ответил лекарь обычным своим сдавленным смешком. - Нет, нет, - сказал Ротсей, - здесь мне твоя помощь не понадобится. Скажи, как я выгляжу, раскинувшись вот так на ложе? Томная, скучающая леди, а? - Пожалуй, слишком худощавая, - заметил лекарь, - и черты лица, позволю я себе сказать, слишком женственны для леди Дуглас, - Вон отсюда, негодяй! Введи сюда эту прелестную ледяную сосульку. Не бойся, она не пожалуется на мою женственность... И ты, Рэморни, тоже удались. Когда рыцарь выходил из покоев в одну дверь, мнимая старуха впустила в другую Кэтрин Гловер. Комната была тщательно затемнена, так что у девушки, когда она увидела в полумраке на ложе женскую фигуру, не зародилось никаких подозрений. - Это и есть та девица? - спросил Ротсей своим приятным голосом, нарочито смягченным сейчас до певучего шепота, - пусть подойдет, Гризельда, и поцелует нам руку. Мнимая кормилица герцогини подвела дрожащую девушку к ложу и сделала ей знак опуститься на колени. Кэтрин исполнила указание и благоговейно и простосердечно поцеловала одетую в перчатку руку, которую протянула ей мнимая герцогиня. - Не бойся, - сказал тот же музыкальный голос, - ты видишь во мне только печальный пример тщеты человеческого величия... Счастливы те, дитя мое, кто по своему рождению стоит так низко, что бури, потрясающие государство, его не затрагивают. Говоря это, принц обнял Кэтрин и привлек девушку к себе, словно желая ласково приветствовать ее. Но поцелуй был чересчур горяч для высокородной покровительницы, и Кэтрин, вообразив, что герцогиня сошла с ума, вскрикнула от страха. - Тише, глупышка! Это я, Давид Ротсей. Кэтрин оглянулась - кормилицы нет, а Ротсей сорвал с себя покрывало, и она поняла, что оказалась во власти дерзкого, распутного юнца. - С нами сила господня! - сказала девушка. - Небо не оставит меня, если я не изменю себе сама. Придя к такому решению, она подавила невольный крик и постаралась, как могла, скрыть свой страх. - Вы сыграли со мной шутку, ваше высочество, - сказала она твердо, - а теперь я попрошу вас (он все еще держал ее за плечи) отпустить меня. - Нет, моя прелестная пленница, не отбивайся! Чего ты боишься?. - Я не отбиваюсь, милорд. Раз вам желательно меня удерживать, я не стану сопротивлением дразнить вас, давая вам повод дурно со мной обойтись, от этого вам будет больно самому, когда у вас найдется время подумать. - Как, предательница! Ты сама держала меня в плену много месяцев, - сказал принц, - а теперь не позволяешь мне удержать тебя здесь хотя бы на краткий миг? - На улицах Перта, где я могла бы, смотря по желанию, слушать или не слушать вас, это означало бы, милорд, учтивое внимание с вашей стороны, здесь - это тирания. - А если я тебя отпущу, - сказал Ротсей, - куда ты побежишь? Мосты подняты, решетки спущены, а мои молодцы окажутся глухи к писку строптивой девчонки. Лучше будь со мною любезна, и ты узнаешь, что значит сделать одолжение принцу. - Отпустите меня и выслушайте, милорд, мою жалобу вам на вас же самого - жалобу принцу Шотландскому на герцога Ротсея! Я дочь незнатного, но честного горожанина, и я невеста, почти жена, храброго и честного человека. Если чем-либо дала я повод вашему высочеству поступать, как вы поступаете, я это сделала непреднамеренно. Молю вас, не злоупотребляйте вашей властью надо мною, дайте мне уйти. Вам ничего от меня не добиться иначе, как средствами, недостойными рыцаря и мужчины. - Ты смела, Кэтрин, - сказал принц, - но как мужчина и рыцарь я не могу не поднять перчатку. Я должен показать тебе, как опасны такие вызовы. С этими словами он попытался снова обнять ее, но она выскользнула из его рук и продолжала также твердо и решительно: - Отбиваясь, милорд, я найду в себе не меньше силы для честной обороны, чем вы в себе - для бесчестного нападения. Не позорьте же и себя и меня, прибегая к силе в этой борьбе. Вы можете избить и оглушить меня, можете позвать на помощь других, чтобы меня одолеть, но иным путем вы не достигнете цели. - Каким скотом изобразила ты меня! - сказал принц. - Коли я и применил бы силу, то лишь в самой малой мере. Просто чтоб у женщины было извинение перед самой собою, когда она уступит собственной слабости. Взволнованный, он сел на своем ложе. - Так приберегите вашу силу для тех женщин, - сказала Кэтрин, - которые нуждаются в таком извинении. Я же противлюсь со всей решимостью, как тот, кому дорога честь и страшен позор. Увы, милорд, если б вы добились чего хотели, вы только разорвали бы узы между мною и жизнью... между самим собою и честью. Меня заманили сюда как в западню, - уж не знаю, какими кознями. Но если я выйду отсюда обесчещенная, я на всю Европу ославлю того, кто разбил мое счастье. Я возьму посох паломника и повсюду, где чтут законы рыцарства, где слышали слово "Шотландия", прокричу, что потомок ста королей, сын благочестивого Роберта Стюарта, наследник героического Брюса показал себя человеком, чуждым чести и верности, что он недостоин короны, которая ждет его, и шпор, которые он носит. Каждая дама в любой части Европы будет считать ваше имя столь черным, что побоится испачкать им свои уста, каждый благородный рыцарь станет считать вас отъявленным негодяем, изменившим первому завету воина - оберегать женщину, защищать слабого. Ротсей глядел на нее, и на его лице отразились досада и вместе с тем восхищение. - Ты забываешь, девушка, с кем говоришь. Знай, отличие, которое я тебе предложил, с благодарностью приняли бы сотни высокородных дам, чей шлейф тебе не зазорно нести. - Скажу еще раз, милорд, - возразила Кэтрин, - приберегите ваши милости для тех, кто их оценит, а еще лучше вы сделаете, если отдадите время и силы другим, более благородным устремлениям - защите родины, заботе о счастье ваших подданных. Ах, милорд! С какой готовностью ликующий народ назвал бы вас тогда своим вождем! Как радостно сплотился бы он вокруг вас, если бы вы пожелали стать во гла-ве его для борьбы с угнетением слабого могущественным, с насилием беззаконника, с порочностью совратителя, с тиранией лицемера! Жар ее слов не мог не подействовать на герцога Ротсея, в ком было столь же легко пробудить добрые чувства, как легко они в нем угасали. - Прости, если я напугал тебя, девушка, - сказал он. - Ты слишком умна и благородна, чтобы делать из тебя игрушку минутной утехи, как я хотел в заблуждении. И все равно, даже если бы твое рождение отвечало твоему высокому духу и преходящей красоте, - все равно я не могу отдать тебе свое сердце, а только отдавая свое сердце, можно домогаться благосклонности таких, как ты. Но мои надежды растоптаны, Кэтрин! Ради политической игры от меня отторгли единственную женщину, которую я любил в жизни, и навязали мне в жены ту, которую я всегда ненавидел бы, обладай она всей прелестью и нежностью, какие одни лишь и могут сделать женщину приятной в моих глазах. Я совсем еще молод, но мое здоровье увяло, мне остается только срывать случайные цветы на коротком пути к могиле... Взгляни на мой лихорадочный румянец, проверь, если хочешь, какой у меня прерывистый пульс. Пожалей меня и прости, если я, чьи права человека и наследника престола попраны и узурпированы, не всегда достаточно считаюсь с правами других и порой, как себялюбец, спешу потешить свою мимолетную прихоть. - Ах, господин мой! - воскликнула Кэтрин с присущей ей восторженностью. - Да, мне хочется назвать вас моим дорогим господином... потому что правнук Брюса поистине дорог каждому, кто зовет Шотландию своей матерью. Не говорите, молю вас, не говорите так! Ваш славный предок претерпел изгнание, преследование, ночь голода и день неравной борьбы, чтобы освободить свою страну, - проявите подобное же самоотречение, чтобы освободить самого себя. Порвите со всяким, кто прокладывает себе дорогу к возвышению, потакая вашим безрассудствам. Не Доверяйте этому черному Рэморни!... Я уверена, вы этого не знали... не могли знать... Но негодяй, который склонял дочь на путь позора, грозя ей жизнью старика отца, - такой человек способен на все дурное... на любое предательство! - Рэморни тебе этим угрожал? - спросил принц. - Угрожал, господин мой, и он не посмеет это отрицать. - Это мы ему припомним, - сказал герцог Ротсей. - Я его разлюбил, но он тяжело пострадал из-за меня, и я должен честно оплатить его услуги. - Его услуги? Ах, милорд, если правду рассказывают летописи, такие услуги привели Трою к гибели и отдали Испанию во власть неверных! - Тише, девочка! Прошу, не забывайся, - сказал принц, вставая. - На этом наша беседа кончена. - Одно только слово, мой государь, герцог Ротсей! - сказала Кэтрин с воодушевлением, и ее красивое лицо загорелось, как лик ангела - провозвестника бедствий. - Не знаю, что побуждает меня говорить так смело, но горит во мне огонь и рвется наружу. Оставьте этот замок, не медля ни часа! Здешний воздух вреден для вас. Прежде чем день состарится на десять минут, отпустите Рэморни! Его близость опасна. - Какие у тебя основания так говорить? - Никаких особенных, - ответила Кэтрин, устыдившись горячности своего порыва, - никаких как будто, кроме страха за вашу жизнь. - Пустому страху потомок Брюса не может придавать значения... Эй, что такое? Кто там? Рэморни вошел и низко поклонился сперва герцогу, потом девушке, в которой он, может быть, уже видел возможную фаворитку наследника, а потому счел уместным отдать ей учтивейший поклон. - Рэморни, - сказал принц, - есть в доме хоть одна порядочная женщина, которая могла бы прислуживать юной даме, пока мы получим возможность отправить ее, куда она пожелает? - Если вашему высочеству угодно услышать правду, - ответил Рэморни, - ваш двор, боюсь я, в этом отношении небогат, откровенно говоря, прилич-ней бродячей певицы тут у нас никого не найдется. - Так пусть она и прислуживает этой молодой особе, раз нет камеристки получше. А тебе, милая девушка, придется набраться терпения на несколько часов. Кэтрин удалилась. - Как, милорд, вы так быстро расстаетесь с пертской красавицей? Вот уж действительно - прихоть победителя! - В этом случае не было ни победителя, ни побежденной, - ответил резко принц. - Девушке я не люб, а сам я не настолько люблю ее, чтобы терзаться из-за ее щепетильности. - Целомудренный Малькольм Дева, оживший в одном из своих потомков! - сказал Рэморни. - Сделайте милость, сэр, дайте передохнуть вашему острословию или же изберите для него другой предмет. Я думаю, уже полдень, и вы меня очень обяжете, если распорядитесь подать обед. Рэморни вышел из комнаты, но Ротсей приметил на его лице улыбку, а стать для этого человека предметом насмешки - такая мысль была для него пыткой. Все же он пригласил рыцаря к столу и даже удостоил той же чести Двайнинга. Пошла беседа, живая и несколько фривольная, - принц нарочно держался легкого тона, словно стремясь вознаградить себя за давешнее свое благонравие, которое Рэморни, начитанный в старинных хрониках, имел наглость сравнить с воздержанностью Сципиона. Несмотря на недомогание герцога, трапеза проходила в веселых шутках и отнюдь не отличалась умеренностью, и просто потому ли, что вино было слишком крепким, потому ли, что сам он был слаб, или же - и это всего вероятней - потому, что в его последнюю чашу Двайнинг чего-то подсыпал, но случилось так, что принц к концу трапезы погрузился в сон, такой тяжелый и глубокий, что, казалось, его не разбудишь. Сэр Джон Рэморни и Двайнинг отнесли спящего в опочивальню, призвав на помощь еще одного человека, имя которого мы не будем пока называть. На другое утро было объявлено, что прииц заболел заразной болезнью, а чтоб она не перешла на других обитателей замка, никто не допускался к уходу за больным, кроме его бывшего конюшего, лекаря Двайнинга и упомянутого выше слуги, кто-либо из троих неотлучно находился при больном, другие же строго соблюдали всяческую осторожность в сношениях с домочадцами, поддерживая в них убеждение, что принц опасно болен и что болезнь его заразительна. Глава ***II Когда тебе случится коротать Со стариками долгий зимний вечер У очага и слушать их рассказы О бедствиях времен давно минувших, - Ты расскажи им повесть обо мне (Ричард //", акт V, сц. 1 Судьба распутного наследника шотландского престола была совсем другой, чем это представили населению города Фолкленда. Честолюбивый дядя обрек его на смерть, решив убрать с дороги первую и самую опасную преграду и расчистить путь к престолу для себя и своих детей. Джеймс, младший сын короля, был совсем еще мальчик - со временем, думалось, можно будет без труда устранить и его. Рэморни, в надежде на возвышение и в обиде на своего господина, овладевшей им с недавних пор, был рад содействовать гибели молодого Ротсея. А Двайнинга с равной силой толкали на то любовь к золоту и злобный нрав. Было заранее с расчетливой жестокостью решено старательно избегать тех способов, какие могут оставить за собой следы насилия: жизнь угаснет сама собой, когда хрупкий и нестойкий организм еще более ослабеет, лишенный заботливой поддержки. Принц Шотландский не будет умерщвлен - он, как сказал однажды Рэморни применительно к другому лицу, только "перестанет жить". Опочивальня Ротсея в фолклендской башне была как нельзя более приспособлена для осуществления преступного замысла. Люк в полу открывался на узкую лесенку, о существовании которой мало кто знал и которая вела в подземную темницу: этой лесенкой феодальный владетель замка пользовался, когда втайне и переодетый навещал своих узников. И по ней же злодеи снесли бесчувственного принца в самое нижнее подземелье, запрятанное в такой глубине, что никакие крики и стоны, полагали они, не донесутся оттуда, двери же и засовы были настолько крепки, что долго могли устоять против всех усилий, если потайной ход будет обнаружен. Бонтрон, ради того и спасенный от виселицы, стал добровольным помощником Рэморни в его беспримерно жестокой мести своему совращенному и проданному господину. Презренный негодяй вторично навестил темницу в час, когда оцепенение начало проходить и принц, очнувшись, почувствовал мертвящий холод и убедился, что не может пошевелиться, стесненный оковами, едва позволявшими ему сдвинуться с прелой соломы, па которую его положили. Его первой мыслью было, что это страшный сон, но на смену пришла смутная догадка, близкая к истине. Он звал, кричал, потом бешено взвыл - никто не приходил на помощь, и только эхо под сводами темницы отвечало на зов. Приспешник дьявола слышал эти вопли муки и нарочно мешкал, взвешивая, достаточно ли они вознаграждают его за те уколы и попреки, которыми Ротсей выражал ему, бывало, свое инстинктивное отвращение. Когда несчастный юноша, обессилев и утратив надежду, умолк, негодяй решил предстать пред своим узником. Он отомкнул замки, цепь упала. Принц привстал, насколько позволяли оковы. Красный свет, так ударивший в глаза, что он невольно зажмурился, заструился сверху, сквозь своды, и, когда он снова поднял веки, свет озарил отвратительный образ чело-ьека, которого он имел основания считать умершим, узник отшатнулся в ужасе. - Я осужден и отвержен! - вскричал он. - И самый мерзкий демон преисподней прислан мучить меня! - Я жив, милорд, - сказал Бонтрон, - а чтоб вы тоже могли жить и радоваться жизни, соизвольте сесть и ешьте ваш обед. - Сними с меня кандалы, - сказал принц, - вы-пусти меня из темницы, и хоть ты и презренный пес, ты станешь самым богатым человеком в Шотландии. - Дайте мне золота на вес ваших оков, - сказал Бонтрон, - и я все же предпочту видеть на вас кандалы, чем овладеть сокровищем... Смотрите!... Вы любили вкусно поесть - гляньте же, как я для вас постарался. С дьявольской усмешкой негодяй развернул кусок невыделанной шкуры, прикрывавший предмет, который он нес под мышкой, и, поводя фонарем, показал несчастному принцу только что отрубленную бычью голову - знак непреложного смертного приговора, понятный в Шотландии каждому. Он поставил голову в изножье ложа, или, правильней сказать, подстилки, на которую бросили принца. - Будьте умеренны в еде, - сказал он, - вряд ли скоро вы снова получите обед. - Скажи мне только одно, негодяй, - сказал принц, - Рэморни знает, как со мной обращаются? - А как бы иначе ты угодил сюда? Бедный кулик, попался ты в силки! - ответил убийца. После этих слов дверь затворилась, загремели засовы, и несчастный принц вновь остался во мраке, одиночестве и горе. - О, мой отец!... Отец. Ты был провидцем!... Посох, на который я опирался, и впрямь обернулся копьем... Мы не будем останавливаться на потянувшихся долгой чередой часах и днях телесной муки и безнадежного отчаяния. Но неугодно было небу, чтобы такое великое преступление свершилось безнаказанно. О Кэтрин Гловер и певице никто не думал - было не до них: казалось, всех только и занимала болезнь принца, однако им обеим не дозволили выходить за стены замка, пока не выяснится, чем разрешится опасный недуг и впрямь ли он заразителен. Лишенные другого общества, две женщины если не сдружились, то все же сблизились, и союз их стал еще теснее, когда Кэтрин узнала, что перед нею та самая девушка-менестрель, из-за которой Генри Уинд навлек на себя ее немилость. Теперь она окончательно уверилась в его невиновности и с радостью слушала похвалы, которые Луиза щедро воздавала своему рыцарственному заступнику. С другой стороны, музыкантша, сознавая, насколько превосходит ее Кэтрин и по общ