икам продержаться еще несколько тысяч оборотов или стоило Мамаю проехать там на несколько минут раньше - и ничего бы не было. Ничего! Ника представила себе это и похолодела. Но нет, все получилось как надо. Подшипники развалились именно там и именно тогда, где и когда это было нужно - у самого поворота, за пять минут до появления бородача в лиловой открытой машине. Светка еще съязвила по своему обыкновению: "Это еще что за дитя природы, местная вариация на тему хиппи?" Если бы она догадывалась, что перед ними в тот момент предстал сам Меркурий, хотя и с цыганской бородой и в джинсах! - Василий Семенович, если можно, остановите на минутку, я выйду подышать, - попросила она и добавила притворно слабым, умирающим голосом: - Меня немного укачало, просто ужасно... - Подыши, раз такое дело, - согласился тот, сбрасывая газ. Зря позади-то сидишь, там укачивает. Распахнув дверцу, Ника выскочила на мокрую обочину и отошла в сторону. Было тихо, дождь едва слышно шелестел в деревьях, впереди над Москвой стояло огромное мутное зарево. Какой тогда ливень был в Феодосии! - бешеный, она никогда не видела ничего подобного, совершенно какой-то тропический, он неистово грохотал по крышам, ревел в водосточных трубах и мчался по набережной мутными клокочущими потоками, унося обломанные ветки акаций, обрывки газет, картонные стаканчики из-под мороженого, крутящуюся соломенную шляпу. Они в тот день собирались в картинную галерею, посмотреть Волошина и Богаевского, но галерея оказалась закрыта, и они пошли обедать, и там-то, в невыносимо душном ресторане на набережной, их и застал этот чудовищный ливень. В ресторане сразу стало сумрачно, в открытые окна повеяло свежестью. А когда вышли, пообедав, - снова светило солнце и пар поднимался над асфальтом, устланным мокрыми листьями, и какой-то феодосит в вечернем костюме пробирался через гигантскую лужу на перекрестке, закатав до колен черные брюки, балансируя букетом в одной руке и модными остроносыми туфлями - в другой... Мелочи - случайные и на первый взгляд незначительные - играли теперь огромную роль в ее воспоминаниях; она не всегда могла точно вспомнить, что и когда он говорил, а какие-то мелочи, детали окружавшего их мира остро врезались в память. Ей сейчас трудно было бы дословно воспроизвести их разговор там, в Дозорной башне, - гораздо отчетливее запомнилось другое: как верещали ласточки, носившиеся вокруг утеса, как блестели среди камней осколки разбитой бутылки. Мелочи виделись ярко и отчетливо, а от главного осталось лишь общее, радужно переливающееся и оттого неясное ощущение счастья... Две машины, обгоняя одна другую, проревели мимо, ослепив фарами и окатив вихрями брызг, и с затихающим пением покрышек унеслись в сторону Внукова. Кто-то торопился к самолету - может быть, симферопольскому. Ника вздохнула и побрела к светящимся в темноте рубиновым огонькам. Что толку вспоминать, от этого ведь еще хуже. Вообще все плохо. Так плохо, что дальше некуда. С Андреем получилось сегодня очень нехорошо... но что она могла? Наверное, он ждал, что она предложит ему поехать в Марьину Рощу вместе; но теперь она ведь не может по-приятельски разгуливать с ним... С Игорем, или Питом, или кем угодно - пожалуйста, а с Андреем нельзя. Но жалко его очень, просто ужасно жалко. Она вдруг поймала себя на том, что думает об Андрее как о младшем, как еще никогда не думала о своих сверстниках. Она стала старше за этот месяц, неизмеримо старше. - Ну как, полегчало? - спросил Василий Семенович, когда она забралась обратно в машину. - Да-да, спасибо, - Ника не сразу сообразила, в чем дело. - Извините, я вас задержала... Через полчаса она была дома. Родители еще не спали, она рассеянно сообщила им, что высокие гости отбыли благополучно, что Дон Артуро еще раз просил поблагодарить за гостеприимство, что дать телеграмму Светка вроде обещала, если не забудет. - Мамуленька, если не трудно, пусти воду в ванной, я умираю от усталости! - крикнула она уже из своей комнаты, стаскивая чулки. Когда через десять минут Елена Львовна вошла к дочери, та дремала в кресле, положив ноги на письменный стол. - Вероника, это что за поза! Сядь прилично, ты уже не в экспедиции. И можешь идти, я все приготовила. - Спасибо, - Ника зевнула с обиженным видом. - Странное у тебя представление об экспедиции, в самом деле... - Ну, не знаю. Здесь тебя, во всяком случае, таким позам не учили. И послушай, я хотела спросить - ты что, намерена хранить дома всю эту гадость, которой набит был твой чемодан? - Во-первых, он не набит, там их всего десяток. И потом, какая же это гадость, мама? - Какие-то битые горшки. Зачем они тебе? - Не горшки, а обломки античных амфор! Я не понимаю, неужели тебе не приятно взять в руки такую вещь? Ника потянулась к ящику стола и, выдвинув его, бережно достала выгнутый черепок. - Видишь, это была ручка амфоры, - пояснила она, нежно проводя пальцем по его поверхности. - Ей примерно две с половиной тысячи лет. Между прочим, датировка керамики - вещь трудная. Как ты сама догадываешься, тут неприменим радиокарбонный метод, потому что цэ-четырнадцать накапливается только в органических остатках... - Вероника, иди купаться, - сказала Елена Львовна, - иди, я тебе постелю. - Сейчас, мама. Так вот! Керамику можно датировать двумя способами: палеомагнитным и термолюминесцентным. В чем заключается первый? Когда вот этот черепок обжигали, он намагнитился в соответствии с магнитным полем земли, понимаешь? - Не понимаю и не хочу понимать. Ты ждешь, чтобы я рассердилась? - Иду, иду, вот сейчас встану и пойду. Мамуль, мне нужно рассказать тебе что-то очень-очень важное... - Хорошо, завтра расскажешь, - Елена Львовна распахнула шкаф и начала вынимать постельное белье. - Где твоя простыня? - Не знаю, должна быть где-то там, внизу... сегодня утром постели убирала Светка. Между прочим, мамуль, нужно срочно что-то придумать: я не хочу больше носить мини-юбки. - Не хочешь носить мини?! - Елена Львовна изумленно уставилась на дочь. - Весной ты устраивала истерики, чтобы тебе разрешили! - С тех пор я поумнела, - Ника пожала плечами. - Тем более сейчас уже начинают носить макси! - Ну, милая моя, ты еще не кинозвезда, чтобы сломя голову менять туалеты по последней моде. Походишь и так. - Но, мама! - умоляюще сказала Ника. - Неужели ты считаешь, что женщина в мини-юбке может рассчитывать на уважение окружающих? - Ох, Вероника, до чего ты мне надоела! Ты пойдешь купаться или нет? - Ну ладно, ладно, иду... ГЛАВА 7 Ника стала замечать, что катастрофически умнеет - прямо не по дням, а по часам. Это ее даже немного испугало: неужели уходит молодость? Рановато, казалось бы, в шестнадцать лет; но, почем знать, недаром ведь считают, что в наше время темп жизни ускорился чуть ли не вдвое... В пятницу двадцать девятого прибежала Ренка, ужасно расстроенная: через три дня идти в школу, а брючный костюм не готов, вообще неизвестно, что будет. Одно только утешение: она наконец выменяла у какой-то девчонки известный всей школе талисман, который уже не первый год переходил из рук в руки, - большую медную медаль, всю побитую и исцарапанную, с надписью: "НА ТЯ ГОСПОДИ УПОВАХОМЪ ДА НЕ ПОСТЫДIМСЯ ВО ВЪКИ". Последней своей обладательнице талисман принес пугающий даже успех: она не только сдала выпускные, но и успела уже пройти по конкурсу в какой-то очень труднодоступный институт. Спокойная отныне за свою дальнейшую судьбу, она великодушно уступила чудотворное сокровище Ренке в обмен на знаменитые голубые очки-блюдечки и три пары лучших английских ресниц. Цена, конечно, была непомерной, но Ренка не жалела: за полным отсутствием знаний ей теперь только то и оставалось, что уповать на господа. Ника слушала приятельницу снисходительно. Медали она, правда, немножко позавидовала, но лишь потому, что та хорошо смотрелась как украшение, - сейчас в моде всякие бляхи под старину. Ренкины же страдания по поводу недошитого брючного костюма ее нисколько не тронули. - Между прочим, я первого приду в форме, - объявила она вдруг, сама только что приняв это смелое решение. Ренка испуганно разинула рот: - Как это - в форме? - А вот так. Надену обычную школьную форму и приду. - Ну, это уж вообще! - сказала Ренка. - Я, знаешь, терпимо отношусь к родителям, но если бы меня попытались заставить надеть форму. - А меня никто и не заставляет, - возразила Ника, - я это сама решила. - Да ты офонарела! На тебя пальцами будут показывать. Ну кто носит форму в десятом классе? - А почему это я должна быть как все? И потом, я вовсе не говорю, что буду всегда носить форму Я ее решила надевать по торжественным случаям - ну, вот, например, первый день года. Дурочка, ты ничего не понимаешь! Надеть брючный костюм или еще что-нибудь модное ты сможешь всегда. А школьная форма - это уже в последний раз... - Ах, нашла о чем жалеть. - Ренка заглянула в зеркало и поправила ресницы. - Странная ты какая-то, честное слово! "Ну и пусть я буду странная, - сказала себе Ника, вспомнив эти слова уже после Ренкиного ухода. - Плохо быть как все, а если тебя считают странной - это не беда..." Коричневое форменное платье, сшитое в прошлом году, и сейчас оказалось впору. В груди, правда, было чуть тесновато, но это Нике даже понравилось; а длина - как раз, из-за этой длины сколько было переживаний в девятом классе! Мама категорически запретила укорачивать, а Ника год назад была горячей поклонницей мини-моды. Сейчас она решила даже немного отпустить подол, благо запас был. За этим делом и застала ее вернувшаяся домой Елена Львовна. Очень удивившись, она поинтересовалась, что это вдруг дочь решила заняться шитьем. Никин ответ удивил ее еще больше. - Я всегда говорила, что твои поступки не поддаются никакому прогнозированию, - сказала она. - Год назад ты утверждала, что форму в старших классах носят только зануды пятерочницы. - Ну, с возрастом люди умнеют, - снисходительно отозвалась Ника и перекусила нитку. - Ты разве против? - Нет-нет, что ты! Просто я потеряла надежду, что это правило применимо и к тебе. А насчет формы одобряю, по-моему, это очень мило... Я, правда, купила тебе костюм джерси, специально к первому. - Где же он? - живо спросила Ника. - Я еще не взяла, это Надежде Захаровне привезли из-за границы. Думала поехать за ним завтра. - Ну, специально ехать не стоит, привезешь в понедельник. Позвони ей, чтобы захватила на работу. Какого цвета? - Терракота, тебе пойдет. Она его приносила показывать на прошлой неделе, Полина хотела купить, но потом отказалась, и я сегодня сказала, что беру. Размеры у вас с Полиной ведь одинаковые. - Спасибо большущее, мамочка, это ты отлично придумала Я же не буду ходить в форме всегда, а только по торжественным дням... Скажи, у тебя в молодости был момент, когда ты увидела, что умнеешь? - Вероятно. - А тебе было грустно? - Почему мне должно было быть грустно? - Нет, ну просто... это ведь как первый седой волос, правда? Послушай, ты мне это потом застрочишь на машинке? У меня шов получится кривой. Я решила отпустить, а то очень коротко. - Между прочим, я сегодня видела двух иностранок в макси - все-таки это чудовищно. - Да, ужасные какие-то балахоны, мне тоже совсем не нравится. Лучше вот так - чуть ниже колена. Мамуль. - Да, Вероника? - Я тебе должна рассказать одну вещь, только по секрету. - Хорошо, - Елена Львовна улыбнулась, - обещаю не разболтать. Что же это за секрет? - Понимаешь... мне очень нравится один человек. Я думаю, наверное, я в него влюблена, - сказала Ника очень решительно. Елена Львовна помолчала. - Ты имеешь в виду Андрея? - Андрея? - удивленно переспросила Ника. - Нет, что ты! Это там, в Крыму... ну, в этой экспедиции. - А-а. Кто-нибудь из студентов? - Вовсе нет! Он уже совсем взрослый и вообще... настоящий мужчина. Елена Львовна приподняла брови. - Собственно, что ты понимаешь под этими словами? - Ну... он большой ученый, кандидат исторических наук. В общем, мамочка, это начальник экспедиции, такой Игнатьев Дмитрий Павлович. - О-о, - с уважением сказала Елена Львовна, подавив улыбку. - Светлана мне о нем рассказывала. И что же он? - Мне кажется, - осторожно сказала Ника, - я ему тоже немножко нравлюсь. Тебя это удивляет? - Да нет, пожалуй. В твоем возрасте мне тоже всюду мерещилась любовь, это естественно. Ты лучше подумай о том, Вероника, что перед тобой решающий год... Ника вздохнула. Вот так всегда с этими родителями - ничего не понимают, ни о чем не могут догадаться. Не могла же она рассказать маме все как есть - и о разговоре в Дозорной башне, и о всем прочем... - Хорошо, - сказала она покорно. - Я буду думать о том, что передо мной решающий год. Так ты прострочишь мне этот шов? Вечером, когда родители уже легли, она отомкнула шкатулку и перечитала полученное вчера письмо: "Симферополь, 24.8.69 Здравствуй, солнышко! Прости, что долго не отвечал на Твое последнее письмо, такое длинное и милое, но оно несколько дней пролежало на почте в Приморском - некому было туда поехать, т.к. у нас полным ходом шел предотъездный аврал. Можешь представить себе, что это такое - все собрать, упаковать, погрузить и т.д. К счастью, все это позади, и я пишу эти несколько строчек в аэропорту, в ожидании, пока объявят наш самолет. Так что отныне мой адрес - Ленинград С-15, Таврическая, 35, кв. 99. Впрочем, он ведь записан в Твоей книжечке, вместе с телефонами - домашним и институтским. Удобно ли будет, если я позвоню Тебе? Времени остается в обрез, из Питера напишу более обстоятельно, а пока лишь относительно Твоего вопроса. Да, я действительно считаю историю одной из важнейших наук - может быть, даже самой важной. Видишь ли, физик может знать все о строении материи, биолог - о жизни и т.д. Но только изучение истории может дать нам настоящее знание человека. Я говорю сейчас не о том "знании", которым обладает врач (даже психиатр); я говорю о главном: о ясном понимании законов, определяющих поведение человека как существа общественного, без чего никто из нас не мог бы отчетливо разбираться в том, что происходит в мире. Понимаешь? Мне это представляется несравненно более важным и интересным, чем знание законов генетики, или теории плазмы, или технологии производства полимеров. В самом деле, к чему все это, если мы не знаем главного: закономерностей развития общества, в котором живем мы сами и в котором жить нашим детям? А закономерности постигаются наблюдением. Именно история (как наука) вооружает нас умением наблюдать и делать выводы: из прошлого - для будущего. Вот - очень приблизительно и наспех - то, что я могу пока ответить на Твой вопрос. Вообще же это серьезный разговор, и я надеюсь, мы вернемся к нему еще не раз. А пока целую Тебя, моя радость, и - до скорого свидания, хотя бы по телефону. Мне трудно без Тебя, Никион. Обещай позвонить в ближайшие дни, слышишь? Каждый вечер после 10. 00 я обычно дома - удобно ли Тебе это время? Можно звонить и днем в институт, но там часто занято. Словом, если почему-либо не сможешь, напиши, удобно ли, чтобы я звонил Тебе. И в какие часы? До свидания, люблю, целую. Дм. Игн." Уже лежа в постели, Ника немного поплакала. Ей хотелось уехать в Ленинград и было обидно, что мама ничего не поняла и не отнеслась серьезно к ее признанию, и еще одолевали всякие страхи. Он ведь ее просто забудет там, в этом своем Ленинграде! Человек с такой большой и интересной работой, изучающий закономерности развития общества, не сможет долго помнить о какой-то девчонке; он ведь сам говорил, что десятиклассники часто работали у них летом. И десятиклассницы, наверное, тоже! Ясно, она для него будет лишь одной из этих многих. Может быть, мама права и ей просто мерещится? Она поплакала, потом успокоилась: все-таки, может быть, и не мерещится вовсе. А уж забыть-то она ему не даст! Только вот откуда звонить... после десяти он дома, но по вечерам дома и родители, разве что уйдут куда-нибудь. Нужно будет посоветовать маме вести более светский образ жизни. А звонить днем в институт - опасно, там могут быть параллельные телефоны, снимет кто-нибудь отводную трубку и начнет слушать, - нет-нет, в институт нельзя! Можно было бы ходить вечерами на переговорную, здесь недалеко, но под каким предлогом? В кино на вечерние сеансы ее не пускают, выйти просто погулять - тем более... Ах, занимайся их класс во вторую смену, как было бы все просто! Всегда можно сказать, что после уроков зашла к подруге приготовить вместе домашние задания... От всех этих мыслей у Ники окончательно пропал сон. Она включила бра над изголовьем, был уже третий час. Туристская схема "По дорогам Крыма", купленная несколько дней назад в магазине карт на Кузнецком, висела над письменным столиком, полуостров был изображен на ней в виде ярко раскрашенного рельефного макета. Ника приподнялась на локте и принялась рассматривать Крым сквозь просвет в кулаке - наверное, так это выглядит через иллюминатор орбитальной станции. Вон она, плавная дуга Феодосийского залива... где-то здесь, возле Приморского, их лагерь... А пониже Феодосии вытянутым пальцем вдается в море Киик-Атлама - в Коктебеле его называют "мыс Хамелеон": при набегающих облаках он все время меняет цвет, кажется то серым, то светло-желтым... ...Они были в Коктебеле двадцать седьмого - неделю спустя после поездки в Солдайю, за пять дней до возвращения Кострецовых с Кавказа. Сначала они обедали в Феодосии, где попали под тот знаменитый ливень, а потом Мамай отвез их в Коктебель, пообещав вернуться за ними вечером. Оказалось, что в Коктебеле не упало ни капли дождя, было сухо и безветренно, по двору автопансионата бродили сонные от зноя павлины, волоча длинные обшорханные об асфальт хвосты. Нике запомнился один, который в полном оцепенении замер у чьей-то надраенной "Волги", зачарованно разглядывая себя в выпуклом зеркале хромированного колесного колпака. Палило солнце, и они с Игнатьевым сразу побежали на пляж, купались, собирали камешки, потом поднялись к могиле Волошина, куда Ника благоговейно возложила лучшую из своих находок - розовый, крупный, великолепно отшлифованный Понтом сердолик. Потом сидели на каменной скамье, вырубленной, по преданию, самим поэтом. Бухта лежала у них под ногами - бурые холмы справа, дача Юнга, длинные склады каких-то бочек, палатки "диких" автотуристов, белые среди зелени корпуса пансионата, башня волошинского дома, изогнутая полоса пляжа и за всем этим - вздыбленные утесы Карадага, похожие на гравюру Доре. Иногда Ника видела все это, а иногда - нет, когда закрывала глаза, положив голову на плечо Игнатьева. Ей было так хорошо, что даже не очень хотелось, чтобы он ее поцеловал, - хотя она и не совсем понимала, почему он этого не делает. Просто ее голова лежала на его плече, а ее руки - в его руках, и ей хотелось одного: чтобы так было всегда, чтобы это длилось, чтобы это никогда не кончалось... Но это все-таки кончилось, потому что солнце упало за хребет Карадага и вдруг стало холодно, а на ней не было ничего, кроме купальника и легкого платьица. Почувствовав, что она дрожит, он сказал, что пора спускаться вниз, но она только отрицательно качнула головой, не открывая глаз, и тогда он встал и поднял ее на руки. Вспомнив это сейчас, Ника снова обмерла от того странного, томительного головокружения, которое овладело ею в ту минуту, когда она лежала у него на руках, обняв его шею и прижавшись щекой к его плечу, а он осторожно спускался по склону холма, поросшего жесткой, сухо шуршащей под ногами травой. Это, наверное, и было то, что называют блаженством, и вот это уже не могло, не должно было длиться, она очень ясно почувствовала тогда всю непозволительность продления, - это должно было так и остаться слепящим мигом, молнией, невыносимой яркости вспышкой. Она не знала, не представляла себе, что могло бы произойти в противном случае, но ей вдруг стало страшно - Страшно именно за это еще неведомое, что не должно, не может иметь протяженности во времени; и еще ей стало неловко: она только сейчас заметила, что лежит в его руках чуть ли не нагишом, что ее и без того минимальное платьице вообще съехало неведомо куда и его левая рука крепко и бережно обнимает ее обнаженные ноги. Она уже не помнила сейчас, сказала ли тогда что-то или просто сделала какое-то испуганное движение, но он сразу понял, сразу отпустил ее, осторожно поставив на землю, и дальше они шли молча, даже не держась за руки. И только там, внизу, среди толпы на асфальтированных аллеях пансионата, она осмелилась взглянуть на него и встретила его глаза - и ей снова стало с ним просто и легко. Уже включились фонари, перед кассой летнего кино толпились желающие попасть на единственный восьмичасовой сеанс, время от времени где-то пронзительно вскрикивали засыпающие павлины. И невесомый, весь дымно-голубой луч прожектора с пограничного поста горизонтально ударил вдруг над набережной и крышами корпусов и зажег огромный, ослепительно изумрудный овал света на лесистом склоне горы перед Карадагом... И они в тот вечер любовались этим то вспыхивающим, то гаснущим волшебным лучом, и слушали море, и ели, проголодавшись, шашлыки на гофрированных по краю тарелочках из звонко похрустывающей алюминиевой фольги, а потом пили коктейли у киоска рядом со "зверинцем" - несколькими клетками, где неизвестно зачем содержались хомяки и еще какая-то, спящая уже, мелкая живность. И Нике казалось, что никогда в жизни не ела она ничего вкуснее этих не совсем прожаренных шашлыков и не пила ничего вкуснее этого коктейля - он значился в прейскуранте под романтичным наименованием "Лунный", она даже переписала рецепт: черный кофе, взбитый с коньяком и мороженым. Ника тогда решила, что будет пить такой коктейль каждого двадцать седьмого числа - в память о том дне; действительно, приготовить его ничего не стоило, миксер на кухне был, в серванте всегда хранился запас отцовского коньяка, но позавчера она так и не решилась это сделать. Пить "Лунный" в одиночестве, без Игнатьева, показалось ей кощунством. Двадцатое и двадцать седьмое июля - вот два лучших дня ее жизни. И они никогда уже не повторятся. Возможно, будут еще более радостные, более праздничные - но уже совсем-совсем по-иному. Те, кстати, вовсе не вспоминались как праздник. Это было что-то другое. Счастье, может быть... но какое-то слишком смятенное, затаенное, слишком глубоко запрятанное, чтобы воспринимать его в тот момент именно так. Утром первого сентября, засовывая в новую папку отобранные с вечера учебники, Ника опять вспомнила о злополучном портфеле-утопленнике. Так она и не выбралась в Марьину Рощу к этому неизвестному благодетелю! Свинство, конечно, мама совершенно права: человек специально приезжал, оставил записку, а она так и не удосужилась. Может, теперь уже и не стоит ехать? В такую даль - из-за старой рухляди. Можно себе представить, на что он теперь похож, после купания. А впрочем, нет, поехать все равно придется - хотя бы поблагодарить... Отец, как обычно, высадил ее на Якиманке. Настроение у Ники было отличное: яркое солнечное утро, взволнованные мамы ведут первоклашек с огромными букетами, не спеша шагают принаряженные старшеклассники, поглядывая на нее с одобрительным любопытством. Ей было только ужасно обидно, что Игнатьев не видит ее сейчас в этой удлиненной форме, которая так хорошо сидит и так ей идет, в белоснежном капроновом переднике и с такой шикарной "взрослой" папкой. Из банды, впрочем, Никина форма встретила одобрение у одного только Андрея, да и то довольно сдержанное. Сам Андрей явился в подчеркнуто будничном виде - в джинсах и обычном своем свитере. Пит пришел в новом импортном костюме, который в сочетании с очками придавал ему солидный вид молодого аспиранта, на Ренке было крошечное мини-платьице, а чудотворный талисман висел у нее на узорчатой тяжелой цепи, похожий на орден Золотого Руна. Андрей с Питом немедленно исследовали медаль и определили, что это, по всей вероятности, награда за Крымскую войну: на обратной стороне обнаружились вензеля Николая I и Александра II и даты - 1853-1854-1855-1856. Ренка была разочарована, она ожидала чего-то более чернокнижного. Зато уж кто поразил всех своим костюмом, так это Игорь. Он появился с небольшим и хорошо рассчитанным опозданием, когда торжественная линейка была уже построена и директор только что начал свою речь. Он поздравил первоклассников с тем, что их первый учебный год совпадает с величайшей датой истории - столетием со дня рождения Владимира Ильича. Учителя и родители дружно похлопали, директор собрался было продолжать, но тут случайно глянул в сторону и запнулся, все тоже оглянулись - и увидели великолепного денди в гранатовом сюртуке с золотыми пуговицами, с кудрями до плеч и какой-то сверкающей бижутерией на сорочке с рюшами, который скромно пристраивался к шеренге десятиклассников. - Офонареть! - громко прошептала Рената и толкнула Нику локтем. - Во дает, я его даже не сразу узнала... - Совершенно с ума сошел, - отозвалась Ника, искоса глядя на Игоря. - В школу - в таком виде, да еще первого сентября... Ему же за это влетит! И действительно, щеголю влетело незамедлительно. Едва директор закончил свою речь, к Игорю подошли завуч и секретарь комсомольской организации, негромко пообщались и тут же куда-то повлекли - только его и видели. Раскатился первый звонок, первоклашки с букетами попарно потянулись в двери, а Игоря все не было. Появился он лишь на переменке перед вторым уроком, одетый уже по-человечески и даже умеренно подстриженный. - Обыватели! - объявил он, пожав плечами. - Не имело смысла с ними спорить. Муслим Магомаев в таком же костюме выступал в Сопоте и его показывали по интервидению... а, кретины! Все равно на новогодний бал я оденусь так же, вот увидите. А что, братья и сестры, как это вообще смотрелось? Ренка сказала, что смотрелось совершенно потрясающе, Ника с сомнением пожала плечами - сам по себе костюм красив, но подходит ли он для школы? Катя Саблина категорически высказалась, что не подходит. - Послушай, старик, - сказал Андрей, - а тебе не было стыдно? В смысле - идти в таком виде по улицам? - С чего бы это? - агрессивно спросил Игорь. - Кроме меня, никто не носит сюртуков? Сходи разок к "Метрополю", просветись. - Про иностранцев я не говорю, и Магомаева ты тоже оставь в покое, эстрада есть эстрада. А ты вот можешь себе представить парня, занимающегося серьезным делом, - ну, скажем, физика, - который напялил бы красный сюртук среди бела дня? Да еще и кудри распустил по плечам, крет несчастный. - Нашел с кого брать пример - с физиков! На фига они мне нужны, я ведь все равно не буду ученым... - Положим, оно и без сюртука видно, - согласился Андрей и одобряюще похлопал Игоря по плечу. - Валяй, старик, выражай и дальше свою сущность так же зримо... Первый школьный день пролетел быстро. "Воспитательский час", математика, физика, литература, английский. После уроков вышли в скверик посидеть и потрепаться по старой традиции, но Ренка скоро ушла - ей нужно было идти на примерку. Следом разбрелись и остальные. Ника осталась вдвоем с Андреем. - Ну, как ты вообще? - спросил он небрежным тоном. Ника пожала плечами. - Так себе, - сказала она. - Жалко, что лето кончилось. Мне раньше первого сентября всегда было очень весело, а в этом году нет. Я вот подумала - а ведь это в последний раз... - Да, я тоже об этом думал. - Я сегодня даже первоклассникам позавидовала, такая дура. - Им, пожалуй, завидовать не стоит. Школа ведь, в сущности, не такой уж интересный период в жизни. Разве что старшие классы. - Я почему-то вспомнила сейчас прошлую зиму, - задумчиво сказала Ника, чертя туфелькой по песку. - Как мы с тобой ходили по музеям... потом поругались на "Войне и мире"... - Я прошу тебя никогда мне об этом не напоминать, - жестким вдруг тоном прервал Андрей. Ника удивленно взглянула на него и, закусив губу, покраснела. - Извини, я действительно дура, - сказала она тихо. - Можно задать тебе один вопрос? - Ну конечно, Андрей, какой угодно... - Ты правда не влюблена в этого ядерщика? - В Дона Артуро? Нет, конечно, я же тебе говорила... - Тогда в кого? Ника долго молчала, не подымая глаз, и Андрею стало стыдно. - Ты прости, я не должен был этого спрашивать, - пробормотал он. - Нет, Андрей, у тебя есть на это право, - так же тихо возразила Ника. - И я обязана сказать тебе правду. Понимаешь... в общем, я действительно влюбилась в одного человека там, в экспедиции. Я даже думаю, что я его... люблю. У Андрея пересохло в горле, он понимал, что должен сейчас сказать что-то очень мужское, очень хемингуэевское, но сказать ничего не удавалось, он ощущал в себе какую-то пустоту - без слов, без мыслей, даже без особой боли. Он знал, что боль придет потом, но пока ее еще не было. Была только огромная пустота внутри. - Поэтому я думаю, Андрей, - продолжала Ника, не глядя на него, - ты не обижайся, пожалуйста, но, наверное, лучше, чтобы ты меня теперь не провожал... - Разумеется, - сказал он деревянным голосом. - Поверь, я и сам бы догадался... об этом. - Андрюша, мне очень-очень жаль... - Пустяки, старуха. Нашла о чем жалеть, - Андрей улыбнулся через силу. - Говорят, это отличная штука - когда полюбишь. Теоретически так оно и должно быть, во всяком случае. - Я ничего не знаю, - прошептала Ника, - как будет... на практике... - Не бойся, все будет как надо. Ну что ж, мне пора. До завтра! ГЛАВА 8 - Знаешь, мне, кажется, удастся получить отпуск с первого числа, - весело говорит Елена Львовна, входя в прихожую - Ты что, нездорова? - Нет, ничего, - отзывается Ника. - Жарко сегодня... - Да, лето опять вернулось. - Ты поедешь вместе с папой? - Если удастся достать вторую путевку. Впрочем, Георгий Александрович обещал. Что в школе? - По математике четверка, по истории тоже... - Чудесно, - Елена Львовна быстро поправляет прическу перед вделанным в вешалку зеркалом и идет в ванную. - Четверка по истории! Твой любимый предмет, если не ошибаюсь? - Не всякая, - не сразу отвечает Ника, пожимая плечами. - Мне больше нравится древняя... - Не забудь сказать об этом на экзаменах! - говорит Елена Львовна из-за двери, повышая голос над шумом бегущей из кранов воды. - Ну, до экзаменов еще далеко... Потом они обедают, вдвоем (отец позвонил, что задерживается и будет поздно), но при полном параде: за большим столом, без скатерти и с салфеточкой под каждым прибором - так же, как при гостях. Проще и удобнее было бы на кухне, где завтракают по утрам, но насчет обедов Елена Львовна неумолима. "В конце концов, это вопрос самодисциплины, - объяснила она дочери, когда та начала однажды протестовать против такого снобизма. - Тот англичанин у Моэма, который ежедневно переодевался к обеду в смокинг, хотя был единственным европейцем в округе, не такой дурак, как может показаться на первый взгляд" Тонкости сервировки Ника освоила уже давно, а последние две недели, к удивлению матери, усиленно осваивает кулинарию, правда в основном на полуфабрикатах из домовой кухни. Но и это уже достижение. - Как суп? - спрашивает она озабоченно. - Чуть пересолен, но не беда, можно добавить немного воды. - Ладно, долью из чайника. Я сюда положила бульонных кубиков - это правильно? - Кубиков? То-то у него странный вкус, я не могла понять. Нет, ничего. А на второе? - Пельмени, я взяла два пакета. - Пельмени в пакетах... Боюсь, отец не станет их есть. Впрочем, я ему сделаю яичницу. У нас есть яйца? - Кажется, осталось несколько штук. - Ну, прекрасно. Твой поклонник пишет тебе? Ника вспыхивает. - Разумеется, пишет, - отвечает она и, поколебавшись, добавляет: - Я вчера говорила с ним по телефону, он уже в Ленинграде. - Вот как? - удивленно говорит Елена Львовна. - Он тебе позвонил? - Нет, я ему позвонила. Елена Львовна кладет ложку и смотрит на дочь. - Вероника, тебе не кажется, что это начинает заходить слишком далеко? - Нет, почему же. Он просил меня позвонить и еще спрашивал, удобно ли будет, если он сам позвонит мне сюда. Конечно, если бы я стала звонить по своей инициативе, это было бы как-то... - Ника пожимает плечами. - Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю? - Ах, кто тебя знает, что ты понимаешь и чего не понимаешь, - со вздохом говорит Елена Львовна. - Во всяком случае, мы должны познакомиться с этим Игнатьевым... Я не могу допустить, чтобы моя дочь переписывалась неизвестно с кем. - Твоя дочь переписывается с человеком, который ее любит, - гордо заявляет Ника. - А насчет знакомства - он сам хочет этого, я же тебе говорила. Только ему нужно выбраться в Москву, это не так просто при его занятости. Давай свою тарелку, я буду подавать второе... Они съедают пельмени, которые оказываются слишком разваренными снаружи и недоваренными внутри. - Ты слишком рано разморозила, - говорит Елена Львовна, - их нужно держать в морозильнике до последней минуты. Потом Ника убирает и это, мать достает из серванта маленькую венгерскую кофеварку, режет лимон крошечным фруктовым ножичком. - Посмотри-ка, - говорит Ника, появляясь из своей комнаты с портфелем в поднятой руке. - Узнаешь? - Тот самый? - Елена Львовна поднимает брови. - Подумай, совсем не пострадал. Прекрасно, ты проходишь с ним еще целый год, а новую папку советую оставить для института. Ты наконец Побывала у этого водолаза? - Да, он очень славный. Саша Грибов. Огромный, как медведь, и добродушный, а жена у него маленькая и ужасно строгая. По-моему, он ее боится - все "Жанчик, Жанчик". Ее зовут Жанной, представляешь? Но вообще они любящая пара. Очень странно, они поженились этим летом, а у нее уже вот такое пузо... - Вероника! - Ну а что такого? Даже в том фильме с Мастроянни так пели: "Аделина, Аделина, пузо, пузо у нее!" Послушай, а на каком месяце становится заметной беременность? - По-разному, на шестом, на седьмом. Вероника, я не ханжа и никогда не пыталась убедить тебя, что детей приносят аисты, но в шестнадцать лет все-таки следовало бы поменьше интересоваться такими вещами. Понимаешь? - Как раз в этом возрасте и интересуются. И вообще, за границей все это проходят в старших классах. - Слава богу, мы не за границей. - Ты просто старомодна. Посмотри, мамуля, - говорит Ника, роясь в портфеле, - даже ключ нашелся, и моя четырехцветная ручка... А сколько ты меня из-за портфеля ругала, вспомнить страшно! - Дело не в самом портфеле, возмутительна твоя безответственность. Тебе с лимоном? - Нет, я себе возьму сгущенки... Между прочим, у меня ведь здесь была помада, а теперь нет, - странно, не растворилась же она. Не иначе, утащил Жанчик... - Какая помада? - Очень хорошая, польская, "Лехия", тон пятый. - Ты сошла с ума, Вероника. Кто тебе позволил красить губы? - А я уже давно не крашу! Я красила в девятом классе, и то недолго - пришла к выводу, что мне не идет косметика. Ренка приносила ресницы - у нее очень красивые, английские, - и мне они тоже оказались плохо... - Хорошенькими делами вы там занимаетесь! - Господи, ну что такого! Мы ведь не маленькие. Грибов даже сделал мне комплимент: "Вон ты, говорит, какая взрослая, я-то думал - пацанка". Он такой чудак - сразу со мной на "ты", как будто мы знакомы сто лет. Но вообще они с Жанной славные, я у них просидела долго и пила чай. Ой, мамочка, он мне рассказал такую историю - у меня прямо до сих пор осталось ужасно тяжелое впечатление. Просто вот, как вспомню... - Какая история? Не открывай банку здесь, поцарапаешь стол. Такие вещи нужно делать на кухне. - Ой, ну из-за этого идти на кухню! Я лучше на подоконнике, и подложу "Огонек"... Так вот, слушай, это история совершенно ужасная! И мне еще как-то особенно неприятно стало оттого, что этот человек - наш однофамилец... ну, вот тот, с которым это случилось. Грибову рассказывал его приятель, они вместе работают, и вот он - этот приятель - он сам знал этого Ратманова. Он просто вспомнил из-за фамилии, когда вытащили портфель и посмотрели дневник, понимаешь? В общем, он этого человека - Ратманова - знал когда-то на Урале, тот воспитывался в детском доме, его туда сдали во время войны как сироту. А потом, когда он получил паспорт, он все-таки начал разыскивать родных, думал, что, может быть, кто-нибудь отыщется, и, можешь себе представить, оказалось, что его родители живы и что просто мать сдала его совсем маленьким в детдом, потому что это был ребенок не от ее мужа... Продолжая оживленно говорить, Ника поворачивается к столу со вскрытой банкой сгущенного молока в руках и вдруг умолкает, увидев лицо матери. В первую секунду она даже не узнает, чье это лицо или чья это маска - белая, безжизненная, в один миг постаревшая на несколько лет; в следующую секунду банка с глухим стуком падает на ковер, а Ника пронзительно вскрикивает и бросается к матери. - Что с тобой, мамочка, плохо с сердцем? Скажи, что тебе дать, или я вызову "скорую", - мама, ну что же с тобой!! - Ничего, ничего, - с трудом произносит мать и пытается улыбнуться. - Не волнуйся, Ника, мне ничего не нужно. Мне просто стало вдруг... как-то нехорошо. Сейчас пройдет... не волнуйся. - Ох, мамочка! - Ника, приложив руку к груди, сама обессиленно опускается на стул. - Ну как ты меня напугала... я чуть не умерла! - Да-да, прости меня, девочка, - сбивчиво и торопливо, с каким-то странным, словно умоляющим выражением говорит Елена Львовна. - Прости, я сама не знаю, что это со мной вдруг... Знаешь, я, пожалуй, прилягу, а впрочем, не знаю, я обещала позвонить Софье Сергеевне насчет билетов, может быть, я тогда сначала позвоню... Она говорит еще что-то, обычные, казалось бы, вещи, но необычным тоном, - Ника никогда еще не видела мать в таком состоянии, - и руки ее тоже ведут себя как-то странно: словно сами по себе они хватаются то за одно, то за другое, судорожно помешивают остывающий в чашечке кофе, вертят золоченый фруктовый ножичек, разглаживают край салфетки. Впрочем, постепенно Елена Львовна овладевает собой, успокаивается сама, успокаивает дочь. - Ты посмотри, что мы наделали! - говорит она и показывает на медленно расползающуюся по ковру лужу сгущенного молока. - Надо сказать, это очень красиво - кремовое на темно-синем, - но все равно нужно убрать, Ника, пока не засохло. Собери ножом, а потом придется замыть теплой водой... Действительно, переполох! Она пытается улыбаться. Ника провожает мать в спальню, потом возвращается в столовую с мусорным ведром и чайником теплой воды. Она опускается на колени, подбирает банку и бросает ее в ведро, потом садится на пятки и долго сидит так, закусив губу, глядя на лужу, такую красивую - кремовую на темно-синем. Через две недели родители уехали. Планы их в последний момент изменились - вместо слишком жаркого даже в бархатный сезон Сухуми они решили предпринять трехнедельное путешествие по Волге и Дону, до Ростова и обратно. Четвертого октября Ника провожала их на Северном речном вокзале, был холодный солнечный день с резким ветром; в маленькой лакированной каютке как-то особенно, по-пароходному, пахло эмалевой краской и горячими трубами. В стенках сипело и по