Здесь ведь даже солнце совсем не такое... - Ладно, не скули, - перебила Астрид, - вернешься еще в свою несравненную Аргентину, поторопитесь вот только с революцией. Обо мне, мсье Мишель, разговора не было? - Был, почему же. Вы - наш агент, подсаженный к коммунистическому эмиссару Лагартихе. Кстати, имейте в виду: вы теперь немка, баронесса фон Штейнхауфен... Астрид, не успев раскурить сигарету, поперхнулась дымом и раскашлялась. - Вы дали ему те снимки? - спросил Лагартиха. - Да, он их оценил... - Но почему немка, ради всего святого? - воскликнула Астрид. - Да еще баронесса! - Почему немка, я вам объясню потом, - сказал Филипп. - А насчет баронессы, Мишель, это ты сам придумал? - Очень уж соблазнительно показалось переделать частицу "ван" в "фон". А титул на некоторых действует. - Разумно, - одобрил Филипп и обернулся к Астрид. - Надеюсь, вы не против? - Какого черта! Всю жизнь мечтала попасть в Готский альманах. Но, господа, раз уж вы меня анноблировали, я вынуждена намекнуть на явное несоответствие моих средств минимальным нуждам представительства. Согласитесь сами, высокородной баронессе фон Штейнхауфен не очень-то пристало ходить в единственных джинсах. Которые, замечу в скобках, не сегодня-завтра протрутся на самом заметном месте! - Тебе купят новые, - успокоил Лагартиха. - Кстати, советую взять на номер больше, будет куда приличнее. - Мсье Тартюф! - взвизгнула в восторге Астрид. - Вас что, уже шокирует мой зад? Но с каких это пор? - Мадемуазель... - укоризненно сказал Филипп. - Пардон, - Астрид сделала невинные глаза. - Я что-нибудь сказала не так? Тогда прошу меня простить. Ах, этот разрыв между поколениями! Зазвонил телефон, Филипп снял трубку. - Я слушаю... А, это ты. Да, вернулся. Нормально, насколько можно судить... Как у тебя? Что? А, паспорт. Хорошо, Астрид привезет, она сейчас здесь... Договорились. Да, записываю... Улица Сантьяго... Тысяча триста четыре. Ясно. Да, она сейчас выезжает. Договорились. - Астрид, - сказал он, положив трубку, - вам сейчас придется съездить в парагвайское консульство - отвезти паспорт Мишеля. Визы уже готовы, так что все в порядке. - Парагвайские визы вам было бы проще получить в Буэнос-Айресе, - заметил Лагартиха. - Да, но для этого нужно было сначала обзавестись аргентинскими, - возразил Филипп - Поезжайте, Астрид, Фалаччи вас ждет. Запишите адрес: Сантьяго-де-Чили, тысяча триста четыре. И поторопитесь, у них прием только до обеда. - Лечу, лечу... - Итак, скоро вы в путь, - сказал Лагартиха, когда Астрид ушла. - Почему, собственно, решили начать с Парагвая? - Там особенно много немцев, - ответил Филипп. - А страна маленькая, ее легче прочесать. - Потом думаете заняться Аргентиной? - Трудно пока сказать. Конечно, Аргентина - это тоже заманчиво... Но я не уверен, что у нас хватит средств. Проклятые пиастры текут, как песок сквозь пальцы, - озабоченно добавил Филипп, обращаясь к Полунину. - Я уже посылал кабло в Ним, но издатель ответил советом сократить расходы: чертов рогоносец думает, наверное, что мы тут не вылезаем из казино... - Да, деньги - это всегда проблема, - согласился Лагартиха. - Я, пожалуй, Поговорю с Морено, может он что придумает. Кстати, дон Мигель... - Да? - Доктор хотел бы с вами встретиться. О вашем свидании с Келли он знает - тот звонил, но его интересуют подробности. - Я готов, - сказал Полунин. - Скажите ему, пусть назначит время. - Сегодня вечером вас устроит? - Почему же нет. Филипп, у нас на вечер никаких дел? - Никаких, поезжай к Морено, этого не стоит откладывать... - Прекрасно, - Лагартиха посмотрел на часы и встал. - Так я сообщу вам, дон Мигель? - Да, позвоните часов в шесть-семь, я буду у себя... Лагартиха приветственным жестом вскинул руку, приоткрыл дверь, конспиративно выглянул и исчез. - Комичный тип, - улыбнулся Филипп. - Ты заметил, как у него отдувается пиджак под левой рукой? - Пистолет, что ли? - Кольт, сорок пятого калибра. Он уже мне показал, не утерпел. Живым, говорит, меня не возьмут. Слушай, неужели все они такие, эти здешние "революционеры"? - Более или менее. Играют в политику, что ты хочешь. Ладно, старик, я тоже пойду, - меня, признаться, до сих пор качает. Дино ты проинформируй. В случае чего - я до вечера никуда не выхожу. Ну, пока! Пройдя квартал, Полунин увидел витрину большого писчебумажного магазина. За зеркальным стеклом поблескивали пишущие машинки всех систем и размеров, красовались разложенные радужным веером авторучки, громоздились альбомы, готовальни, почтовые наборы, логарифмические линейки. Как, говорила Дуняша, называется эта штука?.. Магазин был уже открыт. Поколебавшись, он толкнул вращающуюся дверь и вошел внутрь. Немедленно к нему подлетела хорошенькая, профессионально улыбчивая продавщица. - Кабальеро, доброе утро, - прощебетала она, - я счастлива приветствовать нашего первого покупателя. Желаете что-нибудь выбрать? - М-да, мне нужно... посоветоваться. Сеньорита, бывают такие книжечки, как их называют... Бальные карнэ? - О, разумеется! - продавщица улыбнулась еще ослепительнее. - У нас есть большой выбор, это будет прекрасный подарок вашей невесте. Прошу вас, кабальеро! Он совершенно растерялся, когда перед ним очутился на прилавке целый ворох этих "карнэ" - переплетенные в кожу, в парчу, в шелк, в чеканное серебро, в слоновую кость. Действительно, какой выбрать? Правильно истолковав его замешательство, продавщица пришла на помощь. - Да, знаете ли, девушке не так просто угодить, - сказала она - Может быть, я могла бы помочь советом? - Да, посоветуйте, пожалуйста... Мне нужно что-нибудь не очень дорогое, но хорошего вкуса, вы понимаете? Это для художницы, она разбирается в таких вещах... - О-о! - с уважением сказала продавщица. - Художница, еще бы! Вы действительно задали мне задачу, кабальеро... Она задумалась, приложив к губам наманикюренный пальчик, и потом решительно протянула из вороха темно-зеленую, узкого формата книжечку. - По-моему, это то, что вам нужно. Обратите внимание: настоящий марокканский сафьян, а бумага японская, ручной выделки... И стоит всего восемнадцать песо. Полунину понравилась и бумага и переплет, все кроме цены - восемнадцать уругвайских песо, почти двести аргентинских (он постоянно путался с этими пересчетами). Но что делать? - Хорошо, я беру эту, - сказал он. - Упаковать для подарка? - Да, пожалуйста... впрочем, один момент... Он раскрыл карнэ - продавщица деликатно отвернулась, убирая остальные, - и написал, на первой страничке: "Дуняше-ханум от тараканского идола - с любовью". Потом покупка была вложена в плоскую коробочку, перевязана цветным шнурком и запечатана золоченой облаткой с фирменным знаком. Провожая его к выходу, продавщица лукаво улыбнулась: - Если кабальеро понадобится заказать карточки с оповещением о свадьбе - милости прошу, эти заказы мы выполняем в течение суток, любым шрифтом и на любой бумаге... - Спасибо, спасибо, непременно, - пробормотал он, выскакивая через вертящуюся дверь. Последние слова продавщицы его расстроили гораздо больше, чем можно было ожидать. И чем следовало бы. Он зашел на почту, отправил подарок экспресс-бандеролью и, мрачный, поехал к себе в гостиницу - отсыпаться до вечера. Лагартиха позвонил ему в восьмом часу. - Дон Мигель? Это я... - Да, я понял. - Ну что ж, я говорил с доктором. Ваши планы на сегодня не изменились? - Нет, нет. Встретимся там же, где и прошлый раз? - Это не совсем удобно. За вами пришлют машину - в десять она будет у подъезда. "Понтиак" синего цвета, правое переднее крыло помято. - Ясно. Вы будете тоже? - К сожалению, не смогу, у меня срочные дела... Полунин прошел в ванную и долго стоял под относительно холодным душем, пытаясь прогнать оставшуюся от дневного сна одурь. Потом не спеша побрился, надел свежую сорочку. Времени оставалось много, но надо было пойти поужинать, рассчитывать на стол доктора Морено не приходилось. Местные обычаи были ему достаточно знакомы: если тебя не приглашают специально к обеду (дома) или к ужину (как правило, в ресторане), то угощение обычно ограничивается выпивкой без всякой закуски или, в лучшем случае, с какими-нибудь сухими бисквитами. Выйдя из гостиницы, он долго бродил без цели, разглядывая витрины; потом зашел в итальянский ресторанчик и поел жареной мелкой рыбы, запивая ее кислым кьянти. Когда он снова вышел на улицу, стал накрапывать редкий, вкрадчивый какой-то, нерешительный дождик. Посвежело, западный ветер доносил из порта запахи каменноугольного дыма, нефти, тухлой рыбы, гниющих водорослей, мокрых пеньковых канатов, и особый, неповторимый воздух Ла-Платы - запах огромных водных пространств, лишенный присущих океану ароматов йода и соли, - странная смесь свежести с какой-то болотной гнильцой. Интересно, какая погода сейчас там, в Буэнос-Айресе. Такая же, вероятно. Только там западный ветер пахнет пампой. Их пампой. Дуняша, вероятно, вернулась уже от Гутмана - сидит на тахте, поджавши ноги, обложившись книгами, или гнет свои проволочные модельки, или, то и дело задумываясь и грызя белый карандаш, вычерчивает какую-нибудь очередную фантазию. Задумываясь - о чем? Вспоминается ли ей отель дона Тибурсио, пыльная трава пампы, запах краски в их необжитом номере, скользкие от крахмала и шуршавшие, как бумага, простыни? Когда Полунин вернулся к гостинице, синий "понтиак" с помятым крылом уже стоял у подъезда. Он открыл дверцу, сел, шофер молча запустил двигатель. Когда машина тронулась, Полунин закрыл глаза, чтобы не видеть раздражающего мелькания стекающих по капоту цветных рекламных огней. Минут через сорок быстрой езды, уже где-то за городом, молчаливый шофер сбросил газ и осторожно свел "понтиак" с асфальта, делая правый поворот Машину колыхнуло, под шинами захрустел гравий, фары осветили щит с надписью "Camino Privado"*, глухую аллею из эвкалиптов; потом впереди ослепительной белизной засияла низкая белая решетка. ______________ * Дорога, идущая через частное владение (исп.). Полунин почувствовал тревогу. А точно ли это был голос Лагартихи? Вдруг ловушка - очень ведь просто, такие дебри - делай что хочешь, никто не услышит и не увидит... И водитель какой-то подозрительный, за все время слова не проронил, типичный матон*... ______________ * Матон - наемный убийца (исп.). Перед самыми воротами машина затормозила. Он настороженно покосился на "матона", готовый при первом подозрительном движении рвануть дверцу и выброситься наружу - благо кругом хоть глаз выколи. Но молчаливый водитель только протянул руку и коснулся какой-то кнопки на приборном щите, и сияющая белизной решетка плавно поехала в сторону, открывая проезд. Полунину стало и вовсе не по себе. Фокус-то, в общем, простенький, вроде детской радиоуправляемой модели - посылка сигнала, прием, усиление, подача команды на исполняющее устройство, - но уж очень все это похоже на шпионский фильм. Ночь, загородная вила, автоматически открывающиеся ворота... Он с сожалением подумал о своем "люгере, оставшемся в чемодане; хотя от оружия в таких случаях толку мало, это ведь только в тех же фильмах герой всегда успевает выхватить его в нужный момент... Машина проехала, ворота за нею закрылись так же плавно и бесшумно. Почти одновременно из-за поворота, ранее скрытый густым декоративным кустарником, показался освещенный подъезд. Дон Хосе Игнасио Морено встретил гостя в просторном пустом холле, отделанном под андалузский патио: грубый мозаичный пол, кованое кружево решеток, закрывающих сводчатые дверные проемы, в простенках - несколько высоких майоликовых сосудов, расписанных примитивным синим орнаментом. Хозяин был одет с тем пренебрежением к этикету, какое здесь позволяют себе только очень богатые люди: на нем были широкие, вроде запорожских, шаровары, заправленные в желтые сапоги в гармошку, и клетчатая рубаха того типа, что продаются для пеонов в любой деревенской лавке. Пожимая ему руку, Полунин попытался вспомнить, кого из знаменитых путешественников прошлого века напоминают ему эти густые моржовые усы... В кабинете ярко пылал камин. Морено указал гостю на кресло, сам сел в другое, придвинул поближе низкий на колесиках столик, на котором поблескивали графины с разноцветным содержимым и лежала раскрытая коробка громадных кубинских сигар. - Что вы предпочитаете? - спросил он. - Виски? Джин? Бренди? Лично я обычно ограничиваюсь вином. Советую попробовать этого чилийского - лучшего я не пил и во Франции... Полунин подавил улыбку. Хорош он был бы, не поужинав в городе! Что ж, в чужой монастырь со своим уставом не лезут. - Дон Мигель, - сказал доктор после того, как они отдали дань чилийскому вину, действительно превосходному. - Надеюсь, я не очень нарушил своим приглашением ваши планы, но мне хотелось бы кое-что выяснить, а в ближайшие дни я улетаю в Бразилию и, надо полагать, здесь вас уже не застану... - Да, мы и так задержались. Лагартиха сказал, что вас интересуют подробности моей встречи с Келли? - Нет, меня интересует другое. Каковы цели вашей экспедиции? Полунин посмотрел на него удивленно. - Официально - изучение индейских племен, на самом деле - сбор материала о нацистских колониях. Я думал, Лагартиха сказал вам об этом. - Да, сказал, но эта версия меня не убеждает. - Почему? - Ну хотя бы потому, что перед вами старый, прожженный адвокат, которого, скажем прямо, не так-то просто обвести вокруг пальца. Зачем вам понадобился контакт с Келли? Вы что же, ожидали, что он выложит перед вами списки и адреса? Неубедительная версия, амиго. Очень неубедительная! Полунин медленно допил вино. Такой оборот дела они предусмотрели, и линия поведения с Морено была разработана уже давно - еще до первой с ним встречи. - Жаль, - сказал он, - нам она казалась вполне правдоподобной. Дело в том, что... вы совершенно правы. Наша истинная цель лежит еще глубже. Морено подмигнул очень по-простецки: - Э, сынок! Знали бы вы, какие дела приходилось мне распутывать, - он с довольным видом поднял палец. - Иной раз только на интуиции, на одной-единственной догадке! - Так вот. Я вам расскажу, в чем дело... Полунин нагнулся к огню, опираясь локтями на колени, и соединил концы расставленных пальцев. - Мы не просто собираем материал об укрывающихся здесь нацистах, - сказал он негромко. - Мы ищем одного определенного нациста. - Надеюсь, не Бормана? - Нет, зачем же. Так высоко нам не достать. Человек, которого мы ищем, был мелкой сошкой... но из-за него погибли люди И даже не это главное. В конце концов, шла война, погибли многие... Но эти погибли не в бою - их предали, и предали так, что был заподозрен другой человек. Честный, ни в чем не повинный, активный участник Резистанса. Все улики были против него, он так и не смог тогда ничего доказать. В общем, он застрелился. - М-да, - сказал Морено. - Одна из бесчисленных маленьких трагедий войны. Скажите... вы вот сейчас употребили слово "резистанс" - именно "резистанс", а не "ресистеисия". Хотя разговор идет по-кастильски. Насколько я понимаю, дело было во Франции? - Да. - А вы как там оказались? - Бежал из плена. - Понятно. И еще один вопрос. Значит, кто-то из участников подполья оказался предателем. Но ведь вы, если не ошибаюсь, ищете немца, а не француза? - Этот немец проник к нам под видом перебежчика-антифашиста. - Даже так? Это уже совсем гнусно. И этот тип, вы думаете, сейчас где-то здесь... - По некоторым сведениям, здесь. - Что ж, в этом случае Келли действительно может оказаться вам полезным. Да. Но с ним необходима осторожность, Гийермо человек недоверчивый... - Судя по вашим с ним отношениям, этого не скажешь, - возразил Полунин. - Тут он скорее проявляет трудно объяснимую доверчивость. - Почему же, она вполне объяснима. Когда-то я придерживался весьма правых взглядов, и это было как раз в тот период, когда мы близко общались семьями. Во время войны я многое начал видеть в ином свете, но тогда мы уже встречались редко, да и просто перестали как-то говорить на политические темы... Оба Келли - и отец и сын - так ненавидели англичан, что готовы были аплодировать каждой бомбе, упавшей на Лондон... Кстати, Патрисио - это отец - участвовал в Дублинском восстании шестнадцатого года, бежал сюда из английской тюрьмы. Короче, мы поспорили раз-другой, поняли, что не переубедим друг друга, и стали избегать политических разговоров. Думаю, Гийермо и сейчас не догадывается, насколько изменились за это время мои взгляды. И потом тут другое: он - типичный фанатик, человек с догматическим складом мышления, склонный классифицировать людей по самой примитивной схеме. Для него всякий бедняк - непременно за коммунистов, всякий богатый - непременно против. Обратная ситуация просто не укладывается в его голове, поэтому он до сих пор продолжает видеть во мне априорного противника "красных". Ну и, естественно, доверяет... - Ваша рекомендация, в таком случае, должна иметь вес? - Да, но до известной степени! Он может верить лично мне и не очень доверять моим знакомым. Это уж как вам повезет. Во всяком случае, повторяю, будьте осторожны. Если Келли догадается, что вы ведете с ним двойную игру... - Понимаю, доктор. Спасибо за предупреждение, но у нас уже есть некоторый опыт двойной игры... и с более опасным противником. "Альянса", в конце концов, только плохая копия гестапо. - Верно, но и они кое-чему успели научиться. Ну что ж... я вам от души желаю успеха. В наших краях действительно развелось слишком уж много этих сукиных сынов, и чем скорее их повыловят, тем лучше. Даже если будут ловить вот так, по одному. Кропотливая, впрочем, работа... Морено тяжело поднялся из кресла и, по-стариковски шаркая сапогами, отошел в дальний угол, к письменному столу Полунин посмотрел на часы - было уже поздно - и обвел взглядом кабинет. Здесь, как и в холле, все свидетельствовало о тщательной продуманности стиля: темный резной дуб, кованые железные канделябры, несколько старинных деревянных скульптур в искусно подсвеченных нишах между открытыми книжными полками, занимающими до потолка три стены. Четвертую, в которой была прорезана дверь, украшала коллекция холодного оружия - скрещенные алебарды, кастильская шпага времен конкисты, огромный двуручный меч-фламберга с извилистым клинком; тaкие же, вспомнилось Полунину, видел он когда-то в Эрмитаже, в любимом своем "рыцарском зале"... Дон Хосе Игнасио вернулся, протягивая ему узкий голубоватый листок: - Освальдо говорил, у вас затруднения с деньгами. Возьмите, это на организационные и текущие расходы... Полунин нерешительно взял жестко похрустывающую бумажку, увидел четко выписанные цифры - десять тысяч песо Уругвайских, надо полагать? Но тогда это огромная сумма, больше ста тысяч аргентинских... - Спасибо, доктор, - пробормотал он в замешательстве. - Деньги нам, конечно, пригодятся, но... - Никаких "но", - отмахнулся Морено. - Депонируйте чек завтра же... только постарайтесь не потерять, он выписан на предъявителя. Счет советую открыть, ну, скажем, хотя бы в "Ферст Нэйшнл" - этот банк имеет отделения и в Буэнос-Айресе, и в Асунсьоне. Где бы вы ни очутились, деньги всегда под рукой" А деньги вам понадобятся. И сколько! Вы не представляете, какое в Парагвае взяточничество, тамошние чиновники - это просто акулы какие-то, амиго, просто акулы... Как у вас с транспортом? - Да никак... - Ну, видите. Не пешком же будете бродить по сельве! Вам нужно взять напрокат хороший вездеход, лучше закрытый "лендровер", или хотя бы простой джип с тентом, но без двух ведущих мостов и не думайте трогаться в путь. Я-то знаю, что такое парагвайские дороги! - Вы ведете там какие-нибудь дела? - спросил Полунин. - Сейчас - нет! У меня были интересы в Парагвае... и довольно значительные... Но я все ликвидировал, как только там к власти пришла эта нацистская вонючка герр Стресснер. - Он что, не поощряет иностранные инвестиции? - Я бы не сказал. Скорее напротив, он в них заинтересован... Как и Перон, кстати, который на словах ратует за экономическую автаркию, а на деле распродает страну оптом и в розницу. Нет, парагвайские свои дела я ликвидировал сам, просто из принципа. Конечно, деньги не пахнут, первым это заметил еще Веспасиан Флавий... когда обложил налогом общественные нужники. Но, понимаете, есть все же какие-то границы! Словом, деловых связей с Парагваем у меня не осталось, и в этом смысле я вам ничем не могу быть полезным. Но вот такую помощь, - он указал на чек, который Полунин продолжал держать в руке, словно не зная, что с ним делать, - такую помощь я вам оказать могу. Деньги, слава богу, для меня пока не проблема. Морено налил еще вина Полунину и себе, наклонился к камину и кочергой разворошил догорающие поленья. - У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы? - спросил он, не оборачиваясь. Полунин отпил из своего стакана, подумал. - Есть, - решился он наконец. - Один вопрос у меня давно вертится на языке, но я, пожалуй, не задал бы его, если бы не... этот ваш чек. - То есть? - Ну, если уж мы принимаем от вас такую... существенную помощь, то... хотелось бы яснее представить себе ваши мотивы. - А-а, понимаю. Вас удивляет моя позиция? - Не то что удивляет, нет... Мы ведь уже кое-что о вас знали, еще до личного знакомства. Иначе оно, пожалуй, просто не состоялось бы. Маду, например, слышал от одного журналиста о вашей деятельности в начале войны, когда здесь была разоблачена немецкая пятая колонна... Морено погладил усы с явно польщенным видом. - Недаром я боюсь газетчиков, - сказал он. - Все вынюхивают и ничего не забывают! И ведь самое забавное, дон Мигель, что я всячески старался быть в тени... Вы имеете в виду "Комитет Брена", в сороковом? Да, я его поддерживал, верно. Между нами говоря, - он подмигнул, - никакой особо серьезной пятой колонны тут не было, это уж мы немного нагнали страху... Благо подвернулся отличный случай: у одного немца из местных нашли при обыске детальный план оккупации Уругвая... - Оккупации Уругвая? - переспросил Полунин. - Ни больше ни меньше, амиго! И даже с подробной дислокацией потребных для этого частей: один полк СС - сюда, два батальона - туда... Болван явно развлекался на досуге, но использовать его опус мы не преминули. Важно было настроить общественное мнение, понимаете? - Что ж, это была полезная работа. Поэтому-то мы к вам и обратились, доктор. Как к антифашисту. Но все-таки, я хочу сказать, ваша позиция в этом вопросе... для меня не совсем объяснима. Другое дело, будь вы коммунистом... Морено поднял палец предостерегающим жестом: - Нет, нет, я вовсе не коммунист! - Знаю, Лагартиха считает вас скорее правым. - Тоже не совсем точно! Правые, со своей стороны, считают меня левым. Разумеется, вся эта спектрография условна... - Доктор жадно допил свой стакан, словно у него пересохло в горле, и разгладил усы. - А что касается наших вшивых наци, то отношение к ним определяется у каждого нормального человека отнюдь не его политической ориентацией - налево или направо, - а просто чувством элементарной чистоплотности. Вы не согласны? - Вероятно, это должно быть так. Но, мне кажется, нельзя забывать и - как это говорится? - историю вопроса. Нацизм все-таки был порождением правого лагеря. И не случайно именно правые политические круги здесь, в Америке, продолжают если не оправдывать практику нацизма, то, во всяком случае, во многом разделять нацистскую систему идей. - Да, если вы говорите о наших ультра. Но о них говорить не стоит, кретины есть в любом лагере. Думаете, в левом их меньше? Как бы не так. А, повторяю, нормальный человек, какими бы ни были его политические взгляды, сторонится нацизма так же инстинктивно, как вы постараетесь обойти стороной лежащую на дороге кучу дерьма. Нацизм, амиго, это то же дерьмо, экскремент новейшей политической истории... Конечно, извергнул его именно наш лагерь, вы правы, но тут сказалась политическая недальновидность, продиктованная страхом. Что, вы думаете, побудило Круппа и Тиссена финансировать нацистскую партию? Только страх перед коммунистами. А страх, как известно, плохой советчик. - У вас, доктор, Нет страха перед коммунистами? - поинтересовался Полунин. - У меня? Нет! Если хотите знать мое мнение, я считаю присутствие коммунизма в мире скорее положительным фактором. Коммунизма как оппозиции - и в масштабе одной стороны, и в глобальном масштабе. Понимаете, если бы завтра в Уругвае возникла угроза захвата власти коммунистами, я боролся бы против них всеми законными способами. Но пока коммунисты действуют в качестве оппозиционной партии, я приветствую их деятельность. То же относится и к миру в целом: мир, управляемый коммунистами, для меня, вероятно, был бы неприемлем; но мир, уравновешенный двумя системами, - это лучшее, что можно придумать. Вам понятна моя мысль? - Не совсем, - признался Полунин. - Хорошо, постараюсь ее развить. Я капиталист. Довольно крупный капиталист, если говорить откровенно. Как таковой, я, естественно, заинтересован в жизнеспособности капиталистической системы общества, в ее внутренней стабильности. Попросту говоря, я не хочу жить на вулкане. Логично? - Логично. - Теперь слушайте дальше. Люди моего поколения - а мне шестьдесят три года, сеньор, я начал заниматься делами в пятнадцатом году, ровно сорок лет назад, - так вот, люди моего поколения обычно вспоминают времена нашей молодости как золотой век капитализма: любой предприниматель чувствовал себя этаким феодальным бароном. Но это было благоденствием на вулкане - внизу накапливался огромный заряд недовольства тех, кто был лишен элементарных человеческих прав. И знаете, почему этот вулкан не взорвался? Потому что в семнадцатом году в мире возник новый фактор... Морено налил себе еще вина, жестом пригласив Полунина следовать его примеру, и спросил: - Я не утомляю вас своей болтовней? Мы, южноамериканцы, вообще любим поговорить, а у меня вдобавок это еще и профессиональное - как у адвоката - и возрастное. Старики спешат наговориться перед очень долгим молчанием. - Я слушаю вас с большим интересом, - заверил Полунин. - Но вы пейте, пейте, у нас не принято беседовать всухомятку. Так о чем я? А, да! Так вот - семнадцатый год. Точнее, не совсем семнадцатый, чуть позже, - дело в том, что вначале никто не поверил в успех Ленина. Ну, думали, случайность... А вот уже в двадцатом, в двадцать первом, когда большевики сумели не только свалить империю, но и выиграть гражданскую войну, - вот тут мы призадумались! Вот тут мы поняли, чем это грозит всем нам. Конечно, реакция была двоякой. Дураки, испугавшись, решили противопоставить угрозе силу и сделали ставку на фашизм Муссолини, на национал-социализм Гитлера. Другие, кто поумнее, поняли, что нужно срочно перестраиваться, что куда выгоднее добровольно отказаться от части, нежели потерять все. Первым предупреждением была ваша революция, вторым - Великий кризис двадцать девятого года, а третьего уже не понадобилось: капитализм начал поворачивать на новый курс. - Вы имеете в виду "Новый курс" Рузвельта? - Нет, я беру шире! Я имею в виду общий процесс омолаживания капитализма, но, пожалуй, начался он именно с "Нового курса" Рузвельта - каких-нибудь двадцать лет, и каковы результаты! Минутку, я предвижу, что вы хотите сказать, но позвольте кончить. Я далек от мысли, что мы живем в "обществе всеобщего благоденствия" или что у нас нет больше никаких проблем. Проблем более чем достаточно, и благоденствие весьма относительно, но мы сумели преодолеть главную опасность: нам больше не грозит мировая революция. Как бы вы ни относились к сегодняшнему капитализму, вы не можете не признать, что он уже не то, чем был капитализм девятнадцатого века - одряхлевший, пресыщенный золотом и кровью, безрассудно упивающийся своей мнимой мощью. Мы стали умнее, осторожнее, мы обрели второе дыхание. Ценою многих уступок - да, несомненно! Моего отца - да покоится его душа в мире, - вероятно, хватил бы удар, если бы ему предложили сесть за один стол с профсоюзными делегатами. Или если бы от него потребовали отчислять определенный процент прибыли в фонд социальных мероприятий А я строю для своих рабочих жилища, оплачиваю им медицинскую помощь, я регулярно встречаюсь с их делегатами, и мы торгуемся из-за каждого песо прибавки, которую они от меня требуют. Торгуемся, черт возьми, как равные: они отстаивают свои интересы, я - свои. И в конце концов приходим к какому-то приемлемому для обеих сторон решению. Поверьте, меня это нисколько не унижает! В этом году у меня в течение месяца бастовало шесть тысяч человек, я понес большие убытки, очень большие, и вынужден был уступить. Мой отец считал, что с "бунтовщиками" можно говорить только на языке полицейских винтовок, - что же, это значит, что он был сильнее? Напротив, это лишь свидетельствовало о его слабости, о его неумении решать проблемы, которые для меня вообще не являются проблемами. Именно в этом, если хотите, основная разница между капитализмом вчерашним и капитализмом сегодняшним. К чему я все это начал говорить... А! Вы спросили о моем отношении к коммунизму. Так вот, я считаю, что именно появление на мировой арене коммунизма - как противодействующей силы - создало те условия, в которых капитализм неизбежно должен был измениться к лучшему. А всякое изменение к лучшему - укрепляет. Э? Согласны? - Не знаю, - помолчав, ответил Полунин. - Во многом вы, несомненно, правы, - капитализм действительно приспосабливается. Становится ли он лучше... Тут у нас, боюсь, разные углы зрения: вы смотрите сверху, я - снизу, и мы, естественно, видим разные вещи... - Но позвольте, амиго! Давайте уж уточним, что именно видите вы. Случалось вам видеть детей у ткацких станков, как в Англии сто лет назад? А чтобы полиция открывала огонь по пикетам забастовщиков, охраняющим фабрику от штрейкбрехеров, вы видели? Думаю, что нет! А я видел, и не сто лет назад, я еще не так стар, а всего тридцать. В двадцать пятом году! - Однако активистов рабочего движения продолжают убивать и в пятьдесят пятом, - возразил Полунин. - Сеньор Келли мог бы вам кое-что рассказать по этому поводу. - Нынешнее положение в Аргентине нельзя считать нормальным! - Вы можете поручиться, что такое положение не сложится завтра в Уругвае, если здесь придет к власти другое правительство? - Нет, не поручусь! В Южной Америке, амиго, ручаться нельзя ни за что, - Морено, улыбаясь, покачал головой. - Но о сегодняшнем капитализме не стоит судить по тем формам, которые он подчас принимает в этих странах - отсталых индустриально и крайне нестабильных политически. В этом смысле более типичны те отношения между рабочими и предпринимателями, которые мы видим в большинстве стран Западной Европы - в Англии, во Франции, в Швеции. Насколько мне известно, там профсоюзные активисты ничем особенно не рискуют, а рабочие устраивают забастовки без всяких помех. Чаще всего, кстати, они добиваются своего. - Да, обычно добиваются, - согласился Полунин. - И это, пожалуй, подсказывает мне главный аргумент против вашей теории "омоложенного капитализма". - Любопытно, - сказал Морено. - Наливайте себе вина. - Спасибо... Дело вот в чем: нынешний капитализм, как вы сами признаете, удерживается на плаву только ценой постоянных уступок. Вы в этом видите признак силы, - согласен, это свидетельствует об известной... ну, ловкости, назовем это так. - А точнее - жизнеспособности, - подсказал Морено. - Не уверен. Ну хорошо, поставим вопрос иначе: вы считаете, что все эти уступки - только на время? - В каком смысле? - Да вот взять хотя бы то же право на забастовку. Когда-то рабочие этого права не имели, теперь они его получили. Допускаете ли вы - в принципе - возможность того, что оно когда-нибудь будет аннулировано? - Разумеется, нет. Правда, - Морено поднял палец, - то или иное правительство может в чрезвычайных случаях ограничить право на забастовку особым законодательством. Сравнительно недавний прецедент - закон Тафта-Хартли в Штатах. - Однако заводы "Вестингауза" бастуют уже который месяц? - Да, и больше пятидесяти тысяч человек. Я понимаю вашу мысль, Мигель, вы хотите сказать, что... - Позвольте, я сформулирую сам. Мне кажется, что все это признаки не "второй молодости" капитализма, а, напротив, его упадка. Конечно, иногда уступки и в самом деле не ослабляют, - но это в том случае, если рассчитываешь рано или поздно вернуть все потерянное. Но когда сдаешь позицию за позицией, прекрасно зная, что никогда больше сюда не вернешься, - это уже не тактический маневр, это бегство, отступление... причем отступление стратегическое. Пожалуй, именно таким отступлением и представляется мне "новый курс капитализма". Нет, в самом деле, доктор, вы не задумывались, как далеко он продлится и куда в конечном итоге приведет? Морено засмеялся и, взяв кочергу, снова наклонился к камину. Перегоревшее полено упало с решетки, взметнув рой золотых искр в черное жерло дымохода, и рассыпалось на быстро тускнеющие угли. Дон Хосе кочергой подгреб их под решетку и задумчиво сказал, глядя в огонь: - Футурология, дон Мигель, не мой конек... А вообще-то, конечно, я об этом думал. Готов признать, что мы и в самом деле сдаем позиции. Мои наследники, возможно, утратят даже ту ограниченную независимость в делах, которой я пока пользуюсь, - государство будет осуществлять еще более жесткий контроль над действиями предпринимателей, будет забирать себе еще большую часть их прибылей и так далее. Я даже допускаю, что рано или поздно оно вообще приберет к рукам все мои предприятия. Ну что ж, если таков общий ход событий... и если это будет делаться постепенно, в каких-то законных формах... ничего не имею против! В конце концов, Франция уже национализировала более двадцати процентов своей промышленности, - мир от этого не перевернулся... - Он не перевернулся и после того, как у нас национализировали все сто, - с улыбкой вставил Полунин. - Ну это для кого как, - хмыкнул Морено. - Видел я в свое время в Париже ваших эмигрантов... жалкое зрелище. Вот чего я не хочу своим детям, понимаете? Чтобы их не выкинули завтра хорошим пинком в зад, пусть уж лучше я буду ладить со своими рабочими сегодня. И если когда-нибудь депутаты этих рабочих сумеют провести в парламенте закон о всеобщей национализации - пожалуйста! Я, скорее всего, буду голосовать против, но если пройдет их предложение - пожалуйста! По закону - не имею ничего против! - В общем, - продолжая улыбаться, сказал Полунин, - вы не реакционер, необходимость переустройства мира вы признаете, но предпочитаете, чтобы это делалось эволюционным путем. - Да, да! Именно так, - с энтузиазмом подтвердил Морено. - И знаете почему? Будущее, как я вам уже сказал, меня не интересует, а вот прошлое - очень. Да, сеньор! Когда есть время, я читаю исторические труды. Почти все, что вы здесь видите, - он повернулся в кресле и обвел жестом книжные полки, - это история. И не только ибероамериканская, - вообще история человечества. Особенно, конечно, Европы... со всеми ее курбетами. Поэтому кое-что мне известно... ГЛАВА ПЯТАЯ - Французы? Scheise*. Все до единого. Воевать не воевали, - Гудериан прошел сквозь Францию, как топор сквозь масло, - зато потом начали свинячить. Исподтишка, по-бандитски, как и положено неполноценной расе. ______________ * Дерьмо (нем.). - Удивительно, что в первую мировую войну они еще как-то дрались... - Что? В первую? Не говори глупостей, Карльхен! - Виноват, герр оберст. Мне казалось... - Тебе казалось, тебе казалось! Что ты знаешь о первой войне? Столько же, сколько и об этой... - В этой я воевал, герр оберст, - обидчиво возразил Карльхен. - Воевал! Ха! Три дня, если не ошибаюсь? Один выстрел из панцерфауста - и то промах. Промазать по "шерману" с дистанции в десять метров! Позор! Итак, по поводу французов. В первую войну они дрались только потому, что не оставалось ничего другого. В Вердене боялись высунуть нос из-под земли; будь Дуомон и другие форты связаны с тылом подземными коммуникациями - не осталось бы ни одного солдата. На Марне Клемансо ставил сзади заградительные отряды из сенегальцев. Ясно? А эта война с самого начала приняла маневренный характер - они и побежали. Нет, французы - дерьмо. И женщины не лучше. Шлюхи все до единой. Но какие! Сеньор Энрике Нобле, он же Гейнрих Кнобльмайер, бывший полковник вермахта, а ныне владелец автозаправочной станции, задумчиво покачал головой, придаваясь воспоминаниям - трудно сказать, горестным или приятным. - А другой, говоришь, итальянец? - спросил он после паузы. - Ничего себе - итальянец, русский, француз. Невообразимо мерзкая компания! Итальянцы еще хуже французов - предатели по натуре. Это у них в крови. Роковая ошибка фюрера - поверил толстому борову Музолини. Где только не предавали нас эти пожиратели макарон! Северная Африка! Эритрея! Шталинград! Сицилия! Неаполь! Нет, нет, об итальянцах не хочу и думать - повышается давление. Русские, представь себе, дело другое. Русские для нас - враг номер один, это верно; но - заметь, Карльхен, - это враг, которого можно уважать, ибо он умеет драться. О! Что верно, то верно - всыпали нам так, как еще никто и никогда. Тебе повезло, что ты свои три дня фронтовой жизни провел под Аахеном, а не на Одере. Там бы тебя, мой милый, не хватило и на три минуты! Я скажу одно: никто из тех, кто провел всю войну на Западном фронте, не знает, что такое вторая мировая война. - А таких, наверное, и не было, - заметил Карльхен, расставляя по полкам желтые банки моторного масла. - Командование их все время перебрасывало туда-сюда. - Некоторым удалось отсидеться! Исключительные случаи, конечно. Я тебе говорю, только мы, солдаты Восточного фронта, видели истинный лик Беллоны. Поэтому к русским у меня отношение особое Разумеется - как к врагам, это не требует уточнений! Впрочем, этот русский, может быть, и не враг. Ты говоришь, живет в Аргентине? Возможно, из тех, кто воевал на нашей стороне. Или из белогвардейцев. Да, Карльхен, русских мы недооценили... как противников, я хочу сказать. Тоже фатальная ошибка фюрера. - Вас послушать, так фюрер только и делал что ошибался. - Фюрер был человек, Карльхен, не больше. Нельзя было так слепо ему доверять: простой ефрейтор, никакого представления о стратегии, - возмутительно... Тяжелый грузовик с двумя прицепами свернул с шоссе, направляясь к станции. Герр оберст оживился: наконец-то хоть один клиент за все утро. - Если в баках у него пусто, такой возьмет не меньше трехсот литров, - сказал он, подойдя к окну и наблюдая, как автопоезд выруливает к заправочным колонкам. - Ты ему намекни, Карльхен, что дизельного топлива он дальше не найдет до самого Каакупе. И обрати внимание - правая верхняя мигалка у него не горит. Скажи, что у нас гарантированные лампочки фирмы "Бош"! К сожалению, клиент оказался не из выгодных - газойля взял всего девяносто литров, от предложения заменить лампочку в верхней мигалке отказался, заявив, что нижняя, мол, мигает, и ладно. Зато проклят