ти. Евдокия не в счет, это другое. Друзей же - настоящих, из соотечественников - друзей-мужчин нет. Хотя он здесь уже восемь лет, пора бы и обзавестись. Ладно, проживем... Он еще раз приложился к бутылке, аккуратно завинтил и сунул в карман. Может быть, Дуня все же согласится приехать? Самолет прилетает около полуночи, еще не поздно - если он позвонит сразу из порта... "Их" квартирки на Сармьенто уже не было, подруга вернулась из Европы раньше, чем думали, и Дуне пришлось снова перебраться к своей фрау Глокнер. Туда ему, конечно, и думать нечего; но представить только, какой сейчас холод у него в комнате... Да, друзьями в русской колонии не разживешься. Странно - все более или менее знакомы между собой, всюду одни и те же примелькавшиеся лица, а ведь никто ни о ком толком ничего не знает. Перемещенные лица - народ осторожный, кем только не пуганный и не ловленный, откровенничать в этой среде не принято. Ничего не рассказывать о себе и никогда не пытаться выяснить чужую биографию - это уже стало принятой нормой поведения, правилом хорошего тона. Последнее время Полунин вообще мало с кем общался, но в первые два года после приезда - тогда еще не было ни одного клуба и местом еженедельных встреч служила для всех старая посольская церковь на улице Брасиль - он каждое воскресенье проводил время в компании холостяков, своего возраста или несколько моложе. Заваливались в ресторанчик попроще, сдвигали вместе два-три столика, брали несколько бутылок приторного муската - он до сих пор не мог вспоминать его вкус без отвращения - и начинался беспредметный треп. Травили анекдоты, обсуждали знакомых женщин, говорили о работе - тот устроился хорошо, а тому не везет, меняет уже третье место, и все что-то не то. Подвыпив, начинали петь хором, тут уж все шло вперемежку - "Землянка" и "Хороша страна Болгария", "Эрика" и "Лили Марлен". Настораживало то, что многие так хорошо знают немецкие строевые песни, но опять же - мало ли кто их пел в те годы, могли и в лагерях подцепить... Это уже потом пришло ему как-то в голову, что, встречаясь еженедельно, он ничего не знает ни о ком из своих собутыльников. Был там один высокий молчаливый парень со странной привычкой - кивать в знак отрицания и, наоборот, покачивать головой, отвечая "да". Говорил, что он из Болгарии, и, действительно, в Аргентину приехал со своими довольно богатыми родичами - дядька, из деникинских офицеров, был в Софии представителем какой-то американской фирмы. Потом случайно выяснилось, что насчет дядьки все верно, племянник же - одессит чистой воды и до сорок третьего года никуда дальше Больших фонтанов оттуда не выезжал... Таких загадочных типов среди перемещенных было пруд пруди. Одно время околачивался в той же компании некто со странной фамилией Ивановас - из Каунаса якобы, сын русской и литовца. Этого разоблачили на вечере в Литовском клубе - оказалось, что он не только не знает языка, но и не может припомнить ни одной каунасской улицы. "А чего, меня пацаном оттуда увезли", - буркнул он в свое оправдание. Над ним потом все смеялись: "Задница ты, Ивановас, родной город тоже надо с умом выбирать..." Позднее Полунин сам удивлялся, чем могла привлекать его в то время подобная компания. Скорее всего, просто тем, что это были соотечественники и с ними можно было хоть раз в неделю поговорить по-русски. После трех лет во французских казармах Буэнос-Айрес с его русской колонией показался ему чуть ли не уголком родины... Транспорты из Европы прибывали тогда почти каждый месяц, колония росла как на дрожжах, была освящена еще одна православная церковь - на Облигадо; перемещенные перекочевали туда, не успевшие найти квартиру даже жили там некоторое время, разбив палатки в углу двора. Открылся первый клуб, начала выходить первая еженедельная газета на русском языке - ее издавали католики "восточного обряда", прибывшие в Аргентину со своим пастырем, французским иезуитом отцом де Режи. И вся эта многотысячная масса людей одной национальности оставалась раздробленной, разобщенной, поделенной на множество мелочно враждующих между собой групп и группировок. Мышиная грызня происходила внутри каждого слоя, а сами слои вообще не смешивались, хотя и соприкасались, - как масло и вода, слитые вместе. Перемещенные советские граждане вперемежку со старыми эмигрантами из Европы - один слой, местные старожилы-белоэмигранты - другой, украинцы и белорусы из Польши - третий; старожилы делились в свою очередь на "красных" и "непримиримых", - те и другие к новой эмиграции относились одинаково враждебно, считая ее кто сплошь власовцами, кто сплошь советскими шпионами... Полунин незаметно задремал и проспал все три часа полета. Его разбудила стюардесса, сказала, что корабль идет на посадку, и попросила пристегнуть пояс. Снова вспыхнуло табло с запретом курить, голос Гарделя из динамика гнусавил старое приторное танго - "Буэнос-Айрес, земля моя родная...", в иллюминаторах правого борта наплывало и разворачивалось море огней. Внизу оказалось холодно, почти морозно, черная ледяная вода неподвижно стыла в бассейне Нового порта. Из первого же автомата Полунин позвонил в пансион фрау Глокнер. Дуня долго не шла, видимо не сразу ее добудились, - наконец спросила сонным голосом: - Алло, кто это? - Я, я это, - сказал Полунин, - здравствуй, Евдокия... - О, Мишель, это ты. Уже прилетел? Здравствуй, я ужасно рада Как там, в Парагвае, все по-старому? - Да что там может измениться... - Ну, почем знать. Обезьян видел? - Кого? - Обезьян. В Асунсьоне они, говорят, ходят по улицам, как люди. Я так хотела бы посмотреть! - Нет там никаких обезьян, вот козу видел... - О, как мило! Настоящая коза? Обожаю коз - у них глаза... как это сказать... такие сатанические. Мишель, а ты не забыл купить кружева? - Купил, купил. Послушай, Дуня... - Правда? - перебила она обрадованно. - Настоящее ньяндути? - Ну, я не очень в этом разбираюсь, сказали, что настоящее Дуня, поехали сейчас ко мне, а? Я поймаю такси, а ты пока собери вещички, хорошо? - Погоди, я не могу сообразить... Куда к тебе? - На Талькауано, куда же еще! Я по тебе соскучился, Евдокия. - Я тоже, но... - Дуняша вздохнула. - К тебе я не могу, ты же знаешь... - Да почему не можешь?! - закричал Полунин. - Из-за Свенсона, что ли? Не валяй дурака, он только что ушел в рейс. Ты меня слышишь? Дуня! - Слышу, слышу, пожалуйста, не нужно орать, как один слон. Дело в том... Ну, ты понимаешь, Мишель! Как это я вдруг поеду к тебе - все-таки замужняя женщина... - Да побойся ты бога, при чем тут твое "замужество"! Дуня, - позвал он жалобно, - тут холод собачий, у меня уже ноги мерзнут, я сдуру в тонких туфлях поехал. При чем тут замужняя ты или незамужняя? - Вот это мне нравится, "при чем"... - Да ведь ты же не возражала, когда мы жили вместе На Сармьенто? - Нет, ты все-таки ужасно какой-то не тонкий, прямо один варвар! Там ты был у меня, понимаешь, у меня! Потому что Колетт уступила квартиру мне, а не тебе. Одно дело, если женщина принимает у себя своего друга, и совсем другое - если она отправляется к нему. Ты знаешь, я никогда не была ипокриткой, но есть границы... Ну правда, Мишель, не сердись... - Я не сержусь, я просто не понимаю, что за логика... - Нет, сердишься, сердишься, я по голосу слышу. Хочешь, я тебе почитаю одни стихи? - Что почитаешь? - Стихи! - Читай, - согласился он уныло и переступил с ноги на ногу - цементный пол кабины и в самом деле обжигал холодом сквозь тонкие подошвы. - "Оттого и томит меня шорох травы, - нараспев произнесла Дуняша, - что трава пожелтеет, и роза увянет, и твое драгоценное тело, увы", - понимаешь, вообще-то это "он" обращается к "ней", а когда женщина читает это мужчине, слова о драгоценном теле несколько эпатируют, не правда ли? - Ничего, я понял. Валяй дальше. - "И твое драгоценное тело, увы, полевыми цветами и глиною станет. Даже память исчезнет о нас - и тогда оживет под искусными пальцами глина, и, звеня, ключевая польется вода в золотое, широкое горло кувшина. И другую, быть может, обнимет другой на закате, в условленный час, у колодца. И с плеча обнаженного прах дорогой соскользнет и, звеня, на куски разобьется". Хорошо, а? - Главное, кстати, - сказал Полунин. - Ты, Евдокия, удивительно умеешь утешить. Чьи стихи? - Не знаю, какой-то Г.Иванов, я нашла в старой тетрадке Ты завтра мне позвонишь? Мы сможем вместе пообедать. - Нет, в обед у меня свидание с одним типом, я позвоню позже. Ну что ж, покойной ночи и извини, что разбудил... На следующий день, когда Полунин пришел в "Шортхорн Грилл", Келли уже ждал его за столиком. - Я думал, вы вообще не явитесь, - ворчливо сказал он и, обернувшись к официанту, сделал знак подавать. - Присаживайтесь, дон Мигель, давно вас не видел. Как жизнь? - Веселого мало. У вас, кстати, тоже довольно усталый вид. - Есть отчего... Явно не в духе, он хмуро молчал, пока им накрывали на стол, потом так же молча принялся за еду. Полунин с аппетитом последовал его примеру - "Шортхорн" славился своим мясом, а он не ел с утра и успел порядком проголодаться. - Да, - сказал он, разрезая толстый бифштекс, - во всей этой истории вы, скажем прямо, оказались не на высоте... - При чем тут мы? - огрызнулся Келли. - В том-то и дело, что ни при чем. А почему, собственно? Организация, подобная вашей, должна быть политической опорой режима. - Кроме нас есть еще полицейский аппарат, есть федеральное бюро координации... - Знаю, - перебил Полунин. - Налейте-ка мне еще этого "тинто". Он подставил бокал, долил содовой из запотевшего сифона. Темное, почти черное вино вспенилось под шипящей струей и приобрело рубиновую прозрачность. - Так вот, насчет полицейского аппарата. В Германии, в тридцать третьем году, все это хозяйство пришлось переделать сверху донизу... Переделать и приспособить к новым требованиям, а параллельно создать новый уже полностью свой аппарат Вам не кажется, тут можно провести некоторые аналогии? - Они и были проведены, в общих чертах. - Да, в слишком общих. А как быть с частностями? С тем, что вы вели слежку за студентами и профсоюзными делегатами и проморгали заговор в морском командовании? И вы, кстати, уверены, что дело ограничилось флотом? Келли, продолжая жевать, пожал плечами. - Трудно сказать. Армия пока сохраняет лояльность. - Пока! - выразительно повторил Полунин и тоже занялся едой. - Самое любопытное, - сказал он через минуту, - что именно ваш "враг номер один" - коммунисты - на этот раз оказались в стороне. Может, вы не за теми гонялись? - Красные по обыкновению хитрят, - отозвался Келли. - Старый метод, дон Мигель, - заставить других таскать каштаны из огня. - Не знаю, - Полунин с сомнением покачал головой. - Что-то это не очень на них похоже. Да и некоторые сведения, которыми мы располагаем, говорят о другом. - Например? - Коммунисты придерживаются строгого нейтралитета. Почему они сейчас не выступают за Перона, вы и сами понимаете. И почему они никогда не выступят против него - тоже понятно. Как бы там ни было, хустисиализм* много дал аргентинскому рабочему, а Эвиту до сих пор боготворят в бедных кварталах. Это, разумеется, не может не приниматься в расчет партией, которая объявляет себя авангардом пролетариата. ______________ * Хустисиализм (от исп. Justicia - справедливость) - официальная доктрина правящей перонистской партии в Аргентине описываемого периода. - Хустисиализм как доктрина не имеет ничего общего с марксизмом, - возразил Келли. - Дело не в доктринальных разногласиях... Когда правительство проводит какую-то реформу, народу важен практический результат, а вовсе не то, на какой теории она построена. И коммунисты - независимо от того, разделяют они или не разделяют идеи нашего лидера, - коммунисты, во всяком случае, никогда не противодействовали осуществлению его социальной программы... В отличие от других идейных противников перонизма. - Они просто умнее, - возразил Келли. - И действуют исподтишка. - Не знаю, - повторил Полунин. - Я боюсь, вы слишком уж механически переносите в аргентинские условия некоторые тезисы чисто европейского происхождения... Это все-таки не совсем одно и то же. Поймите, если гестапо беспощадно преследовало коммунистов, то это потому, что для нацистского режима они действительно были врагом номер один. Уж что-что, а чувствовать источник реальной опасности люди Гиммлера умели. В этом смысле вам действительно стоило бы внимательнее изучить опыт немецких коллег. - Которые в конечном счете оказались в дерьме по самые уши, - желчно заметил Келли. - Вы говорите, мы проморгали Кальдерона. А они, ваши хваленые немцы, не проморгали Роммеля? Вицлебена? Клюге? - Вы имеете в виду "генеральский заговор"? Э-э, дон Гийермо, вот тут вы ошибаетесь! - возразил Полунин. - Поверьте, гестапо с самого начала было в курсе всех деталей. Гиммлер выжидал, понимаете? Если бы после взрыва в Растенбурге власть перешла в руки путчистов, он немедленно объявил бы себя спасителем Германии: знал, дескать, обо всем, но ничего не предпринял, не препятствовал покушению, хотя и мог бы. Поэтому, выходит, фактически Гитлера убрал именно он, рейхсфюрер СС. Ну, а когда все повернулось по-другому, то и он по-другому объяснил свое бездействие: выжидал, мол, чтобы прихлопнуть всех заговорщиков разом. Келли скептически усмехнулся. - Вам, конечно, виднее, - сказал он, - я не столь подробно осведомлен об интригах покойного рейхсфюрера. Возможно, он был гениальным политиком. Но те немцы, с которыми приходилось - и, к сожалению, приходится - иметь дело мне, это в большинстве своем просто напыщенные болваны, которые склонны всех поучать, но страшно не любят, когда им указывают на их собственные промахи. А их обидчивость - это просто что-то патологическое. Я сам столкнулся с этим года два назад, когда речь зашла о проверке лояльности некоторых иммигрантов из Западной Германии. Местные встали на дыбы - увидели в этом чуть ли не оскорбление расы! Как это, мол, так - проверять истинных арийцев? Конечно, в принципе я готов согласиться, что немецкая колония - особенно та ее часть, что прибыла сюда после катастрофы сорок пятого года, - представляет собой как бы самоочищающуюся среду, однако... - Тоже не совсем верно, - перебил Полунин. Он отодвинул тарелку, закурил, Келли смотрел на него выжидающе. - Что значит "самоочищающаяся среда"? Таких не бывает, строго говоря. История разведки достаточно убедительно доказывает, что опытного агента можно внедрить в любую среду... какой бы стерильной она ни казалась. А уж говорить о "стерильности" здешних иммигрантских колоний - сейчас, когда Аргентина стала проходным двором всего континента... Мы, помнится, касались уже с вами этой темы. А, кстати, тот парень, что я вам тогда сосватал, - как он, ничего? - Позвольте... Ах да, русский, который служил в СС? Знаете, не сказал бы, что это такое уж приобретение. - Правда? - Полунин горестно удивился. - Подумайте, а ведь мне его аттестовали с самой лучшей стороны. Я все больше убеждаюсь, что решительно никому нельзя верить. Что же он, недостаточно усерден? - Да нет, усердия хоть отбавляй, - Келли оглянулся, подозвал официанта и велел подавать кофе. - Результатов пока не видно, сообщает всякую чушь. Вдруг, вообразите, приносит такой рапорт: "Вчера, там-то, в моем присутствии, такой-то произнес по адресу сеньора президента Республики русское национальное ругательство из трех слов". Можете себе представить подобный уровень информации! Что это еще, кстати, за "национальное ругательство"? - Ну, есть такое. Перевести я затрудняюсь, - это скорее идиома, и довольно грубая. - Нашел чем удивить, - сказал Келли. - Сеньора президента сейчас кроют все кому не лень... причем едва ли ограничиваясь тремя словами, уж в бранных-то эпитетах кастильский язык недостатка не испытывает. А что касается иммигрантских колоний, то вы правы - это наверняка рассадники всяческой инфекции, какая тут, к черту, стерильность. Вот чего не хотят понимать наши идиоты немцы. - Сами они, к слову сказать, развели у себя такой бордель, что волосы дыбом встают. Скажу вам откровенно: я избегаю всяких контактов с немцами, просто боюсь, ну их к черту, с ними можно так нарваться... Да вот вам пример, не угодно ли? В сорок четвертом году, во Франции, в одной из партизанских банд подвизался на должности комиссара некто Густав Дитмар. Да, немец, как ни странно. Впрочем, "странность" эта объясняется довольно легко: Дитмар, как мне сказали, старый функционер КПГ, лично знал Тельмана, а карьеру военного комиссара начинал еще в Испании, в одной из Интернациональных бригад - помните, были такие? - Помню, конечно. Вернее, знаю. И что же? - А то, что этот Дитмар сейчас здесь. Вот вам, пожалуйста, немецкая "самоочищающаяся среда". - Любопытно. Здесь - это значит в столице? - Нет, он поселился в Кордове. - Под каким же именем он там поселился? - Под своим собственным, представьте. Хотите адрес его фирмы? "Консэлек лимитада", улица Доррего, восемьсот двадцать шесть. - Очень любопытно, - повторил Келли. - Не совсем обычный прием, а? - Как сказать, - Полунин усмехнулся. - Один из лучших советских разведчиков, Рикардо Зорге, тоже не утруждал себя придумыванием псевдонимов. - Если не ошибаюсь, японцы его повесили? Уж лучше бы утруждал. А он действительно работал под своим настоящим именем? - Да, все время. Понимаете, это особый психологический прием: когда от тебя ждут лжи, скажи правду - и ее пропустят мимо ушей. Я помню забавный случай: один террорист вез чемодан с брикетами ТНТ, на станции его остановили - проверка документов, дело было во время войны. Документы подозрения не вызвали, а потом полицейский спрашивает: "Что у вас в чемодане?" Тот отвечает: "Ничего, кроме взрывчатки". Полицейский рассмеялся и пропустил его на выход. Понимаете? Тут та же схема поведения. - Так, так... - Келли протянул руку к сахарнице и задумчиво пощелкал клапаном на конической серебряной крышке. - Чем именно занимается в Кордове этот... Дитман, вы сказали? - Он опрокинул сахарницу над своей чашкой и вытряхнул в кофе струйку песка. - И зачем ему вообще понадобилось сюда приезжать? - Ну знаете, - Полунин улыбнулся, - вы слишком многого от меня хотите! Осторожно, вы уже сыпали себе сахар... Келли поставил сахарницу. Попробовав кофе, он поморщился и долил свежим из кофейника. - О Дитмаре я знаю только то, что вы сейчас услышали, - продолжал Полунин. - Меня эта личность не особенно интересует... Тем более что я, как уже сказал, вообще предпочитаю держаться от тевтонов подальше. Я просто вспомнил про этого типа в связи с нашим разговором о вражеской агентуре. Что Дитмар может делать в Кордове? Да что угодно. Он там открыл электромонтажную фирму, причем с довольно специфическим, я бы сказал, уклоном. "Консэлек" интересуется главным образом промышленными объектами, а подряды на электрооборудование обычных жилых домов берет неохотно. Хотя всякий специалист вам скажет, что квартирная проводка куда выгоднее, чем промышленный монтаж. И если вспомнить, что именно в Кордове расположены заводы ИАМЕ... где, кстати, скоро будет запущен в серию первый в Латинской Америке реактивный боевой самолет отечественной конструкции... - Вы это про наш пресловутый "Пульки-1"? Между нами говоря, до серийного выпуска еще далеко, пока проще и дешевле покупать у англичан их старые "глостеры"... Но вообще это интересно, вашего немца стоило бы прощупать. Безусловно. Но вот как это сделать... Если я опять скажу этим болванам, что у них не все благополучно... - Ну и черт с ними, - сказал Полунин, посмотрев на часы. - В конце концов, есть соответствующие органы, пусть они им и занимаются. Уж они-то оказии не упустят, эта публика любит снимать сливки... и зарабатывать престиж на такого рода сенсационных разоблачениях. Келли долго молчал. - Вопрос приоритета меня не волнует, - сказал он наконец. - Плохо другое... Там ведь тоже сидят кретины, которые не переносят советов, а сами заваливают дело за делом. В этом случае нужна гибкость, - профессионалы, как правило, ею не отличаются. - Ну уж, наверное, среди ваших... соратников, или как вы их там называете... найдется какой-нибудь немец, которому можно поручить подобраться к Дитмару? Я понимаю, аргентинец здесь не годится. - Немцы есть, - кивнул Келли. - Куда больше, чем мне бы хотелось, и отношения у меня с ними весьма натянутые. Меня тут вообще некоторые считают чуть ли не антинацистом, представляете? Это меня, который еще до войны больше сделал для пропаганды гитлеровских идей в Южной Америке, чем любой из этих... - Подумайте, - сочувственно сказал Полунин. - В самом деле, ведь ваша неприязнь к немцам на самого Гитлера не распространяется? У вас, помнится, в кабинете висит его портрет... - Гитлер был действительно великий человек, а окружали его пигмеи, жалкие ничтожества, - именно в этом трагедия нацизма. - Вот оно что, - сказал Полунин. - Теперь я понимаю, почему у вас такие натянутые отношения с местными немцами. Если вы так же откровенно высказываете перед ними свои взгляды... - А почему я должен их скрывать? Я, кстати, не скрываю от немцев и своего кредо. А кредо у меня простое: Аргентина - для аргентинцев. Мы страна гостеприимная, но это вовсе не значит, что мы готовы позволить нашим гостям нами командовать. Немцы же даже здесь продолжают считать себя "расой господ" и соответствующим образом себя ведут. А меня это не устраивает! Какого черта, здесь им, в конце концов, не Европа... - Да, сложный переплет... - Полунин опять глянул на часы. - Ну что ж, дон Гийермо... Приятно было с вами поговорить, а сейчас мне пора. - Да, идемте. Келли подозвал официанта и жестом остановил Полунина, который полез было за бумажником. - Ну погодка, - с отвращением проворчал он, когда они вышли на улицу, в промозглую сырость зимних сумерек - Вам в какую сторону? Идемте, я вас провожу до метро, мне тоже туда. В Европе сейчас лето? - Да, самый разгар... - Как вы вообще переносите наш климат? - Приспособился уже. Вначале все не мог привыкнуть к тому, что на Новый год - жара. - Представляю. Это, наверное, трудно - все шиворот-навыворот. А мне вот странно думать, что в январе может быть холодно. Я читал записки одного испанца - был в России с дивизией Муньоса Гранде. Пишет, что зимой термометр показывал сорок ниже нуля. Неужели правда? - Вполне. Впрочем, сорок - не совсем обычная температура даже для тех мест. "Голубая дивизия", если не ошибаюсь, дралась под Псковом? Но минус двадцать пять, тридцать - это сколько угодно. - Чудовищно! - Келли поежился. - Да, не удивительно, что немцы проиграли русскую кампанию. С такими морозами... - При чем тут морозы? Битва на Курском выступе шла летом, в самую жару. Кстати, о немцах, дон Гийермо... Мне сейчас пришло в голову: если вы все-таки захотите сами заняться делом Дитмара, подумайте об этом парне из СС... ну, который информирует вас, кто и как ругает сеньора президента. Здесь, видно, от этого дурака действительно мало толку, а в Кордове он мог бы пригодиться. Немцы обычно симпатизируют иностранцам, которые у них служили, и охотно приближают их к себе... Келли ничего не ответил. Они дошли до станции метро, остановились у чугунного парапета, ограждающего спуск. - В самом деле, подумайте над этим вариантом, - снова заговорил Полунин. - Я не к тому, конечно, чтобы поручить ему всю разработку Дитмара, для этого он, боюсь, глуповат. Но просто покрутиться рядом, понаблюдать, выяснить окружение, контакты... почему бы и нет? - Это, пожалуй, мысль, - равнодушно согласился Келли. - Я подумаю... Выждав несколько дней, Полунин позвонил Кривенко и назначил ему встречу. Тот послушно явился минута в минуту, со своей всегдашней улыбочкой и преданностью во взоре. - Ну что, капитан, - небрежно спросил Полунин, - жизнью вы довольны? Чего еще не хватает вам для полного счастья? - Хе-хе, - посмеялся тот. - А оно бывает, полное-то? - Ты смотри, - Полунин покачал головой, - тебя, я вижу, на философию уже потянуло. Опасный признак, капитан. Пани Ирэна не будет по вас скучать? - А чего ей скучать... - Ну, не знаю... Генеральши иногда привязываются к адъютантам. Ты, кстати, когда едешь? - Куда? - В Кордову, куда еще ездят зимой порядочные люди. - А-а, в Кордову... - Слушай, Кривенко. Ты "Тараса Бульбу" читал? - Ну... проходили в школе, - уклончиво отозвался тот. - Ясно. Не помнишь, значит, ни хрена. И что однажды Тарас Андрию сказал, тоже не помнишь? А сказал он ему вот что: я, говорит, тебя породил, я же тебя и убью. Ты не боишься, что наша с тобой идиллия может в один прекрасный день завершиться именно таким образом? - Зря ты так, Полунин, - с чувством сказал Кривенко. - Можно подумать, я и сам не понимаю... - А понимаешь, так отвечай, когда тебя спрашивают, едрена мать! Ты виделся с Келли? - Виделся, да, еще три дня назад. - Про Густава Дитмара он тебе что-нибудь говорил? - Так точно, говорил! - Так. Теперь слушай, что скажу я. Разработку Дитмара будешь вести по двум линиям одновременно: для Келли и для меня. Келли об этом знать не должен. Если, не дай бог, узнает - запомни, Кривенко, я тебя и под землей достану... - Ну вот еще, - обиделся тот, - ты уже думаешь, я совсем... - Я ничего не думаю, я предупреждаю. Значит, по той линии будешь действовать согласно его инструкциям, что уж он тебе скажет делать. А мне нужно вот что: я должен быть в курсе всех перемещений Дитмара и всех его контактов - где, когда, с кем. Но главное - перемещений! Куда бы и на сколько бы времени он ни собрался, об этом я должен знать заранее. Если вдруг внезапно уедет - ну что ж, придется проследить, узнать... Для этого, конечно, тебе надо устроиться в его фирму, хоть подсобником. - Зачем подсобником, я и монтером могу - с гордостью сказал адъютант. - Келли говорил, он по электрической части? Вот я и устроюсь как электрик. - Ты что, действительно работал электриком? - Я кем угодно работал. Кусать-то надо! - Тогда совсем хорошо. Только ведь, наверное, монтер из тебя... Со скрытой проводкой приходилось иметь дело - когда трубы в стенах замурованы? - Да господи! Я этих проводов тыщу километров проложил. - И как же ты их прокладывал, в трубах-то? - А лента такая есть, - стал объяснять Кривенко. - Узенькая, стальная, а на конце шарик. Ее пхаешь, она где угодно пролезет, а после к другому концу привязываешь провода, сколько там надо, и тащи. Только надо тальком присыпать, а то застревают, паразиты. - Верно, - подтвердил Полунин. - И в самом деле кумекаешь кой-чего. Так что давай тогда оформляйся в "Консэлек" и постарайся для начала зарекомендовать себя хорошим работником. Немцы это ценят прежде всего. Ну, а дальше будешь действовать по обстоятельствам Как говорится, применяясь к местности. Патрону при случае о себе расскажешь, поделишься фронтовыми воспоминаниями. Ты, кстати, в каких был чинах? - Войну кончил шарфюрером, - сказал Кривенко скромно, но с достоинством. - Да-а, небогато. Но что делать, не всем же быть генералами. Татуировка осталась? - Осталась, - Кривенко осклабился. - В сорок пятом я из-за нее чуть не погорел - нарвался в Мюнхене на одного "эмпи", верно из американских жидов... - Дитмару обязательно продемонстрируешь, как бы невзначай. Скоро потеплеет, работать можно будет налегке, без рубашки... - Понятно, - Кривенко покивал, потом задумался - Тут только одно... - сказал он медленно. - Ты вот говоришь: показать татуировку, фронтовыми воспоминаниями поделиться... Насчет себя, значит, можно ему все чисто выложить? - Можно, раз я советую. - Выходит, он что же, этот Дитмар... Понимаешь, когда Келли со мной говорил, я вроде так понял, что это тип подозрительный и за ним надо следить. А теперь по-другому получается. Вот тут я что-то не совсем... - Дитмар - нужный мне человек, и ты должен не спускать с него глаз. Понял? Если инструкции, которые ты получаешь от Келли, в этом смысле разойдутся с моими, ты должен немедленно сообщить мне и ничего не предпринимать без моего ведома. Ну, например, он скажет: Дитмара будем брать. Или: Дитмара нужно ликвидировать. Боже тебя упаси! Короче говоря - сначала я, потом Келли. Ясно? - Ясно... - Что ж, тогда вот - держи, это аванс... Он достал из портфеля тугую пачку новеньких сотенных купюр, крест-накрест опечатанную банковскими бандеролями с жирно оттиснутой цифрой "5.000". Кривенко протянул было руку к деньгам, но не взял и настороженно зыркнул на Полунина своими похожими на смотровые щели гляделками. - Вроде бы не за что еще, а? - спросил он вкрадчиво. - Значит, есть, если пришло время ставить тебя на довольствие. Сумма не подотчетная, никто твоих трат проверять не станет, но учти: если ты завтра спустишь все на баб, а через неделю тебе не на что будет купить секретарше Дитмара коробку конфет, выкручивайся как знаешь. - Что ты, что ты, - заторопился Кривенко, засовывая пачку в карман. - Ну, спасибо, Полунин, приятно иметь дело с солидной фирмой. Расписочку на чье имя? - На хрен мне твоя расписка Звонить будешь по тому же телефону, каждый понедельник и четверг от двадцати трех ноль-ноль до полуночи. Только имен никаких не называй, Дитмар пусть будет... ну хотя бы "дед". А Келли называй Колей, легче запомнить. С ним как связь договорились поддерживать? - Велел сообщать в письменной форме, по мере накопления разведданных. - Вот и хорошо, будешь согласовывать свои рапорты со мной. Ну, все запомнил? Ладно, давай тогда действуй, Кривенко, оправдывай доверие... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Однажды утром Полунин нашел в почтовом ящике бандероль, оклеенную пестрыми парагвайскими марками, с недельной давности номером "Эль Паис". Развернув газету, он увидел на третьей полосе обведенную красным карандашом заметку: "Пресс-конференция в клубе журналистов Асунсьон, 11 июля (от нашего корр.) Интересная пресс-конференция, устроенная выдающимся французским этнографом, состоялась вчера в столичном Клубе журналистов. Доктор Фелипе Маду, продолжительное время руководивший в нашей стране работами экспедиции по изучению быта и фольклора индейских племен, выразил горячую благодарность парагвайским властям и лично его превосходительству Президенту республики генералу Альфредо Стресснеру за неоценимую помощь и содействие исследованиям французских ученых. "Наш опыт, - сказал в заключение Ф.Маду, - несомненно послужит делу дальнейшего расширения франко-парагвайских культурных контактов и углубит дружбу и взаимопонимание между двумя великими народами". Собравшиеся тепло напутствовали д-ра Маду, а также его очаровательную секретаршу и переводчицу, молодую бельгийскую журналистку Астреа В.Эстенховен". - Вот и конец нашей экспедиции, - сказал он, передав газету Дуняше. - На, почитай, ты все интересовалась, чем я там занимаюсь... Дуняша прочитала и фыркнула. - Я вижу, "очаровательная секретарша" уже переделалась в Астрею? Мало ей было королевского имени, идиотке. - Да это в газете переврали, вечно путают иностранные имена. Фамилию тоже, на самом деле она Стеенховен. - Мне-то что! Она действительно очаровательна? - Не в моем вкусе. И потом, у нее роман с Маду. - Еще бы, она ведь секретарша. Значит, ты теперь без работы? - Выходит, так, - согласился Полунин. - Ну и прекрасно, хватит тебе ездить по всяким джунглям. Ты должен отдохнуть, Мишель, ужасно стал нехорош - один нос торчит, и спишь плохо... Они хоть выплатили тебе индемнизацию*? ______________ * Пособие при увольнении. - Да, я все получил, как положено. - Вот и не смей никуда ангажироваться. Читай книги, гуляй, походи еще на эту свою выставку - ее скоро закроют... Разговор происходил за завтраком. Они опять жили по-семейному, - поскольку Дуняша так и не согласилась переехать в квартиру Свенсона, Полунин нашел ей меблированную гарсоньерку неподалеку, на площади Либертад, и почти насильно перевез из пансиона фрау Глокнер. Теперь он обычно ночевал здесь, за исключением тех вечеров, когда ему приходилось сидеть у себя, ожидая звонка из Кордовы. - Посмотрим, - сказал он неопределенно. - Без работы тоже взбесишься... Да и от чего мне отдыхать? Я уже и так сколько времени без дела околачиваюсь. - Ты только три недели назад вернулся из Парагвая, а до этого был в Кордове, - возразила Дуняша. - И вообще, ты весь какой-то замученный. Окалачиваться - это от слова "калач"? Прости, но ты на калач нисколько не походишь, скорее уж сухарь. - При чем тут калач? Это от слова "колотить" - там "о", а не "а". - Колотить? А это при чем? Кто тебя колотит? Нет, все-таки язык у нас совершенно фантастический, с ума можно свихнуться. Слушай, Мишель, а если тебе съездить поиграть в казино? Говорят, это хорошо встряхивает. Поезжай, правда! - У тебя, Дуня, идеи - одна другой лучше... - А что, играл же Достоевский, - Дуняша пожала плечами, допила свой кофе и посмотрела на часы. - О-ля-ля, я опять опаздываю! В одиннадцать у меня свидание с Рикарди... кстати, он, по-моему, хочет предложить мне быть у них штатным дизайнером. Ты как считаешь? - Что я могу посоветовать? Понятия не имею, Дуня, смотри, как тебе лучше. - Вот я и не знаю. Конечно, это... как сказать... лестно, такая фирма! Но я ведь буду связана? Не знаю, не знаю. О, я тебе не показывала? Мне вчера прислали новые визитные карточки, по моему рисунку... Полунин изумленно взял карточку - таких ему еще видеть не приходилось: на бархатно-черном ватмане с неровно обрезанными краями была оттиснута выпуклая золотая корона, под которой - тоже золотым рельефом - сверкали стилизованные под готику буквы "Eudoxie de Novosilzeff". Профессия владелицы - "художественный дизайн" - адрес и номер телефона были напечатаны красным. - Черная-то она почему? - А почему ей быть белой? У всех белые, а у меня будет черная, и потом, это ведь точно такая бумага, на которой я рисую. Понимаешь? В этом что-то есть, - глубокомысленно пояснила Дуняша, любуясь карточкой. - Ты, Евдокия, просто Хлестаков в юбке, - Полунин покачал головой, - на кой тебе шут эта корона? И еще частицу "де" присвоила... - Что значит "присвоила"? - возмутилась Дуняша. - Милый мой, Новосильцевы ведут свою генеалогию от четырнадцатого века, это тебе не "мадам де Курдюков"... А корона - ну просто орнамент, и потом, аргентинцам такое импонирует. Должна же я думать и о рекламе, не так ли? - Реклама-то ладно, но ведь ты не урожденная Новосильцева? Дуняша, уже встав из-за стола, посмотрела на Полунина надменно, сверху вниз. - Я урожденная Ухтомская, сударь. А князья Ухтомские, если уж на то пошло, - прямые Рюриковичи. Хотя сама я не княжна, у нас боковая ветвь, но все равно - Ухтомская есть Ухтомская. Даже учитывая мою татарскую бабушку, во мне хватит голубой крови на дюжину Новосильцевых! - Хорошо, хорошо, - сказал Полунин, подавив улыбку, - прости, Авдотья свет Рюриковна, не знал твоей родословной. Ты когда вернешься? - Это зависит. У меня нынче масса дел, и потом, если Рикарди начнет строить мне куры - это я не от самомнения, куры он Строит всем решительно! - если он, скажем, пригласит меня пообедать... - Ох, смотри, Евдокия, доиграешься. - Но боже мой, у меня и в мыслях нет с ним играть, этот Рикарди нужен мне, как кошке аккордеон, - но когда ведешь деловую жизнь... Словом, не знаю! Ну, я побежала, милый, не скучай... Легко сказать - "не скучай". Последнее время Полунин не знал, чем заняться, чтобы заполнить мучительную пустоту ожидания. Книги валились из рук, он не мог сосредоточиться, постоянно возвращаясь мыслями к одному и тому же. Выставка была изучена до последнего экспоната, да и не очень разумно было бы крутиться там каждый день... А ждать предстояло еще долго. Два месяца, три, а может, и еще дольше: чем больше успокоится Дитмар (если его и в самом деле предупредили из Парагвая), тем легче будет его взять. Нужно только хорошо организовать наблюдение, а вот с этим дело обстояло неважно. Кривенко аккуратно звонил из Кордовы в условленные дни около полуночи - в это время легче было дозвониться, обычно междугородные линии бывали перегружены, - но ничего интересного не сообщал. Устроиться монтером бывшему адъютанту удалось без труда, но личные контакты с "дедом" пока не налаживались. Пятнадцатого июля Филипп и Астрид отплыли из Монтевидео на "Конте Бьянкамано", чтобы в Генуе пересесть на французский пароход до Марселя. Дино сообщил, что имеет аргентинскую туристскую визу, действительную до тридцать первого декабря; Филипп должен был получить такую же. Оставалось ждать - и это-то было для Полунина самым трудным... Он стоял у окна, глядя на залитую зимним солнцем площадь внизу. В просвете между пальмами показалась Дуняша. Дойдя до квадратного бассейна посредине, она оглянулась, подняв голову, помахала ему, послала воздушный поцелуй и, взглянув на часы, пустилась бежать, размахивая сумкой. Полунин смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом улицы Чаркас, потом вздохнул и стал убирать со стола остатки завтрака. Иногда он ловил себя на мысли, что все было бы куда проще, будь она другой, обычной женщиной. Тогда он хоть знал бы точно, любит ее или не любит. А сейчас он этого не знал. Находясь в отлучке, он иногда не вспоминал о ней неделями, а иногда тосковал страшно, мучительно, до сердцебиения и сухости во рту, как можно тосковать по женщине, с которой был близок и которую помнишь не только сердцем - губами, ладонями, всей кожей. Казалось бы, страстью проще всего было назвать такое отношение - если бы не было в нем ничего другого; но и другое было, была рвущая душу нежность, какую можно испытывать лишь к ребенку, было изумленное любование, с каким можно смотреть на только что раскрывшийся цветок, на алмазный спектр в капле росы под солнцем, на готовую вспорхнуть бабочку. Да, в его отношении к Дуняше было все, из чего составляется любовь, - и страсть, и нежность, и уважение как к человеку, потому что она была хорошим товарищем, на нее - он знал - можно положиться в трудную минуту. И все же, наверное, это еще не было любовью. Потому что любовь - это что-то такое, без чего уже нельзя, что становится вдруг необходимым, как воздух, как хлеб для голодного, как вода для умирающего от жажды. А может ли стать необходимой бабочка или капля росы? Может ли придать сил любование цветком? Впрочем, японцы считают - может... Он подошел к ее рабочему столу, перебрал разбросанные рисунки, открыл коробку с новыми визитными карточками, вынул одну и долго рассматривал, морщась от лезущего в глаза сигаретного дыма. Красиво, конечно... на то и художница. И, надо полагать, как реклама задумано совсем неплохо - попробуй такое не заметить. И все-таки нормальный человек до подобного не додумается. Даже как-то зловеще - золото на черном, и еще эти красные буковки внизу... Эх, Дуня, Дуня, ребенка бы тебе самого обыкновенного... В передней заверещал телефон, Полунин вышел, снял трубку. - Ола, кто это? - спросил он по-испански, думая, что звонят Дуняше. - Михаил Сергеевич, здравствуйте, - ответил ему голос Основской. - Наконец-то вы нашлись! Звонила уже два раза к вам на Талькауано,