считать успешно завершенной. Дино вылетел в Милан вчера, передает тебе и Эдокси всяческие приветы и пожелания, я к ним присоединяюсь. Мы отчаливаем сегодня вечером. О дальнейшем буду регулярно информировать. Салют!" Он чувствовал теперь какую-то странную опустошенность. Казалось бы, нужно было только радоваться - два долгих года мечтал он об этой минуте, - но радости почему-то не было. Было чувство удовлетворения, как от хорошо выполненной работы, но не больше. Радости не было, - была, напротив, какая-то пустота в душе, словно жизнь потеряла вдруг всякий смысл, всякий интерес... В самом деле - как жить дальше? Продолжать чинить приемники, выполнять заказы богатых меломанов, желающих иметь несерийный проигрыватель высочайшей точности воспроизведения? Можно, конечно, и это хорошо оплачивается: провозишься пару месяцев с какой-нибудь хитрой акустической системой - и можно полгода бить баклуши. От одной мысли становилось тошно. Иногда он злился сам на себя, чувствовал вину перед Дуняшей за все эти свои тайные переживания. Действительно, что ли, она ничего для него не значит? Да нет, конечно, без нее бы сейчас вообще хоть в петлю... Но, наверное, для мужчины любовь - даже такой женщины, как Дуняша, - это еще не все. Далеко не все. Но тогда какого же еще рожна ему надо - чтобы Дитмар удрал с "Лярошели", что ли, и можно было начать за ним новую охоту, уже в глобальном масштабе? Ерунда, эти два года были только отвлечением от главного, давали иллюзию настоящей жизни. На самом деле ему нужно совсем другое... Он долго не решался сказать об этом Дуняше. Но рано или поздно сказать было нужно, и однажды после очередной бессонной ночи он наконец решился. - Послушай, Дуня, - сказал он, когда они сидели за завтраком. - Понимаешь, нужно нам решить, как быть дальше... - В каком смысле? - В самом главном. Не знаю... Дело в том, что я думаю возвращаться. - На Талькауано? - она удивленно подняла брови. - А чем тебе плохо здесь? - Ты не поняла. Я говорю - возвращаться домой. В Россию. - А-а. Ну что ж, это, наверное, правильно. - Правильно-то оно правильно... Но как ты? - А что я? - Дуняша пожала плечами и ловко поймала языком упавшую с тартинки каплю меда. - Я тебе давно это предлагала - помнишь, зимой ходили на выставку... - Ну, тогда мы просто болтали, а сейчас я серьезно. - И я серьезно! Почему ты считаешь, что я отказалась бы поехать в Россию? Жить в доме из дубовых бревен, занесенном снегом, - что может быть лучше? У нас будут лошади - или хотя бы одна лошадь? - Понимаешь, я никогда не жил в деревне, - сказал Полунин, подавив вздох. - А в городе тебе не хотелось бы? - Можно и в городе, - согласилась Дуняша. - Пожалуй, это будет привычнее, во всяком случае не такой шок. Ты предпочитаешь Петербург? - Ленинград, Дуня. - О, конечно, я просто обмолвилась. А скажи, если я так обмолвлюсь там, меня не арестуют сразу? Полунин улыбнулся. - Удивятся, пожалуй. Евдокия! Я все-таки хочу, чтобы ты этот вопрос обдумала очень серьезно. - Слушай, ты какой-то ужасно глупый. Неужели я никогда об этом не думала? Особенно с тех пор, как мы с тобой. Я ведь всегда знала, что ты рано или поздно соберешься ехать! - Просто, понимаешь, это очень непривычная для тебя страна... - Ну и что? Аргентина разве была привычной? И к Франции моим родителям тоже, вероятно, пришлось как-то привыкать. Однако же привыкли! И я привыкну к России. Правда, поехали, Мишель, это ты хорошо придумал. Но, ты думаешь, мне дадут визу? - Дадут, надо полагать, если наш брак будет зарегистрирован. - Да, я понимаю... Что ж, в конце концов это логично, если я подам на развод. Хорошо, что Перон успел провести новый закон, иначе пришлось бы ехать за границу. Я разговаривала с одной знакомой адвокатессой, она говорит, что теперь диворсируют в четырех случаях: адюльтер, - Дуняша стала загибать пальцы, - попытка убийства, жестокое обращение и добровольное отсутствие одного из супругов. Это именно мой случай - мсье Новосильцев добровольно отсутствует уже пятый год... Нет, но каков крапюль! - Она не говорила, долгая это история? - Развод? Я не спросила, но такие вещи обычно зависят от адвоката... Чем больше заплатишь, тем скорее. Я сегодня же ей позвоню и все узнаю. Разговор этот, неожиданно оказавшийся таким коротким, оставил у Полунина двойственное впечатление. Тревожило то, что Дуняша очень слабо представляет себе сегодняшнюю Россию и вряд ли до конца отдает себе отчет, насколько жизнь там отличается от жизни на Западе. В то же время он поверил, что она действительно обдумывала уже этот вопрос и пришла к твердому решению. Она права в том, что эмигрантам не раз уже приходилось привыкать к чужим странам, - неужто труднее окажется привыкнуть к своей собственной? А вот другого предстоящего разговора Полунин боялся больше. В согласии Дуняши ехать домой он, в общем, особенно не сомневался (хотя не сразу отважился спросить об этом прямо). Он был почти уверен, что она скажет "да". А вот не скажет ли им "нет" товарищ Балмашев... Решиться на новое свидание с ним было не так просто. Полунин подумал даже, не позондировать ли почву, поговорив сперва с Надеждой Аркадьевной, - но что могла бы сказать ему она, сама уже потерявшая надежду на получение визы? Да и вообще, такие вещи нужно выяснять по-мужски, без посредников. В тот же день он позвонил Балмашеву, разыскав полученную от него тогда визитную карточку с номером служебного телефона. - Здравствуйте, Алексей Иванович, - сказал он, - это Полунин вас беспокоит... Помните такого? - Как же, как же. Приветствую вас, Михаил Сергеич. Что у вас нового? - Да есть кое-что! Работа моя - помните, я вам тогда говорил, что мне сейчас не совсем удобно у вас бывать? - так вот, работа эта кончилась, я теперь человек вольный. Дышу, так сказать, полной грудью! Словом, хотелось бы повидаться, Алексей Иванович, если вы Не против. - Я-то не против, - не сразу отозвался Балмашев. - Но только вот - когда? Завтра мне придется выехать на некоторое время в провинцию... - А-а... И надолго? - Трудно пока сказать. - Досадно, - сказал Полунин упавшим голосом. - А сегодня уже не успеть... - Да, рабочий день на исходе... - Балмашев помолчал, потом сказал тем же ровным голосом: - А впрочем, давайте вот что сделаем. Подъезжайте-ка часикам к семи на Пласа Италия, там напротив памятника Гарибальди есть такая забегаловка, называется бар "Милонга". Посидим, пивка выпьем, заодно и побеседуем. - "Милонга" на Пласа Италиа, в девятнадцать, - обрадованно повторил Полунин. - Договорились! - До свиданья. Полунин медленно положил трубку. Дуняша, сидевшая за своим рисунком, спросила, не оборачиваясь: - Кто этот Алексей Иванович, который назначает тебе свидание в злачном месте? - Почему "злачном"? - По-моему, других там нет... Меня специально предупреждали - не появляться на Пляс Итали без провожатого, особенно вечером. - Это дело другое. - Но все же, кто он? Или это она, а "Алексей Иванович", как это сказать, для конспирасьон? - Он, он, можешь не волноваться. Алексей Иванович Балмашев, сотрудник консульского отдела нашего посольства. - Боже, как интересно! - Дуняша крутнулась вместе с вращающимся креслом и еще шире распахнула глаза. - Ты идешь насчет визы? - Совершенно верно. - Возьми меня с собой! - К Балмашеву - зачем? - Ну... - Дуняша подумала, почесала нос оборотным концом кисточки. - Возможно, я его очарую. - Я тебя сейчас так очарую, что ты три дня не сядешь на свою вертушку. - А вот это, сударь, уже непристойность! - Кресло я имею в виду, кресло. - А-а... Ну, как хочешь, я ведь для пользы дела предложила, - примирительно сказала Дуняша и вернулась к работе. У бара "Милонга" Полунин появился за четверть часа до условленного срока. Балмашева еще не было, он постоял на тротуаре, закурил, подошел к журнальному киоску, - за стеклом был выставлен развернутый номер "Аора" с фотографиями каких-то развалин, он пригляделся и узнал здание, где помещался штаб ЦНА. Узнать, правда, было довольно трудно - дом выглядел как после прямого попадания, фасада не осталось, нижний этаж завалило рухнувшими перекрытиями. Полунину вспомнился первый визит к Келли, как охранник обыскивал его, а он пошутил по поводу бронированной двери. "Если понадобится, выдержим любую осаду", - сказал тогда синерубашечник. Вот тебе и выдержали... Внезапно его ударила мысль о Кривенко. Черт возьми, забыл ведь совсем про этого дурака! Что, если он все еще торчит в Формосе и со своей эсэсовской верностью ждет инструкций? Вот еще навязал себе соратника, пропади он пропадом... не хватает только, чтобы его сцапали. Подумав немного, Полунин купил журнал и почтовый конверт, вырвал страницу с фотографиями, написал на полях по-русски: "Немедленно переходи границу, инструкции получишь в Асунсьоне". Вложив послание в конверт, он заклеил его, адресовал на имя Кривенко - Формоса, до востребования, - и бросил в почтовый ящик. Вообще, это была перестраховка, скорее всего бывший адъютант и сам уже сориентировался, но черт его знает, дуракам закон не писан. Он едва успел получить заказанное пиво, как увидел в дверях Балмашева - в аккуратном и неприметном сером костюме, в светлой шляпе, надетой под точно таким углом, как носят аргентинцы, тот вошел в бар и, не озираясь, направился прямо к столику Полунина. Вероятно, высмотрел его еще с улицы. - Присаживайтесь, - сказал Полунин, наливая пиво во второй стакан. - Не очень я нарушил ваши сегодняшние планы? - Ничего, - сказал Балмашев. - После работы какие же планы. - Вы извините, что проявил навязчивость, но очень уж не хотелось откладывать разговор до вашего возвращения... Тем более что вы сами не знаете, когда вернетесь. - Да нет, я ненадолго. А что у вас за дело такое срочное? - Дела, собственно, никакого, - соврал Полунин. - Просто хотел кое-что рассказать. Помните, я вам тогда сказал, что не могу пока бывать в консульстве? - Помню, - Балмашев отпил пива, закурил. - И что же? - Так вот: я тогда находился, по правде сказать, почти на нелегальном положении. Ну, и... не хотел, естественно, чтобы в случае чего связь со мной - пусть даже не связь, а просто хотя бы случайные контакты - могли обернуться для вас неприятностями... - Простите, я что-то не очень понимаю, - сказал Балмашев уже настороженно. - Как это - "на нелегальном положении"? И почему это могло обернуться неприятностями для меня? - Да просто если бы я загремел, то эти типы стали бы доискиваться, с кем общался, - это естественно, следствие в таких случаях первым делом проверяет контакты. Еще, чего доброго, заявили бы, что все это советским посольством затеяно... - Не понимаю, - повторил Балмашев. - Что затеяно-то? Полунин рассмеялся. - Да-да, простите, я слишком все это путано излагаю! Понимаете, я тут в такую пинкертоновщину ввязался - сам до сих пор удивляюсь, что благополучно унес ноги. Дело в том, что надо нам было выследить одного человечка. В полицию обращаться с этим было бесцельно, поэтому решили провернуть все сами - в порядке, так сказать, самодеятельности. Ну, а когда действуешь в обход властей, то действовать приходится, как вы сами понимаете, не совсем легальными методами... - Минутку! - прервал Балмашев. - Прежде всего, поясните, пожалуйста, кто это "мы", какого "человечка" вы выслеживали и кто поручил вам его выследить? - Охотно, Алексей Иванович, охотно все поясню! Мы - это я и два моих друга по отряду маки, француз и итальянец. Могу сообщить их имена, род занятий, домашние адреса - впрочем, сейчас это несущественно. Выслеживали мы одного немца, провокатора и предателя, бывшего обер-лейтенанта вермахта по имени Густав Дитмар. Никто нам этого не поручал, просто мы случайно узнали, что он живет в этих краях, и решили... - Понятно, - опять прервал Балмашев. - Решили его найти. Нашли? - Нашли. - И что сделали? - А мы его... - Полунин сделал быстрое движение рукой, будто словил над столом муху. - И вывезли! - Куда - вывезли? - с расстановкой спросил Балмашев, забыв о своей дымящейся на краю пепельницы сигарете. - Во Францию, куда же еще! Чтобы судить там, понимаете? Дело-то было во Франции, в Руане... Балмашев быстро оглянулся и, встав, стянул с вешалки шляпу. - Идемте-ка отсюда, - сказал он негромко. "Шевроле" с белым номерным знаком дипкорпуса стоял за углом, поодаль. Балмашев отпер для Полунина правую дверь, обошел машину спереди и сел за руль. Включившись, мягко зашелестел двигатель. Когда по капоту потекли, струясь, разноцветные отражения рекламных огней, Полунина охватило странное чувство "уже виденного, словно когда-то где-то было с ним точно такое - приглушенное урчание мотора, пестрые блики перед глазами... Он тут же вспомнил: тот вечер в Монтевидео, когда он впервые ехал на свидание с Морено. - Куда-нибудь за город, не возражаете? - спросил Балмашев. Выехав на площадь, он обогнул памятник против часовой стрелки и уверенно вогнал машину в поток движения по Санта-Фе. Громыхнул над головой путепровод Тихоокеанской железной дороги, справа промелькнули обложенные мешками с песком зенитки у казарм "Куартель Мальдонадо"; впереди вытянулась убегающая вдаль пунктиром фонарей и фейерверочным мельтешением реклам шестикилометровая стрела Кабильдо. Полунин рассказывал, прикуривая сигарету от сигареты. Вырвавшись на кольцевую автостраду Хенераль Пас, Балмашев свернул налево от реки и сбавил скорость. Машина не спеша катилась в правом ряду, но их мало кто обгонял, встречного движения тоже почти не было, теплый, пахнущий травами ветер врывался в открытое окно. Слева от автострады стояло во все небо электрическое зарево, по правую сторону было темно, только кое-где кучками далеких огней мерцали пригороды столицы - Аристобуло-дель-Валье, Хусто, Падилья. - Что ж, счастливо отделались, - сказал Балмашев, выслушав полунинский рассказ до конца. - И отделались совершенно случайно. Вы хоть сами-то понимаете, чем бы все это кончилось, если бы не недавние события? Он вывел машину на обочину, выключил двигатель и закурил. - Вот так-то, - сказал он. - Не обижайтесь, но ничего более нелепого нарочно не придумать. Ей-богу, это если бы мальчишки затеяли, начитавшись шпионских романов, а то ведь взрослые люди, бывшие партизаны... Балмашев выбросил в окно окурок, прочертивший в темноте тонкую огненную параболу, побарабанил пальцами по рулю, включил приемник на приборном щите и тут же снова погасил, не дождавшись, пока прогреются лампы. - Впрочем, - продолжал он негромко, словно думая вслух, - это, пожалуй, и закономерно... Знаете, дома мне приходилось общаться с некоторыми бывшими эмигрантами... из Франции, из Чехословакии. Они говорили вполне откровенно, рассказывали о своей жизни, о политической деятельности. И меня знаете что всегда поражало? Среди них были умные люди, образованные... настоящие старые русские интеллигенты, каких уже мало осталось. Но то, о чем они рассказывали, все эти их "союзы", "объединения", вся картина эмигрантской общественной жизни в целом - это было нечто удручающее, нечто... настолько несерьезное, настолько оторванное от жизни, что я просто никак не мог увязать воедино вот эти два момента - личные качества этих людей и то, чем они занимались. Тогда не мог и до сих пор не могу. Конечно, есть расхожее объяснение... соблазнительное своей простотой... Дело, мол, в ошибочности идейных предпосылок, в том, что вся деятельность эмигрантов была заведомо обречена ходом истории - ну и так далее. Но тогда, простите, встает вопрос: почему же они-то сами этого не видели, не понимали этой обреченности? Ведь многим из идейных вождей белой эмиграции нельзя отказать в уме, в большой образованности, в знании той же истории и умении разбираться в ее законах... Говорят, ум хорошо, а два лучше, но тут получается наоборот: каждый в отдельности умен, а соберутся вместе - такую начинают городить ахинею, что диву даешься. Нет, тут что-то другое... Поневоле начинаешь думать, что эмиграция дышит отравленным воздухом, ей попросту кислорода не хватает. Я почему сейчас об этом заговорил - только вы, Михаил Сергеич, поймите меня правильно, - в этой вашей затее с похищением тоже ведь есть что-то от эмигрантщины... этакая, понимаете ли, химеричность. Хотя как раз предпосылки у вас были вполне правильные, побуждения самые благородные - наказать предателя, восстановить справедливость... Чего не было, так это увязки с реальной жизнью. Полунин почувствовал себя задетым. - Ну, видите ли... реальная жизнь - понятие обширное. Так или иначе, при всей "химеричности" нашей затеи, мы ее осуществили - Дитмара будут судить. Что касается риска... - Он пожал плечами. - Скажу без всякого желания покрасоваться - об этом не думал. Уже после, задним числом, мне пришло в голову, что они могли отомстить моей жене... Но когда мы все это начинали, жены у меня еще не было. - Вы на русской женаты? - Конечно! Родилась, правда, в Париже... Он помолчал, не зная, как приступить к главной части разговора. - Алексей Иванович, я с вами решил встретиться не только для того, чтобы рассказать о поимке Дитмара... Хотя и для этого тоже - раз обещал в свое время. Дело вот в чем: мы с женой хотели бы вернуться на родину. Скажите мне прямо и открыто - пустят нас туда или нет? - Видите ли, подобные дела решаются не здесь... и не нами, - ответил Балмашев. - Их решает Москва. Что я могу вам сказать? На родину сейчас едут многие - их пускают. Я, со своей стороны, могу только приветствовать ваше желание... ну, и помочь, насколько это будет в моих силах. Вам следует обратиться в консульский отдел с соответствующим заявлением, приложить автобиографию, заполнить анкеты. Жена ваша, помимо этого, должна будет подать прошение о восстановлении в гражданстве, - она, как дочь бывших подданных Российской империи, подпадает под действие Указа от четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок шестого года. Кстати, как ее девичья-то фамилия? - Ухтомская. - Княжна? - Да нет, вроде бы, - улыбнулся Полунин. - Говорит, какая-то боковая ветвь... - Да-а, уж эти старые роды ветвились. Вы сказали, что женаты меньше двух лет, - значит, брак зарегистрирован в Аргентине? - Нет, в том-то и дело... Тут, понимаете, какая сложность - она еще официально не разведена, хотя муж бросил ее пять лет назад... - М-да, это действительно осложнение, - помолчав, сказал Балмашев. - И... серьезное? - Да нет, в общем-то. Конечно, было бы лучше... - Здесь это невероятно долгая процедура - развод, я хочу сказать. - Я понимаю. Хотя Перон, кажется, это несколько упростил? Словом, давайте сделаем так: подавайте пока свои документы порознь, а там видно будет. Успеете оформить здесь - тем лучше, а если нет - ну что ж, распишетесь дома. Скажите... а жена ваша серьезно все обдумала? - Уверяет, что серьезно. - Сколько ей лет? - Двадцать пять. - Молоденькая совсем... это хорошо, легче освоится. Впрочем, те эмигранты, о которых я вам говорил, в общем освоились довольно быстро... У нас, конечно, есть еще трудности, после такой войны за десяток лет не оправишься, но это - как бы сказать - те обычные трудности, из которых складывается жизнь. Обычная, нормальная жизнь у себя дома... а не в гостях. Важно, Михаил Сергеич, чтобы ваша жена это поняла. Тут вам уж и книги в руки - провести, так сказать, воспитательную работу... Ну, а бланки анкет и заявлений можете взять хоть завтра. Меня на работе не будет, но это неважно, я скажу, к кому там обратиться. Товарищ вам объяснит, как что заполняется... - Завтра же зайду, - кивнул Полунин. - Скажите... А как долго обычно рассматривают там эти дела? - Ну, по-разному, - уклончиво ответил Балмашев, - иногда месяца три-четыре, иногда дольше. Одно могу вам обещать твердо - под сукно не положат... ГЛАВА ВТОРАЯ Его окликнули у соседнего с консульством дома, и первой - мгновенной - реакцией была панически метнувшаяся мысль, что все-таки выследили, увидели! Но он тут же опомнился, перевел остановившееся на долю секунды дыхание. Теперь-то что, вот месяцем раньше это была бы катастрофа... Он замедлил шаги, оглянулся и увидел Жоржа Разгонова - лет пять назад они работали вместе на строительстве студенческого городка "Президент Перон", монтировали там телефонную сеть. - Мишка, елки зеленые! А я ведь наугад позвал, глазам своим не поверил... - Разгонов подошел ближе, пялясь с нахальным любопытством. - Что, думаю, за хреновина, никак наш "француз" к товарищам в гости ходит... - Случается, как видишь, - сдержанно отозвался Полунин. - Давно тебя не видел, ездил куда-нибудь? - А, работал в Комодоро-Ривадавиа, на нефти. Хорошо хоть контракт был на полгода, больше меня туда не заманят. - А я слышал, там можно хорошо заработать. - Да что с того! Там, понимаешь, этих денег даром не захочешь, я все равно половину пропил без отрыва от производства. А чего еще делать, верно? Единственное что - бардаки там легально, поскольку военная администрация. На ихней территории законы совсем другие. И то не по-людски: приходишь, поликлиника не поликлиника - номерок тебе дают, и первым делом на медосмотр, понял? А баба вышла в белом халатике - я думал, медсестра опять, елки зеленые... Ну ладно, ты-то у товарищей чего делал? - В консульстве? А, это я... насчет посылки, - сказал Полунин. - Хочу послать своим кое-чего, вот и зашел узнать, какие у них на этот счет правила. - Ты ж говорил, у тебя там никого не осталось! - Ну, как не осталось. Это я родителей имел в виду, а тетка есть, - Полунин для пущей достоверности уточнил: - Старушка уже, в Гатчине живет. - Ну и что сказали за посылку? - А ничего. Посылайте, говорят, что хотите, почта работает нормально. Адрес, сказали, на двух языках надо писать. - Воображаю, слупят с бабки пошлину. Ты чего посылать-то думаешь, из барахла? - Нет, пожалуй, - терпеливо ответил Полунин. - Из продуктов что-нибудь - ну, что отсюда обычно посылают? Кофе там, шоколад. Как раз к празднику и получит гостинец. - Получит, держи карман. Хрен они ей твой шоколад отдадут - сожрут сами, я ее еще заставят письмецо написать: спасибо, мол, сыночек... - Тогда уж племянничек, - поправил Полунин. - ...очень все было вкусно, присылай почаще да побольше! - Ну, попытка не пытка, авось не сожрут. А и сожрут, невелик убыток. - Да дело не в убытке, понятно, но только зачем же гадюк шоколадом за свой счет откармливать? Мне точно говорили: не доходят посылки, ни продуктовые, ни с барахлом. А письма писать заставляют - в том смысле, что все дошло в целости-сохранности. Или с барахлом как делают? Придет, допустим, посылка из Штатов, они ее вскроют, хорошие вещи заберут, а напхают рвани на тот же вес. Потом еще и в газете напишут - вот, дескать, американцы вам какое дерьмо присылают... - Мудрец ты, Жора, - Полунин посмеялся. - Расскажи лучше, какое там в Комодоро обслуживание, это у тебя живее получается. - Да ну их на фиг, и вспоминать неохота! А я сейчас, понимаешь, смотрю: вроде ты, - елки, думаю, палки, неужто и этого на родину потянуло... - Почему "тоже", ты еще кого-нибудь видел? - Видать не видел, среди наших-то, пожалуй, нету таких придурков. Но слыхать приходилось. Хохлы эти западные - волынцы и галичане - те сейчас валом валят. Два парохода, говорят, под ихнего брата арендовано, и то за один раз всех не перевезут. Ну, тех еще понять можно... Темные мужики, приехали когда-то из панской Польши на заработки, о советской нашей родной власти никакого представления... - При чем тут советская власть, люди просто хотят домой, - Полунин посмотрел на часы и перебросил портфель в другую руку. - Ну ладно, гуляй. Мне тут еще в одно место забежать надо... Уже распрощавшись и отойдя, Разгонов снова окликнул его во всю глотку: - Мишка, слышь! А ведь про тетку-то в Гатчине выдумал, признайся? Заявление небось ходил подавать, паразит! - Гуляй, Жора, гуляй. И не надо напрягать мозговые извилины, вредно это тебе... Ну, теперь растрезвонит на всю колонию, подумал Полунин, ускоряя шаги. И угораздило же нарваться на этого идиота, как нарочно... Балмашев вчера еще посоветовал не особенно пока распространяться о том, что решил подать документы. Прав, конечно, береженого и бог бережет, - так нет же, надо было такому случиться... Скоро он, впрочем, забыл про некстати встреченного лоботряса, мысли были заняты совсем другим. Придя домой, он достал из портфеля большой, плотной бумаги конверт с надпечаткой по-русски и по-испански: "КОНСУЛЬСКИЙ ОТДЕЛ ПОСОЛЬСТВА СССР В АРГЕНТИНЕ", разложил по столу бумаги. Не откладывая дела в долгий ящик, заполнил анкету, написал короткое заявление по приложенному стандартному образцу. И начал трудиться над автобиографией. Когда, уже под вечер, вернулась Дуняша, комната была замусорена смятыми обрывками черновиков, а сам автор расхаживал из угла в угол с отсутствующим видом и погасшей сигаретой во рту. - О-ля-ля, какое вдохновение, - сказала Дуняша. - Похоже, мсье решил завоевать приз Гонкур. Это что, и мне придется столько писать? - Тебе проще. Какая у тебя биография? На полстраницы. А мне ведь, только чтобы рассказать про все эти шашни с Альянсой, понадобится целый трактат... - Скажешь тоже - полстраницы, - обиженно возразила Дуняша. - Биографии всегда начинают издалека. У Моруа есть очень интересная книга про лорда Байрона, это был такой английский поэт, так он там пишет даже о том, как одного из его предков - Байрона, а не Моруа - съели сверчки. Вернее, не съели, а просто когда он умер, слуга вошел и увидел, что вся комната полна сверчками. Какой ужас, вообрази, наверное пришли почтить память. А что я могу написать о своих предках? Я только знаю, что дед украл жену из татарского улуса, а еще раньше один Ухтомский... - Неважно, автобиография пишется иначе. Начинай с себя, этого достаточно. - Ну если так... - Дуняша присела к столу и стала изучать вопросы анкеты. - Послушай, - сказала она, - в моих документах так и будет написано, как я здесь отвечу? - Конечно. - Тогда, знаешь, я лучше напишу, что мой год рождения - тысяча девятьсот тридцать второй. - Не дури, Евдокия. - Боже мой, какая разница - тридцать второй, тридцатый? А потом это пригодится. - Нет, нельзя, пиши все как есть. И не вздумай врать - проверю. - Не понимаю просто, откуда в мужчинах столько мелочности... Хорошо, что много запасных бланков, а то ведь я не тверда в русской ортографии. - Да-да, - рассеянно отозвался Полунин, - заполняй пока, я потом исправлю ошибки, и ты перепишешь набело. По-русски, кстати, говорится "орфография". - Разве? А-а, ну правильно, там это греческое "тэ-аш". Поужинав, они довольно быстро покончили с Дуняшиными бумагами, но вот его собственная биография... Сколько уже написано, а добрался только до своего приезда в Аргентину, - самое-то интересное было еще впереди. - Ладно, - сказал он наконец, - давай-ка спать! Однако заснуть ему не удалось. Он полежал часа полтора, тщетно пытаясь отключиться от своих творческих проблем, потом осторожно убрал с плеча Дуняшину руку, встал и отправился на кухню, прихватив неоконченное произведение. Какого черта, в самом деле, что там особенно ломать голову... Было уже светло, когда он завершил свой труд эпизодом с отправленной в Формосу журнальной страницей, проставил дату - "Буэнос-Айрес, 6 октября 1955 года" - и твердо подписался, едва не пропоров бумагу шариковой ручкой. В сквере внизу беззаботно перекликались стеклянными голосами птицы, не знающие никаких автобиографий, никаких виз, никаких границ. Полунин позавидовал им, стоя у окна и глядя, как занимается над крышами розовое пламя рассвета. Из-за угла выползла поливальная машина, медленно обогнула площадь, оставляя за собой широкую темную полосу мокрого маслянисто поблескивающего асфальта. Ладно, подумал Полунин, теперь будь что будет... Вернуться в постель незамеченным не удалось. Едва он вошел в комнату, как Дуняша проснулась - посмотрела на него, потом на часы. - Нет, вы окончательно рехнулись, сударь, - сказала она. - Мало вам дня? - Значит, мало. Давай спи, я тоже уже ложусь... - Завтра мы уезжаем, - объявила она решительно. - Хватит! Сдашь эти бумаги, и я беру билеты в Барилоче. - Почему именно в Барилоче? - Потому что дальше некуда! И потом, ты обещал научить меня ходить на лыжах. Как я буду в России без лыж? - Там дешевле этому научиться, - возразил Полунин, зевнув. - А в Барилоче я не поеду - никогда не бывал на этих модных курортах, ну их к черту. - Но здесь я тебя все равно не оставлю! Я не могу спокойно сидеть и наблюдать, как ты превращаешься в один фантом, уже и по ночам перестал спать... - Так ведь ночь у привидений самое рабочее время, про дневных фантомов я что-то не слыхал. - Какой тонкий юмор! - возмущенно фыркнула Дуняша, поворачиваясь к нему спиной. - Отстань, у тебя руки холодные. - Сейчас согреются... За завтраком она опять завела разговор о поездке. Полунин подумал, что съездить куда-нибудь было бы и в самом деле неплохо, отдохнуть действительно надо. - Что ж, я не против, - согласился он. - Только чтобы толпы не было. Слушай, а ты помнишь то местечко, куда мы ездили в мае? Как его - Талар, что ли... - Это где была такая большая кровать? Да, помню, мне там понравилось, и хозяин такой славный - толстый, меланхолический, и огромные усы. Браво, это у тебя хорошая идея... Он перечитал на свежую голову все написанное ночью и остался доволен - автобиография получилась хотя и пространная, но была изложена ясно, четко, без умолчаний и ненужных подробностей. Этак и мемуары насобачишься писать, подумал Полунин, вкладывая бумаги в тот же плотный конверт. Вечером он отнес его Основской. - Надежда Аркадьевна, - сказал он, - я хочу это отдать Балмашеву, но он сейчас в отъезде. Мы с женой тоже думаем поехать отдохнуть недельку-другую, так что я попрошу вас - передайте это ему, когда вернется. А пока почитайте сами, я нарочно не запечатал - хочу, чтобы вы познакомились с моей автобиографией. Вас там кое-что удивит, но вы поймете, почему я молчал об этом раньше... В субботу они вышли из поезда на знакомом полустанке, где ничто не изменилось за эти полгода. Не изменился и отель - он стоял такой же пустой и чистый, пахнущий новой мебелью и натертым паркетом. Дон Тибурсио узнал их и приветствовал, как старых клиентов. Они заняли тот же номер, - Полунин подумал, что в тот раз предчувствие его обмануло: он был уверен, что не увидит больше ни этой комнаты, ни лежащей за окном пустынной пампы. В апреле она была бурой, выжженной летним солнцем, а сейчас зеленела свежей травой - цвета надежды... Днем над пампой стояло огромное безоблачное небо, они уходили подальше, ложились в траву и чувствовали, как становится невесомым все тело, словно медленно растворяясь в солнечном тепле, в запахах земли и полевых цветов. Так же пахло по ночам и в их комнате - они никогда не закрывали окна, тишина звенела и переливалась неумолчным хором цикад, сияющим голубым параллелограммом лежал на полу лунный свет Они были счастливы. Еще никогда так не влекло их друг к другу, никогда еще близость не бывала такой полной, сокрушительной, исчерпывающей себя до последних пределов... Весна пятьдесят пятого года была в провинции Буэнос-Айрес ранней и дружной, уже к концу первой декады октября установилась умеренно жаркая погода с короткими обильными ливнями, чаще всего ночными. Пампа буйно цвела, в человеческий рост вымахал чертополох вдоль изгородей, словно торопясь запастись соками на все долгое лето - пока не обрушились на землю подступающие с севера ударные волны зноя. Дуняшу вызвали телеграммой в Буэнос-Айрес, она съездила туда на один день, привезла несколько срочных заказов и по вечерам работала в соседнем пустом номере, откуда дон Тибурсио по ее просьбе убрал кровать, заменив большим кухонным столом. Спать они ложились рано, почти с местными жителями - после захода солнца, - зато вставали на рассвете и, не позавтракав, уходили вдоль полотна железной дороги, километров за десять. На обратном пути их обычно догонял пассажирский поезд, - иногда они нарочно дожидались его на повороте, где он замедлял ход, Полунин с разбегу подсаживал Дуняшу на площадку последнего вагона, вскакивал сам, и они возвращались со всеми удобствами, сидя на ступеньках и обдуваемые упругим ветром. Двенадцатого в Таларе торжественно отпраздновали День Америки - над дверью школы вывесили украшенный туей и лаврами портрет Колумба, ребятишки читали патриотические стихи, духовой оркестр добровольной пожарной команды сыграл гимн, вечером пускали ракеты, на здании муниципального совета горел транспарант из разноцветных электрических лампочек: "1492-1955". - В субботу будет неделя, как мы здесь, - сказал Полунин. - Ты хочешь пробыть весь месяц? - Да нет, пожалуй, - ответила Дуняша. - Месяц будет многовато, и потом, я думаю, что с разводом нужно постараться успеть до конца судебной сессии - иначе все это отложится до осени. - Ну что, побудем до следующего воскресенья? Это будет двадцать третье, в понедельник ты позвонишь своему адвокату... - Давай лучше до субботы, тогда я в воскресенье смогу пойти в церковь. Я у обедни не была уже не знаю сколько, совершенно стала язычницей. Недаром говорят - с кем поведешься... Погода, державшаяся как по заказу все эти две недели, испортилась наконец в день их отъезда. Одетые уже по-городскому, Полунин с Дуняшей стояли под навесом станции, бесшумно моросил дождь, поезд - тот самый, которым они иногда возвращались со своих утренних прогулок, - сегодня опаздывал. Станция была расположена на самом краю поселка, пампа подступила к ней вплотную; Полунин подумал, что трудно найти более типичный для Аргентины вид, чем этот - распахнутая до самого горизонта ширь, линия телеграфных столбов вдоль рельсов, решетчатая мачта ветряка над гальпоном* из гофрированного железа... ______________ * Galpon - складское помещение (исп.). - Чего ты шмыгаешь носом? - спросил он. - Так... Ты никогда не замечал, что уезжать - грустно, даже если едешь охотно и с удовольствием? Странно... Впрочем, нет, я глупость сказала, ничего странного. Знаешь, мне так было здесь хорошо... - Нам будет еще лучше, Евдокия. - Я понимаю это умом, но... В Буэнос-Айресе тоже шел дождь, блестели мокрые черные зонты, пахло бензином. После обеда Дуняша занялась уборкой, а Полунин пошел к себе на Талькауано - посмотреть, нет ли писем. Свенсон оказался дома, был против обыкновения трезв и мрачен. - Сожгли подшипник, желтопузые обезьяны, - объяснил он. - Минимум неделя ремонта! Вшивая страна, вшивые люди, вшивые суда. Я уже десять лет мог бы плавать у Мур-Маккормака и получать жалованье в долларах, а не в этих вонючих песо, которыми скоро можно будет оклеивать стены. Видел сегодняшний курс? Сто песо - пять долларов, вот так-то. И еще, говорят, не сегодня-завтра будет объявлена девальвация... Храм, который обычно посещала Дуняша, пока не стала язычницей, был расположен в Баррио Пуэйрредон - тихом зеленом пригороде в западной части Буэнос-Айреса. Церковь помещалась в полуподвальном этаже углового дома; огороженного двора, как на Облигадо, здесь не было, и прихожане после окончания обедни толпились в соседнем скверике. Пуэйрредонская церковь, как и другие православные церкви Буэнос-Айреса, была не только храмом, но и своего рода клубом - сюда приезжали повидаться со знакомыми, узнать новости. Хозяин расположенной тут же закусочной давно приспособился к вкусам еженедельной клиентуры, и русские пирожки, которые он в больших количествах выпекал по воскресеньям, были не хуже, чем у Брусиловского. По обыкновению опоздав на электричку, Дуняша пришла к концу проповеди. В церкви было тесно и душно, она потихоньку пробралась вперед, поставила свечку Михаилу Архангелу и, опустившись на колени, помолилась о том, чтобы с разводом не получилось никаких компликаций и чтобы им поскорее дали визы. Проповедь тем временем кончилась, начали подходить к кресту. Медленно продвигаясь к амвону вместе с очередью, Дуняша поглядывала вокруг, рассеянно кивала знакомым и думала о том, что все они остаются здесь, а она, если не случится задержки, у пасхальной заутрени будет уже в Казанском соборе. Или даже в Исаакиевском. Ей было очень жаль всех окружающих... Истово крестясь, проковыляла мимо старая княгиня-сплетница, юркнул шалопаистый поручик Яновский, прошествовал длинный как жердь скаутмастер Лукин со своей маленькой щуплой женой. Появилась Мари Тамарцева, - увидев Дуняшу, она сделала большие глаза и стала жестами показывать, что будет ждать ее снаружи. Дуняша кивнула. Подошла ее очередь, она приложилась ко кресту, поцеловала пахнущую ладаном руку батюшки и с чувством исполненного долга направилась к выходу, развязывая под подбородком концы платочка. На улице солнце ударило ей в глаза, она спрятала платочек в сумку, надела темные очки. Мари Тамарцева тут же налетела как коршун, схватила за плечи, быстро поцеловала - точно клюнула - в щеку и зашептала трагически: - Боже мой, Доди, где ты пропадала? Я тебя уже второе воскресенье здесь ищу, домой звонила несколько раз... - Я уезжала отдохнуть, а что? - Боже мой, как что? Да ведь он приехал! - Кто приехал? - Но твой муж, Вольдемар! Дуняша почувствовала, что у нее холодеют щеки. Потом ей вдруг стало очень жарко. - Ах вот как, - сказала она звонким от ярости голосом, - мсье соизволил вспомнить о своей супруге? Прекрасно, но только мне уже нет до него никакого дела! Если бы он таскался еще пять лет, я должна была его ждать? - Но, Доди, ты же ничего не знаешь! Отойдем, я тебе все расскажу... Тамарцева схватила Дуняшу за руку, потащила через улицу. В сквере они отошли на боковую аллею, подальше от соотечественников. Мари все говорила и говорила, а Дуняше казалось, что все это какая-то фантасмагория, наваждение, что вот сейчас она очнется, придет в себя, и ничего этого не будет... - ...Я его спрашиваю: "Но почему же ты ни разу не написал, ведь можно было сообщить", - продолжала Тамарцева трагическим полушепотом, - а он мне сказал - и, знаешь, я в чем-то его понимаю, - он сказал, что не мог себе позволить, думал, что для тебя лучше, если ты ничего не будешь знать, лучше считать себя просто брошенной, чем женой арестанта... - Очень благородно, - сказала Дуняша, - но это ничего не меняет, в конце концов я тоже человек, у меня тоже могла быть какая-то своя жизнь, не так ли? Я три года ждала его как последняя идиотка, плакала по ночам, со мной могло случиться что угодно, - об этом он подумал, когда пускался в свои авантюры? Ему было скучно, видите ли, он не мог работать, как все люди, - а я могла? Я могла по девять часов в день стоять у мармита с кипящим конфитюром, когда в цехе было сорок градусов жары? Я приезжала домой как дохлая рыба, а он мне говорил: "Слушай, хорошо бы развлечься немного, пойдем в синема", и я улыбалась и делала хорошее лицо, и мы шли и смотрели по три дурацких фильма подряд - то есть это он смотрел, а я ничего не видела, потому что я сидела и думала, сколько мне удастся сегодня поспать, - я вставала в пять утра... - Доди, милая, я все понимаю и нисколько его не оправдываю, но я все же считаю, что тебе