ж кажется, она очень следила все время, как бы не сделать чего-нибудь такого, что могло бы не понравиться Сережиной маме. - Ты слушаешь? - Да, да, слушаю! - ...так вот, - вдохновенно бубнил Сережка, водя пальцем по разложенной на столе громадной схеме, - ты вот здесь сама видишь - когда резец доходит до конца, то этот кулачок делает пол-оборота, и тогда срабатывает вот этот конечный выключатель, - видишь, кулачок давит на его шток, и тогда вот эта катушка... какой же у нее номер... ага, "10-2", видишь?.. тогда эта катушка оказывается под напряжением. А раз напряжение подано на эту катушку, то ты сама понимаешь, что... Она торопливо кивала, соглашаясь, но на самом деле не понимала ни единого слова. Что будет, если напряжение подано на катушку? И как оно вообще там очутилось, это напряжение? И что это за катушка? Станок, о котором Сережка говорил с такой нежной любовью, оставался для Тани чудовищным и бессмысленным нагромождением каких-то реле, прерывателей, пускателей и разных других штук, названий которых она даже не могла запомнить. В довершение всего ее начало вдруг клонить ко сну: ночью она дочитывала "Саламбо", а здесь в комнате было натоплено, да и обед оказался очень уж сытным. - Да ты слушаешь?! - свирепо окликал ее Сережка, и она снова испуганно встряхивалась и изо всех сил старалась не пропустить ни слова из его объяснений. Это издевательство кончилось только с приходом Николая. Тот поздоровался с Таней очень вежливо и немного смущенно; он, видимо, боялся взять неверный тон и вообще чувствовал себя не совсем ловко. Но скоро это прошло. Через полчаса он уже играл на гитаре и пел песенки из фильмов; голос у него был приятного тембра, и играл он хорошо, - Таня, ожив, слушала его с удовольствием. Она подумала, что Николай, наверно, желанный гость на всех вечеринках и что у него много знакомых девушек, которые, как выражалась Раечка, "сохнут по нем". Жалко только, что он так неправильно говорит, ну как Сергей не скажет ему, что нельзя говорить "вы уважаете гитару"! Это вроде как - "я ужасно уважаю вареники". Ужас просто, ей нехорошо становится, когда она слышит это "уважаю"... В девятом часу Николай попрощался с Таней, попросил не забывать и ушел вместе с гитарой, заботливо укутав ее в старый шерстяной платок. Так и есть - его уже ждали у одного приятеля. Таня тоже собралась было домой, но в комнатке, похожей на вагонное купе, было тепло и уютно, а на стеклах сверкал дождевой бисер, и за окном уныло поскрипывала под ветром голая акация. Подумать только - идти сейчас по неосвещенным окраинным улицам, брр! Она охотно согласилась на уговоры посидеть еще. - Только слушай, Дежнев, я пересяду на твою кровать, можно? На табуретке ужасно неудобно... - Да садись, чего спрашивать... Она сбросила туфельки и уселась на кровати, в самом углу, поджав под себя ноги. - Ты знаешь, у тебя замечательный брат. - Чего? А-а... да, братуха у меня хороший. - Очень. Только не говори "братуха", это какое-то безобразное слово. Прямо как из "Республики Шкид". - Из какой республики? - переспросил Сережка. - Из "Шкид", я же тебе говорю! Есть такая книга, ты не читал? - Что-то не помню... - Ну, ясно. Послушай, Дежнев, ты вообще читаешь что-нибудь, кроме своей техники? - Что нужно, то читаю, - огрызнулся задетый за живое Сережка. - Уж во всякой случае не про поцелуйчики! Таня вздохнула с сожалением. - Ты вырастешь односторонним человеком, - сказала она убежденно, - вот увидишь. Как камбала. Ты видел? Это такие морские рыбы, у них на одном боку глаза, а другой бок совсем белый и служит пузом. Фу! Ты бы лучше переделывался, пока не поздно. - Ты уж зато вырастешь многосторонней, - съязвил он, - прямо Леонардо да Винчи в юбке! - Про человека не говорят "многосторонний". Нужно говорить "разносторонний" - эх, ты! У нее такая богатая, разносторонняя натура. - У кого это? - У Николаевой Татьяны Викторовны, - скромно ответила Таня. Сережка презрительно фыркнул: - Расхвасталась, дальше некуда. Да и потом, чего ты вообще учить меня взялась! "Так говорят", "так не говорят"! Тоже мне, учительница... Сказал он это вовсе не потому, что действительно рассердился на замечания; просто ему захотелось вдруг позлить Николаеву, вызвать ее на спор. Ему всегда приятно было смотреть на нее, когда она спорила и горячилась, размахивая руками и от возмущения еще больше картавя. И хотя обычно Николаева заводилась с пол-оборота, на этот раз провокация не удалась. - Но я ведь не хотела тебя обидеть, - с неожиданным смирением сказала она, - честное слово. Мне ведь просто хочется, чтобы ты говорил совсем правильно, потому что... ну, я просто не люблю, когда говорят неправильно. Правда, ты меня извини. Она запнулась, чуть было не назвав его но вмени. Ей очень хотелось это сделать. И еще - ей захотелось вдруг прикоснуться к нему. Ну, просто пожать ему руку или погладить по щеке. Но пожать руку она сможет только когда будет прощаться, а погладить по щеке - хотя бы кончиками пальцев - вообще едва ли удастся когда бы то ни было. Ей стало невыносимо грустно. - Чего там извинять, - буркнул Сережка. - Я и не обиделся вовсе... Он покосился на нее - она сидела поодаль от него, на другом конце койки, и оставалась в тени. Дверь в соседнюю комнату, где мать занялась шитьем, была прикрыта, а лампочка под картонным колпаком освещала только стол. На затененном лице девушки глаза казались больше обычного и выражение их было печальным. - Какого цвета у тебя глаза? - спросил он вдруг, и сердце его замерло, как перед прыжком с вышки. - Карие, - негромко ответила она, помедлив секунду. - И немножко золотистые. Хочешь посмотреть? Подними лампу. Он протянул руку к лампе, висевшей низко над столом на длинном шнуре. Таня подалась вперед, упираясь кулачками в одеяло, и приблизила лицо к Сережке. Моргая от яркого света, она старалась не щуриться. - Видишь теперь? Сережка опустил лампу, и она закачалась как маятник, бросая свет то на стену, то на Танины колени. - Да, вижу, - сказал он и встал с койки. - Они какие-то рыжеватые... Таня ничего не ответила и снова отодвинулась в уголок. Сережка постоял, потом сел к столу на табурет. Тане вдруг неудержимо захотелось плакать и тут же вспомнилось, как Настасья Ильинична посоветовала им сходить вместе с Николаем куда-нибудь в кино. "Ей просто хотелось, чтобы я поскорее ушла, - подумала она с горьким чувством собственной ненужности. - Как я до сих пор не поняла!" Она пересела на край койки и сбросила на пол ноги, нашаривая туфлю вытянутой ступней. - Ты чего? - удивленно спросил Сережка. - Знаешь, уже очень поздно, - ответила она не глядя. - Пока доберусь домой, а еще уроки... - Да посиди еще, куда тебе торопиться! Чаю сейчас попьем... - Нет, я... уже поздно, понимаешь, и потом у меня немного болит голова - здесь так жарко... Если хочешь, мы лучше не будем садиться на трамвай, а пройдем пешком, немного подышим. Ты ведь меня проводишь? Когда они добрались до центра, дождя уже не было. Ветер разогнал тучи, и в чернильном небе, затмеваемая молочными шарами фонарей, несмело проглянула маленькая ущербная луна. - ...я очень люблю дождь, - задумчиво говорила Таня, размахивая портфелем. - Вернее, не самый дождь, а когда вот так - асфальт весь мокрый, блестит, и все в нем отражается... именно ночью, когда огни. Я еще в Москве любила смотреть - мы жили возле Арбата, знаешь? Ах, ты в Москве не бывал... А днем люблю тоже, чтобы туман - такой, знаешь, не очень сильный. В парке - вот прелесть! Я, если туман, по парку могу просто часами ходить... так всегда тихо-тихо, и потом этот запах - знаешь, совсем такой особый - завялой травы, сухих листьев, когда они уже подмокли и начинают гнить, и потом не знаю, что там еще, в этом запахе, - наверно, древесная кора, потом просто земля мокрая, немножко тоже грибами пахнет... - Я понимаю, - серьезно кивнул Сережка. - Ну конечно, я знала, что ты поймешь. Когда будет туман, нарочно пойдем с тобой в парк, понюхаем. Прямо из школы, хорошо? Хотя нет, что я! - вот дура-то, уже ведь поздно. Это нужно в сентябре, в конце, или в самом начале октября, а потом уже нет. Ну, ничего. На тот год, правда? Только ты мне напомни, если я забуду, а то придется откладывать еще на год. - Тогда уже не придется, - улыбнулся Сережка. - Это на сорок первый? Не выйдет, в сентябре сорок первого я ведь уже буду в армии. - Почему это в армии? Ты что, не собираешься в институт? - Факт, что собираюсь, только мне после школы придется сначала призываться. Призывной-то возраст снижен теперь, забыла? А в институт - это уж после, как отслужу. - Ой, пра-а-авда, - протянула Таня и задумалась. - Ну, ничего, может, к тому времени все это изменится! Я сейчас вспомнила: недавно мы с Люсей встретили одного майора, Дядисашиного приятеля, и он как раз спрашивал: как, говорит, ваши ребята теперь себя чувствуют, наверное им не очень весело идти вместо институтов в казармы? И он как раз сказал, что это только временная мера, из-за войны в Европе. Ну хорошо, не могут же они столько воевать - до сорок первого года! К лету, наверное, уже все закончится. Как тебе кажется? - Да кто его знает, - неопределенно отозвался Сережка. - Думаю, что должно кончиться, а там... - Я тоже так думаю, - кивнула Таня. Некоторое время они шли молча. Таня усердно вышагивала в ногу с Сергеем. Потом она спросила: - Дежнев, скажи... твоя мама на меня за что-нибудь сердита? Сережка изумленно на нее покосился: - С чего это ты взяла? - Я видела, - упрямо сказала Таня. - Я это заметила сразу. Даже еще до того, как я разбила тарелку... - Да брось ты с этой тарелкой! - возмутился Сережка. - Нашла о чем говорить! - А я о ней и не говорю. Я о ней просто упомянула. Я знаю, что это не из-за тарелки. Наверное, из-за того, что мы опоздали. Правда? Я потом - уже после зверинца - подумала, что не нужно было заходить... твоя мама, наверное, ждала к определенному часу... - Да с чего ты взяла, что она на тебя вообще рассердилась! Я ничего не заметил, если хочешь знать. - А я заметила, - упрямо сказала Таня. - Мужчины вообще никогда ничего не замечают. Понимаешь? Ничего-ничего. Они всегда как слепые. Ничего не видят и ничего не замечают. - То, что нужно, мы замечаем, не беспокойся. - Ну конечно! Ты просто самый настоящий эгоист! Понимаешь? - Интересно, почему это я эгоист? - Сережка неуверенно пожал плечами. - Смешно! - Вот потому и эгоист, что тебе сейчас только смешно... - О чем спор, друзья мои? - окликнул их вдруг знакомый голос. Таня ахнула и испуганно рассмеялась: - Ох, Сергей Митрофанович! Как вы меня напугали! Добрый вечер... - Добрый вечер, Сергей Митрофанович, - пробормотал и Сережка. - Добрый вечер, друзья мои, добрый вечер... Преподаватель, посмеиваясь, смотрел на них чуть боком, по-птичьи. - Гуляете? Это полезно. Ба, Николаева, ты еще с портфелем! Неужели до сих пор не была дома? Румянец на Таниных щеках стал еще ярче. - Нет, Сергей Митрофанович, мы... я была вот у Дежнева, потому что... мы готовили задания, вместе. - Это хорошо, - одобрительно кивнул преподаватель. - Но сейчас пора бы уже домой, иначе завтра опять проспишь. Кстати! Дружок мой, я тебя убедительно прошу исправить будильник. Скажу по секрету, что о твоих вечных опозданиях уже шла речь на педсовете, так что тебе стоит поберечься. - Хорошо, Сергей Митрофанович, я... я постараюсь. - Непременно постарайся, непременно. Дядя еще не вернулся? - Еще нет... - Так, так. А пишет? - Редко очень, Сергей Митрофанович... - Ага. Ну ничего, приедет. Так я вам пожелаю хорошей прогулки, только не затягивайте ее, время позднее... Молодые люди торопливо попрощались с преподавателем и быстро пошли прочь, явно удерживаясь от желания припустить бегом. Поглядев им вслед, Сергей Митрофанович прищурился и покачал головой. - Дежнев! - позвал он высоким старческим тенорком. - Поди-ка на минутку сюда! Нет, ты один! Сережка оставил Таню и бегом вернулся к преподавателю. Тот взял его под руку доверительным жестом. - Вот что я хотел тебе сказать, друг мой, - сказал он негромко, - и на этот раз уже не как учитель ученику, а просто как мужчина мужчине. Видишь ли, если ты идешь с девушкой и она несет что-то в руках - ну, я, понятно, не говорю про сумочку или какой-нибудь там явно уж легкий пакетик, - то полагается освободить ее от ноши. Иначе что же получается - ты вот идешь налегке, руки в карманах - тоже, кстати, непохвальная привычка, - а Николаева тащит набитый книгами портфель. Это, друг мой, просто не по-товарищески, даже оставляя в стороне все прочее... Сережка густо побагровел и кашлянул, не зная, куда девать глаза. Преподаватель ободряюще сжал его локоть. - Ну вот, друг мой, это, собственно, и все, что я хотел тебе сказать. А спутнице своей ты скажи, что я-де велел напомнить ей про "Обрыв" из школьной библиотеки, он у нее давно. Понимаешь? Ну, до свидания. - До свидания, Сергей Митрофанович... спасибо! На другой день он снова провожал Таню домой. Инициатива в этом давно уже перешла в ее руки - она просто ловила его в раздевалке и заявляла: "Люся и Аришка опять куда-то удирают, так что нам вместе". Так было и сегодня. Получив от Тани очередное приглашение - или приказание? - Сережка молча кивнул и, забрав у нее номерок, отправился получать пальто. Протолкавшись к барьеру, он отдал жетоны техничке. Пока та долго и бестолково искала оба пальто на длинных рядах вешалок, он обдумывал деликатный вопрос. Вчера, после разговора наедине с преподавателем, он догнал Николаеву, сказал ей про "Обрыв" и через несколько шагов, пробурчав что-то невразумительное, забрал у нее портфель. Она приняла это как должное и поблагодарила довольно небрежно. Девчата - это ведь такой народ: сделаешь ей одолжение, а она сразу решает, что так и быть должно... Как же поступить сегодня? Можно вообще не брать у нее этот портфель. А можно и взять, но только не сразу, а, скажем, за углом, чтобы ребята не видали. Тогда она подумает, что вот, мол, свинья этот Дежнев: в темноте строит из себя кавалера, а днем небось не решается. И факт, что будет права, если так подумает... Одевшись, он стоял возле двери с двумя портфелями под мышкой, искоса поглядывая, как Таня возится перед зеркалом со своим беретом. Наконец, оглядев себя со всех сторон и потуже затянув пояс, она подошла к двери. - Я готова, идем? - бросила она, протягивая руку за портфелем. Вот и наилучший выход - прикинуться рассеянным и отдать портфель тем же машинальным движением. Сережка пережил короткую - всего в полсекунды - схватку противоречивых стремлений. Победила честность. Он молча отвел руку в пестрой шерстяной варежке и толкнул перед Таней тяжелую стеклянную дверь. - Валяй живее, - грубовато сказал он. Как назло, самые заядлые женоненавистники девятого "А" - Толька Свириденко, Колька Улагай, Женька Косыгин, Володька Бердников - толклись на крыльце, кого-то поджидая. Может, драться, а может, и просто так. Сережка увидел их еще изнутри, сквозь стекла тамбура. Сцепив челюсти, он вышел следом за Таней и рядом с ней стал неторопливо спускаться по широкой лестнице, держа под мышкой оба портфеля - свой черный и Танин светло-коричневый. Хотя бы уж одного цвета, не так в глаза бросается! Шпана наверху выразительно умолкла. Сережка даже кожей затылка чувствовал, что все смотрят им вслед. И как раз в эту минуту нечистая сила угораздила Таню оступиться - Сережка едва успел свободной рукой подхватить ее за локоть. Это уж было слишком. Наверху засвистали, заулюлюкали. - Возьми ее под ручку! - заорал Колька. - Крепче!! - Гля, ребята! - подхватил Женька Косыгин. - В носильщики записался! Сережка не шевельнул ни одним мускулом лица и не выпустил Таниного локтя до самой нижней ступеньки. Они медленно пошли к воротам по бетонной дорожке. Вслед им продолжали орать. - Какие дураки! - Таня пожала плечиками. - Не обращай внимания, Сережа... 9 Настасья Ильинична заглянула в комнату и принюхалась, бросив на сына подозрительный взгляд. - Опять курил, несчастье ты мое, - сказала она. - Ну что мне с тобой делать, а? - И не думал вовсе, - ворчливо отозвался Сережка; не то чтобы он всерьез надеялся убедить мать в противном, а просто по привычке. Когда тебя в чем-то обвиняют, лучше отрицать все, а там видно будет. - С чего это ты взяла, что я курил... - Всю комнату прокоптил своим табачищем и еще спрашивает - с чего взяла! Хоть фортку бы открывал, а то заперся и сидит. Поглядеть страшно, на что похож стал - желтый, худющий, хоть в больницу тебя ложи... Уж я и не знаю, чего это Коля смотрит! Ну обожди, обожди - вот поговорю с ним, он тебе пропишет... - Ну ладно, ма, - сказал он примирительно, - сколько я там курю... "Расквохталась мамаша", - подумал он с добродушной насмешкой; бесконечные материнские заботы о его здоровье казались ему смешными. Лениво поднявшись с койки, он открыл форточку и, высунув руку наружу, сгреб с рамы горстку снега. Обкатав его в ладонях, он с наслаждением провел снежком себе по лбу. - Зинка, а ну поди сюда, что я тебе покажу! Любопытная Зинка мигом появилась в комнате брата. - Что покажешь, Сережа? - А вот гляди сюда, в кулаке у меня. - Сережа поднял левую руку. Зинка секунду поколебалась, опасаясь очередного подвоха, но любопытство взяло верх, и она, уцепившись за Сережкин рукав, начала всматриваться в просвет неплотно сжатого кулака. - И вовсе ничего нет... - сказала она разочарованно. - Да как нет - ты поближе посмотри, на свет! Сережка поднял кулак еще выше - сестренка привстала на цыпочки, вытягивая шею. Тогда он опустил обтаявший снежок ей за шиворот. Зинка завизжала и вылетела из комнаты. - Ма-ма, ну чего он мне опять снегу за шиворот напихал!! Дурак несчастный! - Ну-ну, ты там потише! - прикрикнул Сережка. - Будешь орать, так я тебе хуже сделаю, вот увидишь. Поймаю мышь и брошу за шиворот, тогда попрыгаешь! Возня с сестренкой развлекла его на минуту, сейчас в голову снова полезли те же мысли. Сережка взял с полки крайнюю книгу и вынул заложенные между страницами листки бумаги, исписанные зелеными Валькиными чернилами. Где же здесь это место... "...У меня отношения с окружающими в основном хорошие, хотя... довольно сильное влияние буржуазных националистов, и на приезжих из СССР некоторые смотрят..." Ага, вот оно! "...потом хочу сообщить тебе - как своему лучшему другу - одну вещь, о которой я еще не сказал даже своим старикам. Мы с Ларисой решили расписаться, когда будем на первом курсе, сразу после вступительных. Ждать окончания вуза слишком долго, а мало, что ли, студентов, которые поженились и учатся? Конечно, нужно быть готовым к некоторым трудностям материального порядка, но это ерунда, кто из нашего брата к ним не привык..." Хмурясь, Сережка сложил письмо и задумчиво похлопал листками себя по носу. Ну что ж, Валька пишет как взрослый человек, по-мужски. Просто и ясно - решили расписаться на нервом курсе. А ведь они с ним одногодки... хотя даже нет, Валька ведь на год моложе! В самом деле, лучше бы он совсем не писал, ну его в болото. Как только Сережка прочитал сегодня это письмо, перед ним тотчас же встал совершенно новый и никогда до этого момента не приходивший ему в голову вопрос - а к чему, собственно, может привести его дружба с Николаевой? Странно, казалось бы, что восемнадцатилетнему парню могла не прийти в голову такая вещь, но Сережке она действительно не пришла. До тех пор, пока он не прочитал вчера это письмо. Он сразу же увидел свои отношения с одноклассницей в совершенно новом свете. Хорошо, она замечательная девушка, и ему приятно с ней встречаться, бывать вместе в кино и провожать ее домой; а дальше? Не думал он и о том, как смотрит на все это сама Николаева. Надо полагать, ей тоже приятно с ним бывать - никто ведь ее не принуждает. Но не приходила ли ей в голову та же мысль, которая мучает его со вчерашнего дня? Как быть дальше? Как точно назвать то, что сейчас с ними происходит? Дружба? Но хорошо, девятый класс - это уже не совсем детский возраст. Дружить, ни о чем не задумываясь, можно в пионерском лагере, когда тебе четырнадцать - пятнадцать лет. Правда, Николаевой только недавно исполнилось шестнадцать... но ему-то самому уже восемнадцать, и потом все говорят, что девушки в этих делах начинают разбираться гораздо скорее, чем их сверстники. Что, если сама Николаева уже думала об этом, в теперь смотрит на него и ждет: а ну-ка, Сережка Дежнев, что ты теперь будешь делать? А если это и есть любовь? Что же тогда должен он делать? Очевидно, если любишь девушку, то нужно сразу же с ней поговорить начистоту - вот как Валька с Ларисой. Я, мол, тебя люблю, давай поженимся тогда-то и тогда-то. Это нужно сказать прямо, иначе выходит как-то несерьезно. Правда, он никогда еще не слышал, чтобы в его возрасте кто-нибудь заводил речь или хотя бы думал о женитьбе. Но черт с ними, тут ему никто не указ. В таких делах каждый поступает так, как считает правильным; и вот он, Сережка Дежнев, считает, что тут нужно говорить сразу и начистоту. А как там поступают другие, ему наплевать. Мало ли кто как поступает! В самом деле: почему бы им не пожениться, если они друг друга любят? После школы и после того, как он вернется из армии. Конечно, это еще не скоро, но решать-то нужно заранее! Но как это - вдруг прийти и сказать: "Я тебя люблю". А если она его просто высмеет? И потом будет говорить этой своей Земцевой - вот, мол, Дежнев шутку какую отмочил. Дурак, скажет, по возрасту уже первокурсник, а сам сидит в девятом классе и туда же, в любви вздумал объясняться! Но если это не так? Если она и сама... ну, если немножко он ей нравится, скажем, и если она ждет, чтобы он сам об этом заговорил? Факт, не девушке же начинать такой разговор! Хотя, если равноправие... Чувствуя, что голова окончательно идет кругом, Сережка решительно вскочил и вышел в соседнюю комнату. - Уходишь куда? - спросила Настасья Ильинична, видя, что сын взялся за пальто. - А я хотела, чтобы ты кастрюлю мне запаял... - После, ма, - отмахнулся Сережка. Вечно эта мамаша что-то придумает. Тут такие вопросы приходится решать, а она с кастрюлей. - Я запаяю, только после. Я пройдусь с полчаса, а то голова болит. - А ты кури, кури побольше! - накинулась на него мать, но Сережка уже хлопнул дверью. На крылечке он остановился, похлопал по карманам - не забыл ли папиросы и спички. Над городом стыли медленные зимние сумерки, крепчал мороз, приятно пощипывая ноздри. Что ж, пора - завтра уже декабрь! Снегопад кончился всего несколько часов назад, и сейчас нетронутая белизна чудесно изменила неприглядный вид перед крыльцом. Обшарпанный флигелек в глубине двора, мусорный ящик, покосившийся от старости дощатый сарай - все это казалось сейчас не таким убогим, как обычно. Сережка несколько раз глубоко, по-физкультурному, всей грудью вдохнул морозный воздух, проветривая от дыма легкие, и медленно пошел к калитке, с удовольствием прислушиваясь к скрипу снега под ногами. За воротами он столкнулся с Николаем. - Здорово, Сереж. В кино? - Нет, просто пройтись. Новостей нема? - Да так... митинг вот у нас был, обсуждали последние события. - А-а! - Сережка рассеянно кивнул, глядя по сторонам. - Я о них еще и не читал, надо будет прочесть... - Слышь, Сереж... а ты вообще как смотришь на эти дела? - А что? - Да нет, ничего такого. Я просто подумал... Так, у нас там сегодня разговоры были разные. Может, конечно, народ просто зря тревожится... - А чего тут тревожиться? - удивленно спросил Сережка. - Да вообще-то вроде и нечего, - согласился Николай. - Знаешь, как у нас - чуть международное положение обострится, сразу думают - как бы воевать не пришлось. Сережка засмеялся: - Ну, Коль, ты и скажешь! Это с Финляндией-то? - А что Финляндия... Ты не смотри, что она маленькая, у ней за спиной силы стоят побольше... Ну, да, я думаю, обойдется, ничего не будет. - Факт, что не будет. Так я пойду, Коля. Слышь, ты скажи мамаше, я, может, задержусь... - Ну-ну. За водоразборной колонкой - там, где улица начинает полого спускаться к Мельничному Яру, - слышался гомон ребячьих голосов. Остановленный воспоминаниями, Сережка долго стоял и смотрел на галдевшую толпу. Еще три-четыре года назад он и сам не пропускал ни одного такого вечера: прибежал из школы, пообедал, кое-как приготовил задания и - кататься, до самой темноты, пока не начнут сходиться к колонке матери, высматривая каждая своего и оглашая улицу пронзительными криками: "Юрка-a! Вовка-а-а!! Ступай домой - вот погоди, отец тебя выпорет!.." Мальчишка в истертой тюленьей курточке пробежал мимо, прижимая к груди маленькие салазки, добежал до спуска, ловко упал и понесся вниз, раскинув ноги ласточкиным хвостом. Сережка смотрел ему вслед со странным чувством. Не то чтобы он завидовал, нет... тут что-то другое, сразу даже и не определишь. Раньше все было интереснее, ярче как-то. Любая мелочь блестела, как бутылочный осколок на солнце. Выменял у приятеля интересную марку - радость, достал в библиотеке "Таинственный остров" - радость, да еще какая! Первый снег переживался как событие мирового значения, новогодним каникулам начинал радоваться с начала декабря... а первая оттепель? А когда в первый раз выходишь на улицу налегке, без надоевшего зимнего пальто, слушаешь звон капели и жмуришься от солнца, сияющего в каждой луже? А сейчас все как-то уже не так. Правда, интереснее стало жить в другом смысле, это верно. Вот, скажем, такие вопросы приходится решать... На эти несколько минут, вспоминая детство, он забыл о Тане, и сейчас вернувшаяся мысль о ней обдала его волною тепла. "Таня", - шепотом сказал Сережка, впервые - даже в мыслях - называя ее по имени. Как она тогда, на лестнице, сказала ему: "Сережа" - тоже в первый раз, нарушая школьную традицию. Одно это слово сблизило их больше, чем мог сблизить год знакомства... Сережка выкурил папиросу, стоя на одном месте. Стали замерзать ноги. Ребятишки начали расходиться по домам - шли мимо в синих сумерках, волоча салазки и ковыляя на коньках, громко шмыгали носами, перекрикивались, кого-то дразнили. Сережка нашел в кармане гривенник, потряс в сложенных кузовком ладонях. Решка - пойду, орел - не пойду... нет, не так - пойду, если орел. Вышла решка. Он озлился и зашвырнул гривенник в чей-то сад. Вот назло пойду! Тоже, гадать вздумал... Валька посмотрел бы! Решимости хватило только до угла бульвара Котовского. Там он задержался возле афишной тумбы и сделал вокруг нее полный круг, внимательно прочитав все - от анонсов городского драматического театра до призыва нести деньги в сберкассу. Когда с чтением было покончено, он решительно повернулся и пошел к знакомому дому. В подъезде стоял какой-то военный; Сережка прошел мимо, не повернув головы, наискось пересек бульвар и только тогда оглянулся. Военный ушел. Ее окон не было видно - мешали ветви, гнущиеся под тяжестью снега. Перед зданием обкома стоял сверкающий черный "ЗИС-101". Сережка полюбовался нарядной машиной - такие были еще редкостью. Внутри горел свет, шофер читал газету, развернув ее на баранке. "Интересно, кого он возит, - думал Сережка, переходя бульвар. - Наверняка первого секретаря, не меньше. Еще бы - такая машина! Посмотрю, как Таня примет. В случае чего, скажу просто, что потерял таблицы логарифмов - может, у нее остались..." - ...чудесно, что ты пришел, я тут просто умираю от скуки, правда! Сидела и слушала пластинки, одна, понимаешь? - а это нельзя, одной слушать музыку - страшно грустно получается, я и сама не знаю отчего, правда. Я уже думала идти ночевать к Люсе, а потом раздумала - такой холод на улице, ужас, а у нас наконец исправили кочегарку, так что тепло и уютно. Ты очень замерз, Сережа? Раздевайся скорее, сейчас чай будем пить. Знаешь, к Люсе приехала в гости ее нянюшка - Трофимовна, мы у нее были летом в Новоспасском - и привезла мне банку меду. Как раз самый мой любимый, гречишный. Только ты можешь починить чайник? А то примус придется разводить. - А что с ним, с чайником? - Ой, из него такие искры сыплются, прямо подойти страшно! - Тащи сюда. Отвертка и плоскогубцы есть? - Угу, я достану у соседей. Я сейчас! Сергей присел на диван, зажав ладони между колен. Как странно! Стоило только ему услышать ее голос, как все сразу стало на свои места. Зря он ломал себе голову, пытаясь найти какое-то немедленное решение, - все будет хорошо, все устроится само собой... Им овладело чувство большого доверия ко всему на свете. Услышав за дверьми торопливый голосок Тани, разговаривавшей с кем-то на площадке, он на секунду прикрыл глаза и счастливо улыбнулся. Чайник он починил, и они долго чаевничали. Хлеба у Тани не оказалось, они намазывали гречишный мед на сухие, как камень, галеты. Таня грызла их, морща от усилий нос, и возмущалась провокационным обстрелом майнилской заставы. Ужасно противные эти буржуи. Ну почему на нас вечно все нападают - то японцы, то финны, прямо житья нет от этих агрессоров... После чая перешли в Танину комнату. На кушетке стоял раскрытый патефон, валялись пластинки. Сережка поднял одну, другую - все какая-то ерунда: "Цыган", "Калифорнийский апельсин", "Дождь идет"... - Охота тебе слушать всякое барахло, - пренебрежительно заметил он, подходя к письменному столику, где Таня рылась в ворохе писем. - Почему же барахло, - возразила она, - если я люблю... Я люблю и Бетховена, но нельзя же все время слушать только серьезную музыку... легкая мне очень нравится, конечно не всякая... например, от песенок Вадима Козина меня просто тошнит... ага, вот эти снимки! Это Дядясаша прислал мне из Москвы, он сам снимал в Монголии... Сережка с интересом нагнулся к столу. Снимки были любительские, не совсем удачные, многие явно передержаны. К его разочарованию, ничего боевого в них не оказалось - он надеялся, что майор догадается заснять хотя бы танковую атаку. Видно, не догадался. На снимках были скучные песчаные холмы, люди в халатах, улыбающиеся танкисты в комбинезонах, грузовик, палатки, два танка. Так, ничего особенно интересного. - Видишь, эти холмики там называются барханами, - объясняла Таня над его ухом. - Я тебе не рассказывала? Ко мне в лагерь приезжал один Дядисашин лейтенант, так он много рассказывал про Монголию. Там такая жара, прямо ужас - они все время мечтали о зиме. Ты представляешь - в пустыне, без воды? В общем, вода, конечно, была, но только очень мало, по норме. Я ему сказала, что я это хорошо понимаю - когда летом бывает слишком уж жарко, то я тоже начинаю мечтать о зиме. Хотя я вообще люблю зиму. Лето я тоже люблю, и осень, вот весну не так, но зиму как-то особенно. По-моему, зима - это самое красивое время года, правда? Вот я сейчас покажу тебе одну штуку, ты увидишь. Раздерни-ка штору на окне, я выключу свет. Ты вот увидишь, какой у нас бульвар красивый, когда снегу много. Летом никогда такой не бывает! Бульвар был действительно красив. Заиндевелые, густо опушенные снегом ветви, резко освещенные белыми фонарями, сияющим сказочным узором были врезаны в угольно-черное небо. - Какая красота, смотри... - шепотом сказала Таня, стоя у окна рядом с Сережкой. - Похоже, будто смотришь на негатив, правда? Сережка молча кивнул головой. Повернувшись к Тане, чтобы что-то сказать, он замер, пораженный вдруг прелестью ее профиля, призрачно освещенного снежным отблеском из окна. Не отдавая себе отчета в происходящем, оцепенев от немыслимого и ни на что не похожего чувства, он обнял Таню за плечи и прикоснулся губами к ее щеке. В памяти его остались два ощущения: горячая упругость бархатистой кожи и запах гречишного меда - словно повеяло летним полднем. Несколько секунд они стояли не шевелясь, все так же тесно друг подле друга; потом она мягким кошачьим движением выскользнула из-под его руки и неслышно отошла к столу. Вспыхнула настольная лампа. - Сережа, - сказала Таня изменившимся голосом, - пожалуйста, включи радио... в это время бывает музыка... Рука его так дрожала, что он не сразу попал вилкой в штепсельную розетку. Музыки не было, говорил что-то Левитан. Прошла минута, пока до сознания обоих дошел смысл того, что они слушали: в ответ на непрекращающиеся провокации со стороны финской военщины войска Ленинградского военного округа сегодня в восемь часов утра перешли государственную границу и ведут бои на территории Финляндии. 10 Неделю он проходил как во сне, ничего не видя и не слыша. Весь девятый "А" был занят событиями на Карельском перешейке - для Сережки Дежнева они не существовали. Одноклассники, уважающие его за высокую техническую осведомленность, несколько раз пытались получить исчерпывающие сведения относительно линии Маннергейма, но он только отмахивался. Какие там, к черту, линии! Единственное, что его сейчас занимало, - это то, что он уже четвертый день не может побыть с ней наедине хотя бы полчаса, хотя бы пятнадцать минут... Все складывалось против них, решительно все. Нескольких девушек из класса, готовившихся к вступлению в комсомол, в порядке нагрузки прикрепили к малышам из первой ступени, отдых и развлечения которых они должны были организовывать на каждой переменке; разумеется, в их число попала Таня. Получил нагрузку и он сам: Архимед попросил его присмотреть за шестиклассниками, взявшимися изготовить реостат для физкабинета. Из-за этого Сережка должен был каждый день оставаться после уроков на час-другой и, таким образом, потерял возможность провожать Таню. Не мог он и прийти к ней домой. Приехала знаменитая "мать-командирша" - свирепая старуха, что-то вроде Таниной воспитательницы, которая не далее как в прошлом году собственноручно выдрала ее за какое-то разбитое стекло, - Таня сама призналась ему в этом, С такой страшной старухой Сережка предпочитал не иметь никакого дела, ну ее в болото. Шестиклассники, работавшие в физкабинете под его присмотром, не обращали на него никакого внимания, как и он на них. Архимед просил только присмотреть, чтобы они ничего не сожгли и никого не убило током. Сережка приходил в физкабинет, садился за стол в самом верхнем, последнем ряду амфитеатра и безучастно смотрел на возню строителей реостата. Архимед объяснил ему, что никелиновой проволоки они не достали, и спирали придется вить из нейзильбера; а нейзильбер, по упругости почти равный стали, очень неудобен в работе. Поэтому проволоку пришлось отжигать: ее резали кусками по двадцать метров, каждый кусок протягивали через весь кабинет и концами включали в осветительную сеть. Проволока мгновенно накалялась докрасна, тогда ее отключали и, дав остыть, сматывали на катушку; теперь она была мягкой, из нее можно свить что угодно. Сережка смотрел на все это, подперев щеку кулаком, и думал о Тане. Уже третий месяц с младшим сыном творилось неладное. Хотя веселая глазастая Танечка и не появлялась у них в доме после того памятного обеда, безошибочное материнское чутье сразу же подсказало Настасье Ильиничне истинную причину происходившего с Сереженькой. А происходили с ним странные вещи: начал задумываться, читать за едой бросил, но ел все равно кое-как и курил теперь у себя в комнате совершенно открыто. Видя все это, Настасья Ильинична тревожилась за здоровье сына; и еще больше тревожило ее то, что виновата во всех этих напастях была та самая любительница обезьян. В том, что Сереженька потерял голову из-за этой хохотушки, не было ничего удивительного. С первой минуты, когда Настасья Ильинична ее увидела, она поняла, что именно к этому дело и идет (если еще не пришло). Коля в таком возрасте терял голову куда чаще, и матери никогда не приходилось беспокоиться по этому поводу. Не беспокоилась бы она и теперь, будь младший сын хоть немного похожим на старшего; но сходства между ними - если говорить о поведении и образе жизни - было совсем мало. Судя по всему, Сергей переживал свое увлечение слишком уж всерьез, чего никогда нельзя было сказать в отношении Николая. Мысль о том, что дружба между сыном и хохотушкой будет продолжаться в рано или поздно перейдет в другое чувство, - эта мысль все больше и больше беспокоила Настасью Ильиничну. Пусть они еще дети и ни о чем наперед пока не задумываются - но время-то идет, а сердце в эти годы как солома. Займется вдруг, сразу, и ничем уже его не погасишь. Она то успокаивала себя, доказывая, что о таких вещах и думать-то пока смешно, то снова пугалась, вспоминая, в каком возрасте выходили замуж ее сестры и она сама. А теперь молодежь и вовсе самостоятельная - взбредет что в голову, так и совета ни у кого не спросят. В конце концов, решив, что в таком деле ум хорошо, а два лучше, Настасья Ильинична поделилась своими тревогами со старшим сыном. Николай сначала посмеялся над материнскими страхами. Да чего об этом думать - школу еще не кончили ни он, ни она, а после школы Сережке в армию призываться, - все это еще сто раз перемелется! К тому же, признаться, он не разделял такого уж нетерпимого взгляда на братишкину приятельницу. В Тане ему как раз понравились те самые качества, что испугали мать. Нарядная да веселая? Жизни не знает? Ну так что ж, не в старое время живем, Сережка вон сам вуз окончит и кем хочешь станет! Однако, поразмыслив на досуге над словами матери, он не мог не признать, что кое в чем права и она. Факт, что Таня очень приятная девушка - чтобы с ней поболтать, сходить разок-другой на танцы или в кино. Сам он именно этим и ограничил бы свои с ней отношения, если бы был на месте братишки. А вот ограничит ли Сережка - это еще как сказать. Может, да, а может, и нет. Тут ведь вся беда в том, что Сережка - он же странный какой-то, с девушками до сих пор не бывал, все с книжками сидел, а такие, как он, тихие, - народ в этом отношении опасный. Сегодня он тихий, а завтра, втихаря, такое вдруг отмочит, что после сам не рад будет. Кто его знает, этого Сережку, - возьмет да через год-два с ней и распишется! А это уж плохо будет, факт. Николай вспомнил одного своего приятеля, хорошего токаря, женившегося на дочери инженера, начальника цеха. Николай сам гулял в позапрошлом году у них на свадьбе. Любовь между ними была большая, не могли налюбоваться друг на друга, а года вместе не прожили. Она начала говорить, что он загубил ее жизнь, что она, мол, училась, а теперь стала женой простого рабочего, и пошла у них такая мура, что посмотрели-посмотрели, да и разошлись. А ну, как и с этой такое будет? Факт, что Сережка простым рабочим не останется, но на инженера учиться - долгое дело. И если они поженятся через пару лет, так сколько это времени придется им жить на стипендию да на его, Николая, заработок. А Таня к такому не привыкла. И сама будет маяться, и Сережке жизнь покалечит... Вечером Николай поплотнее притворил дверь и подсел к брату на кровать. - Слышь, Сереж, - начал он нерешительно, - я тут с тобой поговорить хотел... Тебе как, Таня эта - очень нравится? Сергей почувствовал, что краснеет. - Ну, нравится, - сказал он храбро. - А что? - Да нет, я ничего такого, - заторопился Николай, - ты не думай, она мне и самому здорово тогда понравилась. Слышь, Сереж... я просто как старший брат хотел с тобой поговорить... ну, понимаешь, посоветовать! Ты с девушками до сих пор не очень как-то, верно, так что сейчас это тебе вроде бы в