ет же, господин доктор, у меня нет никаких фурункулов. - Как это - нет фурункулов? - вопрос опешившего доктора прозвучал почти разочарованно. - А что же тогда у тебя? - Вообще ничего, я пришла совсем по другому делу... - Ах так! Но Ахим - он, значит, не в курсе? - Пока - нет. До разговора с вами я не стала ему ничего говорить, потом вы сами скажете, стоит ли. - Людхен, я уже заинтригован! Хорошо, сейчас все объяснишь толком. Проходи, проходи... Устраивайся вот здесь и чувствуй себя как дома. Ты ведь не сегодня возвращаешься в Шандау? - Нет, вероятно завтра. - Отлично, тогда у нас есть время посидеть. И даже выпить чаю! Ты, надеюсь, не откажешься от чашки чая, особенно если это настоящий английский "липтон". Итак, что же привело тебя ко мне? - Господин доктор... - у Людмилы вдруг перехватило дыхание. - Понимаете... меня попросили достать некоторые лекарства. Для одного лагеря. Ну, а вы - единственный врач, кого я здесь знаю, и поэтому... я позволила себе... Она умолкла, увидев вдруг всю опасную нелепость этой затеи - явиться с подобной просьбой к совершенно незнакомому человеку. В самом деле, что она знает про Фетшера? Да, с профессором они приятели, кое о чем это говорит, и профессор обмолвился однажды, что Райнер кому-то помогает (или помогал). Но достаточно ли этого, чтобы... Хорошо еще, если он просто выставит ее за дверь! - Так вот, стало быть, что тебе понадобилось, - доктор снял очки, легонько похлопал ими по подлокотнику кресла, снова надел. - Какие именно лекарства, для какого лагеря? - Ну, это... один рабочий лагерь, кажется. Я точно не знаю. А список у меня здесь, - Людмила достала бумажку из кармана жакета, положила на полированную поверхность журнального столика и быстро спрятала руки - чтобы не видно было, как они дрожат. Фетшер долго изучал список, поджав тонкие губы. - Да, все это можно достать, - сказал он наконец. - Кроме, конечно, перманганата калия. Видно, что человек, который это писал, совершенно не в курсе. Ни в одной аптеке Германии тебе сейчас не отпустят ни грамма перманганата - он нужен военной промышленности. Так же, кстати, как и перекись водорода; простая, казалось бы, штука, но попробуй найди. Однако, Людхен, это медикаменты не для рабочего лагеря. Ты уверена, что речь идет не о шталаге? - Почему вы думаете? - испуганно спросила Людмила. - Видишь ли, люди эти явно лишены какой бы то ни было медицинской помощи... если им требуются такие простые лекарства. В рабочих лагерях положение все-таки несколько иное - уж что-что, а йодоформ там имеется. - Я не знаю, господин доктор... - Людмила помолчала. - Но это имеет для вас значение - какой лагерь? - Это имеет очень большое значение. И для меня, и для тебя - коль скоро ты взяла на себя роль посредницы. Если ты передашь немного сульфидина своей знакомой из рабочего лагеря, тебе никто ничего не скажет, по если тебя поймают при попытке переправить тот же самый сульфидин в лагерь военнопленных - будет очень плохо. И тебе, и тому, от кого ты его получила. - Если я скажу, от кого. - Ах, Людхен, Людхен, какой ты еще ребенок. Если они захотят узнать - ты скажешь все. Впрочем, даже в этом худшем из вариантов я все-таки смогу выкрутиться. Во-первых, я мог и не знать истинного назначения медикаментов - ты ведь мне сказала, что это для рабочего лагеря? - прекрасно, я тебе поверил. А во-вторых, мои пациенты позаботятся о том, чтобы я мог продолжать их пользовать. Понимаешь? Но вот о тебе не позаботится никто. Ни Штольниц, который не смог бы при всем желании, ни я. Хотя я смог бы. Смог бы, но не сделаю этого. Потому что, Людхен, попытаться помочь тебе в этом случае означало бы лишиться возможности помогать многим другим. Я имею в виду не тех пациентов, кого принимаю здесь. Понимаешь? Тут, к сожалению, простая арифметика - и она не в твою пользу. - Я понимаю вас очень хорошо, господин доктор. Но... почему вы считаете, что это так опасно? Им уже передавали - хлеб, например... - Хлеб! Это совершенно другое дело. Сунуть пленному кусок хлеба можно ведь просто из жалости, повинуясь внезапному чувству сострадания. Любой охранник посмотрит на это сквозь пальцы, если только он не какой-нибудь совершенно уж озверевший фанатик. А передача лекарств предполагает наличие некоей организации, сговора; вот этого власти боятся больше всего, и вот почему они так строго за этим следят. Поэтому взвесь все очень тщательно, Людхен. Я хочу, чтобы ты полностью представляла себе, насколько опасно то, что намерена сделать. - Я понимаю, - медленно повторила Людмила. - Но ведь все равно надо... Надо, потому что никто другой этого не сделает. Ей подумалось вдруг, что она и сама не сумеет сейчас ответить на вопрос: найдись вдруг этот "другой", освободи ее от необходимости рисковать, - испытала бы она облегчение, радость? С одной стороны - да, конечно, кому же охота подвергать себя такой опасности, а риск, вероятно, и в самом деле нешуточный, доктор прав, она еще полчаса назад не представляла себе, насколько это опасно. И в то же время то, что она впервые ощутила там, в телефонной кабине, прочитав список, - это сознание своей полезности, способности кому-то помочь, - неужели от этого можно отказаться вот так, самой, добровольно... - И потом, - сказала она, пытаясь улыбнуться, - к чему предполагать обязательно худшее? До сих пор никто еще ни разу не заметил, что они что-то передают. - Будем надеяться! - Фетшер развел руками. - Когда ты хочешь забрать медикаменты? - Может быть, кое-что вы могли бы дать мне уже сегодня? - Я могу дать тебе все - кроме, как уже сказал, перманганата. Но не много, большого запаса я у себя не держу. Скажем, по пять упаковок - для начала. Если сойдет благополучно, позже мы сможем повторить операцию, а пока ограничимся этим. Сейчас принесу, можешь пока полистать свежий "Сигнал" - там репортаж из-под Орла... Кстати! Послушай только, что они теперь пишут, - вернувшись уже от дверей, он взял журнал и раскрыл его, отыскивая нужное место. - Вот, пожалуйста: "...таким образом, лишь теперь... мы можем во всем объеме оценить стратегический замысел этой операции. Между Орлом и Белгородом развернулась величайшая в истории войн битва на истощение, в ходе которой гибнут последние людские и технические ресурсы Красной Армии. Неслыханные потери противника, теряющего по 300-350 танков за сутки боев, не смогут быть восполнены никакой "помощью" из-за океана, особенно если учесть катастрофическое состояние советской военной промышленности, дезорганизованной вынужденным перемещением за Урал, безуспешно пытающейся возместить рабским трудом женщин и малолетних детей острейшую нехватку квалифицированных кадров..." - ну, и так далее в том же духе. Идиоты! - можно подумать, у нас нет нехватки кадров. Но ты улавливаешь, как они теперь все это повернули? Месяц назад Фриче пророчествовал, что русская оборона рухнет как карточный домик. А теперь, когда этого не случилось, оказывается, что дело вовсе не в том, продвинулись мы или не продвинулись, а в потерях противника... На, почитай, я сейчас принесу. Людмила полистала журнал - снимки были невыразительны, не давали, в общем, никакого представления о характере и масштабах битвы. Несколько сфотографированных с воздуха горящих танков - не понять, наших или немецких; проселочная дорога в истоптанных хлебах, телеграфные вкривь и вкось столбы с висящими проводами, дымы по горизонту, бредет кучка навьюченных снаряжением пехотинцев; залп каких-то "небельверферов" - Людмила и вовсе не поняла, что это за штука: вроде таких ребристых бочонков на колесах. Да, год назад фотокорреспонденты "Сигнала" умели находить более впечатляющие сюжеты. Выдыхается, видно, и министерство пропаганды. ...Действительно ли это так опасно, или Фетшер решил ее припугнуть? Девчонок надо предупредить на всякий случай. Да, но если кто-то из них попадется... Доктор прав, ему-то с его связями спокойнее, а вот Штольницы? Имеет она право подвергать опасности ничего не подозревающих стариков? Вроде бы - нет. А оставить без помощи наших ребят в лагере? Вернулся Фетшер, бросил ей на колени коричневый бумажный мешок с рекламой универмага "ДЕФАКА". - Держи свое добро! Дома разложишь все это на пять порций - так, чтобы в каждом пакете было по одной упаковке каждого лекарства. Уяснила? Берешь один сульфидин, один гардан, один пронтозил - словом, по списку. Так будет удобнее передавать, да и надежнее. Йодоформ - увидишь - в стеклянных трубочках, они тонкие и легко бьются, поэтому упакуй тщательнее, и каждый пакет плотно обвяжи шпагатом. Такие штуки иногда приходится перебрасывать через высокую ограду. Есть у тебя, куда положить? - Да, в сумку, - Людмила поднялась. - Огромное вам спасибо, господин доктор, я пойду тогда. - Сиди, я обещал угостить тебя чаем. Настоящим английским! В России ведь, кажется, тоже предпочитают чай? Сиди, сейчас подадут. А мы вот не можем без кофе, как и немцы. - Как и немцы? - Людмила посмотрела на него непонимающе. - Я имею в виду нас, австрияков, - пояснил Фетшер. - Разница, скажем прямо, не столь уж велика, но все же. - А я и не знала, господин доктор, что вы австриец. - Венец, уважаемая, коренной венец. Но в Дрездене торчу уже давно, еще в двадцать пятом году получил здесь доцентуру - в Высшей технической школе, по кафедре социальной гигиены. После тридцать третьего подумывал было удрать обратно в Вену... но вовремя сообразил, что рано или поздно они ведь и туда доберутся. Не мог же этот пакостник оставить свою любимую родину за пределами "тысячелетнего рейха". - В самом деле, он ведь тоже... - Увы! Дверь бесшумно приоткрылась, пропустив в кабинет горничную в белом передничке, с подносом в руках. - Поставьте сюда, Ирма, и на сегодня вы свободны, - сказал Фетшер. - Вы, помнится, говорили, что у вас собрание? - Да, господин доктор, это по линии "Веры и красоты". - Даже так! Тогда бегите, а то опоздаете. Ирма сделала книксен и исчезла так же неслышно. - Активистка, - подмигнул Фетшер, указывая большим пальцем на закрывшуюся за горничной дверь. - За фюрера готова в огонь и воду... причем, заметь, совершенно бескорыстно, лично ей "новый порядок" не дал решительно ничего. Если не считать траурных извещений о двух братьях. О, Германия! Разлей чай, Людхен, это полагается делать даме. Нет, мне без сахара, а себе клади, и побольше. В твоем возрасте это еще полезно. Бери также печенье, не заставляй себя упрашивать. - Да-да, спасибо... Я хотела спросить - вы сказали, что хотели уехать в Австрию, но поняли, что все равно будет аншлюсе, так что не имеет смысла. Но в другую страну? - Помилуй, чего это ради я бы поехал в другую страну. Вообще эмигрировать, что ли? Ну, это полнейший вздор. - Однако многие эмигрировали тогда из Германии. И из Австрии тоже - потом. Цвейг, Фейхтвангер... - Евреи тот и другой, это во-первых. Идиоты они были бы, если бы остались. Евреям ничего другого и не оставалось, как эмигрировать. Во-вторых, ты говоришь о литераторах, то есть о людях, которые занимались политикой; я же политикой не занимаюсь и не интересуюсь, мое Дело лечить людей. При любой политической системе, при любом строе люди болеют одними и теми же болезнями, и при любом правительстве их от этих болезней надо лечить. Согласна? - Да, но... Можно сказать и так: люди болеют также в любой стране, - Людмила говорила медленно, подбирая слова, - и их можно и надо лечить в Германии, во Франции... - Стоп, стоп! Во Франции, кстати говоря, мне бы никого лечить не позволили - врачи-иностранцы, с иностранным дипломом, я хочу сказать, права практиковать там не имеют. Но даже если бы позволили. В принципе, можно добиться: пройти так называемую "нострификацию" - чертовски трудно, но в принципе возможно. А зачем? Почему я должен ехать лечить больных французов и оставить без лечения больных немцев? В этом нет логики, согласись. - Логика есть, я думаю, это вопрос - как это? - согласия с режимом, наверное. - Ну, милая моя! Воображаю, что было бы, если бы из Германии уехали все несогласные с режимом. Да начать хотя бы с того, что вот сегодня никто не помог бы тебе достать немного лекарств для твоих соотечественников. К кому бы ты с этим обратилась, а? И если бы в свое время эмигрировал Штольниц, - а ведь как они его уговаривали, и Кокошка, и Грундиг! - если бы Штольниц уехал, то ты сейчас работала бы в доме какого-нибудь "партайгеноссе", а это, знаешь ли, было бы совсем не то, что обметать Иоахимовы фолианты изящной метелочкой из перьев да помогать фрау Ильзе консервировать шпинат... Так что возблагодари судьбу, что еще остался в этой стране кто-то из несогласных. Как чай? - Очень хороший, спасибо. Я такой пила только до войны. - Да, из трофейных фондов, вероятно. Или получен через Швейцарию - черт их знает, у этой публики совершенно фантастические каналы снабжения... Что это ты все посматриваешь на часы? - Уже довольно поздно, господин доктор, а завтра мне надо встать очень рано... - Катись в таком случае, что же делать. Я сейчас тоже еду домой. Подвезти тебя? - Спасибо, но лучше не надо. - Да, наверное. Ну что ж! Будьте очень осторожны с передачей медикаментов и постарайтесь, чтобы в любом случае я остался в стороне. - Я все объясню, господин доктор, они поймут. - Иначе, сама понимаешь, просто некому будет вам помогать - в будущем, если на сей раз все сойдет благополучно... Возвращаясь домой, Людмила не рискнула воспользоваться трамваем - шла пешком, выбирая улочки поглуше. В такой поздний час - без "восточного знака", без документов, с запасом лекарств в сумке - ей не хватает только нарваться на какую-нибудь проверку... Вечер был душный, безветренный, небо с южной стороны часто озарялось зарницами, и отдаленно погромыхивало - в горах, наверное, собиралась гроза. Будь это другой уголок Германии, подумала Людмила, всякий решил бы, что там бомбят. Так же выглядели издали ночные бомбежки в августе сорок первого года, когда она с подругами была на окопах под Куприяновкой... Она миновала длинную громаду рынка Марктхалле, вышла на призрачно освещенную синими фонарями Постплац. Если бы там - тогда, два года назад - кто-нибудь сказал ей, как сложится ее судьба в ближайшие месяцы, куда ее занесет из родных мест... Никакая самая необузданная фантазия не могла бы такого придумать, а теперь это подлинная реальность, и лишь изредка - вот как сейчас - пронзит вдруг странное ощущение, почти уверенность, что все это снится, все это не на самом деле... Утром ее разбудил шум дождя. Было уже почти девять: будильник, поставленный на шесть, то ли не прозвонил, то ли давно вызвонился до конца. Она вскочила, кинулась одеваться - но что толку теперь спешить? - и остановилась у открытого окна, в отчаянии прикусив кулак. За окном ветер трепал мокрую листву платанов, веял в лицо свежей дождевой влагой, в Герцогингартене звонко гомонили дрозды - радовались долгожданной прохладе. Что же теперь делать - идти на сортировочную станцию и самой попытаться разыскать, где работают миктенцы? Но ведь станция наверняка охраняется, там и ограда какая-то должна быть, проволока колючая или забор... Или дождаться конца рабочего дня? А вдруг их завтра пошлют на другую работу и они уже не смогут передать пленным эти пакеты, вдруг именно сегодня последний день, когда еще можно это сделать... Торопливо одеваясь, Людмила уже прикидывала в уме, что сказать, если вдруг остановят. Например, что договорилась с каким-то железнодорожником - ну хотя бы об обмене, сейчас ведь вся Германия что-то меняет, газеты полны объявлений: велосипед на детскую коляску, эмалированный таз на чемодан, щенка эрдельтерьера на двух кроликов... Да, а почему бы и нет? Договорились, и он сказал: "Приходи на сортировочную, я там работаю". Соврать-то можно что угодно, лишь бы не заметили акцента, не догадались, что иностранка... Туфли ее совершенно промокли, пока она добежала до трамвайной остановки у Якобикирхе. Старый плащ фрау Ильзе тоже был далеко не водонепроницаем, единственным его достоинством оказались сейчас большие внутренние карманы, где отлично поместились пакеты с лекарствами. Как назло, долго не было трамвая - прошел 21-й, прошли один за другим 18-й и 22-й, а нужный ей 19-й так и не появлялся. Идти пешком? Далеко, пока туда доберешься - не меньше часа... Позже, вспоминая то утро, Людмила все чаще думала, что действовала тогда словно в каком-то помрачении рассудка. Бывают, наверное, случаи, когда только так и можно - не то чтобы по-настоящему в помрачении, а просто отключив какую-то часть сознания. Ту, прежде всего, что контролирует ощущение опасности, чувство страха. Солдат на фронте, к примеру, да ведь если бы он все время четко и ясно представлял себе, что может случиться с ним завтра, или через час, или через минуту, - никто, пожалуй, не смог бы вообще воевать, каждый был бы парализован этим сознанием, этим страхом. Выскочив из трамвая на углу Вальтерштрассе, она пробежала под дождем короткий квартал влево, мимо угрюмых краснокирпичных зданий каких-то железнодорожных "амтов" и "фервальтунгов", зловеще украшенных призывами к бдительности и напоминанием о том, что колеса должны крутиться для победы. Почему в такие минуты обращаешь внимание на мелочи (может быть, именно для того, чтобы не думать о главном?) - эти плакаты, например, или то, что часы у входа на мост, переброшенный через пути, не висят на кронштейне, как это обычно делается, а укреплены стоймя на верхушке бетонного столба. И стрелки уже показывают без пяти десять. На мосту она сообразила, что он наверняка должен охраняться, и вообще неизвестно, разрешено ли по нему ходить... Но часового не было видно, возможно он ходил вдоль туда и сюда и сейчас находился на том, дальнем конце, занавешенном дождевым туманом; мост казался бесконечно длинным, внизу все было тесно заставлено лоснящимися мокрыми крышами вагонов, лишь кое-где блестели рельсы свободного пути; сколько же здесь этих путей, и не сосчитать - тридцать, а то и сорок, - и всюду вагоны, цистерны, платформы с углем, гравием, чем-то громоздким под брезентами. С пешеходной дорожки моста через равные промежутки шли вниз лестницы, первая - прямо на открытый перрон с надписью "Дрезден - Фридрихштадт". Как знать, по какой безопаснее? На перроне могут проверить, но если пробираться между составами - еще скорее обратят внимание... Ладно, тут все равно ведь не угадаешь! Хуже то, что отсюда, с моста, не разглядеть, где работают лагерники. Во всяком случае, это должно быть где-то в той стороне, направо - если их водят по Флюгельвег... Она прошла по мосту еще дальше и спустилась вниз третьей по счету лестницей на утоптанную, жирно пропитанную смесью угольной пыли и мазута землю межпутейного пространства. Справа стоял французский, судя по надписям на вагонах, зеленый товарный состав, слева медленно катились пустые платформы, лязгая буферами и громыхая на стыках рельсов. Дождавшись последней, Людмила пересекла еще два ряда путей - соседний, на ее счастье, тоже оказался свободным - и увидела далеко впереди кучку людей в лагерной одежде. Иногда, видно, самый безрассудный способ действия и впрямь оказывается самым успешным. Ее так никто и не спросил, кто она такая и что делает на запретной территории; полицейских не было видно, а железнодорожники не обращали на нее ни малейшего внимания. Даже тот, под чьим надзором женщины в промокших до нитки лагерных платьях подбивали под шпалы балласт, ничего не сказал, когда Людмила подошла к одной из них. Оказалось, что работницы эти из другого лагеря - миктенские, сказали Людмиле, разгружают вагоны вон там, дальше. Это оказалось совсем рядом. Аня Левчук, увидев ее, сделала большие глаза. - Неужто достала?! Вот здорово, как раз и хлопцы еще тут, зараз передадим... Оглянувшись, она поманила Людмилу за угол пакгауза, где высокими штабелями громоздились какие-то железные бочки. - Ну, спасибочки тебе, - возбужденно шептала Аня, засовывая пакеты за пазуху, - а я еще с девчатами поспорила... тут одна все зудела - ничего, мол, Люська не принесет, очень ей надо себя подставлять... Обратно она шла с чувством огромного облегчения, какое бывает после долго откладывавшегося визита к зубному врачу или трудного экзамена. Теперь ей все было нипочем: если и остановят, бояться уже нечего. Соврать она что-нибудь соврет, а уличающего ничего при ней нет - пусть обыскивают на здоровье. Мельком, правда, подумалось, что дело-то еще не сделано, кто-нибудь из девочек может попасться при передаче, и тогда начнут выпытывать - через кого да откуда... Но и от этой тревожной мысли удалось отмахнуться. Она даже успела на двенадцатичасовой поезд. И только уже за Штреленом, когда по левую руку показались высокие черепичные крыши конюшен ипподрома, ей вдруг вспомнилось, что второй том "Культуры Ренессанса в Италии" Якоба Буркхардта так и остался лежать в прихожей на подзеркальнике, еще с вечера заботливо упакованный в оберточную бумагу. Пришлось выйти в Рейке, дождаться встречного поезда из Пирны и - конспирации ради - ехать обратно за книгой. Не явишься же к профессору с пустыми руками после вчерашнего переполоха! ГЛАВА 7 Отбрыкаться от возвращения к исследовательской работе Эриху удалось с гораздо большей затратой энергии, чем можно было предполагать. В управлении кадров офицерского резерва, куда он явился после отпуска, его рапорт о желании остаться в армии произвел эффект, обратный рассчитанному. Кадровики пришли в смятение, явно не понимая - рехнулся ли хромой капитан там в "котле" или просто набивает себе цену. Так или иначе, его постарались возможно быстрее спровадить по месту назначения. - Лично я вполне разделяю ваши истинно германские чувства, - сказал ему старый однорукий майор, - но сделать, увы, ничего не могу. В вашем личном деле уже есть запись: отозван из действующей армии в распоряжение управления вооружения сухопутных войск. Так что, капитан, извольте получить предписание и отправляйтесь. Приказ есть приказ! На Харденбергштрассе, где окопались вооруженцы, его тоже приняли сначала за сумасшедшего, а потом за очень ловкого, несомненно что-то замыслившего проныру. Попутно оказалось, что здесь никто и понятия не имеет, для чего он отозван из действующей армии и что теперь вообще с ним делать. В самом деле, распоряжение об отзыве было подписано в январе, а за эти полгода многое изменилось - группа ядерных исследований была изъята из ведения управления вооружения и передана Имперскому исследовательскому совету, и разобраться, кто же кому теперь подчинен и какого рода это подчинение - прямое, косвенное или непосредственное, - стало практически невозможно. Лаборатория доктора Дибнера, например, числилась за испытательным полигоном в Готтове и с этой стороны оставалась как бы в ведении (и на бюджете) вооруженцев, но в то же время она входила в ядерную группу, а отсюда следовало, что лаборатория представляет собой одно из подразделений в структуре Имперского совета - согласовывает с ним планы работ и перед ним же отчитывается. Услышав имя Дибнера, Эрих облегченно вздохнул - уж с этим-то деятелем они договорятся; когда он спросил, где его разыскать, ему ответили, что контора господина доктора переехала отсюда в здание Национального бюро стандартов. Эрих ушел из управления, вообще уже ничего не соображая. Разыскать Дибнера ему удалось лишь на другой день. - Рад вас видеть, коллега Дорнбергер, - сказал тот и сановным жестом указал на кресло у своего массивного письменного стола. - Наконец-то вы снова с нами. Но что там за сложности с вашим назначением? - Никаких сложностей, коллега Дибнер, - ответил Эрих, выковыривая сигарету из протянутой начальством коробки, - если не считать чудовищной неразберихи на Харденбергштрассе... Меня там полдня гоняли от понтия к пилату, пока наконец не выяснилось, что я им вообще ни на черта не нужен... Благодарю вас. "Аттика" - скажите на милость! Давненько я не общался с людьми, которые курят такую роскошь; сразу проникаешься трепетом, чувствуя себя в предгорьях Олимпа. Причем незаслуженно! - Олимп от нас далеко, - Дибнер позволил себе слегка улыбнуться, но лицо его - в меру округлое, аккуратно украшенное массивными роговыми очками и особым, значительным выражением слегка поджатых губ, - оставалось настороженно-внимательным, словно начальник лаборатории опасался немедленной пакости со стороны посетителя. - Что касается неразберихи, то это, увы, наша давнишняя беда. Бесконечные реорганизации, перетасовки, никак не можем выработать четкую структуру. Рейхсмаршал поручил профессору Озенбергу заняться этим делом, но я сомневаюсь... Озенберг будет прежде всего отстаивать интересы люфтваффе. Впрочем, оставим дрязги администраторам. Где вам хотелось бы работать? Нашей лаборатории в Киле нужен опытный руководитель, но если вы предпочитаете вернуться в Гамбург... - Между нами говоря, я предпочитаю вернуться в армию. - Простите, не понял. Что значит - вернуться в армию? Как вы себе это представляете? - Помилуйте, нет ничего проще! Приходишь в кадры, дают тебе предписание, и - марш-марш к новому месту службы. - Да, но... Вас же отозвали как нужного специалиста, другие безуспешно добиваются этого уже третий год! Мы ведь тоже не всесильны, хотя делаем все возможное, чтобы сохранить германской науке самые ценные умы... - Польщен и тронут вашей заботливостью, - Дорнбергер поклонился, прикрыв даже глаза от избытка признательности, - но, боюсь, на сей раз вы отозвали явно не того, кого стоило. Как ученый я уже ни к черту не годен: у меня после Сталинграда башка не варит, - он поднял кулак и постучал себе по темени, показывая, как там пусто. - Поэтому переиграем это дело: я возвращаюсь в армию, армия же взамен отфутболивает вам какого-нибудь другого экс-доктора, предварительно подштопав и подвергнув санобработке. Не все ли им равно! - У вас своеобразное чувство юмора, доктор Дорнбергер... но давайте говорить серьезно. Вы должны представлять себе, каким громадным комплексом нерешенных проблем является наш урановый проект; одна из важнейших - проблема разделения изотопов. Вы успешно работали в этой области еще до войны, и ваш опыт может сегодня очень пригодиться. - Чепуха, какой там у меня опыт. Пятилетней давности? Я работал с ксеноном, а теперь у них шестифтористый уран - да я и не представляю себе, как подступиться к этой ядовитой дряни! Послушайте, коллега, я тоже предпочитаю, чтобы разговор шел всерьез. Какой смысл привлекать к исследовательской работе человека, который сам признает, что уже к ней не способен? Ну хорошо, приму я ваше предложение, поеду в Киль или в Гамбург и буду сидеть там и ни черта не делать. Устраивает вас такой вариант? Ведь кончится это тем, что рано или поздно меня объявят саботажником и пинком в зад выкинут обратно на фронт. У вас тут, оказывается, уже и самого Хартека обвиняли в саботаже, а ведь как, бедняга, старается! - Словом, - сказал Дибнер со скорбным видом человека, не обманувшегося в ожидании пакости, - вы просто не желаете. Любопытно было бы, однако, разобраться в мотивах вашего нежелания работать над новым видом оружия, доктор Дорнбергер. Сказав это, он еще значительнее поджал губы и блеснул стеклами очков. Ладно, пора кончать балаган, решил Эрих. - Охотно изложу их вам, доктор Дибнер. Прежде всего, ваша работа бесперспективна в рамках нужд этой войны. Это стало ясным уже год назад, когда проекту отказали в приоритете "Д-Е"; вы скажете, что высший в рейхе приоритет не так легко получить, однако ракетчикам Брауна его дали? - Некоторые отдельные работы по проекту тоже имеют "Д-Е", - возразил Дибнер. - Хотя бы ультрацентрифуга. - Отдельные - может быть. В целом же уран никого больше не интересует. И раз уж вы настаиваете на откровенности, то я считаю, что проект "U" превратился для многих наших коллег в удобное убежище, где можно пересидеть войну без особых потрясений, если не считать таковыми грызню и склоки. - Прекрасно, - ледяным тоном сказал Дибнер и встал из-за стола. - Я доложу о вашем отказе государственному советнику Эзау. Эрих похромал к выходу, посмеиваясь в душе над опрометчивой угрозой. Профессор Абрахам Эзау, недавно поставленный Герингом во главе группы ядерных исследований, орал на каждом совещании, что вообще не верит ни в какое "урановое оружие"; проект, которым ему пришлось руководить по прихоти рейхсмаршала, интересовал Эзау лишь немногими побочными разработками - как, например, поиски новых, не содержащих радия светомасс, в которых остро нуждается авиационная промышленность (нечем покрывать стрелки приборов). Поэтому едва ли государственный советник разделит возмущение Дибнера, скорее всего будет только рад - хоть одним дипломированным бездельником меньше на его шее... Так оно, вероятно, и случилось. Через два дня Эриху доставили с нарочным официальное уведомление, отпечатанное на бланке Имперского исследовательского совета (группа исследований по ядерной физике), согласно которому д-р Э.Дорнбергер, в звании капитана, откомандировывался в распоряжение управления кадров офицерского резерва за невозможностью в данный момент использовать его на гражданской работе. Давешний однорукий майор, прочитав бумагу, сказал удовлетворенно: - Вот теперь другое дело, порядок есть порядок, - и велел ждать нового назначения, не отлучаясь из Берлина. Вызвали его неожиданно скоро - утром следующего дня. Эрих опять доложился однорукому, тот грозно оглядел его с нескрываемым уже отвращением. - Опять вы морочите нам головы, капитан! Что вы мне вчера принесли? Что это за мерзость, я вас спрашиваю! - он угрожающе потряс письмом Эзау и почти швырнул его через стол. - Я не доглядел, а вы и рады! Куда вы от нас были направлены? В управление вооружения сухопутных войск. А кто вас теперь направляет обратно к нам? Какой-то "исследовательский совет", о котором я никогда в жизни не слышал и слышать не желаю! - Позвольте, - попытался объяснить Эрих, но однорукий закричал еще громче: - Не позволю! Неслыханная наглость, капитан! Извольте выполнять приказы, а не заниматься импровизациями! - Слушаюсь, господин майор! Осмелюсь, однако, доложить, что в Совет я был отослан из управления, потому что... - Это не отражено документально! Извольте забрать свою бумажку и марш в управление - пусть они сами напишут нам, что направляют вас обратно в офицерский резерв! На это ушел еще один день; однорукий наконец угомонился. Эрих снял комнату у вдовы в тихом квартале Вильмерсдорфа, неподалеку от Фербеллинерплац, перевез из Груневальда немного книг, пластинки и радиокомбайн. Дело в том, что Розе, с которым он виделся во время отпуска еще дважды, намекнул ему на возможность службы в самом Берлине. Если и в самом деле оставят здесь, хорошо иметь свой угол. Жить в Груневальде не хотелось, хотя дом так и не был продан - то ли покупатель передумал, то ли сама Рената. От нее он не имел больше никаких известий, кроме одного письма из Мадрида - она сообщала, что ест много апельсинов и готовится осуществить задуманное, хотя он был прав: это сложнее, чем представлялось. Прошла неделя, кадровики из резерва не давали о себе знать, словно забыли. А потом к нему пришел гость, которого он меньше всего ожидал увидеть. В первый момент Эрих даже не узнал его, только что-то неуловимо знакомое увиделось ему в облике этого лейтенанта; лишь когда тот представился, он сразу все вспомнил - тридцатый год в Берлине, знакомство с Ренатой Герстенмайер и ее отцом, советником юстиции, потом вся эта дурацкая скоропалительная свадьба. У Герстенмайера работал тогда молодой асессор, только что окончивший университет, занятный парень, который знал всех решительно. О какой бы мало-мальски заметной личности того времени при нем не упомянули, асессор Шлабрендорф скромно замечал: "Да, мне доводилось с ним встречаться". Эрих сначала думал, что парень просто врет, но позже выяснилось - нет, не врет, ну разве что привирает в деталях. Он действительно лично знал многих ведущих юристов, преподавателей Берлинского и других университетов - Макса Флейшмана из Галле, Рудольфа Сменда, Эдуарда Шпрангера; был знаком со многими государственными деятелями Веймарской республики - вице-канцлером Папеном, секретарем прусского министерства внутренних дел Гербертом фон Бисмарком и целой кучей других, чьи имена просто не остались у Эриха в памяти - за ненадобностью. Среди знакомых асессора были политики в самом широком диапазоне - от социал-демократа Никиша до консерватора Эвальда фон Клейста, были церковные деятели - протестанты Бонхоффер и Нимеллер, католики Брюнинг и Гутенберг, были дипломаты Мумм и фон Халем... Словом, каких только знакомых у него не было. Вскоре после захвата власти Гитлером Шлабрендорф однажды приехал к ним в Груневальд поздно ночью и спросил, нельзя ли укрыться на денек-другой - его, мол, ищут штурмовики. Прожив сутки, он исчез и только год спустя дал о себе знать из какого-то городка в Померании, где работал адвокатом. Штурмовики, видно, искали не так уж усердно. Последняя их встреча имела место в Берлине летом тридцать девятого, за месяц до войны; Шлабрендорф, элегантный и очень преуспевающего вида, сказал, что только что вернулся из Англии. За завтраком в "Адлоне" Эрих в шутку спросил, не виделся ли он там с Чемберленом. "Это фигура неинтересная, - небрежно ответил Шлабрендорф, - а вот сэр Уинстон мне понравился, я имею в виду Черчилля. Мы ездили к нему в Чартуэлл с лордом Ллойдом..." Все это вспомнилось сейчас, как только Дорнбергер узнал гостя. - Черт побери, Шлабрендорф, - воскликнул он, сердечно пожимая ему руку, - вот уж чего не предполагал, так это увидеть вас в столь низких чинах! При ваших-то знакомствах... - Зачем? - лейтенант пожал плечами с таким видом, будто вчера лишь отказался от внеочередного производства в генералы. - Мы ведь с вами, дорогой Дорнбергер, мало заинтересованы в военной карьере, не так ли?.. Я рад видеть вас, право, хотя наше знакомство не назовешь тесным... в смысле непрерывности контактов, я хочу сказать... но воспоминания самые приятные. Мы ведь ни разу не виделись с тех пор? Ну, я имею в виду тогда, летом... Войдя в комнату, тесно заставленную старой мебелью с изобилием резного дерева и потертого плюша, Шлабрендорф огляделся с прежним, так хорошо знакомым Эриху добродушно-ироничным выражением породистого лица. - Как мило, - сказал он, непринужденно усаживаясь в кресло у столика с семейным альбомом, - этакий добрый старый fin de siecle...* Мне по контрасту вспомнилась сейчас ваша груневальдская вилла. Да, много воды утекло с тех пор... а крови, пожалуй, еще больше. ______________ * Стиль "конца века" (фр.). - Больше, - согласился Эрих. - Я, знаете ли, побывал в России - под Сталинградом. - Подумайте, - посочувствовал гость. - А я ведь сейчас тоже на Восточном - нет, нет, это не в порядке хвастовства. Я скромно паразитирую при штабе. - Рад за вас. Впрочем, в "котле" штабы были в таком же положении, как и все другие. Разве что снабжались на первых порах чуть получше - кое-что ухитрялись зажать для себя, но подыхали в конечном счете все одинаково. А вы там в каких местах, если не секрет? - Помилуйте, Дорнбергер, секреты - от вас? В данный момент я в Смоленске, прилетел оттуда позавчера. Кстати, вчера был в Бамберге и привез вам привет от старого фронтового товарища. - Из Бамберга? - удивился Эрих. - Да, он там сейчас в отпуске после ранения - тоже лежал в лазарете. Вы ведь служили во Франции в Шестой танковой дивизии? - я имею в виду май сороковою года. Так вот, там был такой ротмистр, Клаус граф фон Штауффенберг... - А-а, Штауффенберг! Наш один-бэ*, как же, я его очень хорошо помню... А вот что он меня помнит - это странно. Мы ведь и встречались с ним не так уж часто, потом его очень скоро забрали наверх... ______________ * Начальник отдела службы тыла (здесь и далее вся немецкая военная терминология относится к описываемому периоду). - Вы же, однако, его запомнили. - Да просто он выделялся среди других офицеров, понимаете, этакая белая ворона - кадровик, из старой военной семьи... - Семья - простите, что перебил, - не такая уж у него "военная". Штауффенберги обычно бывали государственными деятелями или князьями церкви. - Вот как? Может быть. Сам он не говорил о своих предках, вот я и решил. Аристократ, думаю, к тому же генштабист, наверняка это наследственное. Словом, считал его военным до мозга костей, а потом нам случилось поговорить откровенно раз-другой, и он меня удивил. Во-первых, нес какую-то невероятно наивную чепуху насчет наших будущих взаимоотношений с Францией - сотрудничество, братское взаимопонимание, словом "Обнимитесь, миллионы"... И это в то время, когда все вокруг ревели от восторга: наконец-то расквитались за Версаль, трахнули эту галльскую шлюху; что за диковина, думаю, шиллерианец в чине ротмистра... Да, и еще стихи! Стихи он обожал, читал мне этого... как же его... Стефан Георге - вот! Шпарил наизусть целыми страницами - у меня волосы дыбом вставали. Тем более, что понимать я решительно ничего не понимал. - Да, символистов трудно воспринимать, - согласился Шлабрендорф, - особенно на слух. А Георге особенно, он поэт сложный. - Но наш ротмистр был от него без ума. Такие люди, по правде сказать, всегда вызывали во мне двойственное чувство - с одной стороны, я понимаю их превосходство и даже отчасти завидую; тут невольно начинаешь смотреть как бы снизу вверх. Но в то же время нет-нет да и поймаешь себя на мысли - черт побери, на какой вздор тратят умственную энергию... Так он, говорите, тоже был ранен? - Да, этой весной, в Тунисе. Его машину расстреляли с бреющего полета, и он уцелел просто чудом. Впрочем, не совсем "уцелел" - пришлось ампутировать руку, удалить глаз. - Ах ты дьявольщина, - сказал Эрих. - Совсем, значит, искалечили. Жаль, красивый был парень. Ну что ж... для него война кончена. - Нет, почему же, подполковник намерен вернуться к штабной работе. Передавая вам привет, он добавил, что будет рад опять послужить вместе. - Вместе? - изумился Эрих. - Откуда он знает, где я буду служить, - эти идиоты из кадров наверняка постараются сунуть меня куда-нибудь подальше. По-моему, у них против меня вот такой зуб! Один старый болван все допытывался, почему я отказался работать у вооруженцев... - Вы не обидитесь, если этот же вопрос задаст вам еще один болван, помоложе? - Послушайте, Шлабрендорф, ей-богу, меня уже тошнит от этой темы! - Ну, хорошо, хорошо. Кстати, о ваших разговорах с Розе я информирован довольно подробно, поэтому... - О моих разговорах с Розе? - Эрих озадаченно уставился на своего гостя. - Черт побери, так вы... из тех его "спасителей", что ли? - Помилуйте, о каких спасителях вы говорите? Спаситель у нас только один... Помните, когда вы меня прятали у себя на вилле - в тот год на улицах часто можно было услышать одну песню, там была бессмертная строфа: "Немца каждого спросите - христианин ты иль нет? "Адольф Гитлер наш Спаситель!" - вы услышите в ответ"... Вот так-то. Это вам, мой милый, не Стефан Георге. Любопытно все же, собирает кто-нибудь такие перлы? Согласитесь, будет невосстановимая потеря для потомства, если все это без следа погрузится в темную воду Леты... Как-никак целый фрагмент нашей истории, а? Так вот