, по поводу того, что вы сказали господину Розе - нет-нет, я нисколько не ставлю под сомнение правильность вашей реакции на... на то предложение, которое он вам сделал. И, естественно, далек от мысли уговаривать или переубеждать. Я просто хочу уяснить одну вещь - для себя... Шлабрендорф задумался, снял очки в тонкой золотой оправе и стал протирать стекла. В комнате повеяло лавандой явно нейтрального происхождения. - Одеколон покупаете в Стокгольме? - поинтересовался Эрих. - Что? А, нет, давно там не был. Мне привезли, но могу поделиться, это настоящий "Аткинсон". - Спасибо, я после бритья растираюсь спиртом. А вы не боитесь, что гестапо унюхает и задумается? - Ну что вы, Дорнбергер, у них есть более серьезные поводы задумываться. Так я хотел спросить... - Ладно уж, спрашивайте, если невтерпеж. - Скажите, те работы... в которых вам было предложено участвовать - их, вы думаете, ведут и по ту сторону фронта? - Несомненно. - И вы считаете, они могут вестись там с известным опережением - сравнивая с состоянием этих работ в Германии? - Нет, этого я не думаю. Хотя, в принципе... - Эрих подумал, пожал плечами. - В принципе - не исключено, но маловероятно. В Америке, скажем, практически нет урана - ну, это такое... можно назвать это исходным сырьем. У нас очищенный уран есть, и в довольно большом количестве, но нам катастрофически не хватает многого другого. Словом, это можно назвать состоянием неустойчивого равновесия возможностей. - Я понимаю... И вы боитесь, что любая поступающая от нас информация нарушит равновесие не в нашу пользу. Что ж, логика в этом есть... Но послушайте, Дорнбергер, хотим мы этого или не хотим - судьба нацистского режима решается сейчас силой оружия; может быть, не так уж и не правы те, кто желал бы способствовать появлению более мощного оружия у... другой стороны? - Шлабрендорф, вы просто не в курсе. Сейчас уже речь идет не о судьбе нацистского режима, речь идет о судьбе человечества. Работы, о которых мы говорим, следует вообще прекратить, забыть о них, строжайше воспретить любое приближение к этой теме. - Вот как. Они действительно столь опасны? - "Опасны"! - Эрих усмехнулся. - Это, знаете ли, не подходящее к данному случаю определение. Опасно давать спички ребенку, опасно перебегать улицу на красный свет. Это другая категория опасности. - Понимаю, - задумчиво повторил Шлабрендорф. - Ничего вы не понимаете. Поэтому просто поверьте мне на слово - уж я-то знаю, что говорю. Мне, согласитесь, было бы куда приятнее сидеть в лаборатории, чем таскаться по свету, завоевывая для этих параноиков их "жизненное пространство"... То Франция, то Африка, то Россия - да будь я проклят. Мне еще не хватает какого-нибудь уютного местечка за Полярным кругом! Кстати, теперь я догадываюсь, куда меня отправит тот однорукий: скорее всего, в Нарвик. - Нет, в Нарвик вас не отправят, - меланхолично возразил Шлабрендорф. - Я же сказал, вы будете служить вместе с подполковником Штауффенбергом здесь, в Берлине. - Вы-то почем знаете? - недоверчиво спросил Эрих... - А вот теперь вам придется поверить мне... Всезнающий лейтенант оказался прав: на следующий день Эрих получил назначение в штаб командующего армией резерва при главном командовании сухопутных войск. Его принял начальник общевойскового управления генерал Ольбрихт; тоже ворона - решил после разговора Эрих, подразумевая белую. Уж генералов-то он за это время повидал всяких - от чопорных пруссаков с моноклем, каких хорошо пародирует на экране фон Штрогейм, до демагогов вроде Роммеля или Штудента, любящих показать себя этаким простым фронтовым камрадом. Ольбрихт выглядел интеллектуалом - Эрих опять вспомнил ротмистра Штауффенберга с его стихами и шиллерианским прекраснодушием. Кстати, и служить он собирается здесь же - не слишком ли много белых ворон в одном месте, тут что-то явно неспроста... О том, что с ним вообще все "неспроста", Эрих впервые подумал после визита Шлабрендорфа. Собственно, об этом можно было догадаться и после первого же разговора с Розе, но тогда фактов было маловато - ну, допустим, организовали ему эвакуацию, чтобы засунуть обратно в "проект"; этого еще недостаточно, чтобы говорить о каком-то широко задуманном плане. Но теперь факты стали подозрительно точно укладываться один к другому, позволяя уже видеть некие общие очертания. Розе, выходит, знаком или имеет общих знакомых со Шлабрендорфом; оба они каким-то образом связаны с Ольбрихтом, а тот, надо думать, знает Штауффенберга. Естественно, он просто не может его не знать, коль скоро Штауффенберг служил в ОКХ*. Теперь вся эта компания прибирает к рукам и его самого. Маловероятно, конечно, чтобы Штауффенберг действительно помнил его еще по временам французской кампании, - ерунда, не такое уж близкое было знакомство. Стихи ему читал, верно, но он их, наверное, читает кому попало при каждом удобном случае. Нет, Штауффенбергу про него напомнили. Подсказали. Но с какой целью? ______________ * Сокр. от "Oberkommando des Heeres" (нем.) - Главное командование сухопутных войск. В честности Розе сомневаться невозможно. Шлабрендорф - личность крайне загадочная, в свое время действительно боролся (или пытался бороться) против наци, хотя это дела давние, с тех пор могло произойти что угодно. Но тогда что же он - провокатор? Тоже не верится. Да и Розе человек проницательный, едва ли он стал бы иметь дело с подозрительной личностью. А что какое-то общее дело их связывает, это уже видно невооруженным глазом. Ладно, поживем - увидим, решил Эрих. Несколько дней он входил в круг своих несложных обязанностей, присматривался к сослуживцам. Работа оказалась пустяковой - обычная канцелярщина, с какой справился бы любой писарь из унтер-офицеров, это еще больше укрепило догадку, что направили его сюда не просто так. А сослуживцы были разные, как и всюду. Удивляла царившая в управлении либеральная атмосфера - офицеры открыто обсуждали содержание вражеских радиопередач, довольно свободно обменивались политическими анекдотами. Эриху, привыкшему к всеобщей взаимной подозрительности на низших уровнях армейской иерархии, это казалось почти невероятным. В полевых войсках, например, анекдоты про Геббельса позволяли себе вслух рассказывать только самые отпетые штрафники, кому уже нечего было терять - дальше передовой все равно не пошлют, всякий же, у кого было хоть малейшее преимущество перед другими - более безопасная или выгодная должность или хотя бы перспектива близкого отпуска, - обычно боялся быть заподозренным в неподобающем образе мыслей. Здесь было иначе. Некоторые сотрудники доходили до того, что высказывали пораженческий скепсис по поводу операции "Цитадель", подготовка к которой заканчивалась в эти дни. Эрих объяснял это тем, что публика здесь собралась в основном титулованная, с обширными семейными связями в высших военных кругах - попросту рассчитывают на безнаказанность. Непосредственным начальником Эриха был майор Бернардис, из генштабистов, понравившийся ему сдержанностью и немногословием. Когда они обменялись однажды фронтовыми впечатлениями, Эрих вдобавок обнаружил в майоре единомышленника; правда, "единомышленниками" здесь были многие, но у других крамольные настроения изливались в болтовне. Бернардис был человеком иного склада. Эрих чувствовал, что к нему тоже присматриваются, изучают. Однажды Бернардис спросил, не слишком ли беспокоит его поврежденная нога. - Дело в том, что мы думаем поручить вам работу, связанную с командировками, - объяснил он. - Но, конечно, если вам это пока трудно, можно найти другого человека. Эрих заверил, что с ногой сжился и почти ее не замечает, так что вполне может ездить в командировки - если не на велосипеде. - Не шутите так при начальстве, - сказал Бернардис, - подавать идеи иногда опасно. Тем более, что ваша не так уж плоха. Командировки оказались тоже какими-то странными, как и вся его работа в управлении. Первая была в Зальцбург, в штаб 18-го военного округа - там надо было уточнить данные в последней сводке, касающейся обучения призывников. Попутно Эриху следовало разыскать некоего полковника Армстера и вручить ему пакет - не прошитый и опечатанный сургучом, как обычно, а просто заклеенный. Причем Бернардис особо подчеркнул, что пакет может быть вручен только Армстеру, и никому больше, ни при каких обстоятельствах. Все это чертовски смахивало на конспирацию, но Эрих не понимал одного: если ему уже доверяют быть такого рода спецкурьером, то почему не скажут прямо и открыто, во что втянули. Ладно, решил он, наверное, так полагается, им виднее. Сам он не имел опыта в такого рода делах и судить не мог. После Зальцбурга ему пришлось съездить в Мюнхен, где размещался штаб 7-го округа, и опять задание было с двойным дном: официальная цель командировки наверху, а под этим - указание встретиться с таким-то лицом (на сей раз им оказался майор, барон фон Леонрод) и спросить, нет ли новостей для генерала Ольбрихта. Майор принял посланца крайне любезно, угостил мерзким коньяком и попросил передать его превосходительству, что нового ничего нет и все идет согласно договоренности. За хлопотами и поездками незаметно бежало время. Начался июль, на Востоке наконец-то запустили дважды откладывавшуюся "Цитадель": уже к исходу вторых суток наступления телетайпы на узле связи ОКХ пошли выдавать такую информацию, что оперативный отдел генштаба стало трясти. Там, говорят, все потеряли сон - начиная от Хойзингера и кончая последним порученцем, - работали круглосуточно, не прибегая к первитину. В общевойсковом управлении атмосфера была спокойнее, происходящее между Орлом и Белгородом их прямо не касалось, но все понимали, что наступил самый критический момент войны. Капитан же Дорнбергер продолжал ездить то в один военный округ, то в другой. В конце месяца его послали в штаб 4-го военного округа, в Дрезден. Эрих действительно колебался, стоит ли навестить стариков Штольницев - это ведь и в самом деле могло их скомпрометировать, учитывая его нынешнюю почти наверняка крамольную деятельность. Но, навестив, он об этом не пожалел. И правильно сделал, что намекнул на особые обстоятельства. Может, следовало быть со стариком более откровенным? Хотя ничего больше он, пожалуй, и не смог бы сказать при любой степени откровенности, поскольку сам ничего толком не знает. Возвращаясь в Берлин, Эрих вспомнил вдруг о заинтриговавшей его "восточной помощнице" Штольницев, - любопытно, с ней непременно надо будет познакомиться... У русских, насколько ему приходилось слышать, эвакуация почти всюду проводилась поспешно и неорганизованно - если речь не шла о действительно важных для обороны объектах; в тех случаях все делалось как надо. Следовательно, если мать этой девицы вывезли заблаговременно, да еще самолетом (черт побери, это в сорок первом году, когда у русских практически вообще не было авиации!), то она, значит, действительно занималась чем-то очень и очень серьезным... "Нет, я и впрямь становлюсь маньяком", - спохватился он вдруг. Да мало ли чем "серьезным" может заниматься физик во время войны! Почему он вообще решил... Только оттого, что она работала на Украине? - но ведь не в Харькове же! Хотя и этого нельзя утверждать с уверенностью. Жила в другом городе, по эту сторону Днепра, а работать могла в Харькове, работал же он в Гамбурге, живя в Берлине! Не утерпев, Эрих достал из портфеля небольшой атлас, который всегда возил с собой, и проверил расстояния. Да, вполне возможно - от Харькова до Днепра по прямой приблизительно двести километров, даже меньше, чем от Гамбурга до Берлина. Надо будет непременно заехать к Штольницам еще разок... Однажды в начале августа - вскоре после того как в ходе "выравнивания фронта" был сдан Орел - Эрих, подходя к зданию ОКХ, увидел вышедших из подъезда генерала Ольбрихта и какого-то высокого, атлетически сложенного офицера с черной повязкой на глазу; когда они садились в машину, Эрих успел заметить, что правая рука незнакомца висит безжизненно. "Уж не мой ли это ротмистр?" - подумал он, сразу вспомнив разговор со Шлабрендорфом - тот ведь говорил, что Штауффенберг потерял руку и глаз. Встретив в вестибюле майора Бернардиса, он поинтересовался, кто это вышел сейчас с генералом. "Подполковник граф Штауффенберг, - ответил майор. - Будет служить у нас, приезжал представиться..." Они вместе поднялись на второй этаж, где помещалось общевойсковое управление; Бернардис пригласил Эриха зайти и достал из сейфа тонкую папку со штампом секретности второй степени и надписью "План Валькирия". - Ознакомьтесь с этим материалом, капитан, - сказал он. - Вам придется в дальнейшем курировать подготовку некоторых предусмотренных планом мероприятий, поэтому лучше иметь общее представление. Эрих просидел над "Валькирией" до вечера - чтение оказалось захватывающим. Когда машинистки, работающие с ним в одной комнате, прекратили трескотню и стали зачехлять свою технику, он понес папку Бернардису. - Прочитали? - спросил тот. - Так точно, но не все понял. - Что же вам неясно? - Боюсь, очень многое. Почему вообще штаб армии резерва занимается такой чисто полицейской проблемой, как возможность вспышки беспорядков среди иностранных рабочих? - А кому, вы думаете, пришлось бы их подавлять? - Полиции, надо полагать. Не армии же, черт Побери! - Это если говорить о каком-то локальном инциденте. С бунтом в лагере полиция справится, вы правы, но в случае повсеместного восстания ей не обойтись без помощи армейских частей. Эрих пожал плечами. Сама мысль о том, что голодные и замордованные иностранцы, сидящие за колючей проволокой, смогут поднять "повсеместное восстание", выглядела совершеннейшим вздором. - Я вижу, капитан, мои слова вас не убеждают, - заметил Бернардис. - Никак нет, господин майор. Здесь есть один любопытный момент, касающийся Берлина: по сигналу "Валькирия" в столицу вводятся моторизованные части, чтобы взять под охрану ряд министерств, управление имперской безопасности, казармы СС, радиостанцию... Позвольте, я найду. - Не трудитесь, я хорошо знаю диспозицию. Что же вас здесь смущает? - Вы всерьез верите, что бунтовщики поперлись бы захватывать радиостанцию или министерство пропаганды? - Мало ли что им взбредет в голову, этим иностранцам. - Сомнительно. Вот я и спрашиваю себя: что, собственно, предусматривает этот раздел плана - взять под охрану или блокировать? - Это, по-вашему, столь существенная разница? - Еще бы, черт побери! Вы не хуже меня понимаете, что во втором варианте это просто план военного переворота. - У вас на редкость богатая фантазия. Да, чуть не забыл - подполковник Штауффенберг просил передать вам привет. - Благодарю. Когда он приступает к исполнению обязанностей? - О, еще не скоро. Не раньше чем через два месяца, ему надо долечиться. Что ж, капитан, поскольку "Валькирия" вызывает у вас столь серьезное... недоумение, вы можете подать рапорт о переводе на более спокойную службу. - Простите, господин майор, вы меня не так поняли. Я лишь хотел получить общее представление - как вы сами мне рекомендовали. - Значит, принципиальных возражений против плана у вас нет? - Никаких. - Тем лучше. Не стесняйтесь обращаться, если возникнут дополнительные вопросы. "Если возникнут", - подумал Эрих, спускаясь по лестнице. Черт побери, да это все один сплошной огромный вопрос. На что рассчитывается план - на террористический акт в самом центре, убийство или арест? Это уже, впрочем, детали, - так или иначе все это может сработать лишь в том случае, если фюрер будет устранен. Или выведен из игры хотя бы на время. Тогда это не лишено смысла. Во всяком случае, иного варианта сейчас просто не придумать. Ладно, пусть будет "Валькирия". Двумя неделями позже ему пришлось ехать в 8-й военный округ, чтобы согласовать сроки поставки прессованного сена, а также встретиться с двумя гражданскими лицами, адвокатами Лукашеком и Кашным. Покончив с делами в Бреслау, Эрих решил позволить себе вернуться в Берлин не кратчайшим путем через Лигниц и Губен, а заехать по пути к Штольницам. Как и в прошлый приезд, он остановился в гостинице "Ганза" на Силезской площади, у вокзала Дрезден-Нойштадт. Звонить по телефону не стал: если они еще не вернулись из своего Шандау, завтра съездит туда, два свободных дня у него все равно есть. Еще из Бреслау он сообщил Бернардису, что немного задержится. Вечерело, погода была отличная, еще по-летнему теплая, но уже с особой предосенней свежестью воздуха. На остановке трамвая Эрих увидел "шестерку", но решил не садиться, пошел не спеша пешком - по Антонштрассе, мостом Мариенбрюкке, потом по набережной левого берега. Выйдя на Остра-аллее, он постоял, посмотрел издали на золотую корону, поблескивающую над воротами Цвингера, но ближе подходить не стал, пожал плечами и направился к дому Штольницев. Если уж идти любоваться шедеврами, как советовал старик, то вместе с ним - пусть заодно прочитает лекцию, так будет понятнее... Он позвонил, почти уверенный, что в квартире не отзовутся: вряд ли они так рано вернулись в город. Но почти сразу за дверью послышались быстрые легкие шаги - явно не старика и не тетушки Ильзе. "Смотри-ка, кажется, на ловца и зверь..." - успел подумать Эрих. Дверь распахнулась, предъявив ему молодую особу чрезвычайно строгого, почти надменного вида. - Кого вам угодно? - спросила она с едва заметным акцентом. - А все равно, - сказал Эрих. - Можно и вас, если нет никого постарше. Но вообще-то я рассчитывал на встречу с господином профессором. - Господина профессора нет дома. - Осечка номер один. А мадам все еще на природе? - Фрау Ильзе находится в Шандау. - Это самое я и имел в виду. Вы меня пропустите? - Не знаю, должна ли я вас пропустить; профессор не сказал, когда вернется. - Но тогда тем более! На лестнице, что ли, мне его ждать? С этими словами он решительно шагнул в переднюю, полагая, что вряд ли строгая хранительница очага станет силой вышибать его обратно. Та и впрямь отступила, с ног до головы окинув пришельца совсем уже высокомерным взглядом. - О, я ведь и не представился! - сказал он и не глядя нацепил фуражку на оленьи рога. - Меня зовут Дорнбергер - Эрих Дорнбергер, к вашим услугам. Профессор не называл вам этой громкой фамилии? - Не припоминаю, господин Бергер. - Дорнбергер, если вы не против. - Прошу прощения, - сказала она с ледяной вежливостью. - Мне показалось, это двойное имя - Эрих Дорн. - Ничего себе имя - "Дорн"! У нас, немцев, вообще нет такого имени. Хотя бывают самые дикие - Бальдур, например. - Буду знать. Пройдите, пожалуйста, в кабинет и подождите профессора там. - Я лучше подожду в вашем обществе. И не злитесь! Что я вам такого сделал? - Вы мне ровно ничего не сделали, но я занята - в кухне. - Прекрасно, идемте в кухню! Девушка посмотрела на него, как на сумасшедшего, и, пожав плечами, направилась в глубь квартиры. Эрих пошел за ней. - А вас, кстати, я знаю заочно, - продолжал он, - профессор информировал меня о вашем существовании, когда я приезжал месяц назад. - Ах, вот что, - отозвалась она, не оборачиваясь. - Так вы тот самый... - Выходит, вы обо мне все-таки слышали! Тот самый, да. А я сейчас вспомню, как вас зовут, минутку... Люси? - Не совсем, но можно и так. Если хотите смотреть, как чистят картофель, садитесь и смотрите. - Дайте ножик и мне, я умею не хуже вас. В армии, конечно, мне это делать не приходится, но до войны я некоторое время жил один. Питался обычно в ресторане, но иногда не было времени вырваться из лаборатории, на такие случаи мы там держали запас картофеля. Если не оказывалось ассистента, я сам чистил и жарил в масле. Это меня один бельгиец научил, вы не представляете, как вкусно... - Представляю. Если хотите поработать - пожалуйста... Она дала ему ножик, понаблюдала за его работой и критически покачала головой. - Ваше счастье, что этого не видит фрау Ильзе. Оставьте, я сделаю сама. - Она же все равно не видит! Некоторое время они работали молча. В открытое окно тянуло запахами бензина и свежеполитой зелени из Герцогингартена, совсем уже низкое солнце лежало на кафельной облицовке алыми отблесками, где-то у соседей на другом этаже радио горланило марш с гиканьем и присвистами. - Жаль закрывать окно, - сказал Эрих, - но за такую музыку надо убивать без суда и следствия. И тех, кто пишет, и тех, кто слушает. - Слушать приходится всем. - О "приходится" я не говорю. Но ведь кто-то же специально включил радио, нашел, да еще сделал погромче. - Это опять Гешке, со второго этажа, - сказала Людмила, прислушавшись. - Он, знаете, такой... совсем коричневый. - Тогда понятно. А марш наверняка Шумана. - Шумана? - переспросила она удивленно. - Не того, конечно. Сейчас есть еще один - доктор Шуман, совершенно бездарный физик, но марши сочиняет в больших количествах. У каждого барона, как говорится, своя фантазия. - Он родственник? - А черт его знает! Говорит - да. Кстати, Иоахим сказал, что ваша мать тоже занимается физикой? - Да. - Значит, мы с ней коллеги... Так, так. Она случайно не работала перед войной в Физико-техническом институте в Харькове? - Нет, - Людмила глянула на него настороженно. - А что? - Я подумал, у нас могли найтись общие знакомые. - По Харькову? - Да, там до войны работал один наш... Хоутерманс его звали. Вернее, зовут - он жив и здоров, насколько мне известно, Арденне забрал его к себе в Лихтерфельде. Фриц Хоутерманс - не слышали? - Нет, никогда. Может быть, мама и знала... Хотя, если он был в Харькове, - мама ведь там никогда не работала. - Ну, нет так нет. Что я хотел спросить - вы украинка? - Наполовину, отец был русский. Оставьте наконец эту картофелину, от нее уже ничего не осталось. - Виноват... В украинцах есть романская кровь? - Понятия не имею. Думаю, что есть всякая - как у всех. А что? - Вы похожи на итальянку. - Прошу вас, оставьте при себе ваши антропологические наблюдения. И если хотите чистить картофель, то лучше смотрите, что у вас получается. Или уходите отсюда! - Нет, нет, я буду внимателен... ГЛАВА 8 Обычно Штольницы возвращались в город в последних числах августа - старая привычка, связанная когда-то со сроком начала семестра в академии. В этом году они, однако, задержались, и лишь после десятого сентября фрау Ильзе сказала, что хорошо бы съездить привести в порядок квартиру. Людмила поехала вечерним поездом - одна, так как профессору на сей раз не удалось найти достаточно убедительного предлога (запас их иссяк за лето). Дрезден встретил ее зноем, платаны на Остра-аллее уже начали желтеть, в квартире было так душно, что ни о какой уборке, пока не проветрится, не могло быть и речи. Она пораскрывала настежь все окна, переоделась в свое "выходное" арестантское платье и отправилась в "Миктен", надеясь узнать что-нибудь о землячках. В лагере их не было уже с месяц: в начале августа все обитательницы седьмой штубы внезапно исчезли. Впервые узнав об этом, Людмила страшно перепугалась - первой ее мыслью было, что немцы задним числом узнали о переданных в шталаг медикаментах, но дело было не в этом. Девчат просто запродали оптом на кондитерскую фабрику "Телль", а поскольку работа шла по сменному графику, то там же - в фабричном лагере - их и поселили. "Миктен" они теперь навещали лишь иногда по воскресеньям, а туда к ним было не попасть: фабрика выпускала какой-то особый шоколад для люфтваффе, и охрана там была, как на военном заводе. Теперь у Людмилы не оставалось в лагере никого из знакомых. Она заглянула в одну комнату, в другую, нашла двух хлопцев, которых иногда встречала в седьмой, но и они ничего толком не знали о девчатах с "Телля". Видели одну - жаловалась на строгости, а так ничего особого не сказала. В цеху, говорит, иногда чего-нибудь съесть удастся, а чтобы вынести - это и не думай... - На сортировочной станции кто-нибудь из вас еще работает? - спросила Людмила. - Не, туда давно не гоняли. Мы тут в ратхаузе крепления ставили в подвале, а теперь на площади котлован копаем - под пожарный водоем, что ли. - На какой площади? - В центре которая, ну не доходя ратхауза. Там памятник посередке - баба с флагом. Новости слыхала? - С фронта? Нет, в газетах ведь почти ничего не пишут - "тяжелые оборонительные бои", а где именно... - Ясно, хвастать-то им теперь нечем! Наши уже Мариуполь освободили, Брянск, Сумы, Донбасс от них весь очистили... Вернувшись домой, Людмила долго сидела у приемника, пытаясь поймать Москву, но так и не поймала. Профессор тоже несколько раз безуспешно пытался настроиться на московскую волну, но и у него ничего не получалось - то ли ему неверно указали длину, то ли время было не то. Людмила перевела стрелку на Берлин, прослушала сводку ОКВ* и пошла спать. ______________ * Сокр. от "Oberkommando der Wehrmacht" (нем.) - Верховное главнокомандование вооруженных сил. Утром, едва она успела приняться за работу, раздался телефонный звонок. Она сняла трубку, ожидая услышать фрау Ильзе (та постоянно забывала что-то сказать и потом звонила вслед), но услышала - и мгновенно узнала - резковатый, чуть насмешливый в интонациях мужской голос, говоривший с жестким нездешним произношением, совершенно непохожим на мягкую, шелестящую речь саксонцев. Господи, опять этот нелепый хромой офицер! - Фрейлейн Люси? - переспросил он явно обрадованно, когда она ответила. - Скажите на милость, что за фантастическое везенье. Вы опять здесь! А старики? - Еще не приехали. Господина профессора я увижу завтра. Что-нибудь ему передать? - Профессору? Можно, а почему бы и нет. Я вот сейчас подъеду, и мы с вами это обсудим. - Куда подъедете? - спросила она после короткой паузы. - На Остра-аллее, куда же я еще могу подъехать! Или у вас есть вторая квартира, конспиративная? - Конспиративной квартиры у меня нет, но подъезжать вам совершенно незачем. Я ведь сказала: ни фрау Ильзе, ни господина профессора нет дома. - Ах вот что! Принять меня в их отсутствие вы, значит, считаете не совсем приличным, я понимаю. - При чем тут приличия? Я занята! - Опять картофель? - спросил он сочувственно. - Но вы ведь прошлый раз убедились, что вдвоем быстрее. Или я так уж много напортил? - Нет, сегодня не картофель, я убираю квартиру. Я действительно занята, господин Дорнбергер. - А, наконец-то запомнили? Я все ждал, когда вы снова назовете меня Бергером. Теперь послушайте, я вам изложу свою теорию относительно уборки жилых помещений вообще: нет никакого смысла стирать пыль, если немедленно начинает осаждаться другая. Согласитесь, это попросту танталов труд... - Сизифов, простите. - Что? - Напрасный труд обычно называют сизифовым. Тантал, с вашего позволения, это совсем другое. - Вы еще молоды со мной спорить, поэтому я игнорирую вашу смехотворную поправку. Вернемся к главному! Как бы ни назвать работу, которой вы сейчас заняты, она так или иначе бессмысленна, поэтому плюньте на нее и приходите через полчаса к мостику возле Кронентор. Смотрите, какая сказочная погода! Я вам покажу архитектурные сокровища Дрездена. - Господин Дорнбергер, я знаю их куда лучше, чем вы. - Прекрасно! - закричал он. - Вот вы мне их и покажете, знаниями надо делиться, иначе к чему они вообще? Нет, да это просто наглец какой-то, подумала Людмила растерянно. Что он себе вообразил? Повесить трубку - так ведь не отвяжется, опять будет звонить... - Люси! - жалобно воззвал наглец. - Куда вы пропали? Алло! - Пожалуйста, не кричите, я здесь. Что вам от меня надо? - Решительно ничего, помилуйте! Почему опять такой сердитый тон? Я просто хочу, воспользовавшись хорошей погодой, а также наличием свободного времени, совершить с вами небольшую прогулку по этому прекрасному городу. Здорово сооружена фраза? - Как в плохом учебнике. - Да, это для доходчивости, иначе вы опять поймете меня как-нибудь превратно. - Я очень хорошо вас понимаю, не беспокойтесь. - Итак, через полчаса? - Ладно, - сказала Людмила. - Только не через полчаса, а через час. У Кронентор, вы сказали? - Там меньше риска разминуться, но если вы предпочитаете другое место... - О, мне совершенно все равно, - сказала Людмила и повесила трубку. Пора наконец его одернуть, подумала она, это уже переходит границы. Жаль, что знакомый профессора - в сущности, воспитанник - оказался таким... Ей, правда, и самой было пока не очень ясно - каким, но что ничего хорошего в этом Дорнбергере нет и быть не может, она уже видела. Лишние полчаса Людмила себе выговорила просто так, чтобы он не счел ее согласие слишком уж поспешным, но теперь об этом пожалела: скорее бы увидеть его, сказать все, что она думает о его поведении, и распрощаться. Кстати, насчет "танталова труда"... Подумав и пожав плечами, она решила все же себя проверить, пошла в кабинет и отыскала в одном из шкафов толстый том "Греческой мифологии" Преллера. Ну, правильно - сизифов, разумеется, а никакой не танталов! Да он еще и невежда вдобавок, сам не знает и другим морочит голову. К театру напротив Коронных ворот Цвингера Людмила подошла точно как договорились, минута в минуту. Наглец и невежда был уже на месте, хорошо еще, хватило совести не опоздать - стоял на середине мостика, облокотившись на перила, и любовался своим отражением в неподвижной воде. Господи, было бы чем любоваться. Она едва успела перейти улицу, как он поднял голову и оглянулся - словно услышал ее шаги, и захромал навстречу с такой обезоруживающей улыбкой, что у Людмилы сразу пропала вся злость. Может быть, и не стоит его ругать, подумала она, ну что, собственно... - Спасибо, - сказал он, - я думал, вы не придете... - Почему? - Не знаю, вы так сердито со мной говорили... Даже не столько сердито, как холодно. Я уже потом подумал, что, наверное, сказал что-то не так или вы вообще как-то не так меня поняли. Понимаете, я... У меня идиотская особенность: чем менее уверенно себя чувствую, тем самоувереннее начинаю себя вести. Правда, в студенческие годы это помогало: я мог прийти на экзамен, ничего не зная, и добиться приличной оценки просто за счет наглости, заморочив голову бедняге профессору. - Любопытно, - сказала Людмила. - Не так уж, выходит, блестяще вы учились. А профессор изобразил вас чуть ли не светилом физики. - Ну, какое я светило. Правда, физику... знаю в какой-то степени. Насчет экзаменов - это мне вспомнилось по поводу других предметов, не профилирующих. К ним я относился неуважительно. Ну, языки, например. Словом, я уже потом сообразил, что мог произвести на вас отвратительное впечатление. Но это совсем наоборот. То есть я хочу сказать - это не самоуверенность, а именно неуверенность. - В чем? - Ну, понимаете, может ведь быть и так, что вам не очень-то приятно со мной разговаривать. Хотя бы из-за этого, - он поддел большим пальцем и немного оттянул борт кителя с продетой под пуговицу черно-бело-красной орденской ленточкой. - Сейчас, например, мне следовало бы переодеться, но здесь просто не во что. В Берлине есть, но ведь это надо таскать с собой чемодан. А я обычно езжу налегке - с одним портфелем... - При чем тут мундир? - Людмила пожала плечами. - Все-таки - офицер вражеской армии, а форма это как-то подчеркивает. Слишком уж зримо, - скажем так. - Нет, это ничего не значит, - возразила Людмила. - Два года назад - да, конечно, я воспринимала именно так. Еще дома. Помню, когда первый раз к нам пришли немецкие солдаты, просто переночевать, их прислали, - как это называется, на постой? - тогда мне вид немецкого мундира был... Хотя они ничего такого не делали. Но просто сам вид, понимаете? - Понимаю. - Да, эти каски и... этот орел со свастикой - ужасно. Но я потом поняла, что не все немцы - фашисты... - Фашисты? - переспросил он удивленно. - У нас, по-моему, их вообще нет. Наци, хотите вы сказать? - Ну да, это одно и то же. - Разве? Я всегда думал, что это разные вещи, фашизм - это там, у Муссолини. Хотя, конечно, идеи в чем-то близки. Но простите, я вас перебил! - Да, я просто хотела сказать, что позже научилась различать таких немцев от других, но ведь мундир носят все, не так ли? Поэтому он сам по себе ничего не означает, а к этой, - она почти коснулась пальцем эмблемы вермахта, вытканной над правым карманом его кителя, - к этой птичке я настолько привыкла, что... Есть вещи самые неприятные, вы понимаете, которые если видишь очень часто, то постепенно как-то перестаешь их замечать. Дорнбергер, слушавший Людмилу очень внимательно, продолжал молча смотреть на нее еще с полминуты после того, как она умолкла. - Ну что ж! - воскликнул он, словно вдруг спохватившись. - Тем лучше, будем осуществлять нашу программу... Они прошли под аркой ворот, остановились. Перед ними, в торжественном и безлюдном великолепии, лежал парадный двор Цвингера - расчерченная дорожками стриженая зелень, фонтаны, барочная лепнина павильонов. - Старик Иоахим гнал меня именно сюда, - сказал Дорнбергер, оглядываясь. - Стань, говорит, посередине, оглянись - и ты поймешь все убожество нашего времени. Не совсем, правда, понимаю, зачем для этого приходить в Цвингер... Итак! Если вы рассчитываете затащить меня туда, - он указал на внутренний фасад картинной галереи, - то я окажу стойкое сопротивление. Вечером мне уезжать, и единственный день... - Я никак не могла бы вас затащить, - перебила она, - потому что галерея давно закрыта. - Какое счастье. Представляете - в такую погоду ходить на цыпочках по всем этим залам и шепотом обмениваться благоговейными замечаниями: "Какой колорит!", "Ах, обратите внимание на композицию!". - Не знаю, - сказала Людмила сухо. - Мне было интересно. Я еще успела в прошлом году, в мае... профессор меня провел как родственницу, посетителей уже не пускали, но он поговорил с главным куратором. Картины еще были на месте. Вы уезжаете сегодня? - Сегодня вечером. - На фронт? - Э, нет, теперь мы прочно окопались в тылу. На фронте я свое уже отбарабанил. - Профессор говорил, вы были в Сталинграде. - Так точно, имел удовольствие. - И на Украине тоже? - Нет, прямо из Африки. Так куда мы пойдем? - Я не знаю... Можно было бы просто погулять, но если вам трудно - с ногой... - Трудновато, конечно, но я утешаю себя тем, что без ноги было бы еще труднее. Нет, с ней я уже освоился. Это как раз одна из тех неприятных вещей, о которых вы только что говорили: привыкнешь и перестаешь замечать. Хожу я охотно, во всяком случае мне это необходимо - указание врачей. - Тогда идемте. Нет, вон туда - направо, через Павильон курантов... Они вышли на Зофиенштрассе и свернули налево, к набережной. - Из этой конторы я вам звонил, - сказал Дорнбергер, указывая на Ташенбергский дворец. - Здесь помещается штаб округа. Дело, с которым меня прислали, оказалось сущим пустяком - мне хватило четверти часа, и я тут же подумал о вас... Красивое здание. Напоминает один римский палаццо - стоял прямо напротив моего отеля. Я однажды был в Риме, еще до войны. Сейчас просто не верится. - Вы до войны много путешествовали? - Я? Ну что вы, когда мне было путешествовать. Я окончил университет в тридцатом году, сразу женился... И восемь лет работал как проклятый. В Рим меня пригласили на конференцию - сам бы я никогда не выбрался. Кто объездил весь свет, так это старик. - Да, он рассказывал... Ваша жена тоже сейчас в Берлине? - Кто, жена? - Он присвистнул совершенно по-мальчишески. - Если я вам скажу, где сейчас эта дура, вы сядете на тротуар. Она уже давно в Лиссабоне! Смылась этим летом. В мае - я еще долечивался - вдруг получаю от нее письмо: приезжай срочно, надо поговорить. Вообще-то мы расстались еще до войны, но эпизодически общаемся. Хорошо, надо так надо; приезжаю, - и что вы думаете? - она начинает уговаривать меня уехать из Германии. Я, естественно, отказался, так она решила драпануть в единственном числе. Да нет, неплохая, в сущности, женщина, только глупа как амеба... Свернув за угол замка, по направлению к Георгиевским воротам, они прошли под изящной галереей, переброшенной от замка к церкви на уровне второго этажа. Дорнбергер остановился, закинул голову. - Это что, курфюрсты этим путем ходили спасать душу? - спросил он. - Я вижу, их светлости не очень-то себя утруждали. - Особенно удобно зимой, правда? Снег или дождь - все равно, можно не одеваться. Господин Дорнбергер... - Да? - Вы сказали - ваша жена уговаривала вас уехать из Германии... У вас действительно была такая возможность? - Сомневаюсь, - отозвался он, продолжая стоять с запрокинутой головой и оглядывая статуи нижнего яруса. - Не знаю, впрочем, возможно, она могла бы меня вызвать... под каким-нибудь предлогом, Официально они ведь выехали в Испанию на съемки. Смотрите, а вон тот, с посохом, - выразительная фигура, верно? - Отсюда плохо видно, надо издали - в бинокль. А вы поэтому и отказались, что это было трудно осуществить? - Нет, я вообще не уехал бы. Ну, пошли! Ага, вот и Георгентор. Отсюда, если не ошибаюсь, можно выйти прямо на Альтмаркт? - Да, по Шлоссштрассе... - Видите, город я помню довольно прилично. И мне особенно запомнился именно Альтмаркт, знаете почему? Я иногда приезжал сюда на лето, к старикам, когда учился в старших классах гимназии; ну, у меня здесь завелись, естественно, местные знакомства - такие же сопляки, нам тогда было лет по четырнадцать-пятнадцать. Так вот, на Альтмаркт мы ходили предаваться разгулу - там на углу Иоганнштрассе было такое кафе, а внизу табачная лавка, я даже помню ее название - "Хасифа", мне оно представлялось очень турецким, можно было вообразить себе роскошную одалиску, возлежащую с кальяном. В этой "Хасифе" нам иногда тайком продавали сигареты - вообще-то, не полагалось по возрасту. Мы запасались куревом, поднимались на второй этаж в кафе, сидели и дымили, как взрослые... - По-моему, эта лавка и сейчас там. Рядом с москательной торговлей? Да, я видела, я там часто проезжаю трамваем. - Неужели осталась? А давайте сходим, - предложил Дорнбергер, схватив ее за руку. - Интересно, знаете, побывать в местах своего детства. - Лучше в другой раз, хорошо? Не обижайтесь, но... Мне бы не хотелось туда сейчас. Идемте посидим на террасе: хотя вам и рекомендуют ходить, лучше, наверное, делать это с перерывами. Да и я тоже немного устала... Она вдруг сообразила, что говорить "в другой раз" не следовало - получается, что она рассчитывает на такие прогулки и в дальнейшем, а вот отказать ему в посещении Альтмаркта - это, напротив, могло обидеть, но тут уж она ничего не могла с собой поделать. Он, однако, если и обиделся, то ничем этого не проявил. Они обогнули церковь, направились к лестнице; Людмила предложила считать ступени, загадав про себя, что хорошо бы получился чет. Поднявшись наверх, она вопросительно глянула на Дорнбергера. - Сорок две, - сказал он. - Странно, у меня получилось сорок одна. Вы загадали? - Да, на нечет. - Странно, - повторила она. - Я загадала на чет и насчитала нечет, а вы наоборот. Какие-то мы оба невезучие. Красивая лестница, правда? - Красивая, - согласился Дорнбергер, переводя взгляд с одной бронзовой группы на другую. - Только этих аллегорий я не понима