а он один одет как следует. Однако дети у него ходят голышом, как и у остальных цыган. Жена у него такая же оборванка, как и у прочих. Правда, к ней булибаша снисходителен: не посылает дергать осот, не гоняет на жатву, избавляет от тяжелых работ, отпускает в село погадать бабам на раковине. Разумеется, не задаром - за кукурузную или пшеничную муку. Как говорится, не течет, так хоть капает, курочка по зернышку клюет. А булибаше все прибыль. Вот булибаша щелкнул арапником. Сверху, со двора, арапник хорошо слышно. Цыгане выходят в поле. Они взбираются по склонам оврага прямиком, карабкаясь на четвереньках, на коленях, цепляясь за острые выступы камней, за сухие корни трав. Из оврага можно бы выбраться и по тропинке, но по ней имеет право подыматься один булибаша. Перед началом работы цыгане должны почувствовать, что жизнь - не мед сладкий. Мы с Андреем подходим к краю оврага. Выбираются наверх цыгане. Булибаша ждет их. Верхом на черном как смоль коне. Подбадривает цыган ремнем арапника. Почесывая спины, цыгане переходят на бег. Подручные булибаши назначают каждому участок работы. Ступая на носки - не дай бог повредить корни, - цыгане прочесывают пшеницу. Высматривают стебли осота - высокие, густо усыпанные большими острыми шипами. Берут стебель за середину и осторожно выдергивают из земли - не выдернуть бы вместе с ним стебелек пшеницы. Вырванные сорняки не бросают, пока не наберется целый букет. Со смуглых рук течет кровь. Руки в крови по локоть. Помещик на цыган не смотрит. Но с цыганок не сводит глаз, пылающих от вожделения... Булибаша то и дело пускает в ход арапник. Хлещут его подручные цыган и цыганок. А те голыми ладонями выпалывают осот. На молотьбе в мешки потечет чистое, отборное зерно... Идут чередой ясные голубые дни. Сменяют одна другую светлые ночи, подернутые легкой дымкой. Щелканье арапником похоже на пистолетные выстрелы, но эхо не отзывается на них - поблизости нет никаких гор, только противоположный, болгарский берег Дуная, да он далеко... Свищут арапники над полчищами цыган, выпалывающих осот, это стараются надсмотрщики; свист арапников разносится по всему полю, на прополку согнали не только смуглых, голых, чернобровых цыган из оврага, но и крестьян из восьми окрестных сел. На том участке, где прополкой заняты пленные, арапников не слышно, там подбадривают по-солдатски - кулаком в зубы. Пленные турки, прикрыв головы красными фесками, встречают восход солнца на коленях, творят молитвы; на коленях, с молитвой, провожают солнечный закат. Румынам смешно: - Зря молитесь, братцы. Мулла про вас забыл, аллах тоже. У вашего аллаха и нашего бога нынче другие заботы: сквозь окна в облаках глядят в подзорную трубу на поля сражений. Вместе потешаются над глупостями, которые мы тут, на земле, вытворяем. Над тем, как мы деремся и калечим друг друга. Не то что наш помещик - смекаете? Пока была румынская власть, дела его шли прекрасно. Когда из-за Дуная явились болгары, он, опасаясь грабежа, вышел болгарским офицерам навстречу и пригласил их откушать. Нагнал музыкантов из села и попойку устроил. Так сухим из воды и вышел. Через день пришли немцы. Барин повел себя так же, как с болгарами. Пригласил немцев в усадьбу, послал приказчиков в овраг за молодыми цыганочками, чтоб ублажали пьяных немецких офицеров. И теперь каждую неделю в нижней усадьбе немцы пируют и веселятся в обществе цыганок. Барин - человек тонкой кости, даже монокль носит. Много по заграницам разъезжал, на разных языках разговаривает. Вместо потерянного глаза стеклянный вставил. А глаз он потерял в жарких заморских краях, где охотился на диких зверей. Люди, ворвавшиеся к нам из чужой страны, стреляют в нас, а мы должны стрелять в них. Нам они враги, а ему вовсе нет. Пришли, стало быть, немцы. Помещик им тоже навстречу вышел, поговорил на их наречии - и немецкие солдаты не тронули его владений. Больше того - нас ему в рабство отдали. Работаем от зари до зари, а что получаем? Немного зеленых табачных листьев в конце недели, похлебку да кусок мамалыги по вечерам. Отощали - кожа да кости. - Где ж он, твой справедливый бог, а, Илие? Тот бог, которому тебя научили поклоны бить... А где твой аллах, Мехмет? Почему он не вступится за тебя? Кто позаботится о твоей жене, о детях? Небось и дети есть? - Четверо, кхе-кхе, дай им бог здоровья, - отвечает Мехмет. - А у меня только трое, - произносит Бэлцату Адам, солдат из Молдовы. Я подружился с пленными. Подолгу засиживаюсь у них, а если приказчики далеко, мы сходимся где-нибудь на краю поля и болтаем. Вернее, они болтают, а я слушаю. Слушаю и узнаю много такого о жизни молдовских сел, чего прежде не слыхивал. Одни села расположились у самых гор, другие - в холмистых предгорьях. Те солдаты, что родом из Добруджи, рассказывают, что в тамошних селах люди говорят на разных языках. Татары, турки, гагаузы и румыны живут бок о бок и ничего - ладят. - В нашем уезде и болгары есть, - вспоминает Ионицэ Кыржэ. - Ссориться приходилось? - А чего нам ссориться? У каждого свой надел, дом, скотина, свои радости и горести. Только в тринадцатом году были стычки. Нашим болгарам не доставило радости известие, что мы деремся с их земляками за границей. Будто нас это обрадовало! Разве не грех - убивать людей, с которыми тебе нечего делить, и себя самого подставлять под вражеские пули безо всякого повода? Великий это грех!.. Да только нас не спрашивают... За нас решают другие. В то время, как и теперь, повыгоняли нас жандармы из наших нор. Вот мы и пошли; кабы кто нам глаза раскрыл, кабы сами могли судить да решать, и не подумали бы воевать с болгарами... Не занесли б и холеру... Я работаю на прополке вместе с цыганами, цыганками и цыганятами. Меня надсмотрщики не бьют. Не трогают и приказчики. Я в усадьбе что-то вроде разнорабочего, мастер на все руки. Я и ясли в хлеву чищу, и конюшню убираю, помогаю на кухне мамалыгу месить, похлебку разливать. Работа у меня спорится. Я уже многому научился и надеюсь, что, какие бы невзгоды ни ожидали меня впереди, эта наука пойдет мне на пользу. Цыгане не боятся ни палок, ни кнута, ни брани. Они все в крови - спины, руки, ноги... Клянут жизнь, ругаются по-своему - и тут же заводят свои песни. Вечером я иногда спускаюсь с ними в овраг. Поначалу они сторонились меня, но когда увидели, что я не брезгую есть с ними из одной миски, греюсь у их костра, сидя на корточках или растянувшись на животе, и без стеснения расчесываю блошиные укусы, они стали считать меня почти своим. Я подружился с Тэнасе Фьер-Рэу, подростком чуть постарше меня. У него есть сестра, Кирой зовут. Ей всего тринадцать лет, а дашь все восемнадцать. Лицо смуглое, словно золотистое, а глаза голубые. И пышная грудь, будто она уже рожала и кормила детей. Кира заходит в шатер и возвращается с раковиной, которая принадлежит ее бабушке, - огромной, блестящей, края у раковины дымчатые и чуть в стороны отогнуты. Развалясь на траве рядом со мной, цыганка протягивает мне раковину. - Приложи-ка к уху!.. Я прикладываю. - Слышишь? - Слышу... Будто где-то вода шумит меж каменных берегов. - Эту раковину привезли с Красного моря... Перед войной наш табор кочевал по белу свету. Были и у турков, только я тогда еще маленькая была. Теперь мы не кочуем: булибаша продал нас помещику. Хочешь, на раковине тебе погадаю? - Погадай... Пылают костры. Варится в котлах мамалыга, вот-вот забурлит в горшках похлебка из салата-латука. Давно уже зашло солнце. Мерцают в небе красные и желтые звездочки. У Киры тонкая талия и длинные ноги. Она колдует над раковиной, делает пальцами какие-то знаки. - Тебе пятнадцать лет, так сказала раковина... - Верно, пятнадцать... - У тебя зеленовато-голубые глаза, так сказала раковина... - Значит, зеленовато-голубые... Ни разу не видел своих глаз... - Ни один человек не может увидеть своих глаз... - Ни один... - Ты живешь в поле совсем один, так говорит раковина!.. - Один в поле... - Ты не такой, как другие парни, говорит раковина... - Не такой... Когда хожу, хромаю... - Тебе хотелось бы обнять девушку... - Хотелось бы... - Это цыганка... - Да, цыганка!.. - Но ее зовут не Кира... Кира обручена... - С кем? - С одним красивым цыганом... Негодная! Еще и смеется. Смеется, и я вижу ее зубки, белые, как сок одуванчика. Лицо ее светится. На нем играют отблески костра. Смеюсь и я, чтобы не показать, как мне стыдно. Я и сам не могу понять, что со мной творится. Кира нравится мне, и, когда она рядом, мне кажется, что она одна царит в моих мыслях, только она мне и нужна. Но стоит мне увидеть Замбилу, как я забываю про Киру. Наверно, Замбила мне больше по душе, и, если бы в моей власти было выбирать, я выбрал бы Замбилу... Когда я еще жил в Руши-де-Веде - осенью год, как я оттуда уехал, - и работал у Бэникэ, мне полюбилась одна девушка. Ее отец держал харчевню в переулке, которым я возвращался с рынка к дому хозяина. Иногда девушка стояла на пороге. У нее были зеленые глаза, круглое лицо и светлые волосы. Она улыбалась мне. А как-то раз протянула два спелых абрикоса. "Ешь, это тебе, - сказала она. - Меня зовут Зойка..." Сердитый женский голос окликнул ее из-за прилавка... Уже потом я узнал, что она была приемной дочерью хозяев, что ее заставляли скрести деревянные полы и били до потери сознания - учили уму-разуму. Каждый день очередная порция побоев... С тех пор мне не доводилось говорить со светловолосой девушкой, но я ее не забыл. Иногда до меня словно вновь доносятся ее крики. Иной раз я как сквозь сон вижу ее улыбку, слышу голос: "Ешь, это тебе..." Сладкие были абрикосы. Совсем спелые... - Кира гадала тебе на раковине? - спрашивает Тэнасе. - Гадала... - И мы все трое смеемся. - Если останешься в усадьбе до осени, приглашу на свадьбу, - обещает Кира. - Может, и останусь... - Осенью выйду замуж... Я не спрашиваю, за кого. Толстая приземистая цыганка - точь-в-точь свекровь Евангелины, - помешав в котле мамалыгу, выкладывает ее на стол. И зовет нас: - А ну, валяйте к столу!.. Мы усаживаемся вокруг стола... Едим... Зеленые щи удались. - Я положила в них мирабели, чтоб покислее вышло, - объясняет толстуха. Дома мама для кислоты тоже клала в щавелевый суп мирабель, которую я срывал с дерева, отбирая ягоды позеленее, покислее. Зеленые плоды мирабели и неспелые абрикосы набивали оскомину на зубах. Весной я жевал сухую смолу, проступавшую в трещинах коры, листья абрикосов и мирабели. - Хочешь еще щей? - Да... По склону оврага я карабкаюсь к усадьбе. Не хотелось идти в обход, искать тропку. Лезу напрямик. Цепляясь за кусты, делаю шаг, ищу следующий куст, чтоб вовремя ухватиться, чтоб не скатиться вниз. Выбившись из сил, добираюсь до вершины. В темноте ко мне приближается какой-то человек. Я всегда ношу короткий нож с обоюдоострым лезвием и костяной ручкой. Держу его в кожаных ножнах. И теперь нащупываю рукоятку. - Эй, кто тут? - Свои... Чуть отступив, человек останавливается: - Я хотел бы сказать тебе, хозяин... - Говори... - Не приставай к Кире... Я прошу его подойти поближе. Человек подходит и останавливается в шаге от меня. Это стройный красивый цыган. На нем почти ничего нет. Я знаю его. - Что ж, давай поговорим! - Давай... - Тебя ведь Дудуликэ зовут? Ты кузнец? - Дудуликэ я... - Послушай, Дудуликэ, у меня с Кирой ничего нет... И ни с кем вообще. Я вовсе не пылаю страстью, как ты думаешь... - Ты заходишь к Кире в шатер. И очень часто... - Я захожу к Тэнасе, а не к Кире... - Но и с Кирой тоже разговариваешь... - Разговаривать разговариваю... - Мы с ней обручены... - Что ж, я рад, парень ты вроде порядочный. А теперь, Дудуликэ, проводи меня до усадьбы!.. Дудуликэ выше меня ростом. Ему лет семнадцать-восемнадцать, не больше. - Кира пригласила меня на вашу свадьбу, если я до осени не уеду... - А ты собираешься уехать? - Придется, наверно. - Мы, как война кончится, тоже подадимся отсюда. А до тех пор булибаша прикрепил нас к помещичьей земле... - Ты боишься потерять Киру? - Приказчик Андрей к ней пристает... - Я скажу ему, чтоб отстал. - Коли не отстанет, то как бы кто не всадил ему ночью кинжал меж лопаток... - Ты так сильно любишь Киру, что мог бы за нее человека убить? - Люблю... - А Кира знает? - Знает. Оттого ей и нравится меня дразнить. После свадьбы поколочу. Каждый день бить буду... - За что? - Небитая жена что мельница неокованная... - Ты вроде бы говорил, что любишь! - Вот потому и бить буду... - Она околдует тебя, чтоб не бил... - Околдует!.. Это только румыны в колдовство верят, а цыгане нет... Мы расстаемся. Шумит под ветром поле. Поднимается круглая красная луна. - Если приказчик Андрей будет приставать к Кире - убью!.. В верхнюю усадьбу не приходят ни письма, ни газеты. И все-таки из уст в уста, от человека к человеку, словно порывом бури или дуновением зефира, до нас доходят самые разные вести. Пленные, бабы и мужики в селе узнали, что за молдовской границей в России фабричные рабочие, солдаты и крестьяне, по горло сытые войной и угнетением, совершили революцию. Поговаривают, что русские войска восстали против царской власти и в самой Молдове, не желая продолжения войны. - Мы в девятьсот седьмом тоже подымались, - рассказывает солдат Антон Дику из Нижней Молдовы, - пожгли боярские усадьбы, нагнали страху на помещиков и на их челядь. Не вышло дело... Кровью и муками пришлось расплачиваться... Не было меж нас согласья, не сумели одним разом выступить... После того бояре поубивали по селам всех неугодных... - А у нас, - вступает в разговор солдат Маноле Змеу из Верхней Молдовы, - после восстания и жить и работать еще тяжелей стало, чем прежде... Пришлось сторицей отработать за все, что было порушено за десять дней бунта. Да и что мы порушили-то? Подожгли какие-то стога соломы... А как к усадьбе подходили, войска нас пулями встретили... И все равно это за бунт посчитали. Наш-то мироед корчму в селе держал... Кое-кто захаживал к нему, выпивал, оставлял на его прилавке весь свой заработок, весь заработок на спиртное уходил... Иные обходили корчму стороной, не хотели травиться. Только детей за табаком посылали. Этих помещик давно на заметке держал. И воспользовался случаем. Отомстил. Всех в список занес как главных бунтарей, а вместе с ними и учителя, который уговаривал крестьян не переступать порога корчмы. Ни мужики, ни учитель даже до суда не дожили. Офицеры били их, таскали связанных, окровавленных по селу, потом расстреляли... - Я тогда еще крепкий мужчина был, когда бунт начали, - словно не в силах удержаться от воспоминаний, начинает Драгомир Трофим, старый солдат из резервистов. - Семнадцать годов прошло... Я тогда ринулся в самый огонь, хорошо все обдумал, крепко надеялся на удачу... Только теперь, только теперь, говорил я себе... Теперь мы разделаемся с боярами... С нашим помещиком мы разделались. Это было в самом начале восстания. Смелый был, не испугался, спрятаться даже не пытался. Ввалились мы на двор всей оравой. Он стоит на балконе и смотрит. "Чего вы хотите, люди добрые?" "Земли хотим, это ведь мы ее обрабатываем. Землю давай. Забирай пожитки и вали в город..." "Это я-то? С какой стати мне уезжать? Здесь мое поместье!.." "Ты что же, так с поместьем в руках и народился?" "Скоты, - отвечает, - сами-то на каком свете живете? В стране закон есть". "Твоим законом только задницу подтирать... Этот закон не крестьянский, помещичий закон..." А сами к крыльцу теснимся. У помещика в руках охотничье ружье. Он и выстрелил в народ. Двух женщин убил. Одна - моя жена... Не дрогнули мы. Наоборот. Набросились на него, сволокли с крыльца, забили палками. Пришли солдаты с пушками. А мы в лесу сховались... Целую неделю палили пушки. Пока все село не сожгли да не порушили - не смолкали. Потом лес окружили, всех нас похватали... Пять лет после того соль вырубал на каторге... - Если там, в России, народ революцию до конца доведет, то, наверно, и к нам перекинется, и у нас получше жизнь станет... - Должны до конца довести. Ведь там и солдаты на их стороне, с оружием... У народа оружие есть, прежняя власть уже пала. Самого царя свергли!.. - Случается, значит, что от войн и троны качаются и царская власть порой рухнуть может... Пленные сидят на корточках у костра. Жарко. На дворе лето. И все же никто не отходит от огня... У костра не чувствуешь себя одиноким. Когда пылает огонь, кажется, будто бьется живое сердце... - Что-то сейчас моя Маранда поделывает у нас дома в Добрудже? Оставил ее с четырьмя детьми да с одной плошкой кукурузной муки на дне мешка. И пятый уже на подходе был - мальчик либо девчонка; хотелось бы девочку, мальчиков и так четверо, дай им бог здоровья... Истратие Хулубу, пленному солдату, никто не ответил. Никто не ведает, что поделывает в далеком добруджийском селе его Маранда, жива она или вместе с детьми погибла в огне разгоревшихся там сражений. Никто не получает вестей из дому. Да впрочем, Истратие Хулуб и не ждет ни от кого ответа. Просто вслух высказал мысль, которая давно грызет и томит душу. Эта же мысль тревожит и всех пленных... - Нынче ночью приснилось мне, будто спускаюсь я на плоту вниз по Быстрице, у нас, в уезде Нямц. Вот уж и до Тоанче рукой подать, слышно, как вода грохочет. Я весь так и напрягся. Много плотогонов погибло у Тоанче; стоит только управление потерять - разойдутся скрепы и все бревна размечет в пенящемся водовороте. Вынесло меня в водоворот и бросило в пучину. Тут я и проснулся, дыханье перехватило, и сам весь в поту. Наверно, беда к самому порогу дома подбирается... Я в жизни своей не видел гор. Не видел моря. Одни поля. Да пруд. Да еще Дунай. И мне интересно: - А у тебя дом прямо в горах, дядя Никита? - В горах, у края леса. Дом - комната да сени - ветхий уже, от стариков в наследство перешел. Зимой на лесопилке в Пьятре работаю. Летом плоты сплавляю. Жену всю зиму не вижу. Село наше по склону горы разбросано. Дорогу к дому снегом заносит. От одного дома до другого и то не проберешься. Соседи месяцами друг друга не видят. Зверье под самые окна подходит. Унюхают человечий след - и идут прочь, от голода еле ноги волочат. Жена одна с детьми остается. Однажды умер у меня ребенок. Не маленький уже. Зимой дело было. Завернула его жена в мешок и на чердак вынесла, на мороз, значит. Только весной похоронил я его, когда сошел снег и сбежала вода, на самую пасху. Тут я только и смог домой добраться. В городе парнишке одежду купил, постолы. Нарядил его. А вышло, что для могилы обрядил, чтоб в землю уложить. Вот как у нас бывает. Умрет кто зимой, перенесешь его на чердак и дожидаешь весны - тогда уж и гроб делаешь, и с отпеванием на кладбище хоронишь. А заболел - на одного бога вся надежда, лекарства ждать не от кого... Глядит Никита, как огненные языки пляшут. Молчит. И все тоже молчат, словно каменной плитой придавило душу. Никита заговорил снова: - Мы - взять хоть меня или других плотогонов - народ лихой, всякий раз головой рискуем, когда вниз по реке сплавляемся. А все же нам легче, чем другим. Коли жить, так уж жить, а помирать - так разом: попал в пучину - и нет тебя. А вот тем, кто выше, в лесу, или у самой вершины поселился, - тем похуже приходится. У них порой даже лачуги нет. Кругом глухой лес, а они в землянках. И всю долгую зиму, даже в самый трескучий мороз, деревья валят. А зима в горах дольше держится, чем в низине. От такой жизни прежде времени в калек превращаются, ноги-руки отмораживают. А еще от дыма слепнут. Дымохода в землянке нет. Дым весь в дверь уходит, через ту же дверь мороз садит. Ляжешь возле очага - с одного боку огнем припекает, а с другого мороз ледяными иглами колет. Ворочаешься во сне по привычке, ровно птица, которую в силки поймали и на вертеле поджаривают... А как стал к работе непригоден - ноги скрутит или еще что, - так и ступай в город милостыню на углу просить. Вот и получается - когда видишь, что другим потяжеле твоего приходится, вроде и приободришься. Зато как подумаешь про тех, кто, себя не утруждая, в роскоши купается, так и хочется взять в руки дубину и разнести все вдребезги... Что ж тут удивительного, ежели на востоке простой народ на господ поднялся? И там невмочь стало гнет терпеть и нищету... Мы ворошим костер, пламя вспыхивает с новой силой. Ветер подхватывает прозрачные струйки дыма. - Коли есть на этом свете справедливость, значит, когда-нибудь и до нас дойдет, - говорит, вздыхая, Истратие Хулуб. - Сама не придет. За справедливость драться надо, - возражает плотогон. - На востоке люди уже дерутся. Не ждут, когда с неба свалится... Об этом стоит и нам призадуматься, чтоб в подходящий момент с умом за дело приняться. - Надо бы призадуматься... С Никитой-плотогоном мы часто прогуливаемся вечерами вокруг усадьбы. Никита низок ростом, лицо у него смуглое и заросло щетиной. С тех пор как к немцам в плен попал, бороду отрастил. Я шучу: - Что, дядя Никита, в попы податься решил? - Боже сохрани!.. - А зачем бороду отпустил? - Все отпустили, не я один... По душе мне плотогон. Он рассказывает о горах, о стремительных светлых водах, об оленях и черных козлах. - Бывает, наезжают в горы помещики - поохотиться. Разглядывают нас, фотографируют наши дома, жен и детишек. И толкуют промеж себя: "Вот, дескать, в лесу живут, на чистом воздухе. А мы в городе киснем..." Сами жирные - дальше некуда... Вот таких, парень, надо каблуками давить, как червей. Я так считаю: коли на востоке, за границей, революция, то и нашим помещикам скоро срок выйдет... Поскорей бы только война эта проклятущая кончилась... Сам посуди: горы эти бог сотворил, когда землю создавал. Деревья в горах из тех семян произросли, что бог сам своей рукой разбросал. А теперь несколько человек из Пьятры да из Ясс всей цепью гор владеют. Все лесопилки в долинах ихние. Деревья сами по себе растут, был бы дождь да солнце. А доход с них хозяева себе присваивают. Люди, что лес рубят, здоровье теряют, калечатся, а то и просто с голоду мрут. Да и у нас жизнь не сладкая - у тех, кто бревна в плотах сплавляет или на лесопилке надсаживается... Детишки помирают. И даже на гроб доски не найдешь... Приснилось мне, что я дома... Не к добру это... Может, так уж и не суждено до дому добраться... Понимаешь, у меня давно, еще до войны, старший сын зимой помер. Остальных жена сохранить обещалась... А ну как случится, что и она погибнет в занесенном снегами доме? Тогда ведь и детишки с голоду перемрут. Бывало и такое... - Теперь уже лето, дядя Никита. Может, до зимы уже домой вернешься. - Может, и вернулся бы, ежели б удалось сбежать, через линию фронта перебраться. - А почему не попытаться? - Соблазн и впрямь велик. Боюсь только - даже если получится через линию фронта перебраться, к своим, значит, так ведь меня снова в окопы пошлют, под огонь... А теперь уж не хотелось бы помереть. В окопах-то верная смерть. После войны много здоровых людей потребуется, когда революция-то из-за границы к нам перекинется. Да... Много потребуется здоровых людей. Шутка ли - сколько дел предстоит... Лицо у Никиты землисто-серое. Как и руки. - А хорошо в горах, - мечтательно произносит он. - Вода в реках холодная, прозрачная. Если бы еще жизнь получше устроить... На поле, на усадьбу опустилась гнетущая тьма... Истратие Хулуб родом из Добруджи. Может и по-татарски говорить. Село его наполовину татарское... Добруджа!.. Какое звучное слово! В душе рождается желание странствий. Уехать бы подальше от здешних мест, которые я знаю как свои пять пальцев, каждый день видеть новую жизнь, встречать новых людей, любоваться бесконечно разнообразными, непривычными картинами природы... Учась в начальной школе, я читал все, что попадалось под руку: про людей, совсем непохожих на нас самих, про земли, где все другое. Однажды я наткнулся на маленькую книжечку. И увидел на картинке мальчика моего возраста - он был не только бос, но и совсем голый, одна тряпка вокруг бедер; в руках он держал большую толстую палку, на которой были вырезаны цветы, а в курчавых волосах торчал пучок чудных перьев, пышных, как куст шиповника. Под картинкой было написано: "Абу, царь острова Улалы". Я много чего читал, многое из прочитанного забылось. А вот изображение царя Улалы, непонятно почему, засело в памяти. Я прочитал книжку от корки до корки. Там рассказывалось, что Абу был царем острова Улалы, и мне захотелось узнать, где этот остров находится. Я пошел к учителю, показал ему книжку. Он ответил: - В южных морях, вблизи острова Сувы... В южных морях с коралловыми островами всегда тепло, люди там круглый год ходят почти голые и питаются тем, что растет в полях и на деревьях... Во время каникул я тайком пробрался на школьный чердак и разыскал старую карту южных морей. Отряхнул с нее пыль и понес к учителю. Попросил подарить ее мне. И он подарил! Я пошел с нею домой и повесил на стену... Это была самая большая радость за все мое детство. Целыми днями я жадно разглядывал карту, разбирал названия островов, пальцем измерял расстояние, разделявшее их, и старался представить, как они выглядят. Нашел я и остров Улалу, и другие острова с такими же нежными названиями. Много ночей провел я в воображаемых странствиях. Потом вдруг устал путешествовать. Мне подумалось: а смогу ли я когда-нибудь и в самом деле пройти тот путь, который проделал мысленно? Может, да, а может, и нет, говорил я себе. А может, лучше и не помышлять об этом. Может, все, о чем мечтаешь и думаешь, что будоражит воображение, - все это лишнее, и лучше, если бы никогда не произошло наяву. Когда я очутился в городе и работал в дубильне, у "Ангела", у косоглазого Бэникэ, иногда по ночам мне лезли в голову мысли об отце с матерью, о братьях и сестрах. И я ловил себя на том, что думаю о них с нежностью. И с любовью. Потом я на какое-то время вернулся домой. Мать только и спросила, не голоден ли я, и велела мне, голодному, ждать, когда придут остальные. Даже с места не поднялась, чтоб угостить меня хотя бы куском мамалыги - перекуси, мол, с дороги. А братья с сестрами так и набросились - отдай им те жалкие леи, что у хозяев заработал. Замучили насмешками. "Хромоногим" обзывали... Хотелось мне услышать шелест листьев на тополе. Но и тополь срубили, пеплом развеяли. Если бы тополь цел остался и по-прежнему шумел на ветру, шум этот, возможно, показался бы мне лишенным очарования. Вот какие мысли посещали меня порой в минуту усталости, когда тоска серым туманом обволакивала душу. Я отдавал себе отчет, что, стоит мне попасть в ее сети, воля моя ослабнет, силы оставят меня, я буду опускаться все ниже и ниже, пока не скачусь куда-то на самое дно, где до конца своих дней буду прозябать, как слизняк, слепой и мягкотелый. И тогда усилием воли я отбрасывал тоску, словно сермягу, осклизлую от дождя, искал света, веселья и песен. И впадал в другую крайность. И опять меня заносило. Для меня словно бы не было ничего невозможного. Я рвался в большой город, чтоб работать и учиться, познать жизнь и людей. "Я буду жить в большом городе, буду, - твердил я себе, - рано или поздно, а буду". Мысленно повторяя эту фразу, я чувствовал, как вера в собственные силы наполняет все мое существо. Воодушевленный, я устремлялся еще дальше. Я изъезжу весь мир вдоль и поперек, и не только в воображении, а и наяву. Ступенька за ступенькой попытаюсь одолеть лестницу, ведущую к свету... Я тыкал в карту пальцем и говорил себе: здесь я останусь на шесть месяцев, здесь задержусь на месяц, а вот тут проживу целый год. Двадцати лет должно хватить, чтоб хотя бы один раз объехать весь свет, повидать многие тысячи разных человеческих лиц... У мепя пылали щеки, кружилась голова, бешено колотилось сердце. Пламя моих желаний взлетало к звездам и дальше звезд, гигантскими языками охватывая Вселенную. - Что ты на холст этот вылупился, эй? Не спятил часом? Это брат Ион спускает мепя с небес на землю. - Может, и спятил, - отвечаю я, - да тебе-то что за дело? - Мне-то ничего, просто жалко... - Нечего меня жалеть! - А мне вот жалко... - Да отстань ты от него, Ион, - вступалась мама. Брат отставал. Проходило немного времени. И он снова приставал ко мне: - А этот пузатый цыган, он кто? - Царь... Брат давился от смеха. - Этот голопузый-то? - Да, этот. Чернокожий царь той страны, где все люди с черной кожей... - У тебя и впрямь мозги набекрень, совсем свихнулся, братишка... - Ну и свихнулся. А тебе-то что? - Это как сказать... - А ну тебя к черту!.. Брат закатывал мне оплеуху... - Я те покажу черта, хромоногий! Все кости переломаю... За царя Абу с Улалы я был готов терпеть до конца... Я не забыл царя с острова Улалы, царя Абу, и не могу забыть: живой, серьги в форме колец продеты в уши, каждая серьга величиной с браслет - такие девушки на запястье носят. В волосах - перья, яркие-яркие, я таких еще не видел, а в руке - палка, наверно, знак его могущества. Живот царя вздутый, как барабан, и черный, как козья кожа. А ноги словно веретена, тонкие и кривые. Таков царь Улалы!.. Возможно, он ест человечье мясо, думал я, и по повелению царя воины бросаются с копьями на его подданных... При этой мысли я изгонял из своего сердца всякую нежность к этому парню, у которого на рисунке кожа была черная, хотя в книге говорилось, что она оливкового цвета. Как вода из опрокинутого ковша, уходила из моего сердца любовь к Абу. Но тут же снова наполняла его, такая же чистая и свежая, как раньше. А что если Абу всего только раб какого-нибудь старого и злобного колдуна? Не может ведь мальчик править страной... - Чего это ты вздыхаешь? - слышу я голос Андрея. - Да так, ничего!.. - Послушай, а ты во сне не разговариваешь? - Нет. Вроде нет. Правда, иногда забываю, что я не один, и разговариваю в полный голос. Сам с собой. - Ты говорил, что читал книги? - Читал... - И тебе понравились? - Некоторые понравились. - Смотри-ка, а вот для меня ученье - чистое наказанье. Земля у отца есть, но слишком много в семье детей. Он и послал меня учиться. Хочу счетоводом стать. Но только за книгу сяду - голова болеть начинает. И к чему человеку столько знать? Андрей на четыре года старше меня. Красивый парень, черноглазый. У него уже пробились усики. Я слышу, как по ночам он встает с постели, на цыпочках выходит за дверь, спускается по лестнице. Это значит, что с вечера он отослал Амоса за каким-нибудь пустяком в нижнюю усадьбу и Илонка у себя одна. В другой раз я вижу, как он бродит неприкаянный по двору, потом вдруг вскакивает на коня, вонзает ему шпоры в бока и несется вскачь к зарослям подсолнухов, что рядом с полем, где цыгане выпалывают осот. Выхватывает из толпы цыганку помоложе - женщину или девчонку - и уводит в кустарник, где потемнее. Возвращается не спеша, пустив коня шагом. И насвистывает. Значит, радостно на душе... - Ты знаешь Замбилу? - Знаю... - Она сказала, что вечером хочет прийти в усадьбу. - Тогда я пойду сегодня спать к пленным. - Чего это? Оставайся. Я сам уйду... Прополка подошла к концу. Цыган отправили на озеро - работы много и там. Управившись с ней, цыгане возвращаются в свои шатры - черные от зноя и пыли, валятся с ног от усталости. Под горой раскинулось село с длинными узкими кривыми улочками. Рядом - Кэлмэцуй, за ним луг, за лугом пашни. До озера еще шагать да шагать... Андрей послал меня на озеро с телегой, привезти в усадьбу рыбы. Лошади сильные, буланой масти. Чтобы работа в имении шла лучше, урожай был богаче, а доходы выше, помещик выпросил у немцев тягловый скот, хоть этого скота у него и самого немало. Немцы прочесали села, собрали скот и отдали помещику... Попроси он у них птичьего молока, нашли бы тоже... Чтобы я не скучал и быстрей управился с делом, со мной поехали Дудуликэ и Тэнасе Фьер-Рэу. Медленно тащится широкая подвода. Спешить нам некуда. Переночуем у рыбаков, утром погрузим рыбу - и в обратный путь. К полудню доберемся до усадьбы. - Но-о, буланый!.. Но-о-о! - Не гони, Дудуликэ, не к спеху... - Я не гоню, просто подхлестываю, а то уснут... У обочины подымается из земли лес деревянных крестов... - На этом лугу прошлой осенью, когда подступили немцы, большое сражение было. Я из оврага стрельбу слышал. Когда бой окончился, надсмотрщики по приказу барина погнали нас хоронить убитых... Похоронили. Мы - румын. А немцы - своих. Потом немцы дальше двинулись. - А как бой-то кончился, Тэнасе? - Скверно... Полк наших - красные гусары, с пиками и саблями - отступал вдоль Дуная прибрежными рощами, хотели к Бухаресту пробиться. Еще бы немного, и могли бы спастись. Но не вышло... Путь преградила немецкая колонна, двигавшаяся из Болгарии на Зимничу. Полковник, командовавший гусарами, не захотел пойти в обход... Немцы вырыли окопы, ввели в бой пулеметы. Полковник приказал наступать на немецкие позиции в лоб. Гусары бросились в атаку с пиками наперевес. Немцы как начали косить их из пулеметов... Те, кто успел спешиться, укрылись за холмами и отстреливались из карабинов... Тогда и немцев тоже немало полегло. Полковник и его адъютанты на исходной позиции остались за боем наблюдать. Сами в плен сдались. А людей загубили. Лошадей мы зарыли отдельно, только сперва шкуры сняли и в усадьбу отнесли, помещику, на постолы для слуг. Кладбище большое - целых три кладбища в одном месте. Кресты от дождей серые сделались, от солнца потрескались... - От мертвых лошадей и людей уже запах шел... Среди крестов щиплют сочную траву гуси, целая стая деревенских гусей... - Вот уже и Лакрима, - тихо произносит Дудуликэ, - во-он там! Лакрима - село на берегу озера, к которому мы держим путь. Живут там одни рыбаки... Показались покосившиеся, крытые камышом лачужки, низенькие, хоть на четвереньках вползай; труб нет, дым через двери выходит. Удивительно, как их не сносит ветром, который здесь, у воды, может разгуляться не на шутку. Вокруг лачуг - голые дворы, одна-две акации у ворот, тощие куры да чесоточный поросенок - кости да щетина... На завалинке греются лежа детишки, голые иди прикрытые лохмотьями; рядом, в головах, стоят кружки с водой... Вот один из них приподымается, тянет к кружке желтые прозрачные ручонки, подносит ее ко рту, смачивает губы... - Лихорадка, - шепчет Фьер-Рэу. - В Лакриме все дети лихорадкой болеют... На развилке дорог останавливаемся напоить лошадей. Лошади трясут гривами, мотают разгоряченными мордами. Вода солоноватая, почти что горькая... На дне колодца валяются отбросы... К нам, пошатываясь, подходит старуха. Просит с мольбой в голосе: - Налейте и в мой кувшин... Не справиться мне с бадьей... Никаких сил нету... Мы наливаем ей воды. Я спрашиваю: - А где народ-то, бабушка? - На озере. Приказчики камыш косить послали... Озеро - огромное, неоглядное - заросло камышом, тростником да рогозом. В разгар лета, как теперь, камыш нужно срезать и перевезти на берег. От корней отрастет новый. Осенью его еще раз скосят... Мы останавливаемся и смотрим. Полураздетые люди, зайдя по пояс в воду, срезают камыш и складывают в лодки. Когда лодка наполнится, ее толкают к берегу, сами, вымазавшись в иле, выходят на сушу, выгружают камыш, складывают в стога, чтоб сох на солнце, снова сталкивают лодки в воду и снова принимаются косить... Сотни людей, множество лодок, а над ними тучи мошкары, слепней и комаров, впивающихся в голое кровоточащее тело... Мужики работают в чем мать родила. Бабы прикрывают нижнюю часть живота плетенкой из камыша... - Давай распряжем лошадей, - напоминает Дудуликэ. - Распрягай!.. Приносим камыша и готовим подстилку для ночлега. Разводим большой костер, от костра валит густой дым - разгоняет комаров. - Сети далеко в озеро вынесены, - объясняет мне Фьер-Рэу. - Рыбаки их завтра чуть свет вытянут. - А где теперь рыбаки? - Да вон, - Фьер-Рэу тычет пальцем в сторону камышей. - Стало быть, днем режут камыш. Утром ловят рыбу... Обедаем на берегу с мужиками из Лакримы. Суп из ракушек - жиденький отвар - заедаем мамалыгой. - А рыбу не употребляете? - Нет. Рыба не наша. Ловить ловим, а притронуться права не имеем... - А на что имеете право? - Да ни на что, нашего здесь ничего нет... Мне ли удивляться!.. Сеют, к примеру, крестьяне пшеницу, убирают ее, обмолачивают, а зерно идет не им, хлеба в домах и не увидишь. Сеют кукурузу, убирают, а мамалыгу едят не досыта. Пасут на выгонах барских коров да буйволиц, а молока и вкус забыли... Выращивают свиней, а окорока помещику к рождеству на двор доставляют. На пасху куриные яйца туда же относят, среди лета - цыплят, а по осени - жирных гусят... Собирают барский виноград, который сами же насадили, а ягодки отведать не могут. Рыбак рассказывает: - Все же у нас есть право утонуть в озере, если жизнь немила станет, или на суку повеситься. Можно чесаться, когда блохи кусают. Пятки себе щекотать, если нравится... Имеем право даже покойников оплакивать. Нешто мало? - Куда уж больше, - подает голос Дудуликэ. - Горе вам, горе, и нам тоже горе!.. - Позволяется еще лягушек лопать, - добавляет рыбак. - Только они нам не по вкусу... О, славно принялись бы здесь те семена, про которые говорил мне двоюродный брат Янку, кузнец! Было бы кому сеять... Наутро мы уезжаем обратно в усадьбу, нагрузившись рыбой: окунишки с палец величиной, вьюнки с ноготь... Жирные карпы, вкусные лещи отправлены с другими подводами в Турну и в Зимничу на продажу. Лето в разгаре. Набрала рост пшеница. Начала желтеть. Ветер колышет колосья, и поле волнуется вечным волнением моря. Поздно опускаются сумерки - голубые, желтые и под конец серые. Рано занимаются зори - небо сначала синеет, потом сереет, становится лиловым и голубым. Коротки, словно детские шажки, ночи в усадьбе. Сон приходит не сразу. Слышно, как в нижней комнате что-то бормочет Амос, как звонко смеется его жена. Странная пара! Амос появился в усадьбе давным-давно, пришел откуда-то из Трансильвании и прижился на помещичьем дворе. Он работал на кухне, когда помещик привез из Бухареста венгерку по имени Илонка. Поначалу она готовила для барина. Потом ее взяли из кухни и выдали замуж за Амоса. Известие об их свадьбе вызвало взрыв хохота. Сразу после свадьбы Амоса отослали сторожем в верхнюю усадьбу, а вместе с ним отправили и его жену. Каждое утро помещик пьет у Илонки кофе. Амос находит какое-нибудь дело на дворе, ходит и бормочет что-то себе под нос, а что - не разберешь... Вам не случалось провести в поле хотя бы одну ночь? Кто сказал, что ночью поле спит? Поле живет полной жизнью! Бодрствует любая травинка, повсюду ползают букашки, козявки разные и прочая живность, которая днем сидела притаившись в складочках стеблей или у корешков, прижавшись к земле... Кто это сказал, что ночью поле спит? Ночью поле живет своей жизнью. Длинные серые холодные ящерки шмыгают меж стебельков. Одно существо подстерегает другое, выслеживает, хватает и глотает... Любая травка, пшеничный стебелек, лист подсолнуха или кукурузы раскрывают ночью глаза и глядят в небо... Размыкают губы и глубоко вбирают в себя воздух... Широко раскидывают руки, собирая прохладную влагу росы. Роса - это когда плачут з