ее в сторону и продолжает просмотр писем. Девушка решается на отчаянный шаг. Одним прыжком она у шкафчика и, схватив записку, засовывает ее в рот. Но в тот же миг две грубые руки схватывают ее за горло. С криком возмущения отец бросается вперед, чтобы защитить свое дитя. Но тщетно! Прежде чем он ее достиг, его оттаскивают назад, толкают в кресло и крепко держат, в то время как три негодяя борются с девушкой. Один схватил ее за руки, другой сжимает горло, а третий, силой открыв ей рот, засовывает туда грязные пальцы, вытаскивая бумажку, которую она пытается проглотить. Корчась и тяжело дыша, доведенная до отчаяния, она напрягает все силы, чтобы исполнить свое намерение. Но перевес на стороне ее врагов. После короткой схватки цербер кладет на стол белый бумажный мякиш, измазанный кровью, и, когда жандармы выпускают наконец свою жертву из рук, она без сознания падает на пол. О "злонамеренном поведении", как это называется на языке жандармов, девицы Н. будет в точности доложено в официальных показаниях*. ______________ * Описанная выше сцена не вымышлена. Это произошло с Варварой Батюшковой, дочерью генерала Николая Батюшкова. Жандармы, пытаясь вытащить у нее изо рта записку, сломали ей зуб. Многие другие молодые девушки подвергались подобному же жестокому обращению. (Примеч. Степняка-Кравчинского.) Удастся ли полиции расшифровать адрес, который молодая девушка хотела уничтожить, - это для нее лично не имеет почти никакого значения. Сама попытка это сделать будет использована как свидетельство сознательного проступка, и за это ее ждет соответствующее наказание. Обыск теперь производится с еще большей ретивостью. Одни письма жандармы читают сразу, другие откладывают, чтобы взять с собой. В этих условиях все в доме неизбежно оказывается в полной власти полиции; столовое серебро, драгоценности, деньги - все проходит через их руки, и это секрет полишинеля, что жертвы полицейского обыска часто теряют не только свободу, но также деньги и ценности. И все же они очень редко предъявляют жалобу, и по простой причине: если бы даже удалось установить вора, что почти невероятно, им наверняка было бы отказано в возмещении убытков, а человек, позволивший себе нападки на полицию, сразу создает себе массу непримиримых врагов, которые, можно не сомневаться, раньше или позже возьмут реванш. Обыск продолжается до рассвета. Обшарили все углы в доме, распороли даже подушки кресел и подняли настил пола в комнате молодой девушки - искали под досками какие-нибудь нелегальные книги или компрометирующие бумаги. (Ведь многие английские читатели могут не знать, что обладание литературой, которую правительство считает вредной, в России является уголовно наказуемым преступлением!) С обыском покончено, и наступает трагическая минута. Девушке сурово велят проститься с родными. Никто не проливает слез: они слишком горды, слишком полны негодования, чтобы выказать слабость в присутствии врага. Однако на внешне спокойных лицах родителей, когда они сжимают в объятиях свое дитя, можно прочесть страшную муку страха и горя. Что станется с нею? Выпустят ли они ее живой? Увидят ли они снова свою девочку? Или с нею случится то же, что случалось с другими... Страшным усилием воли мать подавляет поднимающиеся в ней рыдания, ее сердце разрывается от нестерпимой боли, она снова целует свое дитя, может быть в последний раз. Пленница, слишком взволнованная, чтобы говорить, с трудом вырывается из объятий матери и бежит к дверям. Пять минут спустя с улицы доносится стук колес, которые увозят несчастную девушку в царскую тюрьму, - и мрак окутал три жизни, возможно, на долгие годы, а возможно, навсегда: жизнь молодого существа, вчера еще полного энергии и сил, а теперь осужденного на неведомые страдания; жизнь родителей, чьи лучшие годы давно миновали и тайные слезы и немая скорбь тем горше и сильнее, что их не окрыляет отвага мучеников или надежда героев. Глава XI ПОЛИЦИЯ Обыск, подобный описанному мной, известен в континентальных странах под названием "perquisition"*, хотя в большинстве этих стран домашний обыск не может производиться ночью. Но на английском языке нет равнозначного слова, потому что у говорящих на этом языке народов нет такой практики. А между тем эта практика является обычным и к тому же не единственным методом царского правительства; видоизменяется она в зависимости от обстоятельств и прихоти тех, кто ее осуществляет. ______________ * тщательный обыск (фр.). С незапамятных времен полицейские обыски в России производились по ночам: подвиги такого рода не выносят солнечного света. Однако неверно было бы заключить из этого, что русские семьи полностью ограждены от неприятных посещений в течение дня. Полиция часто производит обыски и днем, потому что в это время ее меньше всего ожидают и люди менее подготовлены к тому, чтобы ее принять, а может быть, и сбить с толку. Жандармы любят захватывать свои жертвы врасплох. Они знают, что человек, которого они ищут, обычно покидает дом своих друзей около полуночи, направляясь в какое-нибудь тайное убежище. С нелегального собрания люди тоже расходятся заблаговременно, они не засиживаются до позднего, опасного, часа. А так как полиция, нагрянув неожиданно, может сделать богатый улов, она не ограничивает свои налеты определенным временем. С другой стороны, у нее имеются основательные причины производить обыски чаще всего по ночам. Прежде всего, ночные набеги вызывают меньше шума. На другое утро соседи лишь узнают, что кто-то исчез. Кроме того, в час или два пополуночи полиция вполне уверена, что застигнет людей дома и ее налет будет более или менее внезапным. Отсюда ночные бдения. В те часы, когда в других странах святость очага пользуется особой защитой закона, подданные царя подвергаются наибольшей опасности. В периоды белого террора, наступающие обычно после крупных покушений или раскрытия заговоров, когда обыски производятся направо и налево десятками и сотнями, едва ли хоть одна семья из среды интеллигенции, отправляясь на покои, не дрожит при мысли, что еще до утра ее могут поднять с постели царские каратели. В один из таких периодов, после покушения Соловьева, когда тюрьмы были настолько переполнены заключенными, против которых имелись серьезные улики, что не оказалось места для тех, кто находились лишь под подозрением, без малейших улик, последних пришлось поместить в общей камере Литовского замка. Они жили все вместе и были очень веселы, как это всегда бывает в России, когда много людей неожиданно встречается в тюрьме. Как мне потом рассказывали, перед тем как ложиться спать, они говорили: "Эх, сегодня мы поспим спокойно - здесь мы в полной безопасности!" Все значение этой мрачной шутки могут понять лишь те, кто жили "под властью царей". Обмануть людей ложью или хитростью и заставить без опаски открыть дверь - это излюбленный метод царских полицейских. Когда они в декабре 1878 года хотели арестовать подпоручика В.Д.Дубровина, офицера полка, расположенного в Старой Руссе, то велели командиру батальона сказать ему, будто он должен передать ему важное сообщение по делу, касающемуся полка. В Одессе полицейские, намереваясь в одном случае произвести арест, подняли у дверей своей жертвы крик "Пожар!". Этот человек, полуодетый, в панике выбежал из дома, попав к ним прямо в руки, и они преспокойно увезли его с собой. Но когда обыски происходят столь часто, что каждый их ожидает, полиция, как правило, приберегает свои уловки для особых случаев. Ибо как механика может ранить собственная петарда, так и полицейские хитрости могут обернуться против самих изобретателей. История с телеграммой, принесенной дворником в глухую ночь, становится уже несколько избитой, а когда поднимается крик о пожаре или другом каком-либо бедствии, вы чуете еще большую опасность и немедленно сжигаете бумаги, готовясь к вторжению жандармов. Закончив свои приготовления, вы отворяете дверь и разыгрываете роль невинного простачка. Не может ведь полиция наказать вас за то, что вы недостаточно быстро открыли, чтобы получить апокрифичную телеграмму, или не спасались от мнимого пожара. Зная это, жандармы чаще всего предпочитают стучать так громко, что и мертвый проснется, крича во все горло: "Полиция! Полиция! Откройте - или мы выломаем дверь!" И это вовсе не пустая угроза. Царская полиция не стесняется вломиться в дом - искусство, в котором она достигла такого же совершенства, как профессиональные грабители. Она подчас выполняет свою угрозу, когда это удастся сделать без особого шума. При захвате нелегальной типографии "Черного передела" в январе 1880 года жандармы, не то сняв с петель дверные створки, как говорилось в официальном донесении, не то пользуясь отмычкой, как гласила молва, застигли находившихся там людей врасплох и арестовали их прямо в постели. Насилие и жестокость всегда сопутствовали домашним обыскам и арестам в России, а с усилением репрессий против политических заключенных насилие стало еще нестерпимее и жестокость беспощаднее. Позволительно спросить: какие причины считаются достаточными, чтобы дать право защитникам режима совершать ночные налеты и так безжалостно нарушать покой мирных граждан? Этот вопрос кажется естественным англичанину, но если вы поставите его русскому, он только пожмет плечами и рассмеется над вашим простодушием. "Возможно ли что-нибудь нелепее этого вопроса!" - воскликнул бы он, вероятно. Ибо в России все зависит от ретивости полиции, а вовсе не от прав подданных. Россия находится в состоянии внутренней войны, и полиция, будучи оплотом одной из воюющих сторон, не защищает, а сражается. Кто бы ни был враг, полиция должна быть наготове, чтобы напасть на него, она обязана подвергать осаде любое его укрытие. На жандармского офицера, который поколебался бы произвести обыск без достаточных оснований или арест без ордера, посмотрели бы как на негодного бездельника, который зарится на большое жалованье, не давая ничего взамен. Полицейский, желающий получить повышение или хотя бы сохранить свое положение, не может себе позволить быть щепетильным. Ему надлежит проявлять такое же рвение, бдительность и постоянную готовность, как собаке-ищейке, взявшей след. По малейшему признаку или простому подозрению он должен пуститься в погоню и хватать добычу, где может. Будь что будет - пусть признаки окажутся обманчивы, пусть охота опасна, - его всегда подстрекает уверенность, что он заслужит одобрение начальства. Ибо никогда еще не случалось, чтобы жандармского офицера наказали за то, что он произвел обыск без достаточных оснований. Я сомневаюсь, чтобы кто-либо получал за это порицание, и уж совершенно убежден, что тот, кто наименее разборчив в средствах, быстрее всего пойдет в гору. Вот несколько примеров того, какими методами пользовалась царская полиция. Это отнюдь не чрезвычайные или исключительные методы, и они взяты почти наугад из огромной массы материалов, имеющихся в моем распоряжении. В погожий майский день 1879 года маленькая армия, состоящая из солдат, казаков и жандармов, выступила из города Купянска, Харьковской губернии, с барабанным боем, музыкой, тамбурмажором во главе и стрелками в хвосте, словно шла она навстречу чужеземным захватчикам. Но так как ополчение находилось под начальством прокурора, сразу становилось ясно, что враги, с которыми предстояла схватка, либо подлинные мятежники, либо подозреваемые нигилисты. Первым объектом нападения был Н.А.Богуславский, крупный помещик. Его сад и владения были окружены кордоном солдат, в то время как прокурор Мечников во главе отряда полицейских и жандармов подверг осаде дом, который, разумеется, сдался на милость победителя. После того как по привычке жандармов все было перевернуто вверх дном, они с такой же тщательностью обыскали сад, прочесали дно пруда и не оставили необследованным ни один уголок в имении. Но обыск не дал никаких плодов, и им пришлось убраться восвояси с пустыми руками. Невзирая на это, Богуславского посадили под домашний арест и дом был оставлен в распоряжении полиции. Затем отряд отправился к Балавенскому, мировому судье Сеньковского уезда, у которого они вели себя точно так же, как в первом случае. Но и здесь полиция не обнаружила ни малейших улик, чтобы оправдать свои подозрения. Обыски были произведены также в имениях Воронца и Диковского, богатых помещиков, занимавших государственные посты, и с тем же результатом. Ничего подозрительного не было обнаружено. Несмотря на это, Воронца отвезли в тюрьму и, продержав некоторое время в заключении, выслали на Дальний Север, в Олонецкий край. Так он никогда и не узнал, чем заслужил столь строгую кару. Говорили, будто среди крестьян о нем ходили подозрительнее слухи. Наконец прокурор отвел свою армию и уехал, оставив купянских дворян в крайнем замешательстве и в полном неведении относительно причин, вызвавших внезапные, непрошеные визиты и последовавшие за ними репрессии. Да и усердный прокурор на этом не успокоился. Спустя несколько месяцев он снова посетил купянских помещиков и действовал в точности так, как и в первый раз, и с точно таким же результатом. Но так как от его усердия толку было мало, а шума много, то сочли необходимым арестовать и выслать в административном порядке несколько совершенно невинных людей. Ибо, руководствуясь принципом, что нельзя возлагать на человека вину, прежде чем она доказана, мы вправе предположить, что, раз эти бедняги не были преданы суду и не обвинялись ни в каких определенных нарушениях, они были абсолютно невинны. С Кончаловским, мировым судьей в Екатеринославской губернии, прокурор был более удачлив. Полиция нашла в его доме рукописный экземпляр речи Петра Алексеева на "процессе 50-ти". За это преступление судья был выслан на Крайний Север, в Архангельск. Вся эта история в Купянском уезде, порожденная необычайной служебной рачительностью прокурора Мечникова, оставалась тайной, пока ее по неосторожности не выдал один из его подчиненных. Дело было так: в 1874 году, то есть пять лет назад, был арестован один из первых борцов революции - Лев Дмоховский. Он был присужден к восьми годам тяжелых каторжных работ за напечатание в подпольной типографии двух социалистических брошюр. Но при аресте Дмоховского была захвачена только часть шрифтов и типографских станков, остальное он либо уничтожил, либо надежно спрятал. Теперь выяснилось, что Дмоховский тоже купянский помещик и сродни некоторым местным дворянам. Поэтому прокурор Мечников, обдумав дело "тем, что ему угодно было называть своим умом"*, пришел к выводу, что недостающие шрифты и станки спрятаны в одном из имений Купянского уезда. Отсюда вся эта помпа и военный парад, зловещие налеты, домашние обыски, прочесывание прудов и все остальные меры, которые и удивили и позабавили окрестных крестьян и других жителей округи. ______________ * Рич. Бетлл, Барон Вестбюри. (Примеч. Степняка-Кравчинского.) Согласно другой версии, - в стране, где печать связана по рукам и ногам, слухи, естественно, заменяют собой новости - у прокурора Мечникова были старые счеты с купянским дворянством и он воспользовался представившимся случаем, чтобы им отплатить, а исчезнувшие шрифты были только предлогом. Весьма характерная история произошла в августе того же года в Черниговской губернии. К земскому врачу Ф., в Борзненском уезде, приехала госпожа Б., жена члена киевского суда, женщина из общества, принятая в салоне черниговского губернатора. Ее сопровождали лакей и горничная. Немедленно по прибытии госпожи Б. хозяин дома, как полагается, довел об этом до сведения урядника и показал ее бумаги - паспорт, выданный мужем, судьей, и удостоверение, подписанное председателем киевского суда. Доктор Ф. упомянул также, что даму сопровождают лакей и горничная, но их бумаги по оплошности остались в Киеве, откуда он предложил их затребовать. Однако, так как дама собиралась оставаться у доктора всего несколько дней и он мог лично поручиться за ее благонадежность, урядник счел это излишним. Представьте, как все были поражены, когда три дня спустя в дом врача явился пристав и захотел поговорить с госпожой Б. Полагая, что пристав ошибся и ему нужен доктор Ф., дама послала сказать через горничную, что доктора нет дома. Но пристав настаивал, чтобы его приняла госпожа Б. Поэтому она вышла к нему в дурном расположении духа и спросила, почему он позволяет себе докучать ей. Вместо того чтобы извиниться, пристав назвал ее "подозрительной личностью" и подверг домашнему аресту. Он арестовал также ее лакея и горничную и отвел их в борзненскую тюрьму. Подлинной и единственной причиной такого поведения было желание пристава Ковалевского отличиться и превзойти своего сослуживца пристава Маклакова, чье усердие в производстве арестов было вознаграждено одобрением начальства, быстрым продвижением по службе и значительным повышением жалованья. В официальном донесении, посланном борзненским приставом начальнику киевской полиции, указывалось, что причиной ареста госпожи Б. и ее прислуги явилось то обстоятельство, что она прибыла в Борзну без документов и что, по слухам, она держит в Киеве, на Крещатике, магазин дамских шляп с целью лучше замаскировать свое участие в революционных заговорах. А так как модистки и продавцы, как хорошо известно, все тайные нигилисты, мнимые лакей и горничная, как и их так называемая хозяйка, были посажены под арест. Через несколько дней, когда паспорта были проверены, личность дамы доподлинно установлена и все оказалось в полном порядке, арестованные были освобождены "с незапятнанной репутацией". Но разумеется, они не получили возмещения за свое ничем не оправданное содержание под арестом, а пристав - никакого порицания за свое грубое поведение. Анри Фарино, представителю весьма солидной французской фирмы, приехавшему в Клинцы, промышленный город Московской губернии, исключительно по делам, случилось встретиться в доме нотариуса Шеловского, у которого он остановился, с начальником местной полиции, и он был ему формально представлен. По какой-то неизвестной причине начальник полиции перед уходом попросил у хозяина дома паспорт француза. Документ, выданный Французской республикой и завизированный в Петербурге и у московского генерал-губернатора, оказался безупречно правильным. Несмотря на это, багаж господина Фарино был тщательно осмотрен, деньги отняты и письма взяты для проверки, а его самого обыскали и посадили под арест. Только благодаря ходатайству господина Зубцеловского и профессора Ярославского лицея Исаева удалось добиться его освобождения на поруки, а через несколько дней французский консул исхлопотал в Москве распоряжение о возвращении господину Фарино его имущества и о полной его реабилитации. Такими примерами можно заполнить целые тома. Примечательно, что в каждом приведенном мной случае инициатива исходила от полиции. Случаи же, когда полиция была поднята на ноги доносами личных врагов и всяких осведомителей, еще гораздо многочисленнее и возмутительнее. Самые низкие и презренные личности, сущие подонки общества, которым и под присягой никто бы не поверил, имеют полную возможность тайными обвинениями и лживыми разоблачениями насытить злобу, порожденную завистью, или отплатить за воображаемые обиды. Ни один донос, кто бы его ни послал, не остается без последствий. Стоит только уволенной вами кухарке или вороватому слуге, которого вы пригрозили отдать под суд, заявить, что вы социалист, и у вас немедленно произведут ночной обыск. У вас есть соперник, досаждающий вам? Прежний друг, которому вы хотите подложить свинью? Вам нужно лишь донести на него полиции. Когда правительство в период умственного просветления учредило так называемую сенаторскую ревизию, оно было поражено огромным количеством выплывших ложных доносов, имевших вопреки их обманному характеру самые гибельные последствия для несчастных жертв. Тогда было объявлено, что министр предаст всех этих клятвопреступников и лжесвидетелей суду. Но времена изменились. Наступила реакция, и при режиме графа Толстого были оставлены все надежды на реформы, забыты добрые решения и сонму шпиков и доносчиков позволено продолжать свое грязное дело. Осведомители не обязаны даже сообщать свое имя. Анонимный донос имеет точно такое же хождение, как правильно подписанное обвинение. Полиция начинает действовать, и, как правило, производятся ночная облава и обыск. Следующие шаги зависят от того, будут ли обнаружены компрометирующие бумаги, или от фактов, которые могут показаться жандармам подозрительными. Полиция не считается ни с чем - ни с численностью людей, подвергающихся репрессиям, ни с личностью человека. На Кавалергардской улице в Петербурге, недалеко от Таврического сада, стоит дом, занимающий почти целый квартал. В этом пятиэтажном здании множество маленьких квартир, и обитает в нем, должно быть, не менее тысячи человек. Многие жильцы - студенты-медики, прикрепленные к близлежащей Николаевской больнице. И вот до полиции дошли смутные слухи, будто в этом человеческом улье скрываются опасные преступники и, возможно, тайно подготовляется заговор с целью ниспровержения существующего строя. Немедленно был устроен налет. Глубокой ночью все здание, обширное, как хлопчатобумажная фабрика, было оцеплено батальоном пехоты и равным количеством жандармов. Последние, разбитые на отряды по три и четыре человека, прорвались в коридоры, на лестницы и лестничные площадки. Оттуда они делали облаву налево и направо; у многих дверей сразу кричали: "Откройте, полиция!" Паника охватила дом, как пламя пожара. Через несколько минут жильцы уже были на ногах и во всех окнах горел свет. Охрана, поставленная у каждой двери, держала жильцов под арестом, пока не наступала их очередь. Обыски производились одновременно в двенадцати квартирах равным числом полицейских групп, и эта инквизиция продолжалась до тех пор, пока все здание не было досконально обследовано. Ничего не обнаружили, но полиция, не желая уходить с пустыми руками, прихватила с собой несколько пленников, которые через пару дней были отпущены домой. Это далеко не единственный случай такого рода. После крупных покушений, и особенно после первого и последнего, самым серьезным образом предлагалось обыскать каждую квартиру в Петербурге. Такой план был невыполним - это невозможно физически, но на многих петербургских улицах фактически производились обыски из дома в дом и из конца в конец. Один жилой квартал был окружен целым полком солдат, которые задерживали и арестовывали каждого, кто пытался выйти из дома или войти в него. Пока это происходило снаружи, жандармы хозяйничали внутри. Покончив с одним кварталом, они направлялись в другой и повторяли свою операцию, пока не прочесали всю улицу. Нагрянуть во мраке ночи, вторгнуться наподобие грабителей в дома мирных граждан, обшарить их жилища и нагнать страх на детей - все это было порождено самим произволом деспотизма. Система была в равной мере нелепа и скандальна. Обыски были бесполезны. Налетчики ничего не находили, ибо, если их ожидали - иногда о предстоящем приходе полиции кто-то таинственно сообщал заранее, - принимались меры, делавшие их поиски бесплодными. Судейкин это понимал. После его прихода к власти обыски прекратились, может быть потому, что с этого времени уже не было крупных покушений. Тем не менее тот факт, что эта система существовала и с таким ожесточением проводилась в жизнь, весьма характерен для методов царского правительства и для взглядов тех, кто якобы руководствуется высоким принципом "неприкосновенности жилища". Их судят по безошибочному мерилу - их действиям; для них святость очага человека, покой его жилища не достойны никакого уважения. От полицейских налетчиков никто и не ждет, чтобы они думали о зле, которое причиняют мирным гражданам; так от охотника, разгоряченного преследованием зверя, не ждут, чтобы он замечал, что топчет траву или отбрасывает ногой кусты ежевики. Весьма примечательно также, что право домашнего досмотра принадлежит различным органам полиции, действующим независимо друг от друга. На тот же дом в тот же день иногда делались по два, по три и даже четыре налета. Хотя и верится с трудом, но это совершенная правда. Весной 1881 года в Кларенсе, на берегу Женевского озера, пребывала русская дама, вдова статского советника Р., женщина лет сорока, мать четырех детей. Во время паники, начавшейся после 13 марта, к этой даме на протяжении двадцати четырех часов полиция приходила семь раз. Семь раз в течение одних суток она слышала страшный крик: "Откройте, полиция!"; семь раз ее квартиру переворачивали вверх дном и сама она подвергалась величайшим испытаниям. "Это было больше, чем я могла вынести, - говорила она потом. - У меня четверо детей, поэтому я покинула Петербург и приехала сюда". Можно подумать, что госпожа Р. была серьезно скомпрометирована или, во всяком случае, что у полиции были все основания подозревать ее как участницу революционной борьбы. Ничуть не бывало. В этом случае она немедленно была бы заключена в тюрьму. Дама была сама невинность и настолько благонадежна, что, когда она обратилась с просьбой выдать ей заграничный паспорт для поездки в Швейцарию, полиция не чинила ей никаких препятствий и ее просьба была удовлетворена. Семь домашних обысков были сделаны на всякий случай, "по чистому недоразумению", как ей потом объяснили. Недоразумения такого рода нередки в России. Со слишком многими приключалось, что их арестовывали по ошибке, ссылали по недоразумению, держали много лет в тюрьме зря. Все это случалось. Я расскажу об этом больше в одной из следующих глав. Такие факты достаточно хорошо известны русским людям, и, когда полиция ограничивается только непрошеным ночным визитом и обыском в нашем доме, мы почитаем за счастье, что так легко отделались. То, как по отношению к гражданам царской России соблюдается принцип неприкосновенности жилища, очень удачно изобразил в одной сценке великий русский сатирик Салтыков-Щедрин. Глумов говорит: - ...знаете ли, о чем я мечтаю? Нельзя ли нам, друзья, так наше дело устроить, чтобы обывателю даже приятно было? Чтобы он, так сказать, всем сердцем, чтобы для него это посещение... - Все равно что гость пришел... - Вот-вот-вот! Да и гость-то чтоб дорогой, желанный. - А ежели действие происходит ночью? - Так что ж, что ночью? Проснется, докажет свою благопристойность и опять уснет!.. Знаете ли, что я придумал, друзья?.. Чтобы у каждой квартиры два ключа было: один - у жильца, а другой - в квартале! Один из друзей запротестовал: - А ежели, позволю вас спросить, в квартире-то касса находится? - Так что ж что касса! Мы - божьи, и касса наша - божья! - Ну нет, с этим позвольте не согласиться! Мы - это так! Но касса!! Глава XII ДОМ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ* ______________ * См. следующую главу. (Примеч. Степняка-Кравчинского.) Но вернемся к нашей героине, которую мы оставили под конвоем жандармов на пути в тюрьму. Из угла кареты, куда ее втолкнули, она выглядывает в окошко поверх задернутых занавесок. Несмотря на ранний час, на улице уже начинают появляться люди. Девушка кажется спокойной и покорной своей судьбе, но взгляд ее задерживается на каждом предмете, встречающемся по дороге, словно она никогда больше его не увидит. Несмотря на внешнее спокойствие, ее ум работает с лихорадочной быстротой. Через полчаса, а может быть скорее, за нею закроются ворота тюрьмы. Ей придется подвергнуться допросу. Это несомненно. Но в чем ее обвиняют, что может полиция иметь против нее? В то время, как колеса громыхают по булыжной мостовой и ее глаза все еще прикованы к окошку кареты, она обращает свой мысленный взор внутрь и допрашивает себя перед судом собственной совести. Ей только восемнадцать лет, и она всего несколько месяцев живет в Петербурге, куда приехала учиться. Это не долгий срок, но достаточный, чтобы совершить несколько тяжких проступков и нарушений. Бедняжка! Во-первых, она дружит с неким Н., бывшим студентом, а теперь пылким революционером, ревностно занимающимся пропагандой среди крестьян. Он ее друг детства. Когда она жила в деревне, он иногда писал ей, и вот одно из его писем она только что пыталась уничтожить. В Петербурге они изредка встречались. Она познакомилась с несколькими друзьями Н., разделявшими его воззрения. Среди них была и молодая девушка В., которая относилась к ней с душевной добротой, и она отвечала ей тем же. Однажды, когда ее подруга ждала прихода полиции, она взяла на хранение пачку запрещенных книг. В другой раз она взяла у В. нелегальную брошюру для студентки, с которой вместе училась. И наконец, она разрешила В. воспользоваться ее адресом для своей переписки. Все это серьезные преступления, и, если они стали известны полиции, она погибла! Но жандармы не могут все знать. Это маловероятно. Однако кое-что они, по-видимому, все же знают или подозревают. Как много и что именно? В этом все дело. Тут думы нашей пленницы были прерваны. Карета внезапно остановилась, и, выглянув в окошко, она увидела четырехэтажное здание, изящное и строгое по своему архитектурному стилю. Это дворец новой инквизиции. Дом предварительного заключения. Как хорошо знаком ей лицемерный вид этого здания с длинными рядами высоких и красиво изогнутых сводчатых окон, скрывающих, словно сомкнутые каре солдат при казни, ужасы, творящиеся внутри! Как часто останавливалась она перед этим двуличным домом, с удивлением и скорбью думая о тех несчастных, которые томятся за этими стенами из полуобтесанного камня. Кто бы мог подумать, что ей так скоро придется разделить их участь! Девушка выходит из кареты и с серьезным, озабоченным лицом приближается к величественным воротам, напоминающим врата прекрасного храма. Они как раз так высоки, что под ними свободно пройдет колесница осужденных, которых снарядили на тюремном дворе в их последнее путешествие. Бесшумно отворяется калитка в массивных темных воротах, и часовой, человек богатырского роста, так же легко управляющийся со своим ружьем, как с камышовой тростью, кажется безжизненным, как каменные тумбы по обеим сторонам въезда. Загремели засовы; калитка запирается. Кто знает, когда она снова отворится, чтобы ее выпустить? Девушку ведут в канцелярию. Записывают ее имя, возраст и внешние приметы. Затем снизу раздается голос: - Примите номер Тридцать девять! - Есть принять номер Тридцать девять! - отвечает голос сверху. Номер Тридцать девять под охраной тюремного надзирателя поднимается по лестнице. На одной из площадок ее передают другому надзирателю, и тот ведет ее в камеру под номером 39. С этой минуты камера становится всем миром узницы. Маленькая каморка, но чистая и аккуратная, четыре шага в ширину и пять в длину. Прикрепленная к стене опускающаяся кровать, столик, тоже прикрепленный к стене, табурет, газовый рожок, раковина с краном. Она рассматривает все это с любопытством и даже с чувством приятной неожиданности. В конце концов, черт не так страшен, как его малюют. Едва она окончила осмотр камеры, как с удивлением услышала странные звуки - таинственное постукивание, раздававшееся как будто из стены. Прижав к ней ухо, она слушает, затаив дыхание. Стук хотя и слабый, но явственный. Удары следуют один за другим не с механической регулярностью, а в определенном ритме и с размеренностью, словно вдохновленные разумным существом и таящие в себе какой-то сокровенный смысл. Но что означает это странное постукивание? А! Она поняла. Ей приходилось слышать, что заключенные в тюрьмах иногда сообщаются между собой посредством перестука - по образцу дроби телеграфной азбуки. Стучит, должно быть, сосед, ее товарищ по несчастью, и он хочет поговорить с нею. С благодарностью и сочувствием она постучала несколько раз в ответ. В следующую минуту, к величайшему ее изумлению, стук слышится уже со всех сторон. В противоположной стене раздается несколько громких, резких ударов, словно тот, кто стучит, весь кипит от нетерпения или гнева. Там, значит, находится еще один страдающий собрат, нуждающийся в утешении! Когда она подняла руку, чтобы ответить, снизу донеслись новые удары, такие же ритмичные, но более звонкие, - их проводником служит водопроводная труба. Затем сверху, как эхо, прозвучали такие же сигналы. Каморка вся огласилась этими отрывочными звуками, словно шла игра в крикет или будто таинственные существа, в которых верят спириты, выстукивали свои донесения из потустороннего мира. Первым чувством узницы был страх. Значит, в этом зловещем доме заключенные находятся повсюду: и над нею, и под нею, и справа, и слева. Неужели она лишь одна из многих в толпе несчастных? Но вскоре ею овладела досада, страстное сожаление, что ей прежде не приходило в голову изучать тюремную азбуку. Не понимая смысла постукивания, которое продолжало раздаваться в ее камере, она почувствовала стыд, почти отчаяние. Что значат эти звуки? Что хотят ей сообщить невидимые соседи? Не расшифровав их стука, она не могла ничего ответить. Мало-помалу постукивание прекратилось, и вокруг нее снова воцарилась глубокая тишина. Но прошло несколько минут, и один из стучавших начал сызнова. Может быть, он пожалел новоприбывшую за ее неведение и хотел обучить ее. На этот раз удары были реже и явственнее, как бы для того, чтобы дать ей возможность лучше их сосчитать, и они не прерывались, как раньше, паузами. Она прислушивается, напряженно думая, что они могут означать, и вдруг ее осенила счастливая догадка. Может быть, каждый звук соответствует букве в порядке азбуки. В таком случае понять постукивание будет легко! Она дождется первой паузы и, когда возобновится стук, свяжет телеграфную дробь с буквой: один стук - первая буква, два стука - вторая и так далее. Наступила пауза. За ней последовало новое постукивание. Жадно слушая и внимательно считая удары, она нашла одну букву, другую, третью. Три буквы составили слово. Затем она составила по буквам еще одно слово. "Кто вы?" - спрашивал сосед. Как ему ответить? Конечно, тем же способом. Она выстукивает свое имя, и они обмениваются еще несколькими фразами. Любезный сосед учит ее шифру, очень простому и удобному, и с его помощью после небольшой практики разговор ведется легко и быстро. С помощью этого слухового языка сотни умных и тонко чувствующих людей, оставаясь невидимыми и навсегда разделенными, беседуют друг с другом, обмениваясь своими мыслями. Лишенные неумолимой жестокостью тюремщиков человеческого общества, своих друзей и близких, осужденные жить и страдать в полном безмолвии, подобном безмолвию смерти, они обращаются к окружающим их стенам, немым свидетелям их одиночества, сообщают им свои думы, делятся своим горем. Камни и железо более отзывчивы и милосердны, нежели люди, и они передают их мысли и чувства другим таким же страдальцам. Заключенных, уличенных в постукивании, строго карают за нарушение тюремных правил, требующих мертвого молчания. Но стены - добрые, верные друзья, они никогда не изменят, они влекут к себе, и узники приникают к ним, чтобы освободиться от одиночества и в беседе с невидимыми друзьями сбросить с души бремя горестей. Нельзя наказывать всех нарушителей гробового молчания: никакой карцер всех не вместит. Их так много, что властям поневоле приходится смотреть сквозь пальцы на эти проступки. В России нет ни одной тюрьмы, где заключенные не общались бы между собой посредством постукивания, а в Доме предварительного заключения перестукиваются больше, чем где-либо. Номер Тридцать девять быстро освоилась со странной и своеобразной жизнью тюрьмы и почти уже подружилась с людьми, о существовании которых узнавала лишь по ритмическому стуку в стену. Но общие страдания и общность взглядов заменяют здесь менее умозрительные отношения, и нередко в тюрьме устанавливаются связи, длящиеся потом всю жизнь. Говорят, любовь не знает преград. Для любви не существует и тюремщиков. Бывали случаи, когда люди влюблялись друг в друга через тюремные стены. Номер Тридцать девять была способная ученица и вскоре стала всецело разделять воззрения, чувства, восторженный идеализм нового мира, который перед нею раскрывался благодаря царской полиции. Никогда еще молодая девушка не жила такой полной жизнью. Прежде, увлеченная почти исключительно своими научными занятиями, она испытывала к освободительному движению молчаливое сочувствие, основанное на более или менее смутных идеях. Теперь она уже все понимает. Она узнала страдания своих товарищей по несчастью и сблизилась с ними душой. Она видит, как преданны они своему делу, как верят в будущее. И теперь, как пылкая новообращенная, она радуется тому, что и у нее достаточно сил, чтобы страдать и бороться. Но в то же время она испытывает глубокую печаль. Перед нею раскрывается вся жизнь ее незримых братьев и сестер, и эта жизнь полна мрака, горестей и нечеловеческих мук. Судьбы этих людей не похожи одна на другую. Одни узники сидят только по подозрению, другие - настоящие революционеры и известные пропагандисты. Ее сосед по камере, номер Сорок, серьезно скомпрометирован. Его схватили на месте преступления, переодетого крестьянином, с фальшивым паспортом, при ведении революционной пропаганды. Он богатый помещик и мировой судья и, наверно, будет приговорен к долгосрочной каторге. Такой же строгий приговор грозит номеру Шестьдесят восемь. Это молодая девушка, высокообразованная, из дворянской семьи. Она окончила курс в Цюрихском университете и, вернувшись в Россию, поступила работать на московскую бумагопрядильную фабрику. Ее арестовали по подозрению в сношениях с революционерами, так как в ее сундучке было обнаружено несколько нелегальных брошюр; один рабочий, запуганный полицией, дал показания, будто он слышал, как девушка читала вслух одну из брошюр его товарищам. Читателю может показаться, что это не очень страшное преступление, но для царской полиции вполне достаточное, чтобы осудить девушку и, по всей вероятности, тоже приговорить ее к долгосрочной каторге. Но эти двое еще наиболее счастливые. Они хоть знают, какая судьба их ожидает, - преимущество, которого лишены многие их товарищи. Номеру Девятнадцать, например, находящемуся в камере нижнего этажа, вообще не предъявлено никакого обвинения. Брошюра, обнаруженная у него полицией, была слишком пустячной, чтобы обладание ею могло рассматриваться как преступление. Но под тем предлогом, что он друг номера Сорок, его держат в тюрьме уже два с половиной года. Обвинение против номера Шестьдесят три такое же необоснованное. Его вина заключается в том, что он однажды приехал в имение человека, арестованного за ведение революционной пропаганды. Ни один из крестьян, с которыми ему устроили оч