в других условиях заведующим каким-то клубом? Он бы высоко вознесся!.. Еркин насмешливо посапывал. В народе считается: все тазша - большие хитрецы и ловкачи. А этот? Мешок дырявый, вся глупость наружу. Колька наконец взорвался: - Нурлан! Какого лешего ты молчишь! Ржавый Гвоздь словно ждал, чтобы ему подали в спектакле нужную реплику: голову скорбно уронил на грудь, пятерней вцепился в рыжие патлы. - Мне, Колян, теперь все равно! Саданут под сердце финский нож - и точка. Отпел свою песню Акатов! - Ты что? Сдурел? - Нет! - Нурлан искусно дрогнул голосом. - Нет, Колька, друг ты мой единственный! Мне теперь не найти спасения. Сам видишь: вынужден скрываться. Но они меня и под землей достанут. - Кто они? - Тебе знать не надо. - Нурлан тяжело вздохнул. - Тебе, Колян, жить да жить, а я человек конченый. - Иди ты к лешему! - обозлился Колька. - Прощай, - кротко поглядел Нурлан. - Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Месть банды не только мне грозит, но и всем моим друзьям. - Какая банда? - насторожился Отарбек. Тут Ржавый Гвоздь развернулся! В красках расписал, будто бы однажды помог милиции напасть на след крупной банды, окружить тайную квартиру в Алма-Ате. Бандиты яростно сопротивлялись. Двое из них перескочили дувал, оглушили милиционера и скрылись в неизвестном направлении. Полковник, весь седой, много раз тяжело раненный в таких схватках, мужественно сказал Нурлану: "Не буду от тебя скрывать - тебе теперь надо остерегаться их кровавой мести". Полковник предложил Нурлану: "Под чужим именем устроим тебя жить где-нибудь подальше, в Сибири или на Кавказе". Но Нурлан решил: не буду трусом - и вернулся в Чупчи... - Однако здесь... - На этих словах голос Нурлана трагически оборвался: пусть поработает фантазия слушателей! - Не ожидал от тебя такой подлости! - Отарбек вскочил, заметался. - Ты хочешь навести беду на мой дом? - Он кинул племяннику плащ, шарф. - Я не трус, но у меня жена, дети! Еркин встал, подмигнул Кольке: готово, спекся! Нурлану сказал озабоченно: - Твой дядя прав. Ты не должен прятаться у него в доме. Поедем. - Поедем, - мрачно согласился Нурлан, берясь за чемоданишко. - По стаканчику! На дорогу! - захлопотал Отарбек. - Спасибо, агай! - отказался Еркин. - Нам нельзя туманить голову. Думать будем, как Нурлану помочь. До свидания. - Не поминайте лихом! - подыграл Еркину Колька.: Он давился от смеха, до чего все лихо получилось! Другого бы пришлось уговаривать, спорить до хрипоты, а Нурлан сам себя выставил из дома Отарбека. Сам! Собственной своей бессовестной брехней! Во дворе мелюзга слегка передралась, кому выполнить почетную службу, и подвела нерасседланых лошадей. - Ко мне за спину сядешь! - сказал Колька Нурлану. - Счастливой дороги! - Отарбек вышел спровадить мальчишек и убедиться, что соседи не очень-то любопытничают. - Лишнего не болтайте. Где были, у кого. Длинный подол ноги опутывает, длинный язык - шею. Нурлан глянул на дядю изумленно: от него ли слышит? Колька клятвенно стукнул кулаком в грудь: - Могила! Со двора взяли вскачь. Крыши Тельмана остались далеко, приплюснулись к земле. Нурлан завозился у Кольки за спиной, забарабанил кулаками по ватнику: - Стой! Дальше не поеду! Еркин, скакавший чуть впереди, остановился. - Что там у вас? - Думаете, связали, как барана, и повезли? - Нурлан скатился на землю, глядел на ребят снизу вверх. - Думаете, и разговаривать с Акатовым нечего? Хитрецы нашлись - выманили от дяди Отарбека. Я бы и сам от него ушел! - Куда? - Колька возмущенно завертелся в седло. - Куда ушел? Под чужим именем на Кавказ? Еркин высвободил ногу из стремени. - Нурлан прав. Поговорим. Неподалеку увидели развалины зимовки, отпустили лошадей, сели в затишке, по-степному, на корточки. Нурлан охлопал карманы: закурить бы. Поглядел на Кольку. Тот сроду не дымил, у Кудайбергеновых на этот счет строго, но вытащил из-за пазухи пачку "Севера". У Нурлана нос благодарно взмок: что ни говори, а есть на свете верная дружба. - Поговорим! - Нурлан, старый курильщик, затянулся жадно. - Врал я вам. Нет никакой банды, но все равно я кругом в дерьме. Люди пальцами показывать будут: "Акатов - мазитовский хвост", "С Акатовым не связывайся - продаст". Некуда мне деваться. Еркин вытянул камчой по сапогу. - Если долго преследовать труса, он храбрецом станет! - Тебе, Садвакасов, не чабаном быть! Тебе зубы дергать в больнице. Или хирургом. Возьмешь ножик и - чик! - отхватишь у человека полсердца. Вы, Садвакасовы, жалости не знаете. Еркин занялся рукоятью камчи. - Вернешься в Чупчи - заставишь всех себя уважать. Много сил уйдет, много времени. Но постараешься - заставишь. А убежишь? - Еркин поцокал языком. - Убежишь - дурная слава твоя еще долго проживет в Чупчи, по всем аулам разлетится. Сколько человеку не прожить на земле, сколько у нас в степи помнят нечестные дела. Колька кивнул солидно: - Он нрав. Вернешься - снимешь вину. Не сразу. Однако снимешь. - Что снимешь? Всю шкуру снимешь, - заныл Нурлан. - И девчонки задразнят. У них не языки, а жала каракуртов! - Рыжий артист картинно схватился за голову и повалился на землю. - Больно много ты о девчонках стал думать! - рассудительно заметил Колька. - И вообще кончай свои спектакли. Думай, что будем в школе говорить. Нурлан лежа приоткрыл хитрый глаз: - Что ни придумай, Голову не обдуришь. - А его нет в школе. Через неделю вернется. - Значит, для Гавриловны придумать! - обрадовано поднялся Нурлан. - Так бы и сказал, а то тянешь. Для Гавриловны легче. - Много придумаешь, много вопросов задавать будут. Мало придумаешь, мало спросят. Скажешь, как было, - вовсе никакого разговора, - рассуждал неспешно Еркин. - У тебя была причина в Тельман податься? Была. У нас с Колькой была причина за тобой поехать? Была, О чем говорить? - Слушай, а он здорово придумал! - обрадовался Колька. - Коротко и ясно. Поехали - приехали. - Ладно! - Нурлан встал. - Темные вы люди. Не знаете: чем проще роль, тем артисту труднее. Что-то возникло вдали, где небо, сгустившись серо, сходилось со степью. - Летит! - вскочил Колька. - Вертолет. Военный. Вертолет тянул низко над степью, покачивал округлым брюхом. Еркин вспомнил: летом на джайляу неподалеку от садвакасовской юрты садился такой же. Овцы повалили на его стрекот, окружили небесного гостя. Привычка у них кидаться к вертолету, потому что зимой, когда буран погуляет или когда вся степь в ледяной непробиваемой корке, на отгон везут сено и тракторами и вертолетами. Рев мотора для современной овцы - сладкая песня. - Ищут кого-то, - определил Колька, когда винтокрылый на миг завис над зимовкой. - Меня? - трухнул Нурлан. - Ну с чего, дурья башка, стали бы тебя с таким форсом искать? Может, из солдат кто заплутал. Вертолет удалился в сторону Жинишке-Кум. - К чабанам полетел. Оттуда, где скрылся вертолет, вскоре вынырнула машина "газик". Колька присвистнул: - А "газик"-то... К нам! "Газик" не рыскал, бежал нацеленно, словно собака, учуявшая след. - Солдат за рулем, - разглядел глазастый Колька. - Сейчас узнаем, что тут армия ищет. - Искусственный спутник ищут. Здесь у нас упал! А что? Вполне возможно! - Нурлан стянул с шеи красный шарф, замахал, как флагом: "Сюда! Спасите наши души! Идем ко дну!" Метров за десять до мазара "газик" развернулся полукругом, подкатил правым боком. В переднем оконце - майор знакомый. Спрыгнул на землю: - Послушайте, ребята. Вы сегодня не встречали в степи двоих из вашей школы? Степанова и Мазитова. - Они так далеко не ходят, - сказал Еркин. - Сегодня могли и дальше забраться. - Случилось что-нибудь? - Да так... Ничего особенного. - Коротун не собирался вдаваться в подробности. Он оглядел всех троих, словно на выбор, и остановил взгляд на Нурлане. - Вот что, парень. Поедешь со мной. Довезем до Чупчи, по дороге покажешь, где еще можно пошарить. - Майор откинул переднее сиденье, подтолкнул своего "кунака" вглубь. "Газик" по-собачьи рванул песок задними колесами, умчал в сторону поселка. - Найдутся, никуда не денутся, - говорил солдат-шофер. - Я пацаном сколько раз из дому бегал. Батя мой умер, он с войны инвалидом пришел, на пять мирных лет только и хватило. Ну а мать больно скоро замуж вышла. Отчим что? Неплохой мужик, я с ним сейчас вполне, а пацаном в двенадцать лет злился: то на чердаке ночую, то поездом укачу. Милиция поймает, вернет - я опять в бега... Три месяца в психичке пролежал с такими же бегунами, как я. Оказывается, заболевание есть психическое детское: из дому бегать... Обследовали меня, расспрашивали, я чуть вправду умом не тронулся. Спасибо, отчим приехал, забрал меня из дурдома под свою ответственность. Еще разок я его подвел, до Одессы добрался. После как отрезало, не тянет. Переболел и выздоровел. Может, и с ребятами в таком роде случилось. Как вы считаете, товарищ майор? - Разговорчики! - У майора, роняющего слезу над песней, имелся для подчиненных другой, заскорузлый голос. - Не забывайте, произошло неприятнейшее чепе в семье офицера. Лишняя болтовня дает пищу обывательским слухам. Нурлана словно мордой протащили по колючкам: так, так, беспокоимся о чести мундира, боимся лишней болтовни!.. - Слушай, парень! - Коротун, кажется, забыл, что у Нурлана есть имя. - Слушай, парень, что за тип у вас в поселке - Мазитов? - Мазитов? - дурашливо переспросил Нурлан. - Отрицательный тип. Могу охарактеризовать. Хотите? Устное сочинение на тему "Образ Мазитова". - Можешь не сочинять, - разрешил майор. - Вашего Мазитова сегодня ночью арестовали. Мы получим о нем достаточные сведения из официальных источников. Меня сейчас больше интересует его сын. Я к нему уже давно присматривался. - К Сашке? Думали, иностранный шпион? Солдат за рулем фыркнул. - Острить будешь в другом месте! - отрезал Коротун. - Сейчас отвечай на вопросы. Давно ли сын Мазитова занимается темными делами? - Вас понял! - Нурлан как бы со стороны удивился совершенному своему спокойствию. - Ученик пятого класса Салман Мазитов... Запишите: его настоящее имя Салман. Так вот, Салман Мазитов уже давно никакими темными делами не занимается. Салман Мазитов послал ко всем чертям своего дорогого папашу. Прошу занести эти мои показания в протокол. А также ответить на мой вопрос: послал бы кто-нибудь военный вертолет персонально за Сашкой Мазитовым? За ним одним? - Ты брось выламываться! - прикрикнул Коротун. - Говори нормальным языком. - Есть говорить нормально! - отчеканил Нурлан. - Мой нормальный язык - казахский. А вы по-казахски понимэ? Сколько лет здесь служите? Почему до сих пор не изучили? - Меня, парень, на такой крючок не поймаешь. Понял? - Я вас прекрасно понял! - ухмыльнулся Нурлан. - Так вот насчет каракуля. Мазитову помогал я. - Врешь! Нурлан набрал побольше воздуха и захохотал, как хохочут негодяи в американских фильмах: ха! ха! ха! - Да брось ты выламываться! - попросил Коротун обыкновенным голосом. - Дело-то ведь серьезное. Уголовное дело. Ты мне, Нурлан, толком объясни. Нурлана заело: "Вспомнили наконец мое имя?" Коротун заговорил вроде бы даже ласково: - Давай, Нурлан, выкладывай все по правде. Я ж тебе друг. Скучно стало, как барану, которому горло перерезали. Почему же вы раньше доброго слова сказать не могли? Теперь что? Какая может быть теперь правда? - По правде, товарищ майор, ничего не получится. - Ну смотри. - Коротун вроде бы даже обиделся. - Тебе же хуже. - Вы меня но пугайте! - взорвался Нурлан. - Я пуганый. - Вот ты как заговорил? Нурлапа понесло, как легкое семечко степным ветром. Он выложил Коротуну про все свои делишки с Мазитовым. Майор слушал и все больше мрачнел. Обманулся он, оказывается, в этом мальчишке. Думал, душа у него светлая, сердце отзывчивое. А на поверку дрянной человечишка, мозгляк и трус. Коротун так и сказал Нурлану. У Нурлана враз заныли все зубы: "Скука зеленая! Чего я с ним в откровенность полез? Какая мне нужда Сашку защищать?" - С таким, как ты, на фронте, - пилил майор, - с таким пропадешь. Я бы с таким в разведку не пошел. Нурлан подскочил, ударился башкой в брезент. - Надоело! Выпустите меня! Но из "газика" с заднего сиденья сам не уйдешь - надо, чтобы вылез сидящий впереди. - Ты старшего выслушай. Для пользы твоей говорится. Можешь не беспокоиться, в городок к себе не увезу. Высадим в поселке. - Да плевал я! Он в самом деле дурак с длинным языком: нашел у кого искать поддержки, сочувствия, хотя бы желания выслушать, понять! На краю поселка шофер притормозил. Майор не шевельнулся на переднем сиденье. Шофер вылез: - Давай, парень, вытряхивайся! - Чао! - Нурлан решительно пошагал в интернат. Ух и порасскажет же он сейчас - у всех глаза на лоб повылазят! ГЛАВА ШЕСТАЯ На какой-то большой станции Салману удалось приоткрыть дверь. Сразу налетели люди, Витьку положили на носилки, куда-то понесли. Салмана крепко держал за руку парень с повязкой дружинника. Так Салман очутился в детском приемнике, в компании очень толковых ребят. Он у них и куревом разжился, и поднабрался кое-чего полезного. Народ был опытный, со всех концов страны. Один пацан постарше Салмана года на три. "В седьмом классе учусь. Надо бы в восьмом, да на второй год оставался. И все из-за того, что к отцу бегаю. Отец у меня морской адмирал во Владивостоке. Я к нему бегаю". Салман удивился: "Зачем много раз бегать? Надо один раз". Пацан улыбнулся печально: "Это кажется - просто. Ты сам попробуй". Салман про отца-вора не сказал, только про Витю: что в вагоне случилось. "Хана твоему корешу. В прошлом году на Алма-Ате-первой распечатали вагон, а там покойники, пацаны местные. И уехать никуда не уехали. На одну ночь закрылись от милиции - и кранты". У Салмана чуть не отнялись руки-ноги, но он свой подлый страх усмирил: "Я-то живой. Отчего же Витьке кранты? Ну, слабже он меня. В котельной не ночевал, в мазарах не жил. Непривычный к плохому. Понятное дело, сомлел. Но ведь теплый был. Не мог он. Я-то живой, не сдох!" Воспитатель нудил: "Когда вспомнишь, как тебя зовут, откуда прибыл - приди и скажи". После снова заглянул, напомнил: "Ну как? Думаешь?" Салман сказал правду: "Думаю". Он очень сильно думал: как из приемника убежать? Утром ели за длинным столом котлеты с кашей. Салман шепнул сыну адмирала: - Давай вместе убегать. - Отсюда не убежишь. Милиционер у ворот. И вообще... Я не могу сейчас во Владивосток ехать. Отцовская эскадра вчера ушла в плавание. Придет через полгода. У меня самые точные сведения. А откуда - объяснить не могу. Военная тайна. - Полгода... - Салман от души посочувствовал. - Чего же ты полгода делать будешь? - Подожду. Мать за мной приедет. Ей телеграмму дали. Поживу дома. А через полгода сбегу, отец меня возьмет юнгой. - Лучше сразу во Владивосток, - сказал Салман. - Чего тянуть? - Мать жалко... - Сын адмирала отвернулся, зашмыгал носом. Милиционер открыл ворота грузовику. Воспитатель вышел на крыльцо: - Не надоело вам, голуби, лодырничать? Все дети учатся, а вы от ученья бегаете. Идите потрудитесь немного. Матрацы на дезинфекцию пора свозить. И вот тут-то Салман все шустро сообразил, но виду не подал, даже с лавочки не стронулся. - Адмирал, иди матрацы таскать! - орали из кладовки. - Адмирал, поднимай паруса, плыви сюда! Беглый народ волок матрацы, кидал в кузов, плясал на мягком. - Тебе, Иван Непомнящий, особое приглашение требуется? - ехидно спросил воспитатель. Салман встал с лавочки будто нехотя, но все жилки в нем натянулись: не упустить бы случай! Сын адмирала матрацем Салмана прихлопнул - никто и не заметил. Верный парень. С грузовика он изловчился смыться в тихом месте. Шофер зашел в дом, а позади, в проулке, никого. Салман выполз из-под матрацев, перевалился через борт - и бежать. ...Табличка на заборе: "Больница". Проходная. Тетки с узелками. Салман остерегся лезть в проходную - к теткам пристроился разузнать. Они его надежд не обманули. У них как раз беседа шла - ах! ах! - про мальчика из седьмой палаты. Там у одной из теток сын лежит: рыбой отравился. Так вот, в ту самую седьмую палату, где после промывания желудка вполне поправляется теткин сын, вчера привезли со станции мальчика. Лежит, в себя не приходит, а кто такой и откуда - неизвестно. - Помрет, а мать, бедняжка, и на могилку не придет. - Раскаркались! - прикрикнул на теток Салман. Там Витька - в седьмой палате! Скрип, скрип - открылась больничная проходная, выглянул дяденька в синем халате, больничный сторож. Барыга, сразу видно. - Вы бы, девушки, шли по домам. Нечего тут дожидаться. Салман жалобно заскулил: - Дяденька! Мне в седьмую палату. Мальчик там отравленный, вчера со станции привезли. - А ты ему кто? - Брат! - Интересно... - сторож оглядел его. - Значит, брат? - Синий халат раздулся от смеха. - Обмануть хочешь? Нехорошо, нехорошо. Тоже еще брат нашелся. Блондинчик он, а ты копченый. Разная у вас нация. Так что уходи отсюдова, чтобы я тебя больше не видел. Ну, скажи по совести, какая ты ему родня? Салман оскалил острые зубы. - Брат! - Ты, я гляжу, вредный! Чего тут крутишься? Воровать пришел? Из проходной вышел дяденька с портфелем. - Можно на минуточку? - окликнул его сторож. - Как там у вас, доктор, мальчик отравленный? Помер? - И глазом поводит на Салмана. - Мальчик? Пока в тяжелом состоянии. - Доктор посмотрел на Салмана. - А это что за явление? - Крутится у ворот и брешет, будто отравленный ему родной брат. Так я и поверил! Нация совсем другая. - Но почему так уже сразу и не верить? - засомневался доктор. - Ты, говоришь, брат? - Папка нас бросил, мамка замуж вышла, - радостно зачастил Салман, - мы к бабушке едем... - Что ж, пойдем к брату. - Он взял Салмана за плечо, подтолкнул в проходную. - Плохо твоему брату. Надо бы мать телеграммой вызвать. Если мать не хочешь - бабушку. Адрес скажешь? - Не скажу. Брата вылечить - он скажет. - Такой, значит, выдвигаешь ультиматум? Салман вопроса не понял, промолчал. - Так это ты сегодня из приемника утек? - Ну, я! - буркнул Салман. - Если не возражаешь, я в приемник позвоню, скажу им, чтобы тебя не искали. В тесной комнатушке молодой врач надел халат, нарядил Салмана в больничную пижаму. На белой тумбочке - белый телефон. Салману слышно, как наговаривают из приемника: - Вы этот народ не знаете, а мы знаем. Все он врет. И убежит он от вас. Знаем мы этих бегунов не первый год. Все говорят, что папка бросил, мамка замуж вышла. Да, поголовно. Да, все едут к добрым бабушкам. Есть у нас один, к отцу-адмиралу бегает, но он, поверьте, исключение. На эти наговоры молодой врач возражает твердо: - Я за него отвечаю! Никуда он от своего брата не уйдет! Адрес? Нет, адреса он пока не сообщил. Как зовут? - прикрыл ладонью трубку, вопросительно поглядел на Салмана. - Сашка, - выдавил Салман. - Его зовут Саша. Он мне сейчас очень нужен. С тем, с другим? Плохо пока. Его фамилия? - Он опять прикрыл ладонью трубку. - Фамилию брата скажешь? - Вылечи - он скажет! - уперся Салман. Он рассчитал наверняка: Витю в больнице пусть вылечат, Внтя сам все расскажет. Салмана хоть бей, хоть пытай - не дознаетесь. Витин отец - полковник, командир части. Его фамилию, адрес нельзя говорить. У Витькиного отца на груди шрам от фашистской пули, ему плохие вести опасны. Салманово дело молчать. Витю пускай лечат. Витя скажет. Люди разберутся: Витя не вор. Мазитов пускай вор, фамилия испорченная, можно сказать, а сейчас он с Витькой как брат с братом - не Мазитов, неизвестно кто. Сашкой зовут - на том и хватит. Витя лежал за стеклянной загородкой, лицо на подушке синее. Салман руками в спинку кровати впился - никуда он отсюда не уйдет. Его и не гнали. Табурет под колени двинули: сиди. Он сидел, смотрел: течет кровь по стеклянным трубкам, длинная игла входит в Витькину руку, светлая жидкость мелеет в стеклянном пузырьке. Ночью он вышел в коридор, разбудил дежурную сестру, задремавшую за столиком: - Адрес пиши! Матери телеграмму! - Какой адрес? - отмахнулась она. - Спят все. Иди ложись. Тебе постелили вон там на диване. Утром, заглянув за стеклянную ширму, молодой врач увидел: Салман сидит на табуретке, не спит. "Ну характер у стервеца!" Салман не пропустил минуты, как начало теплеть лицо на подушке, щелочкой глянул Витькин глаз и тихо, радостно прояснился: - Сашка... живой... По щекам Салмана побежали слезы, и он засмеялся. - Дайте ему валерьянки! - приказал врач. Степановы всю ночь не спали. У Натальи Петровны начался сердечный приступ, прибегала Мария Семеновна, делала уколы, ругательски ругала этого мерзавца Сашку Мазитова. Пунктуально каждый, час звонил Коротун: пока ничего нового, никаких известий. Витин портфель Маша спрятала у себя в комнате, чтобы никому не попадался на глаза, не расстраивал. Маша вынула из портфеля книжки, тетради - все аккуратное, чистенькое. Ничего не нашлось в Витином портфеле такого, что могло бы объяснить: почему он вместе с Сашкой удрал из Чупчи. Ночью пошел снег. Он летал над степью и словно боялся касаться земли. Утром у школьных ворот Машу ждал Еркин в длинном косматом тулупе. Было еще темно. - Если бы ты не приехала, - сказал Еркин, - я бы не пошел в школу, я бы пошел к тебе. Еркину казалось: из одной жизни он переместился в другую. Сам остался тот же, но вокруг все стало другое, непривычное. И степь, куда он после уроков брел вместе с Машей, стала другой; они шли без дороги но черно-белой земле, как по другой, неизвестной Еркину планете. Далеко отсюда до весны, до зеленой степи, до озер алого мака, в которые кидаешься с седла. И Маша там никогда не бывала - в сагатской весне. - Знаешь, мама говорит: все дети как дети; а ты с Витей как кошка с собакой. Я больше всех виновата: сестра, а не знала, не догадывалась... Знаешь, ты тогда пришел, я звонок слышала, но не подумала... На Сашку разозлилась, что меня не позвал, но он ведь не нарочно... Знаешь, мы все время ездим, я в поезде родилась, это всегда со мной, в характере осталось. Она рассказывала ему обо всем. Еркин тоже рассказывал свое, все, что само всплывало в памяти. Никого нет, они вдвоем в степи, но Еркин все время чувствовал чей-то настороженный взгляд. Переменившаяся сегодня степь глядела на них во все глаза: кто вы такие? Зачем складываете вместе свою память? В какую дальнюю дорогу снаряжаетесь? На пути из поселка в городок стоит мазар, сложенный, как и в старину, из саманного необожженного кирпича, но с дверцей из железного прута, - заказ райисполкома, искусно выполненный местным кузнецом, отцом Кольки Кудайбергенова. Здесь похоронен член Союза писателей акын Садык, Нурланов дед. - Я внутрь уже заглядывала, - сказала Маша. - А войти можно? Не запрещается? - Можно. Железная дверца, крашенная голубой краской, скрипнула сварливо. Они вдохнули мерзлую глиняную пыль, перемешанную с сухим снегом. На стенке низко - слишком низко! - нацарапано: "Амина". Разве Еркин не знал, кого частенько прячут разбросанные в степи полуразваленные и новые мазары? Знал. Он отвел глаза от имени, нацарапанного слишком близко к земле. Амина... Этим летом на джайляу он ее возненавидел. Идет, бедрами качает - мужчины, отцы взрослых сыновей, поворачивают бороды ей вслед. Кенжегали ее встретил - городской человек, ученый! - и тоже закосил глазами. Наверное, и раньше такое происходило при Еркине, но он умел понимающе отворачиваться. Натыкался, ночью в траве на парня с девушкой и молча уматывал куда подальше, держал язык на привязи: что он, маленький, что ли? Все живое живет законами жизни. Но нынешним летом возмущался: проходит Амина, и отцы взрослых сыновей теряют достоинство. Чего уж спрашивать с Исабека. Когда видит Амину, кровью наливается лицо. А она тут с солдатом... - Ты о чем задумался? - спросила Маша. - В мазаре еще холоднее, чем на ветру. Пошли! У Степановых спрашивают Машу: что же ты не пригласишь в гости сына Мусеке? Фарида ходит, Коля и Нурлан ходят, а сын Мусеке нет. Еркин не ходит в гости к Степановым потому, что каждый вечер бродит по степи около городка и ждет: вот Маша зажгла-погасила зеленую лампу у себя на столе с тетрадками - значит, она сейчас выбежит к нему. Еркин и Маша впервые поняли: четырнадцать лет - очень много. Они прожили по четырнадцать лет, не зная ничего друг о друге. Если сложить: получается расстояние в двадцать восемь лет. Половину пройти степью, путем, знакомым Еркину. Половину поездить-полетать от Чукотки до Волги - путем, знакомым Маше. В степи он знал все. А Маша спросила: "Нурлан тоже пас овец?" Он сказал: "Нет, у них теперь валухи". Маша подумала: он говорит про какую-то особую породу. Краснея, Еркин стал объяснять, для какой хозяйственной пользы баранчиков делают валухами. Когда Маша не понимала самых простых вещей, ему казалось: он возвращается на уже пройденный путь, и она опять от него далеко. На школьные вечера Маша приезжает в военном автобусе, лейтенант Рябов подает ей руку, помогает сойти по ступенькам. Лейтенанту двадцать пять лет. Еркину иногда кажется: между Рябовым и Машей разница в годах меньше, всего одиннадцать лет, а со мной - целых двадцать восемь. У Степановых все по-старому, никаких перемен. Только появился в доме тревожный сквознячок. Его не слышно, не видно - однако придешь с улицы, и непонятно каким путем догадаешься: только что он, сквознячок, тут прогулялся. Раньше люди в приметы верили: воет в печной трубе - к переезду. Печных труб теперь нет. Можно ли верить в ночные всхлипы батарей парового отопления? Еще нет никакого приказа. Даже приказа подготовить приказ. Может быть, всего лишь где-то и кто-то сказал: "А что, если поедет полковник Степанов?" Еще неизвестно: как, с какой интонацией прозвучала фамилия "Степанов". Сказал, что ли, кто: у Степанова были какие-то осложнения с сыном, помните, вертолет посылали на поиски? Сказал, что ли, кто: у Степанова дочь кончает восьмой, конечно, он рад будет, чтобы она последние два года доучилась в большом городе. И вообще Чупчи не такое место, с которым трудно расставаться. Такой вот поселился в доме тревожный сквознячок. Когда отца переводят на новое место службы, они не едут сразу с ним. Иногда они ждут вызова полгода. По разным причинам. Чаще всего потому, что кто-то там, на новом месте, еще не выехал и выехать не может: из-за того, что еще кто-то и где-то не освободил жилье. Спрашивать не полагается - военная тайна. ЗИМА ГЛАВА ПЕРВАЯ В дом ведет дверь, обитая драной кошмой. Ни крыльца, ни сеней, ни коридорчика. Прямо с улицы входят в комнату. Маша захлопнула за собой дверь, и что-то несправедливое и никогда прежде не известное ударило ее больно и обидно: неправда, не могут в наше время люди так несчастно жить! Печка приготовилась развалиться по кирпичику. На печке скособоченный чайник с проволочной ручкой и сковорода с чем-то засохшим. Кровать продавленная, на ней полураздетые ребятишки. Маша услыхала, как на улице заработали лопаты, зашаркали по днищу грузовика, зашуршало что-то под стенкой дома. Солдаты сгружали уголь, выхлопотанный женсоветом городка. Мазитиха встала перед Марией Семеновной - руки в бока, кофта не сходится на животе. Мария Семеновна без стеснения разглядывает мазитовское бесприютное жилье. Узел с вещами, собранными женсоветом, кладет на стол. Хорошо, что Сашка не видит: он гордый. Маша не знала: сообразительный Салман с утра почуял угрозу, и в ту минуту, когда Мария Семеновна усаживалась в "газик", направился ближней дорогой в укромное место, в котельную сагатской бани. Там он теперь и сидел в тепле, думал две важные думы. Первую: как Вите дальше быть, если после побега с Мазитовым над ним посмеивается вся школа. Над Мазитовым никто не смеется: чего с Мазитова взять? Над Витей Степановым и в пятом "Б", и в других классах рады позубоскалить: ему-то, пятерочнику, зачем было бегать? Витя краснеет, смущается. Хотя ни в чем не виноват. Ржавый Гвоздь плохие дела делал, Ржавый Гвоздь предатель, а ходит - не смущается. Даже хуже на себя наговаривает, чем было по правде: такой испорченный, такой пропащий, даже жизнь не мила. Чем хуже на себя наговаривает - тем больше к нему внимания: ах, бедный Нурлан! Даже Гавриловна с ним обращается, будто Акатов вот-вот у нее на глазах разлетится вдребезги от своих несчастий. А Вите строго сказала: "Поменьше, Степанов, хвастайся своими похождениями". Витя ответил: "Не было похождений. Сели в вагон - и все". Такой уж человек Витя. Теперь Салману надо за него думать: как быть? А вторая забота о самом себе: как дальше жить? Салман знал: Витин отец ездил к Голове, уговорил не исключать Мазитова из школы. Витин отец объяснил Салману: сын вора может найти честную дорогу. Но от честной дороги не шло пока никакого заработка, а жрать надо: и Салману, и младшим, и матери. Салман как мог подрабатывал. Солдат записку дал для Амины, пачку сигарет - Салман курево раньше брал, теперь обратно сунул: гони пятьдесят копеек. Пошел в магазин, купил хлеба и сахарного песку. Салман знал: попрятанные деньги не все разысканы милицейскими, но мать не пустит их в расход, не истратит на еду. Ни деньги уцелевшие, ни золотишко зарытое - Салман подглядел - со двора под степной хибары. Не тронет мать этого до самого возвращения отца из тюрьмы. А других бумажек, на какие можно купить хлеба, сахара, бараньего сала, муки, костей мясных, в доме сейчас не водилось. Мазитиха знала: Салман догадливый. Только парнишка за собою дверь - бух! - она схватилась прибирать. Что было в доме целое, неизношенное - побросала в сундук. Однако из военного городка прикатила хитрющая баба в зловредном возрасте: много чего в жизни повидавшая, ей глаза ни на каком базаре не задурят, ее не обвесят, не обсчитают - она всему свою цену назовет и не отступится, где хочешь наведет свой порядок. Даже растерялась Мазитиха, когда хитрая баба к ней в дом вошла: такую голыми руками не возьмешь, сообразить еще надо, что к чему. И опять же девчонка полковничья здесь зачем? Так они и стояли друг против друга: Мазитиха и Мария Семеновна. Маша никак не решалась шагнуть от порога. Мария Семеновна завершила осмотр запущенного жилья. - Грязно живете, голубушка! - Вам-то что за дело? - Приехала - значит есть дело! - Мария Семеновна каждое слово веско припечатывала. Мазитиха смолчала, свела губы в жесткий узелок. Мария Семеновна скинула военную меховую куртку и огляделась: куда повесить? - Ну-ка! Подержи! - Мария Семеновна наконец сыскала чистую и надежную вешалку - Машины руки. Маша ухватилась за куртку, как за спасательный круг. Постыдную гадливость в Маше вызывали детишки, сидевшие в тряпье непонятного цвета. С бритой синей головенкой - Сашкин братишка. С тряпичками в кое-как разобранных косицах - сестренки. Что-то девчонки понимают о себе - косички заплели. Но даже когда стоишь у самой двери, чувствуешь: от детишек пахнет нехорошо. Нет, не хватит у Маши сил подойти к Сашкиным младшим, погладить по головам, слово ласковое сказать. Мария Семеновна развязывает на столе узел. Мазитиха всем видом показывает: мне на это плевать. Однако в глазах жадность: много ли принесено и какая всему цена? Узел развалился по столу: рубашонки, штанишки, чулки, ботинки, шапчонки. Все не новое, ношеное, но выстирано, выглажено - не стыдно дарить. Мария Семеновна все добро раскладывает и перетряхивает. Вынула вафельное полотенце - кинула через плечо. Мыла пачку нашарила - распечатала. Баночку с какой-то мазью открыла. К печке подошла, качнула чайник: есть ли вода? Пошла с чайником к рукомойнику у порога, налила туда теплой воды. Маша слышит: на улице кончили сбрасывать с машины уголь, бибикнули и укатили, громыхнув на колдобине так, что весь дом затрясся. Ребятишки перепугались и заревели. - Гулиньки, гулиньки... - Мария Семеновна зыбким шагом подплыла к ребятишкам. - Кто хочет умыться теплой водичкой? Вытащила из троицы самую младшую, самую замурзанную и понесла к умывальнику. Толстые наманикюренные пальцы с неожиданной ловкостью и нежностью принялись полоскать ручонки затихшей от удивления девочки. Забитый нос вычистили-высморкали, личико сполоснули, вытерли полотенцем до розовой чистоты. С веселой сноровкой Мария Семеновна перекинула девочку с руки на руку и плеснула из рукомойника на верткий задок. - А теперь мы старое платьице снимем. Фу, какое платьице! Мы его на пол, на пол. А новое наденем, наденем. Эту ручку сюда. Эту сюда. Ах, какие мы красивые! А тут у нас что? Тут у нас бобо... Мы губки смажем, чтобы не болели. И на ушке бобо смажем. Маше казалось: огромная толстая девочка возится с куклой. Есть такие куклы-голыши, их для того и дарят, чтобы сколько душе угодно мыть и переодевать. Сашкина сестренка и впрямь словно кукла двигала послушно ручонками и ножонками. Девочка сомлела в добрых женских руках, стосковавшихся по самой дорогой женской заботе. Двое других малышей следили зверовато, но в их настороженном любопытстве уже проглядывало смелое нетерпение. Дошел черед и до них. Растерянная Мазитиха сходила за водой, подтопила печку. Маша только поворачивалась, давая дорогу то Мазитихе, то Марии Семеновне с дитенком на руках. Мария Семеновна скомандовала, двигая ногой по полу кучу всего снятого с малышей: - Маша, выкинь подальше эти ремки! И глянула выразительно: по-даль-ше! Опасалась: как бы после Мазитиха не запрятала в сундуки все дареное и не вырядила снова свою малышню в рванье. Маша первый раз услышала слово ремки. Деревенское слово. Ремки - значит рванье. Ремки валялись на полу, нагнись и подними. Куртка в левой руке, ремкн в правой - она плечом толкнула дверь и вспомнила: дверь открывается внутрь, на себя. К ней подскочил мальчишка с синей бритой головенкой - Сашкин братишка, на Сашку похожий. Обеими руками-палочками цапнул за ручку двери, пузо выкатил, ногой в косяк, поднатужился - дверь отворилась. Маша задохнулась от морозного воздуха - дневного, яркого, резкого. До чего хорошо на белом свете! Небо ясное, лишь по закраинам остатки облаков. Степь просторная, ничем не заслоненная, ветер гонится по ней сильный и чистый, продувает насквозь. Маша подставила ветру ремки, быстро пошла от мазитовского дома через выбитый, загаженный двор. Не хотелось ей возвращаться обратно. Да кто-то в спину толкает: надо, иди, если не пойдешь, не схватишься за все своими руками, то зачем там была, зачем бездельно глядела на беду? Перед домом в проулке "газик" ждет, пофыркивает. Она быстро подошла к "газику", положила кожан Коротуна на переднее сиденье, пальто свое туда же и, не думая ни о чем, даже дыхание придержала, толкнулась в низкую дверь. Мария Семеновна домывала мальчишечку. - А я уж беспокоюсь, куда девка сбежала! Принимай готовенького. Нет, прежде ихнюю постель разбери. Маша разобрала сырую постель, вынесла на улицу, постелила чистое. Помыла чашки, протерла тряпкой стол, вынесла из-под рукомойника ушат с водой, налила горячей, из ведра на плите, и начала мыть пол. Раз пять воду меняла. Пальцы разбухли, ладони саднит от грубой тряпки. Зато куда-то девалась постыдная брезгливость, горячо и весело стало. Запущенный Сашкин дом отмывался, рождался заново. Сели в "газик", поехали. Мария Семеновна тяжело повернулась на сиденье: - Я в твои годы в госпитале раненым горшки подавала. Другой работы мне по возрасту не полагалось. А подросла - взяли в санитарный поезд. Под бомбежками побывала. Вот когда страшно-то было! И не убежишь - полон вагон лежачих. Я своего Коротуна, если хочешь знать, встретила не на танцах в офицерском собрании, я его своими руками... - она повертела перед Машей растопыренными пальчиками-сосисками, - своими руками в свой вагон на носилках втаскивала. Боялась - не довезем. В живот его ранило осколком. Можно сказать, чудом в живых остался. Она уселась прямей, и Маша теперь не видела ее лица. - Иной раз живет человек и счастья своего не видит. Возьми хоть женщину эту. Говорят, у нее дети пополам с богом. Который выживет, который помрет. А детишки-то какие славные - ласковые, глазастенькие. Показалось Маше или на самом деле Мария Семеновна всхлипывает? ГЛАВА ВТОРАЯ Тихий вечер, а Салмана знобит. Худо дело. Салман поглядывал на разметенное дочиста небо, на зимние слабые звезды, на тонкий месяц, повалившийся кверху рогами: не к добру. Подходя к своему дому, он увидел в оконце цветастый, сквозь тряпицу, свет. Толкнулся в дверь и сразу понял, зачем свет, почему на оконце материна кофта. За столом сидел и жадно жрал чужой человек. Недавно заявился - на полу под сапогами черная лужа. Вот, значит, отчего месяц кверху рогами валяется и озноб отчего: гость пришел не случаем, не от кого-нибудь - пришел от старого черта, от Салманова отца! Салман у порога стянул с ног сапоги, скинул пальто, боком протерся по беленой стене к кровати, влез к младшим под одеяло. Тут подкопилось тепло: нагрела мелюзга. Не шевелясь, будто сразу уснувший крепким детским сном, он чуть приподнял край одеяла и следил: чужой жует, кадык ходит, ворочаются челюсти. Такому что барана прирезать, что человека. Оттуда заявился, где теперь отец. И адрес родного дома с детишками сам отец ему дал. Не задаром, видно. Салман отца знает. И можно догадаться, зачем понадобился чужому чупчинский адрес. Отсидеться надо, спрятаться - вот зачем! Ночной гость покончил с едой, хмурый сидел за столом, оглядывал доставшееся прибежище. Он не взял бы сагатского адресочка, да случай выпал редкий здесь уйти из вагона. Отсидеться надо, пока идет ближний розыск, а там будет видно. Ночной гость дергался все время, оборачивался. Салман вылез из-под одеяла, протопал к ведру с водой, черпнул сушеной тыквиной, напился. Все сделал медленно, с расчетом. - А ну, кыш! - приказал чужой. - Спать! Салман оскалился: - Не хочу. - Я два раза повторять не привык! - Ложись, сынок! - допросила мать из своего угла жалко и трусливо. - Сейчас лягу. Он уйдет - лягу... - Тетка, уйми своего щенка! Мать захныкала: - Салман, гость пришел от отца. - Не надо нам ничего от отца. - Салман не сводил глаз с чужого. Струйки пота потекли по его спине. У человека бывает три пота: пот от слабости, пот от боли, пот от работы. Салман не чувствовал себя слабым и больным. То, чего он сейчас хотел, чего добивался, много сил требовало, как гору угля перекидать. Он в мыслях кидал, кидал, кидал... - А если не уйду! - спросил отцовский посланный. - В милицию донесешь? - Боишься? Чужой встал, сунул руку в карман. Салман увидел острый рог месяца. Весь от пота мокрый, кидал и кидал он уголь, делал самую тяжелую работу, какая есть на земле: спасал дом, малышей, мать. Чужой дернул кадыком, всадил нож в буханку на столе, отвалил половину, сунул за пазуху. С порога погрозил: - Вернусь скоро. Погуляю на свежем воздухе. Дверь бухнула, мать захныкала в подушку. Салман пошел погасить свет. Выключатель чернел у двери справа. Салман щелкнул и в темной тишине прислушался: чужой стоит в тамбуре, пристроенном солдатами, не ушел, дышит, скребет ногами. Не отрывая уха от мерзлых, чутких на все звуки досок, Салман толк