полетами офицеров, которые, выйдя на берег, направились в город. Он пробрался к самому вельботу, непочтительно толкнув трактирщика и подрядчика Кузьмичева, и стал жадно рассматривать красивое суденышко с отполированными дубовыми скамейками, на которых сидели матросы, эти удивительные люди в таких прекрасных костюмах. Горячее желание хотя бы только посидеть с ними рядом охватило мальчика. Кузьмичев между тем, по праву своего более высокого общественного положения, прежде других жителей завязал степенный разговор со старшиной вельбота. Загребной Синицын, немолодой матрос с серебряной сережкой в левом ухе, неторопливо раскуривал трубочку. Кузьмичев справился, откуда пришло судно, и, узнав, что из Кронштадта, с уважением крякнул, погладил бороду и продолжал: - А не слышно ли чего, служивый, в рассуждении военных действий? Загребной, лениво глядя в сторону, пососал трубку, выждал паузу, чтобы не уронить своего достоинства, и, помолчав, ответил: - Четыре короля нам войну объявили. Имеют намерение внезапно напасть на здешние места... - Ай-ай! Солдат серьгу носит, как баба! - воскликнул Николка, неожиданно обнаруживший женское украшение в ушах Синицына. - Брысь! - негодующе сказал Кузьмичев. В толпе хихикнули. Синицын вынул изо рта трубку и поглядел на Николку. - Это что же, у вас тут вроде калмыки проживают или как? - спросил он Кузьмичева. - Брысь ты, сатаненок! - снова зыкнул на Николку трактирщик и, приятно осклабясь в сторону моряка, пояснил: - Камчадалы это, нестоящие людишки-с. Невольно сделавшись предметом внимания столь значительных личностей, Николка сначала похолодел от ужаса, но затем решился на отчаянность, и кровь прихлынула к его смуглым щекам. - Дядя, можно мне тебе лодкам садиться? Загребной, успевший было вложить трубку в рот, опять вынул ее, снова осмотрел мальчика и, подмигнув матросам, сказал: - Однако шустрый! Ну, сигай сюды, коли ты такой герой! Замирая от счастья, Николка перебрался через борт и уселся рядом с Синицыным к величайшей зависти своих друзей. - Однако пахнет от тебя, вроде как от дохлого дельфина, - сказал Синицын и ободряюще погладил Николку по жестким черным волосам широкой рукой. - Мы рыба много кушал, потому, - отвечал осмелевший Николка и, сделав паузу, покраснев, выпалил: - Большой буду, матрос буду. Морем пойду! - Ну-ну, валяй, - добродушно улыбнулся Синицын. - Линьков покушаешь. Чай, не пробовал? - Не. - Ну, спробуешь! - улыбнулся Синицын. Так Николка завязал знакомство с моряками и стал героем среди своих товарищей. "Аврора" привезла тревожные известия. Вот-вот должна была вспыхнуть война, и Петропавловск-на-Камчатке мог подвергнуться нападению вражеского флота. Фрегат пришел из Кронштадта, минуя многие промежуточные порты, чтобы успеть на Камчатку прежде неприятеля. Форсированный многомесячный поход неблагоприятно отразился на здоровье экипажа, но это не помешало морякам немедленно приступить к подготовке обороны. С приходом фрегата городок оживился и закипел тревожной и энергической деятельностью. Вокруг Петропавловска, на взморье и по холмам, зажелтела земля. Возводили новые и укрепляли старые батареи. Жители Петропавловска содействовали обороне не только своим трудом и средствами. Восемнадцать человек - чиновники и мещане - записались волонтерами в гарнизонную команду. По плану обороны "Аврору" поставили так, что она одним бортом могла обстреливать часть Авачинской губы. Орудия другого борта решено было снять для усиления береговых укреплений. Матросы в серых парусиновых куртках под "Дубинушку" выгружали пушки. Лошадей в Петропавловске было мало, и матросы группами, человек по двадцать, впрягались в пушки и тащили их на батареи. Старший комендор Синицын благополучно выгрузил на берег свое седьмое орудие и два других. Эти орудия предназначались для третьей батареи, у Красного Яра, на крайнем левом фланге оборонительной линии. Путь предстоял изрядный, около двух верст. Орудия поставили на катки и потащили вдоль берега. Несколько мальчишек, с Николкой во главе, неотступно следовали за медленно двигающимися орудиями. Грунт был рыхлый, катки грузли, пушки тащить было тяжело. Синицын, озабоченный и суровый, хлопотал то у одной, то у другой пушки, распоряжаясь толково и внушительно. Муравьиное упорство и сноровка матросов брали свое, и, несмотря на все трудности, черные пушки медленно, но верно подвигались вперед. Николке страшно хотелось возобновить знакомство с матросами, присоединиться к ним и тащить тяжелые орудия, покрикивая: "Эх, взяли! Эх, разом! Раз, два - взяли!" Однако Синицын не обращал на мальчика никакого внимания, и когда Николка, собравшись с духом, сказал своей ломаной скороговоркой: "Дядя, здорово!" - Синицын, бросившийся поддерживать пушку, под которую подкладывали каток, отвечал не глядя, с добродушным пренебрежением: - Айда, айда отседова, мошкара, без ног останешься! Катки утопали в песке, пушки вязли, и матросы выбивались из сил. Они остановились перевести дух. - Идолова дорога! - шепелявя, сказал Бабенко, вытерев со лба пот и скручивая цигарку. - С этой дорогой до ночи не управимся. - Тут кабы доски подкладать... - Матрос Петров робко глянул на Синицына. - Да, по доскам бы оно пошло! - Дозвольте на корабль слетать... - Это же сколько времени уйдет? Да и не дадут. Доски-то потом пропащие будут. Нет уж, видно, страдать... - Дядя, я доскам принесу! - вмешался Николка. Синицын обернулся и посмотрел на него своим проницательным взглядом. - А, шустрый! - сказал он, узнав мальчика. - Берешься? Тут ведь доска нужна не простая - дубовая, опять же толщина... - Оч-ч-чень хорошая доскам есть! - сказал Николка. - Отойди! - властно и ревниво приказал он маленькому и любопытному Баергачу, трогавшему пушку грязным пальцем. - Ну, давай неси, - разрешил Синицын. И Николка в сопровождении стайки товарищей во все лопатки бросился к городку и исчез за бревенчатыми магазинами военного порта. Не дожидаясь его возвращения, матросы взялись за канаты, за выступы орудийных станков, и снова заскрипел песок... - Братцы, мальчонка-то доски несет! - воскликнул Петров. Из-за магазинов показалась вереница мальчуганов, согнувшихся под тяжестью досок. - Вот доскам! Самая крепкий! Задыхаясь, Николка сбросил с плеча тяжелый груз. Узкоглазые и широколицые товарищи его, освободившись от тяжести, с трудом переводили дух. Доски сгодились как раз. Четыре штуки толстых, трехсаженных. Их поочередно подкладывали под пушки, и дело двинулось быстро. Николка и его товарищи, ободренные похвалами матросов, принялись усердно помогать. Один тащил канат, другой подталкивал сзади. Хоть от их помощи было больше помехи, чем толку, но матросы не прогоняли мальчишек, видя, с каким усердием, кряхтя и обливаясь потом, они трудятся, покрикивая: "Раз, два - взяли!" - как заправские моряки. Бабенко подмигнул Синицыну на Николку, тянувшего канат так, что узкие глаза его стали круглыми от усилия, и сказал: - Ну что за сила у хлопца! Чисто конь - как взялся, сама орудия пошла. - Не смейся, не смейся, - отвечал Синицын. - Парнишка ничего, старается. Ничего парнишка. Но вот наконец и бруствер батареи, желтеющий над обрывом среди зеленых кустов. Орудия втащили по крутому склону и расположили на платформах. Дула пушек глядели в гладкие голубые просторы Авачинской губы. (Бруствер - земляное укрепление, вал.) - Вот, Синицын, хозяйство твое - располагайся! - сказал мичман. Он указал на небольшую площадку батареи с холмиком земли посредине. Это был пороховой погреб. Позади батареи прямо вплотную начинались кусты. - Хозяйство-то, ваше благородие, ладно, только больно высок обрыв, - отвечал Синицын с фамильярностью старого, опытного служаки. - В случае штурма, ежели, скажем, десант - большое мертвое пространство. Неприятель вплоть подойдет, и картечью его не встретишь... - Дядя, пить хотишь? Вода принес! - перебил его Николка, с широкой улыбкой подавая ловко свернутый из бересты бокал. В нем была вода, чистая как слеза. - Не мешайсь! - нахмурился Синицын. - Это что за мальчонка? - спросил мичман. - Калмычонок из тутошних, ваше благородие. Как бы сказать, приблудился. Мальчонка шустрый, старательный. - А вода-то кстати, дай-ка! - Мичман напился. - Хорошая вода! Где взял? - Родника тута есть. - Это хорошо и вообще и на случай боя. Молодец! Неси-ка теперь комендору. Мичман отдал "бокал", и Николка стремглав рванулся в кусты. Синицын усмехнулся, глядя вслед. - Шустрый! Мы было с пушками там загрузли в песке - враз расстарался, досок добыл. Мальчонка ничего. - Обедом его накорми, - сказал мичман. В стороне между кустов дымил костерок. Варились щи и каша. Скоро матросы сели артелями вокруг бачков. - Эй ты, как тебя, шустрый! - крикнул Синицын, отыскивая глазами Николку. Тот хлопотал у орудия, воображая себя в разгаре сражения. - Пумы! Пумм! - кричал он, наклоняясь к пушке, и после выстрела, приставляя ладонь козырьком, всматривался в даль. - Одна есть! Пумм! - Ишь артиллерист! А ну, иди обедать! Николка робко подошел на зов и нерешительно сел между Петровым и Бабенко. Бабенко покосился на него и спросил: - А ты крещеный ли? Сел тут. - Ладно, не замай. Ешь, парень, на ложку, - добродушно сказал Петров. Синицын тоже сел к этому же бачку. Наваристые щи так вкусно пахли, что робость Николки быстро прошла, и он с усердием принялся за дело, уплетая за обе щеки. Изредка, облизывая ложку, он поглядывал на Синицына заискрившимися от удовольствия глазами. Теплое, доброе чувство шевельнулось в душе старого матроса. Он неуклюже погладил Николку по голове: - Ешь, зверюшка! Эка шустрый! В несколько дней батарея приняла обжитой, даже уютный вид. Пространство перед орудиями было усыпано песком и выложено галькой. Над орудиями, на совесть надраенными, устроены были легкие навесы. "Кубрик" (землянка) и палатка комендора имели настоящий флотский вид. На правом фланге батареи высился флагшток, и каждое утро после тщательной уборки "экипаж", как называл себя гарнизон батареи, выстраивался "на шканцах" для молитвы и торжественной церемонии подъема флага. Все тридцать пять человек имели точно обозначенный круг обязанностей. Жизнь была расписана по минутам, как на корабле. Как-то само собой получилось, что Николка стал членом "экипажа". Он появлялся на батарее чуть ли не на заре и проводил там весь день. Веселый, разбитной, всегда готовый на помощь и услуги, он то помогал суровому Синицыну наводить лоск на орудие (комендор снисходительно допускал до этого таинства), то разводил коку огонь в очажке. А особенно угождал он тем, что часто доставлял в котел для приварка отборную рыбу. В рыбной ловле он был непревзойденным мастером. Матросы привыкли к мальчонку, а Синицын привязался к нему со всей сдержанной силой суровой одинокой души. Стесняясь своей привязанности к мальчику, комендор относился к нему грубовато, с ласковой насмешливостью; избегая подлинного имени, он звал его обычно: "эй, ты" или "эй, шустрый", а в разговорах с третьими лицами называл калмычонком. Постепенно Николка приобрел внешний вид, который не резал морского глаза. Старая матросская шапка, куртка и штаны, ушитые по росту, заменили жесткую, лоснящуюся от тюленьего и рыбьего жира повседневную его одежду. Николка был счастлив. Его давней, недосягаемой мечтой было сделаться моряком, плавать на великолепных белокрылых кораблях, которые он видел только издали. Ему казалось, что теперь мечта его начинает осуществляться. На батарее люди жили ожиданием боя. С простотой, словно о чем-то самом обыкновенном, говорили они, что надо будет сделать, когда придет "он". Мичман и комендоры изучали позицию, делали пристрелку, расходуя, впрочем, незначительный боевой запас скупо. Все это восхищало и занимало Николку. В душе его вырастала неприязнь к "нему", который должен был напасть на третью батарею, и он все сильнее привязывался к простодушным и добрым морякам, к брустверам и навесам родной батареи и особенно к сивому комендору с серьгой. - Синицын, - сказал однажды мичман, - собирайся. Через час пойдешь со мной в город, а оттуда на фрегат к начальнику артиллерии. - Есть, ваше благородие! - отвечал Синицын и замялся, не уходя. - Ты что хочешь сказать? - спросил офицер. - Тут, ваше благородие, такое дело... калмычонок этот... - сказал комендор, отводя глаза в сторону. - Ну? - Да надоел, ваше благородие; на фрегате хотит побывать. Настырный мальчишка, прямо сказать. Не иначе, придется согнать с батареи. Мичман улыбнулся: - Ладно, бери с собой питомца, пусть посмотрит. Суровое лицо комендора просветлело. - Повадился, чертенок... чисто беда... согнать его долой... - ворчал он, в то время как выражение его лица говорило о совсем иных чувствах. Частная шлюпка доставила на фрегат мичмана, комендора и Николку, смотревшего на приближающийся корабль восхищенным взглядом. Когда мальчик, едва дыша от волнения, поднялся по трапу и ступил на палубу, расчерченную темными полосками смолы между узкими, выскобленными до белизны досками, и увидел все сложное могучее снаряжение большого парусного корабля, он оцепенел. - Вот, господин лейтенант, - шутливо сказал мичман вахтенному офицеру, беря за плечо Николку, - сей любознательный монголец прельщен морскою службою и жаждет осмотреть военное судно. Лейтенант посмотрел на "любознательного монгольца", улыбнулся и разрешил. - Баловство-с, ваше благородие... Что ж ты молчишь? Кланяйся их благородию, - сказал Синицын. Он провел Николку по кораблю, делая вид, что ходит только по своему делу, и давал объяснения отрывистым, недовольным тоном. Так он показал мальчику почти все судно и даже слазил с ним на марс. Эта экскурсия еще больше усилила любовь Николки к морскому делу. В Петропавловск прибыло подкрепление - транспорт "Двина" из Охотска, привезший сибирский линейный полубатальон. Гарнизон увеличился на триста пятьдесят человек: теперь в нем было восемьсот семьдесят девять солдат и матросов и сорок два офицера. Половину этого количества составляла артиллерийская прислуга. Восемнадцатого августа большая парусная эскадра и пароход вошли в Авачинскую губу. Корабли стали на якоря далеко за пределом досягаемости пушечного выстрела. Это был неприятель - англо-французская эскадра. Все семь батарей оборонительной линии и "Аврора" с "Двиной" были приведены в боевую готовность. День прошел тревожно, но неприятель вел себя тихо, не делая попыток к нападению. Женщин и детей спешно вывозили из города в село Авачу, за двенадцать верст от моря. Гарнизон третьей батареи весь был на бруствере, вглядываясь в неприятельские суда, темневшие во мгле пасмурного дня, далеко, почти у противоположного берега рейда. - Дядя, теперь она стрелять будет или ты? Синицын молча посмотрел в взволнованное лицо Николки. - Вот что, шустрый, - сказал он необычно мягко, - иди-ка ты до мамки. Николка, насупясь, опустил голову. - Слышишь ты? Команду сполнять надо! - Не пойду! - тихо и упрямо сказал Николка - Ухи надеру! Синицын вывел мальчика на тропинку за батарею и, порывшись в карманах, достал пятак. - Иди, пряников себе купишь. Иди, а то господину мичману скажу! Николка медленно и неохотно пошел по тропинке вниз. Через час мичман, проходивший по батарее, наткнулся на Николку, с усилием тащившего охапку хвороста для кока. - Это что?! - сердито спросил офицер. - Ты зачем тут? Синицын! - Я! - Почему мальчишка на батарее? Отправить к родным! - Экой упорный! - покачал головой Синицын. - Я, ваше благородие, ему приказывал, а он не слушает... Ишь как юлит, чтобы остаться... - Пусть Петров сведет. Женщин и ребят в Авачу велено отводить, нечего тут! Петров за руку повел в город насупившегося Николку. Этот день и следующий прошли спокойно. Перед вечером Синицын, сидя в амбразуре, покуривал трубочку, задумчиво глядя на простор голубого рейда, на далекие вражеские корабли. Вдруг позади него раздался шорох. Комендор, ленясь повернуть голову, скосил глаза и увидел Николку, который кланялся ему, заискивающе улыбаясь. В руках он держал несколько серебристых рыбин чавычи, до которой все на батарее были большие охотники. - Как мне тебя понимать надо? - строго спросил комендор. - Дядя, не гоняй меня, шибко прошу. Все делать буду! Совсем бояться не буду, как настоящий матрос. Не гоняй! Николка остался на батарее. Двадцатого числа рано утром часовой заметил движение на вражеской эскадре. Три больших корабля и пароход снимались с якоря. На третьей батарее, на остальных батареях оборонительной линии и на обоих кораблях пробили боевую тревогу. С бруствера третьей батареи видно было, как прямо и влево голубела Авачинская губа, главный рейд, окаймленный далекими серо-лиловыми берегами. Вправо видна была зеленая Сигнальная гора, под скалистым обрывом которой на мысу расположена первая батарея, еще правее была малая губа. У входа в нее стояли "Аврора" и "Двина". Ближе, на косе, отделяющей от рейда бухту, малую губу, находилась большая вторая батарея на одиннадцать орудий. Вдали за кораблями виднелись домики Петропавловска. Три неприятельских судна, идя вслед за пенящим воду пароходом, медленно приближались. Вот они развернулись бортами к Сигнальной горе, пыхнули белыми дымками. Над батареей Э 1, на обрывах Сигнальной горы встала пыль. Долго спустя донесся глухой гром. - Перелет, - сказал мичман, смотревший в подзорную трубу. Неприятельские корабли окутались дымом, и глухой гром непрерывно катился по морю. Беглым огнем они били по первой батарее, та отвечала. - Хорошее дело - восемьдесят орудий против пяти! - сказал мичман и вопросительно посмотрел на Синицына. - Наша не достанет? - Нет! - сердито отвечал комендор. Со второй батареи пробовали поддержать соседей, но снаряды едва-едва хватали, доставая на излете. С русских кораблей стрелять не могли, так как враг был скрыт Сигнальной горой. Молча, с суровыми лицами смотрели моряки третьей батареи на неравный бой, который вели их товарищи. Первая батарея защищалась храбро, нанося неприятелю урон. Мысок Сигнальной горы был окутан дымом ее выстрелов и пылью, поднятой вражескими ядрами и бомбами из мортир парохода "Вираго". Однако силы были слишком неравны. Прошло около часу, и батарея стала все реже и реже отвечать на выстрелы кораблей и наконец умолкла. Снова запенил воду пароход, и корабли, повернув, пошли к третьей батарее. - Ну, ребята... - сказал мичман, чуть побледнев, и перекрестился. Матросы последовали его примеру. Команды застыли у орудий. Комендоры медленно крутили винты, опуская стволы. Враг приближался. Мичман следил за ним в подзорную трубу. - Первая, огонь! - крикнул он, махнув левой рукой. - Вторая! Третья! Орудия рявкнули одно за другим. Ядра легли недалеко от кораблей, поднимая белые всплески. Матросы заряжали и быстро накатывали орудия на место. Николка, морщась от боли в ушах, подтаскивал к орудиям из порохового погреба картузы с зарядами. С кораблей прогремели ответные выстрелы, но ядра вонзились в обрыв, намного ниже батареи. - Не достанет до нас, ваше благородие, слабо! - крикнул комендор второго орудия Бабенко. Действительно, угол возвышения неприятельских орудий не давал возможности кидать ядра на батарею, расположенную на высоте тринадцати сажен над морем. Матросы повеселели. Мичман скомандовал беглый огонь, и Николка обливался потом, не успевая подтаскивать заряды. Однако, несмотря на беглый огонь третьей батареи и на залпы со второй, корабли подходили все ближе. Наконец "Вираго" отдал буксир. Корабли стали на шпринг, а пароход развернулся и отошел. На палубах кораблей появились отряды солдат, с баканцев спускали баркасы. (Шпринг - дополнительный канат от якоря к корме судна. Шпринг позволяет кораблю не разворачиваться на якорном месте при переменах ветра или течения.) - Десант, - сказал мичман. - Приготовить картечь! - Есть! - отвечали комендоры. Мичман тревожно посмотрел в сторону городка. Из-за недостатка в гарнизоне людей батареи не имели пехотного прикрытия. В распоряжении главного командования находились стрелковые партии, которые по мере необходимости можно было посылать в угрожаемые места. Мичман снова повернулся к заливу. Десант быстро рассаживался по шлюпкам, и они во всю силу гребцов шли к берегу. Море запестрело от массы гребных судов. Мичман подсчитал, что в десанте было не менее пятисот человек. На батарее же находилось только тридцать пять артиллеристов, вооруженных старыми кремневыми ружьями без штыков. Мичман переглянулся с Синицыным. Тот нахмурился. - Вот когда этот обрыв боком нам вылезет, - пробурчал он, намекая на невозможность действовать картечью по неприятелю в мертвом пространстве под обрывом. В это время раздался нарастающий свист и взрыв где-то позади батареи. В кустах зазвенели по камням осколки. - Мортира с парохода! - обернувшись к мичману, сказал Синицын. И увидел Николку, волокущего картуз с порохом. Лицо мальчика пылало воодушевлением. Он, улыбаясь и сверкая глазами, смотрел на Синицына. - Иди с батареи, малый! Уходи, прошу тебя! - сказал комендор. Но тут мичман крикнул: - Первое! И Синицын бросился к орудию. - Огонь! Огонь! - то и дело кричал мичман. Орудия с ревом откатывались назад, море вокруг десанта вскипело от картечи. Но шлюпки набегали быстро, скоро они должны были уйти от огня под прикрытие обрыва. Пьию! Пьию! Пьию! - завыло в воздухе над батареей, и бруствер задымился тонкими струйками. Две шлюпки держались в отдалении и оттуда вели огонь. Дым заволакивал батарею. В грохоте орудий не слышно было, как рвались бомбы из мортиры "Вираго", как звенели в воздухе осколки. Матросов то и дело осыпало землей и камнями, но серьезно раненных пока не было. - Прекратить огонь! - крикнул мичман. Картечь уже не доставала. Матросы схватились за ружья. З-з-з-м-м-м! - рвануло бомбу на площадке. Послышался стон. Один из матросов выронил из рук загремевшее ружье. Его ранило осколком в лопатку. Николка, с восьми лет ходивший на охоту вместе с отцом и бивший пулей птицу влет, подхватил упавшее ружье и лег в амбразуру рядом с Синицыным. Тот не стрелял, ожидая, пока неприятель приблизится. Увидев рядом с собой Николку, комендор ничего не сказал, только покачал головой. Передовые шлюпки десанта подходили к берегу среди фонтанов пены, поднимаемых ядрами со второй батареи и с русских кораблей. Неприятельские корабли перенесли свой огонь на вторую батарею, и она вынуждена была ослабить стрельбу по шлюпкам, чтобы отвечать противнику. Николка, обуреваемый боевым пылом, успел сделать два выстрела, один из которых достал до большого баркаса и отбил щепу от борта. Николка приподнялся на колене, чтобы зарядить ружье, как вдруг почувствовал сильный удар в руку. Опустив глаза, он увидел, что рукав его парусиновой куртки оплывает черной кровью, и тут же почувствовал жгучую боль. Он вскрикнул, и Синицын оглянулся. - От-то не слухать старших, чертенок! - встревожено сказал комендор. - Иди сюда! Он отвел Николку за бруствер, быстро оторвал от подола его рубашки длинный лоскут, торопливо заткнул рану куском тряпки, туго стянул руку лоскутом и, подтолкнув Николку в спину, строго сказал: - Ну, малыш, бог с тобой! Во весь дух беги до лазарета, а то помрешь! - И ласково погладил мальчика по плечу. Николка хотел что-то сказать, поднял на комендора глаза, наполнившиеся слезами, но Синицын строго погрозил ему пальцем и, нахмурясь, бросился к амбразуре. Пошатываясь и не разбирая от боли дороги, мальчик побрел к батарее. Подобрав ружье, Синицын глянул вниз и увидал, как солдаты морской пехоты прыгали со шлюпок и, поднимая брызги, бежали на берег по колено в воде. Выстрелы русских моряков трещали непрерывно. То один, то другой солдат спотыкался и, выпустив из рук ружье, падал. Однако наступавших была такая масса, что огонь гладкоствольных ружей не мог остановить их. Одни из них пытались взобраться прямо по обрыву, другие бежали по берегу в обход, чтобы обойти батарею с фланга. Синицын, тщательно целясь, стал стрелять. Мичман, стрелявший лежа, навалившись животом на банкет, положил ружье и глянул в сторону города. Он увидел отряд, быстро двигавшийся к Красному Яру от второй батареи. Это была стрелковая партия в двести человек, бегущая на выручку морякам со штыками наперевес. Мичман прикинул расстояние и увидел, что стрелки не успеют. Красные помпоны на шапках атакующих мелькали в кустах слева от батареи не более как в ста пятидесяти шагах, - прежде чем сибирские линейцы пробегут полдороги, неприятель овладеет батареей и повернет против них орудия... - Комендоры, бери ерши, заклепывай пушки! - звонко крикнул мичман. Пора было. На левом фланге батареи несколько французских солдат уже взобрались на бруствер и теснили моряков, отбивавшихся прикладами. Бабенко, Иванов и Синицын успели заклепать пушки, прежде чем их окружили. Все тесное пространство батареи быстро заполнилось атакующими. Ослабевший от цинги Петров был захвачен в плен. Такая же участь постигла и Иванова, комендора третьего орудия... Бабенко бросился из амбразуры, чудом удержался на откосе на ногах и, сшибив по дороге двух задыхающихся от подъема неприятельских солдат, осыпая по обрыву землю, добрался до кустов и спасся. Синицын, заклепав свое орудие, при котором прослужил девять лет, все же не хотел уступить его врагу. Схватив ружье за ствол, он доблестно бился с врагами, пока не разбил приклад. Прижатый к пушке, исколотый штыками, он упал возле нее. Остальные моряки во главе с мичманом, отражавшим удары штыков короткой саблей, пробились к кустам, потеряв несколько человек ранеными. Николка брел в город. Кровь перестала идти. Туго перетянутая рука онемела, и боль стала глуше. Сойдя с холма, мальчик наткнулся на сомкнутую колонну бегущих на батарею стрелков. Немолодой офицер с обнаженной саблей, увидев раненого Николку, остановился и, тяжело переводя дух, спросил: - Что на батарее? И, как бы отвечая ему, кто-то из рядов крикнул. - На батарее французский флаг! - Эх, перебили морячков! - скрипнул зубами офицер и побежал дальше. Один за другим, тяжело и шумно дыша, молча пробегали мимо Николки сибиряки, держа ружья наперевес. И когда последний пробежал мимо, смысл сказанных офицером слов дошел до сознания Николки; он вскрикнул и, придерживая простреленную руку, устремился обратно на батарею. Слезы, оставляя грязную дорожку, потекли по его широкому лицу. На полугоре стрелковая партия встретила отступающих моряков, которые сейчас же повернули обратно. - Дядя Синицын где? - крикнул Николка мичману, не видя среди матросов своего друга. Мичман ничего не ответил мальчику. Увидев строящегося для контратаки неприятеля, сибиряки грянули "ура" и прибавили шагу. Удар их был так стремителен, что они опрокинули морских солдат прежде, чем те успели опомниться. Несмотря на то, что враг более чем вдвое превосходил их численностью, они погнали его с батареи. Морские солдаты бежали к своим шлюпкам, бросив пленных и даже своих раненых. Николка вслед за стрелками очутился на батарее и отыскивал глазами комендора. Он увидел его лежащим навзничь возле своего орудия и побежал к нему. Мичман стоял возле комендора, который был еще жив. - Синицын! - наклонился над ним мичман и, обернувшись, крикнул: - Эй, сюда! Скорее несите на перевязочный комендора! - Отбили... значит... - чуть слышно оказал Синицын. Николка подбежал к раненому и, упав возле него на колени, смотрел на комендора, сотрясаясь от всхлипываний. Синицын медленно перевел на пего взгляд. - А... - сказал он. - Плачешь... идо... идоленок. Ваше благородие... не оставьте... мальчишку... - Не беспокойся, братец, - сурово хмурясь, чтобы сдержать слезы, сказал мичман. - Крест мой нательный снимите, на память ему... К раненому подошел фельдшер, прибежавший вместе с отрядом. Он хотел расстегнуть куртку на груди Синицына, но тот тихо застонал и сказал: - Не замай... зря... После неудачного десанта неприятельские корабли стали громить вторую батарею. Но, несмотря на жестокую бомбардировку, им не удалось заставить ее замолчать. Огонь одиннадцати орудий батареи был настолько действен, что корабли, получив большие повреждения, вынуждены были отойти. Первая атака была блистательно отбита. Конец дня 20 августа Николка провел в госпитале. Он был без сознания от потери крови, однако врачи надеялись спасти его жизнь и сохранить руку. После четырехдневного ремонта, приведя себя в порядок, на рассвете 24 августа неприятель начал генеральный штурм Петропавловска. После ожесточенной артиллерийской дуэли был высажен в двух местах десант общей численностью до тысячи человек. Он прорвался почти до самого города, но здесь его встретили стрелковые партии и дружинники. Понеся большие потери в ожесточенном штыковом бою, десант обратился в бегство и был сброшен в море. Разгром был полный. Неприятель больше не повторял попыток овладеть городом, несмотря на то, что имел двести тридцать шесть орудий против шестидесяти семи русских (сорок на батареях и двадцать семь на кораблях), семь боевых кораблей против двух русских и значительное превосходство в людях. Два дня союзники хоронили своих убитых на берегу Тарьинской губы. 27 августа их корабли снялись с якорей и ушли в море. Во время долгой болезни Николки его навещали мичман, Петров, Бабенко и многие матросы. Выздоровев, он снова стал членом команды третьей батареи, жившей на берегу на казарменном положении. Зимою мичман стал обучать его грамоте и арифметике. - Будешь штурманом, Николка, помяни мое слово, - говорил мичман. Ни мичман, ни Николка никогда не говорили о Синицыне, но случалось, особенно по вечерам, Николка забивался куда-нибудь подальше и плакал о погибшем друге. И мичман хранил у себя, как дорогую реликвию, серьгу комендора. Ранней весной по приказу генерал-губернатора Восточной Сибири Петропавловская крепость была упразднена, батареи срыты, и эскадра, забрав с собой все ценное имущество и большую часть жителей, ушла к устью Амура, где в недавно основанном городе Николаевске находился генерал-губернатор Муравьев со своим штабом. Здесь в торжественной обстановке героям обороны Петропавловска были вручены ордена. В числе награжденных был и Николка, получивший георгиевский крест. СЕКРЕТНЫЙ ВОЯЖ Есаул Мартынов проснулся рано, хотя лег он уже под утро после кутежа: праздновали его назначение адъютантом к генерал-губернатору. Вчера у майора Красина собралась веселая компания, и друзья придумывали, где бы закончить нынче вечер. Мартынову пришла в голову несчастная мысль пригласить всех к себе. Сболтнулось это между прочим, не очень всерьез, но друзья радостно зашумели и всей гурьбой привалили к нему. Из сказанного совсем не следует, что Мартынов был негостеприимен или скуп. Наоборот, среди друзей он заслужил репутацию добряка и рубахи-парня. Но вся беда была в квартирной хозяйке. Коренастый мужественный офицер до трепета боялся своей хозяйки, чиновницы Пряхиной, у которой уже много лет подряд снимал полдома. Феоктисту Романовну Пряхину знал весь Иркутск. Она была женщина пожилая, с громким голосом и бородавкой на щеке. В доме своем она царила нераздельно, держа своего мужа Антона Ивановича под башмаком, а всю мужскую и женскую прислугу - в страхе божьем. Когда-то она знавала мать есаула и, объявив поэтому, что "Платоша ей - все равно что родной", действительно привязалась к нему, как к сыну, но так как по натуре была деспотична и непреклонна, то привязанность и заботливость ее смахивали на тиранство. Первое время есаул по мягкости души допускал такое к себе отношение, а когда спохватился и попытался бунтовать, было уже поздно. Понятно, что после вчерашнего нарушения покоя в доме строгой Феоктисты Платону Ивановичу спалось плохо, его мучили злые предчувствия. Дверь тихонько приотворилась, и в спальню заглянул широколицый, белобрысый Василий, денщик и наперсник Платона Ивановича. - Васька! Васька! - зашептал есаул. Василий вошел в комнату. - Проснулись, ваше благородие? Окна открыть, что ли? - Постой, Вась, а что, мы вчера здорово пошумели? - все еще шепотом спросил есаул, хотя никто, кроме верного слуги, не мог услышать его. - Было, Платон Иванович, - мрачно ответил Васька. - Ай-ай! Что, Феоктисту мы обеспокоили, чай, а? Как она, не замечал? - Гневна... Чем свет поднялась. Палашку и Стешку прибила. Антон Иванович без чаю на службу побегли... Беда! Меня увидела во дворе и говорит: "Что, Аника-воин твой спит еще?" - "Так точно, мол, Феоктиста Романовна". - "Ну, ужо токо проснется, я ему теплое слово скажу". - Да с чего это? Не томи ты душу, скажи, из чего вышло-то все? Помнится, было все чинно, благородно. Песни только пели - в этом худого нет. Что случилось-то, Васька? - Из-за их благородия поручика Керна все вышло, Платон Иванович. - Ну? - Не знаю, с чего это им стукнуло - пели они под гитару, да вдруг говорят: "Надо Феоктисте испанский серенат сыграть". Майор Красин услыхал. "Не ходи, говорит, Керн, она тебя кипятком ошпарит". А он отвечает: "Вы, аспиды, благородство чувств не можете понять. Я ей спою, она разнежится и Платошу завтра тиранить не будет". Тут Красин чего-то с Хрящевым заспорили, а они встали и в мундирчике, как были, шмыг во двор. Я за ними - мол, ваше благородие, как бы не простыли, не ровен час. А они мне: "Молчи, ар-рнаут, у меня в груди палящий огонь". И к палисаднику, Феоктисте Романовне под окошко-с. Я за ними - и говорю: "Ваше благородие, мороз жестокий, струны железные, неравно ручки изволите ознобить-с". А они на меня гитарой: "Отыди от меня, сатана!" Ну, известно, человек пьяный, промахнулись - да на палисадник гитару и насадили-с. Звон пошел ни с чем не сообразный-с... - Постой, не мою ли гитару-то? Палисандровую? - Вашу-с, Платон Иванович, - с грустью подтвердил Василий. - Ай, вот не было печали-то! - завздыхал бедный есаул. - Ну-ну, дальше-то что? - Ну, как, значит, их благородие гитару разбили, вовсе на меня рассердились. "Из-за тебя, варнак, искусство погибает! Ну ничего, я голосом, без кампанимента, ее сражу". И как заорут несуразно: "Ночной зефир струит эфир!" А Феоктиста Романовна, видать, не ложились еще - как закричат в форточку: "Это что за разбой, это что за погром в моем доме?" Ну, словом, поехали-с. Я - к поручику: мол, идем скорее, ваше благородие, нехорошо, мол. Ну и увел их от греха. - Вот беда-то какая! Что же делать-то, Вася? Ты бы хоть придумал чего. - Я и то все утро голову ломал. - А может, я в постели останусь? Заболел, мол. - Хуже будет, барин: разлютеет совсем. "Допраздновался, скажет, адъютант!" Хуже будет-с - Ну, беда! А гитара где же, Вася? - А гитара на частоколе. Висит-с. - Так и висит? - Так и висит-с. Снимать никак не дозволяют-с. "Пусть, говорит, посмотрит господин адъютант, что они в честном доме произвели". - Ах ты, господи! Ну, давай, Васька, одеваться. Семь бед - один ответ. Вася взялся за мундир есаула и вдруг вспомнил: - Ваше благородие! Простите великодушно, совсем было запамятовал-с. Жандарм от генерал-губернатора приходил. Приказали явиться к одиннадцати часам. - Экой ты, братец, болван! - встревожился есаул, мигом вскакивая с постели. - Сейчас сколько времени? - Десять, ваше благородие. - Экой ты, братец! Давай скорей! - За разговором запамятовал-с, ваше благородие, шел ведь вас будить-с. Есаул заставил Василия вылить ему на голову ведро холодной воды, растер мохнатым полотенцем свое мускулистое тело. Оделся и, подтянутый, направился к выходу. В коридоре его встретила грозная хозяйка. - Ты что же это, друг ситцевый! - начала Феоктиста. Но есаул с неожиданной для него твердостью отвечал: - Прошу прощения. Не имею времени для беседы. Срочно вызван по делам службы-с. - Ну, иди, пожалуй, ужотко вернешься... - как нашалившему мальчику пригрозила Феоктиста. Но Платон Иванович, не слушая, устремился к выходу и быстрым шагом направился к дому его высокопревосходительства. Муравьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, принял есаула в рабочем кабинете при своем чиновнике по особым поручениям Струве. Он сидел в кресле перед обширным столом и, чуть подергивая левой щекой, следил, как Струве, капая расплавленным сургучом, запечатывает пакет. Лицо губернатора кривила гримаса недовольства. У него всю ночь ныла рука, раненная на Кавказе. Он не выспался и был не в духе. При входе Мартынова губернатор обернулся к нему, морщась от боли, и бедный есаул, отнеся недовольную гримасу на свой счет, почувствовал, как робость охватывает его, сковывая движения. "Чем, бишь, я провинился, батюшки мои!" - подумал Мартынов, печатая шаги и становясь во фронт перед грозным генералом. - Есаул Мартынов. Имею честь явиться по вашему приказанию! - громко, не рассчитав силы голоса, прокричал есаул. Почувствовав это, он окончательно струхнул и, сделав бессмысленную мину, "ел глазами" начальство. Но Муравьев, к удивлению есаула, вдруг смягчил выражение лица и сказал ему: - Оставим формальности, есаул. Зная вашу исполнительность, закаленность и умение путешествовать в суровых условиях, я вызвал вас, чтобы дать вам поручение чрезвычайной важности. Сядьте, есаул! Мартынов издал горлом неясный звук и с неподвижным лицом, держа по форме на согнутой левой руке фуражку, присел в неудобной позе на краешек стула, не спуская напряженного взгляда с губернатора. - Вы, конечно, знаете о героической обороне Петропавловска, - сказал губернатор и с невольным сомнением глянул на неподвижное лицо Мартынова. - У нас есть точные сведения, что как только позволит состояние льдов, нападение будет повторено более мощными силами. Между тем гарнизон Петропавловска и зимующая там эскадра не имеют достаточного количества припасов и боевых снарядов, чтобы с честью отразить врага. Петропавловск может пасть, и русскому флагу может быть нанесено жестокое оскорбление. Мы лишены возможности оказать помощь русской эскадре. Ваша задача, есаул, берегом, через Якутск, Охотск и Гижигу, сквозь пургу и морозы, не теряя ни минуты, добраться до Петропавловска и передать Завойко этот пакет. Здесь находится приказ: снять крепость и порт Петропавловск, уничтожив то, что нельзя увезти, и всей эскадрой идти к устью Амура, где и укрыться во вновь образованных поселениях, в лабиринте рукавов реки, как совершенно неизвестных неприятели. Спасение эскадры и честь русского оружия будут зависеть от вашей энергии, мужества и настойчивости. Во что бы то ни стало надо быть на Камчатке ранее наступления весны... Муравьев прервал свою речь и взглянул на неподвижное скуластое лицо есаула и на его светлые глаза, которые с бессмысленной почтительностью, не мигая, уставились на начальство. - Испытания вас ждут жестокие-с! - постепенно раздражаясь, продолжал генерал. - Восемь тысяч верст через дикие места-с! Человеческого жилья иной раз не встретите на протяжении четырехсот верст. Скалистые хребт