- О миссис Элизабет, - воскликнул Джофри, - у вас ведь был джокер, почему же вы не подложили его вместо дамы треф? Вы имели все шансы на выигрыш. Вот смотрите, - штурман разбросал карты на столе, - король... джокер... валет... Джофри не успел положить следующую карту. Грохнул взрыв. Казалось, лопнул океан, раскололся до дна. Свет на секунду погас. Второй взрыв. - Эге, началось... - вскочил на ноги Джофри. - Торпеда! В наш корабль! - побледнел Рудольф. Зазвенели колокола громкого боя; каюта мгновенно опустела. Иголка на пластинке перепрыгнула назад, и Марлен Дитрих продолжала звать: "Джонни... Джон-н-ни..." Елизавета Карповна обхватила за плечи дочь. - Мамочка, мы тонем? - Антошка озиралась вокруг, ожидая, что в каюту сейчас хлынет вода. Щенок забился под диван и отчаянно выл, плакал, как ребенок. Антошка выволокла Пикквика из-под дивана и засунула к себе за пазуху. Елизавета Карповна боялась отпустить от себя дочь, и обе стояли посередине каюты, прислушиваясь. Никогда еще матери не было так страшно. Не за себя - за Антошку. Она все крепче прижимала голову дочери к своей груди. Смерти она ее не отдаст. Надо быть только очень спокойной, очень спокойной. Паника - это гибель. В каюту вбежал старый Мэтью. - Не беспокойтесь, торпеда попала в корабль рядом, - почти радостно сообщил он. - Это так близко, что все подумали, что субмарина в нас влепила эту штуку. Но я сразу понял, что нас бог миловал. Не беспокойтесь. - Он шарил по своим карманам. - Где же мой амулет, о боже, где же амулет? Мэтью был возбужден. Серые глаза в дряблых веках лихорадочно поблескивали, по огрубелым щекам разлился яркий старческий румянец. Наконец он извлек из кармана гусиное перо и воинственно повертел им в воздухе: - Вот мой амулет. Это перо дважды спасало мне жизнь. Я, миссис, два раза был торпедирован, и перо спасло. Антошке показалось, что старик лишился разума и бредит, Как это перо могло спасти человека? Увидев недоверчивый взгляд девочки, Мэтью принялся с жаром убеждать, что амулет, если он счастливо избран, хранит жизнь моряка. - Вот спросите, пожалуйста, у них, - сказал Мэтью, увидев входящих в каюту штурмана и третьего помощника. - Мистер Джофри, где ваш амулет? - При мне, - ответил штурман и вынул из кармана порядком потертую кроличью или заячью лапку. - Левая задняя лапка кролика - самый верный амулет. - Ну, уж если правду говорить, то эти три обезьянки охраняют меня вот уж несколько лет, - возразил третий помощник. - Без них я бы не раз уже плавал, - сказал он, рассматривая на ладони статуэтку из слоновой кости. - Видите, мисс, - обратился он к девочке, - эта обезьяна закрыла пальцами глаза - нельзя видеть зло, эта зажала ладонями рот - нельзя говорить зло, а эта заткнула уши - нельзя слышать зло. Антошка рассмеялась. Трудно было поверить, что эти взрослые люди, бесстрашные моряки, верят, что маленькая безделушка может спасти им жизнь. - У меня тоже есть амулет, - сказала она с задором, - костяная коробочка с цветком репейника. - О, это великолепный шотландский амулет! У нашего капитана - он ведь шотландец - тоже золотой репейник в кармане, - сказал живо Джофри. - Но где же ваш амулет? Он должен быть при вас. - Он в чемодане, - ответила Антошка. - Пойдемте за ним, - предложил Джофри. - Ни за что, - уцепилась Елизавета Карповна за дочь. С моря доносились взрывы. - Это глубинные бомбы, - сказал Мэтью, - их сбрасывают наши военные корабли, чтобы поразить фашистские подводные лодки. - Но эти бомбы поражают главным образом рыбу, - возразил Джофри, откупоривая бутылку виски и разливая вино по стаканам. - Сейчас все море покрыто слоем глушеной рыбы, а субмарину не так-то легко поразить. Мужчины стали жадно пить, не разбавляя, против обыкновения, виски содовой водой и быстро пьянея. Рудольф уселся на диван и вытащил из кармана фотографии своего первенца. - Мой маленький бэби, - приговаривал он, - ты не видел еще своего папу и, наверно, уже не увидишь его. - Помилуйте, мистер Рудольф, что вы говорите! - упрекнула его Елизавета Карповна. - О миссис, такова наша судьба. - От судьбы не уйдешь, но бог милостив, - бормотал стюард, набивая трубку. - Я дважды плавал. Это страшно. Это страшно. - Джентльмены, будьте мужчинами, - напомнил им Джофри. Он разложил на столе фотографии членов своей семьи. Видно, он часто рассматривал их, так как карточки были загнуты по углам и сильно потерты. - У меня славные мальчишки-близнецы, и я хочу, черт возьми, чтобы они были тоже моряками. Все протянули фотографии своих близких Елизавете Карповне и, перебивая друг друга, рассказывали о достоинствах своих детей и о красоте и доброте своих жен. Антошка видела, что они торопились, словно опасаясь, что не успеют поведать милые подробности о своей семье. Все были взбудоражены и вином, и воспоминаниями, и опасной ситуацией. Елизавета Карповна понимала их, находила для каждого доброе слово и проявляла самый живой интерес к тому, когда прорезались зубы у близнецов Джофри или какие успехи делает внучка Мэтью в школе. - Мой старший сын в Индии, а жена с внучкой в Эдинбурге, ждут вестей то от меня, то от старшего сына, - сказал Мэтью. - Да, сейчас все жены и матери ждут и все в постоянной тревоге, - согласилась Елизавета Карповна. Мужчины принялись за третью бутылку. Елизавета Карповна решительно протянула руку. - Хватит! - твердо сказала она. В это время новый мощный взрыв потряс корабль. - Опять не в наш, - сказал Мэтью. В переговорной трубке на стене раздался резкий свисток. Мэтью вытащил пробку из трубки. Капитан приказал: - Прошу мистера Джофри и мистера Рудольфа на ходовой мостик. - Есть, капитан! - крикнул штурман и, застегивая куртку, стал объяснять Елизавете Карповне: - Расшнуруйте башмаки и наденьте шубы. В случае, если нас торпедируют, выходите направо и по палубе налево к шлюпке номер четыре. Попадете в воду - сбросьте башмаки, чтобы они не потянули вас на дно. Не торопитесь, потому что корабль очень медленно и неохотно расстается с жизнью. Рудольф между тем выпил еще стакан виски и, виновато взглянув на женщину, поплелся за штурманом. Старика Мэтью сморило вино, и он, привалившись к спинке дивана, захрапел. Елизавета Карповна и Антошка сидели рядом у стола, прислушиваясь к глухим взрывам и к какому-то непонятному грохоту над головой. Обе молчали. В переговорной трубке зашипело, и пронзительный свисток заставил Мэтью вскочить на ноги. Он проворно выдернул пробку. - Миссис Элизабет, доктору Чарльзу нужна ваша помощь. Пройдите в матросскую столовую, Мэтью вас проводит. Мистер Мэтью, вы поступаете в распоряжение доктора Чарльза. - Есть, капитан, - ответил стюард. - Есть, капитан, - тихо повторила Елизавета Карповна. - Мамочка, я с тобой, - уцепилась Антошка за рукав матери. - Нет, нет, наверно, раненые, но я быстро вернусь, очень быстро вернусь, - растерянно повторяла Елизавета Карповна, а потом, овладев собой, сказала: - Антошка, запомни, шлюпка номер четыре. Дай слово, что ты никуда отсюда не выйдешь. Я очень скоро вернусь. - Займитесь, мисс, вот этой картинкой. - Мэтью положил на стол синюю коробку. - Собирать ее долго, и время пройдет незаметно. И запомните: если шлюпку номер четыре сорвет взрывом, садитесь в шлюпку номер два. Она рядом. Мать приостановилась у двери и посмотрела на Антошку, улыбнулась так, как только может улыбнуться мама - ободряюще и ласково. Ей хотелось очень много сказать дочери, но она не произнесла больше ни слова. Антошка осталась одна. Нет, не одна - с мистером Пикквиком. Щенок не кошка, и он не любит сидеть на руках, но в этот раз Пикквик просто прилип к Антошке, лизал ей руки, лицо - словом, просил, чтобы она не спускала его вниз. Ему было страшно. Над головой слышались торопливые шаги. В море ухали глубинные бомбы, свет при каждом близком взрыве мигал, и стало очень жутко от одиночества. "Шлюпка номер четыре, по борту налево или шлюпка номер два", - повторяла Антошка. Скинула башмаки и шубу, вся превратилась в слух, сжалась, как пружина, ждала удара торпеды, взрыва. Сердце бешено колотилось. Девочка чувствовала себя как в мышеловке, хотелось быть рядом с мамой, прижаться к ней. Антошка взяла в руки синюю коробку, похожую на толстую книгу. На обложке небольшая картинка: красивая, золотоволосая, гордая женщина в пурпурной тоге сидит в кресле; у ее ног, обутых в сандалии, огромный леопард покорно положил ей голову на колени, и женщина гладит хищника по голове, как домашнюю кошку. "Клеопатра - знаменитая египетская царица", - поняла Антошка. Ну что ж, она, Антошка, тоже могла бы погладить леопарда по голове, - это не так страшно, как сидеть одной в кают-компании и ждать, когда попадет торпеда в корабль и тебе нужно бежать в шлюпку номер четыре. "А если я ошибусь, - подумала Антошка, - и не пойму, куда попала торпеда - в наш корабль или в соседний? Тогда что? Все равно побегу в шлюпку номер четыре", - решила она и стала рассматривать деревянные, замысловато вырезанные кусочки фанеры, похожие на печенье. Это были части мозаики, кубики для взрослых, из которых надо было сложить картинку, изображенную на коробке. Не так-то легко это было сделать. Взрыв! Торпеда? Нет, кажется, глубинная бомба. Антошка прислушалась: машины мерно рокотали. Пикквик дрожал мелкой дрожью. Антошка закутала его в шубу. Почему так долго нет мамы? Опять операция? Вот сейчас, с минуты на минуту, грохнет взрыв, корабль разломится, и Антошка пойдет ко дну. Брр... Она поджала под себя ноги. Вспомнила картину "Княжна Тараканова". Красивая женщина прижалась спиной к стене, стоит на кровати, а кровать захлестывает вода, и по ногам бегают крысы. Может быть, на этом корабле тоже крысы? Но Антошке не нужно будет стоять и ждать, пока ее зальет вода; она выбежит в коридор, повернет направо, потом налево и там сядет в шлюпку номер четыре. Но шлюпка висит высоко над бортом. Как же в нее забраться? Может быть, поставят лестницу? А кто поставит? Успеет ли мама? Нет, Антошка и мама не могут погибнуть. Как это - погибнуть и ничего не чувствовать? А как же будет идти жизнь на земле без Антошки? Это невозможно. Погибнуть и не увидеть папу? Это тоже невозможно. Но как же страшно одной! Мозаика не складывалась. На столе лежали разбросанные карты, улыбались жеманно дамы, сросшиеся по талии одна с другой. Взрывы, взрывы, взрывы, то совсем близкие, и тогда по кузову парохода словно ударяли стальной кувалдой, то далекие, глухие, но и от них мигало электричество, звенели на столе стаканы. Сколько же глубинных бомб сбросили? Наверно, все подводные лодки уже потопили. Иллюминатор задраен, а то хорошо бы взглянуть, что творится на море. Но сейчас темно, все равно ничего не увидишь. Темно! Только сейчас Антошка поняла, что ей придется тонуть в черной ночи, в сплошной темноте. И стало так страшно, что она поспешно сунула ноги в башмаки, накинула на плечи шубу и решила идти разыскивать маму. Пусть ее ругают, она больше не может сидеть одна. Прижав Пикквика, побежала к двери. И как это она могла сидеть столько времени одна? У дверей путь ей преградил матрос в обледеневшем брезентовом плаще. Он держал в руках большой сверток, перевязанный поперек шерстяным шарфом. - Вот, мисс, капитан приказал. - Матрос протянул девочке свою ношу. Антошка едва не уронила: сверток был тяжелый и холодный. Ей показалось, что в нем что-то шевелится. - Что это? Но матрос уже ушел. Антошка положила сверток на диван и принялась разматывать шарф, развернула куртку, моряцкую тельняшку, и вдруг перед ней предстало синеватое лицо ребенка, искаженное болезненной судорогой. Ребенок! Живой? Умирает? Синева, судороги - это смерть? Антошка в отчаянии закричала: - Мама! Мамочка! Что делать? Сорвала с себя свитер, завернула в него малыша, терла его холодные ручки, жарко дышала в лицо, но ребенок не открывал глаз. Лежал скрючившись, вздрагивая всем телом. - Открой глазки! Открой глазки! - умоляла его Антошка, стоя перед диваном на коленях. - Скажи что-нибудь! Заплачь! Ну, открой глазки! Антошка, подсунув руки под ребенка, уткнулась в него головой и горько расплакалась. На ее руках умирал малыш. Как отвратить смерть? Девочка распахнула дверь в коридор, и в глухие звуки моря и далеких взрывов ворвался отчаянный девчоночий крик: - Мама! Ма-а-ма-а-а! Кто-то услышал это слово "мама", понятное на всех языках. На корабле была только одна мама. Позвали ее или она сама услышала этот призыв о помощи, но Елизавета Карповна прибежала - в белом халате и шапочке, с марлевой повязкой на рту. - Мамочка, он умирает, спаси его! - рыдала Антошка. - Спаси его. Елизавета Карповна развернула ребенка, похлопала его по щечкам, стала сводить и разводить на груди его посиневшие, скрюченные ручки. - Включи чайник... Достань из буфета салфетки... Сделай сладкий чай! - отдавала она короткие приказания дочери, массируя тем временем ребенка, отогревая его, прислушиваясь к биению его сердца. Антошка подавала смоченные горячей водой салфетки, переливала ложечкой в стакане чай, чтобы остудить его. Не сводила глаз с матери, веря, что мама сумеет отогнать смерть. Ребенок словно оттаивал в горячих руках Елизаветы Карповны, его скрюченные ручки выпрямлялись. Он вздохнул, всхлипнул и разразился громким плачем, а мама счастливо рассмеялась, прильнув к ребенку губами. - Плачь, плачь, мой дорогой малыш, - приговаривала она. Елизавета Карповна словно только сейчас заметила Антошку. - Теперь, дочка, все зависит от тебя. Не позволяй ему спать. Давай понемножку теплого чая и старайся развеселить его. Он смертельно напуган. Если он улыбнется, считай, что малыш спасен. А я пошла. Елизавета Карповна сделала несколько неуверенных шагов, потом быстро повернулась, порывисто обняла Антошку, поцеловала ее в щеки, в лоб... Губы у мамы были горячие, нежные. Эти поцелуи разжалобили Антошку, ей хотелось и плакать и крепко прижаться к матери. - Ты должна развеселить его. Будь умницей. - Елизавета Карповна мягко отстранила дочь и ушла. ДЖОННИ Взрыв... Ноги Антошки метнулись было на диван и снова приросли к полу. Перед ней лежал на диване малыш, и его надо было развеселить, а он безудержно кричал и совершенно захлебывался при каждом взрыве глубинной бомбы. Антошка подносила ему в блюдечке сладкий чай - он мотал головой; она рассказывала ему сказку: "Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба..." - самую любимую сказку детства, но малыш не желал слушать. Антошка умоляла его улыбнуться, спрашивала, как зовут, - он ни на что не реагировал. Взяла его на руки и стала тихо покачивать и напевать: Птички замолкли в лесу. Рыбки уснули в пруду. Дверь ни одна не скрипит, Мышка за печкою спит... Но ухали бомбы, скрипели переборки, и, конечно, мышка не спала за печкой, и малыш не хотел открывать глаза, а плотно сомкнутые веки выжимали слезы. Антошка завела патефон. Марлен Дитрих запела: "Джонни... Джонни..." Мальчуган вдруг открыл глаза и стал озираться. - Тебя зовут Джонни? Да? - просияла Антошка. - Ты английский мальчик? Джонни - маленький бэби? На минуту мальчуган перестал плакать, а потом, вглядевшись в лицо девочки и не найдя в нем знакомых черт матери, опять закричал, стараясь вырваться из ее рук. Пикквик давно уже повизгивал, приподнимался на задние лапы, обнюхивал розовую маленькую пятку и пытался ее лизнуть, но малыш несколько раз угодил Пикквику в нос, на что щенок ужасно обиделся и, сев у дивана, сердито заворчал. Антошка опять поднесла блюдечко, предлагая попробовать чаю. Сладкая капля попала на губы ребенка - он лизнул языком, проглотил каплю, потянулся сам губами к блюдечку и стал жадно пить. - Ну вот, давно бы так. Видишь, какой вкусный чай, его приготовил Улаф. Где-то поблизости взорвалась целая серия глубинных бомб. И снова приступ плача. - Джонни, не пугайся: это ловят рыбку, это не торпеды, поймают много-много золотой рыбки и принесут Джонни, и Джонни будет играть, а рыбка будет плавать, вот так... Пикквику наскучило, что на него не обращают никакого внимания, а на коленях хозяйки его место заняло какое-то новое существо, и щенок решил напомнить о себе. Положил передние лапы на диван и тявкнул. Ребенок вздрогнул, открыл глаза. Щенок залаял. Малыш замолчал и только тихонько всхлипывал. Антошка поднесла ребенка к щенку. - Познакомься, Джонни, это мистер Пикквик. Джонни протянул щенку руку, и тот быстро облизал ему ладошку. Это было щекотно. Бледное подобие улыбки озарило лицо мальчугана; он снова протянул руку, и Пикквик так же старательно облизал ее. Антошка посадила Пикквика на диван; он обнюхал ребенка и лизнул в лицо. Слезы были соленые, вкусные, и Пикквик в одну минуту осушил их, а Джонни, показав четыре верхних и два нижних жемчужных зуба, вдруг звонко рассмеялся. Он сел и стал совать кулачок в пасть Пикквику; тот осторожно белыми клыками понарошку сжимал кулачок и, опасаясь, не сделал ли больно, быстро-быстро облизывал маленькую розовую ручку. Антошка целовала обоих - и малыша и Пикквика. - Милый Пик, ты самый замечательный доктор! Спасибо тебе. Видишь, Джонни, какой у тебя друг. Погладь его, не бойся, он очень хороший, этот Пикквик, он моложе тебя и не плачет... Джонни хватал Пикквика за уши, за челку, нависшую над глазами, - щенок не обижался, хоть и было больно. А малыш, словно вспомнив что-то, опять заплакал, теперь уже тихонько, жалобно. Пикквик залаял: не смей, мол, плакать, и Джонни, всхлипывая, снова потянулся к нему. Пикквик был черный как уголек. Джонни совсем беленький. Макушка у него была покрыта светлым свалявшимся пушком, а на лоб свисали реденькие прядки. Голубые глаза опушены длинными ресницами, на левой щеке круглая родинка; он смешно морщил нос. Пикквику очень понравился мальчик. Он делал вид, что кидается на него и готов съесть, - малыш отдергивал руку и звонко смеялся. Смеялась и Антошка, и Пикквик смеялся, от уха до уха показывая коллекцию белоснежных зубов и клыков. Антошка натянула на босые ноги мальчугана свои варежки, надела ему через голову свой свитер, завернула рукава и спустила малыша на пол. И Пикквик спрыгнул на пол и старался стащить с ног варежки, которые он считал своими игрушками, а Антошка водила Джонни за руку. Он смешно переставлял ноги, которые не поспевали за руками и туловищем. Пикквик прыгал вокруг малыша и пытался тоже ходить на задних лапах, но это ему не удавалось. А Джонни легче было передвигаться на четвереньках. Он высвободил руку и бойко пробежался на руках и ногах по полу, что привело Пикквика в дикий восторг. - Мои милые четвероногие, давайте лучше поиграем в кубики, иначе вы поссоритесь. - Антошка усадила обоих на диван и высыпала из коробки мозаику. Малыш и щенок потянули деревянные кусочки себе в рот. - Глупые вы, - выговаривала Антошка, - это вовсе не печенье, это мозаика, и нам нужно сложить картинку, чтобы получилась красивая Клеопатра и страшный-престрашный леопард. Но едва она соединяла вместе несколько кусочков, как Джонни разбрасывал их руками и заливисто смеялся. - Смейся, смейся, малыш, доктор Чарльз говорит, что смех нагоняет жир, а тебе вовсе не мешает поправиться. Как только Джонни растягивал губы, собираясь заплакать, Антошка придумывала новую игру: делала из карт домики и возводила высокие башни, которые Джонни и Пикквик с азартом разрушали. Все трое уже не обращали внимания на доносившиеся с моря глухие взрывы. Малыш смеялся! В ЛАЗАРЕТЕ Обеденные столы в матросской столовой превратились в операционные, банки вдоль переборок стали больничными койками, Улаф и Мэтью преобразились в санитаров. На пароход подняли пять человек, выловленных из воды, и все они требовали срочной медицинской помощи. В столовой-лазарете стоял тяжелый запах эфира, йода и еще каких-то терпких лекарств, Улаф и Мэтью оттирали и отогревали лежавшего на койке матроса. Трудно представить себе более тяжелое зрелище, чем умирающего от обледенения человека. Жесточайшие муки от судорог застывших мышц, остекленевшие глаза, намертво стиснутые зубы, которые надо разжать, чтобы влить спасительные капли рома или спирта, массаж, который приносит невыносимые страдания и который должен заставить пульсировать по жилам кровь, вернуть к жизни человека. Доктор Чарльз и Елизавета Карповна мыли над раковиной щетками руки. На столе лежал закутанный по пояс в теплые одеяла приготовленный к операции мужчина. Он был без сознания. На полу валялся его мокрый мундир со знаками различия капитана третьего ранга, с темными пятнами крови. Обмороженные пальцы на правой руке чудовищно распухли и почернели, на шее кровоточила рваная рана. Доктор Чарльз, высоко подняв руки в стерильных перчатках, подошел к столу. Елизавета Карповна приготовилась ассистировать. Подавая доктору инструменты, она вгляделась в лицо раненого. Оно показалось ей знакомым. Но раздумывать было некогда. Доктор Чарльз командовал: "Пинцет! Марлю! Зажим!" Он работал сосредоточенно, движения его были уверенны, и Елизавета Карповна почувствовала себя студенткой. "Где же я встречала этого человека?" - мелькала мысль, и наконец вспомнила. Это был капитан Паррот. Тот самый Паррот, который в Лондоне сказал им, что, для того чтобы вступить на военный корабль, женщина по крайней мере должна быть королевой. Капитан третьего ранга Паррот, командир миноносца. Но капитан, как известно, оставляет корабль последним. Значит, миноносец погиб. Но на этом миноносце были советские дипкурьеры Алексей Антонович и Василий Сергеевич. Если капитан оказался в воде, то что же с дипкурьерами?.. - Миссис Элизабет. - послышался сердитый голос доктора, - что с вами, вы невнимательны! Зашивайте! - Экскьюз ми*, - пробормотала Елизавета Карповна и, взяв иглу с шелковой нитью, стала накладывать швы. (* Извините (англ.).) - Два пальца на правой руке капитана спасти не удастся. Ампутируйте их. Я займусь другим больным. Капитан застонал, открыл глаза, обвел мутным взглядом склонившихся над ним людей и снова впал в забытье. Елизавета Карповна приступила к операции. Ей помогал старый Мэтью. Она молча указывала глазами, какой инструмент ей требуется, и старик безошибочно подавал. - Очень хорошо! Вы отличный парень, миссис Элизабет, быть вам генералом медицинской службы, - похвалил доктор Чарльз. - А теперь введите ему пенициллин, сто тысяч единиц. Я уверен, что мы вернем адмиралтейству хорошо реставрированного кадрового офицера. Елизавета Карповна взяла в руки прозрачную, герметически закупоренную скляночку. Вот оно чудо - лекарство, получаемое из обычной зеленой плесени, о котором она так много слышала и впервые держит его в руках. На дне склянки слой белого порошка. В Англии это лекарство производится уже в промышленных масштабах, но все еще ценится дороже золота. Газовая гангрена, которая отнимала жизнь у сотен тысяч раненых во всех войнах, потери от которой были больше потерь убитыми на поле боя, теперь не страшна. В Советском Союзе пенициллин еще не производится, но английские ученые отдали дань первооткрывателям его - русским ученым, и первая партия пенициллина уже направлена в Советский Союз. Зеленая плесень! Елизавета Карповна улыбнулась. Она вспомнила, как ее бабушка, неграмотная женщина, заставляла маленькую Лизу съедать каждый день крохотную корочку хлеба, покрытую зеленой плесенью. В деревянном флигельке бабушки было всегда сыро, и хлеб быстро плесневел. "Не будешь бояться грома, не заболеешь горячкой, будешь долго жить", - приговаривала при этом добрая старушка. Над ней смеялись. Лиза с отвращением глотала позеленевшую корочку. Может быть, народная медицина уже тогда знала чудодейственные свойства этой плесени! Елизавета Карповна проколола иглой тонкую металлическую пробку, ввела в склянку спирт, поболтала и вытянула содержимое в шприц. Сделала укол. Паррот был все еще в забытьи. - А теперь передохните, - предложил мистер Чарльз. - Вы уже закончили операцию? - удивилась Елизавета Карповна, но, увидев накрытое простыней с головы до ног тело на столе, поняла, что медицинская помощь этому матросу больше не нужна. Она медленным движением стянула со рта марлевую повязку. - Я пойду взгляну на детей. - Сердце у нее бешено забилось. "Что с Антошкой, что с малышом?" - Олл райт! Вы нужны мне будете утром. Спокойной ночи! Елизавета Карповна выбежала на палубу. Было уже темно. Вместе с темнотой наступила тишина, взрывы прекратились. - Мамочка, он смеется! Он смеется! Его рассмешил Пикквик. Его, наверно, зовут Джонни. Посмотри, какой он красивый! - затрещала Антошка, повиснув на шее у матери. - Хорошо, что он смеется, очень хорошо! - А почему же ты плачешь? - забеспокоилась Антошка. - Наверно, от радости. - Мамочка, откуда он? Его выловили в море? - Да, он был привязан к плотику. - А где его мама? - Неизвестно, - ответила Елизавета Карповна. - Возможно, ее подняли на другой пароход или на военный корабль. Елизавета Карповна воткнула штепсель от электрического чайника в розетку. - Выпьем чаю и будем спать. Она еще раз осмотрела и выслушала малыша, который вырывался из рук незнакомой женщины и тянулся к Антошке. - Ты видишь, он уже привык ко мне, - с гордостью говорила Антошка. - Мама, взрывы прекратились. Это почему? Все подводные лодки уже потопили или прогнали? - Наверно. - Елизавета Карповна почувствовала, как она смертельно устала. - Спать будем в кают-компании не раздеваясь. Так приказал капитан. Я пойду в нашу каюту и принесу подушки. На палубе Елизавета Карповна увидела тени матросов, выстроившихся у борта. Двое спускали за борт продолговатый тюк. Поняла: хоронят матроса, умершего на операционном столе. ВЫГОДНАЯ СДЕЛКА В эту ночь Елизавета Карповна долго не могла уснуть. Слишком много переживаний выпало за день, и мучила мысль: что случилось с дипкурьерами? "Наверно, сумели спасти", - успокаивала она себя. Ведь это не просто пассажиры, и об их безопасности должны позаботиться прежде всего. Как спросить об этом Паррота? Что сказать Антошке? Утром в сон вплелось что-то очень уютное, домашнее. "Ладушки, ладушки! Где были вы? У бабушки"... - "У-у-шки, у-ушки"... - жужжал голосок. "Ладушки, ладушки", - распевала Антошка. "У-уш-ки, у-шки", - вторил Джонни. "А как мычит корова?" - спросила Антошка своего питомца по-английски, но Джонни не знал, что такое корова. "Му-му", - мычала Антошка, и Джонни повторял. Увидев, что мать улыбается, Антошка подбежала к ней, чмокнула в щеку и с восторгом стала рассказывать, какой это умница Джонни: он все понимает даже лучше, чем Пикквик. Пришел старый Мэтью убирать каюту. Он был желт и еле передвигал ноги: видно, эта тревожная ночь в лазарете отняла у него много сил. Он выключил свет и отдраил бронекрышки с иллюминатора. Была небольшая бортовая качка, стекло иллюминатора то заслоняла стена зеленоватой пузырчатой воды, то вдруг море проваливалось, а на горизонте появлялся длинный черный хвост дыма, который словно был привязан к пароходу. - Мистер Мэтью, что это? Пожар? - спросила Елизавета Карповна, взглянув в иллюминатор. - Да, миссис, пароход, наверно, налетел ночью на мину либо на торпеду, но вы не беспокойтесь: с него сейчас будут снимать команду. Антошка тоже подошла к иллюминатору. Горящий пароход двигался вперед, его догонял военный сторожевой корабль и наконец заслонил транспорт. - Военный корабль пришел на помощь? Сейчас погасят пожар? - спросила Антошка. - Да, мисс. Но дым не уменьшался, а усиливался, порывы ветра окутывали и сторожевой корабль. Стюард выбежал из каюты и вскоре вернулся с биноклем в руках. - Посмотрите, миссис, - протянул он бинокль Елизавете Карповне, - сейчас произойдет преступление, которого бог не простит. Сторожевой корабль оторвался и ушел вперед. Горящий пароход, казалось, не двигался, дым и прорывавшийся огонь окутывали уже половину его, подбирались к фок-мачте. - Не пугайтесь, - говорил стюард, - сторожевой корабль снял с горящего парохода людей и теперь будет его расстреливать. Господи, прости этот великий грех, не покарай неповинных в этом, - крестился стюард. - Почему будут расстреливать пароход и почему это грех, ведь там людей не осталось? - допытывалась Антошка. На глазах у стюарда были слезы. Раздался взрыв... Не глухой взрыв глубинной бомбы, щелкающий стальным бичом по кузову парохода, а страшный, оглушительный. Из дыма высоко в небо взметнулись пламя и вода, и в этом огненно-сером извержении закувыркались какие-то черные предметы. Еще взрыв. Дым, пламя и вода смешались в клубок, ринулись вверх и медленно опадали вниз... Долго еще над волнами висело, чуть вздрагивая, дымное облако, которое ветер яростно разорвал в клочья, развеял над морем, сдул с гребней волн. На земле все оставляет следы, и сгоревший дом тоже. Морская пучина поглощает все тайны. Стюард снова перекрестился. - Все кончено. - Что случилось, мистер Мэтью, откуда вы знали, что пароход будет торпедирован? - спросила Елизавета Карповна. - Его расстреляли наши британские военные корабли. - Чтобы горящий пароход не достался фашистам? - догадалась Антошка. - Да, да, мисс, а впрочем... Стюард опасливо посмотрел на Антошку. - Говорите, говорите, мистер Мэтью, она тоже должна знать... - начинала понимать Елизавета Карповна смысл разыгравшейся на их глазах трагедии. Стюард закурил трубку и, разгоняя дым, сел на диван. - Пароход был поврежден фашистской миной, и на нем вспыхнул пожар. Что ж, это бывает. Пожар можно ликвидировать. Бог свидетель, и вы сами видели, миссис, что судно оставалось на плаву. Военный корабль снял команду с парохода и сам же его подорвал, сам расстрелял. Для нас, моряков, корабль - живое существо, и за жизнь его надо бороться, как за жизнь человека, а в эту войну мы забыли бога, забыли наши традиции. - Я не понимаю, зачем расстреляли пароход, если его можно было спасти? - спросила Елизавета Карповна. - Это очень выгодная сделка, миссис. Пароход застрахован. Он уже старый, как и все пароходы в нашем караване, долго не прослужит, а владелец получит большую страховую премию и построит новый. - Да, но он вез вооружение или продовольствие для Красной Армии, кому же выгодно топить его? Это стоит огромных денег, в него вложен большой труд, он необходим нашему фронту, нашему общему делу борьбы с фашистской Германией, - горячо возразила Елизавета Карповна. - Дело в том, миссис, что наше правительство не заинтересовано в вашей победе. Кому выгодно иметь сильного противника, а Советская Россия для наших капиталистов всегда будет врагом номер один. - Значит, английское правительство за фашистов? - Щеки у Антошки горели от негодования. - Нет, мисс. Они не хотят победы фашистской Германии. Это тоже им невыгодно. Выгодна победа Великобритании, и никого больше... Елизавета Карповна видела, какое тяжелое впечатление произвели слова стюарда на ее дочь. - Слава богу, что наш капитан честный человек, с ним не пропадешь. Он не пройдет мимо, если видит, что человек за бортом. - Мистер Эндрю - коммунист? - спросила Антошка. - Нет, он просто правильный человек. Антошка прильнула к стеклу иллюминатора. Море по-прежнему то поднималось вверх, то проваливалось. Вода, горизонт, затянутое тучами небо, опять вода, опять небо... Перед глазами девочки возникла площадь в Глазго, задымленная чадящими танками. Горячие слова ораторов, значки "V" на танках, серпы и молоты. Надписи, сделанные кровью сердца. И все это теперь на дне моря. "Выгода! Выгода!.." Взрывы глубинных бомб уже не страшили. Антошка чувствовала, что она что-то потеряла. Слово "союзник", светлое и какое-то волнующее, распалось. Да, война перевернула все представления о гуманности, нарушила великий и святой закон международного товарищества моряков. В мирное время слова: "Человек за бортом!" - звучали набатом. "Человек за бортом!" - этот сигнал поднимал на ноги всю команду корабля. Люди работали четко, слаженно, с невиданной быстротой и сноровкой. Визжали лебедки, спускались шлюпки и штормтрапы, сбрасывались спасательные плотики. Десятки моряков вызывались перемахнуть через борт в кипящую пучину, чтобы спасти человека. За жизнь одного человека шла борьба многих людей. Случись пожар на пароходе или другая катастрофа, в мирное время в эфир летел сигнал тревоги: шестнадцать тире, а за ними позывные: три точки, три тире, три точки. SOS! Сигнал бедствия! Сотни кораблей принимали этот сигнал, и штурманы проверяли по карте, как близко они находятся к месту катастрофы, чтобы ответить: "Держитесь, подойдем через два часа... через двадцать минут..." Десятки кораблей под разными флагами меняли свой курс и спешили на помощь. За жизнь корабля, потерпевшего бедствие, и жизнь его команды шла борьба нескольких кораблей разных национальностей. И никого не интересовало, кораблю какой национальности оказывается помощь, какие люди находятся на борту, какого цвета их кожа, какого они вероисповедания или политических убеждений. Помочь человеку, кораблю, терпящему бедствие в море, было святым долгом. А сейчас, когда идет война? Потоплен миноносец, десятки людей барахтаются в ледяных волнах, захлебываются, кричат, хватаются за щепки, тонут. Тонут офицеры и матросы английского военного корабля, но, согласно инструкции Британского адмиралтейства, пароходы идут прежним ходом, не изменив курса, холодные, равнодушные в своей неторопливости. Капитаны берут трубку в рот, словно стараясь заткнуть себе горло, чтобы не отдать команды застопорить машины, спустить шлюпки, спасать людей. Рулевые впиваются в штурвальное колесо, капитан становится к телеграфу, готовый перевести стрелки на "малый ход", "стоп", матросы прилипают к борту, провожая обезумевшими глазами барахтающихся в волнах людей, готовые прыгнуть за борт... Но корабли в составе конвоя идут строем, как солдаты на парадном плацу, идут по инструкции Британского адмиралтейства. На место катастрофы будет послано одно-два спасательных судна, если будет послано... Погибнет корабль в мирное время, напоровшись на подводную скалу, разбитый штормом или сгоревший, на тихой улочке Лондона во дворце Ллойда церемониймейстер в красной мантии торжественно подойдет к медному колоколу, ударит три раза и возвестит, что на такой-то широте и долготе погиб корабль, построенный там-то и такого-то водоизмещения. Три мерных удара, и колокол еще долго гудит, печально гудит, и люди, проходящие мимо дворца, заслышав траурные удары колокола, остановятся, снимут шляпы и почтят минутой молчания погибший корабль. Агенты страховой компании Ллойда во всех портах мира наблюдают и за новыми, только что спущенными со стапелей торговыми кораблями, и за их рейсами, и за терпящими бедствие в море. И радиовышки во всех портах Англии принимают короткие рапорты от своих агентов. Во дворце Ллойда в течение почти двух столетий ведется регистрация судеб торговых кораблей всего мира. Получив сведения о погибшем где-то торговом судне, клерк в черном траурном костюме раскрывает на конторке фолиант в сафьяновом переплете и записывает сведения о погибшем корабле. На фолиантах золотым тисненном обозначено: "Сгоревшие корабли", "Погибшие во время шторма", "Разбитые о скалы и подводные камни". И нет фолиантов с надписью "Торпедированные противником" и "Расстрелянные своими же военными кораблями". Слишком много понадобилось бы клерков и слишком много сафьяна пошло бы на переплеты в военное время. Если бы во время войны во дворце Ллойда отдавались траурные почести погибшим кораблям, медный колокол звучал бы непрерывно день и ночь. Минута молчания растянулась бы на сутки. Вот почему во время войны фолианты Ллойда были уложены в сейфы, клерки остались без работы, колокол замолк на годы. Все человеческие международные законы товарищества были нарушены во время войны, были поломаны старые английские традиции, и только одна осталась жить. За потопленный врагом или расстрелянный военными кораблями транспорт владелец судна получал страховую премию. За потопленный груз - танки, самолеты, продовольствие - английские банки выплачивали владельцам военных заводов сполна. И эти расходы окупались за счет повышения налогов, повышения цен на товары первой необходимости. За все это, в конечном счете, расплачивался трудовой люд Англии. В мирное время поднятый на борт корабля малыш занял бы страницы газет во всем мире. "Ребенок в океане! Малыш, чудом спасенный из пасти акулы! Где мать малыша, спасенного в бурном море? Мальчику около шестнадцати месяцев, он голубоглазый, на левой щечке родинка, одет в синий комбинезончик. В последнюю минуту чьи-то заботливые руки привязали его к плотику. Мальчик пробыл в воде четыре-пять минут. Он был смертельно напуган, он плачет, зовет маму..." - кричали бы газеты и радио. Но сейчас война. И в эфир не полетели запросы, что с матерью спасенного ребенка. Может быть, она и жива и умирает от горя, оплакивая свое дитя. В эфир не летят с кораблей точки и тире, чтобы не выдать себя вражеским кораблям и подводным лодкам. Конвой соблюдает радиомолчание. "НЕ ПОНИМАЮ..." Сегодня на борт парохода подняли еще двух человек. Оба лежат на столе. Елизавета Карповна подошла к одному из них. Молодое лицо с запавшими глазами бледно до синевы. Она отвернула простыню с пятном крови. Оторванная нога выше колена держится на каких-то сухожилиях. Надо немедленно оперировать. Пульс еле прощупывается. Раненый без сознания. На втором столе стонет другой матрос в английской форме, которого еще не успели раздеть. У этого раздроблена кисть левой руки. - Будем ампутировать ногу? - спросила Елизавета Карповна доктора. - Подождет! - коротко бросил мистер Чарльз. - Возможно, его и не придется оперировать. - Но если его не оперировать немедленно, он умрет! - воскликнула Елизавета Карповна. - Тем лучше для него. Щетка застыла в руках русского врача. - Это вы серьезно, мистер Чарльз? - Вполне. Поглядите на его правую руку. Елизавета Карповна подошла к раненому. Только теперь она увидела возле основания большого пальца аккуратно вытатуированный знак свастики. Фашист! - Как он попал сюда? - Выловили в горячке. Это молодчик с потопленной германской субмарины. Когда его подняли на борт и увидели фашистскую форму, наши матросы дружно закричали: "Майна! Майна!" Но мистер Макдоннел скомандовал: "Вира!" Велел отнести его в лазарет. Будь я капитаном, я выбросил бы эту падаль за борт. Пусть подыхает. Собаке - собачья смерть. Елизавета Карповна с двойным чувством смотрела на безжизненного, распростертого на столе человека. Он неминуемо умрет через полчаса, через час, если не будут приняты меры. Да, она может убить его, если оставит лежать так. Может быть, он нажимал гашетку, выпускающую торпеду, может быть, он рассчитывал на приборах направление удара или сидел у акустического аппарата и первый закричал: "Хайль Гитлер!", когда торпеда взорвалась и потопила миноносец или транспорт. Может быть. Может быть... Но его выловили, подняли на борт. Он уже никогда не возьмет в руки оружие, даже если выжив