о, оно было все время с ним. На время, казалось, забыты были все планы. Открылась жизнь, понятная только тем, кто ею жил. Ей уже девятнадцать. Другие выходили в семнадцать, она училась до восемнадцати. Дядя не торопил ее, а любовь пришла, и она не изменила ей, хотя время шло, прошел год... После свадьбы, шума, веселья - тишина, непрерывные ласки и уединение. Иногда они бывали в гостях. Дела отошли куда-то вдаль и, кажется, начинать их не хотелось... Они жили в нижнем этаже двухэтажного заринского дома с садом и многочисленными надворными постройками. Здесь ковры, красивая мебель, тишина. Мерно тикает маятник в одной из комнат, напоминая, что время, которое кажется тут остановившимся, на самом деле мчится с неимоверной быстротой. Однажды муж сказал, что этот маятник встревожил его, он вдруг услыхал тиканье, словно до того часы не двигались. Ей было обидно, казалось, исчезает счастье. Она остановила маятник. Утром муж заговорил о своей экспедиции. Он опять рассказывал ей об Амуре, выражая невольно, сам того не замечая, в картинах природы свои настроения. Казалось, на свете для него нет мест прекрасней, сама скудость природы полна там поэзии, и Амур - это нечто вроде райской обетованной земли... Она и сама уже бредила той страной, которая для него была так чудесна. Он что-то вспомнил, быстро собрался, крепко поцеловал жену и уехал "во дворец". Мысли Геннадия Ивановича снова были обращены на Восток. Он стал исчезать из дому, иногда к нему приезжали ка-какие-то совсем простые люди. Он был полон неукротимой энергии. По ночам он спал, вздрагивая всем телом, как хорошая собака, он был клубком нервов и мускулов, воодушевленных одной мыслью, и это удивляло ее, она никогда не видела ничего подобного. Вдруг проснувшись среди ночи, он восклицал, что не верит своему счастью, что она с ним. Это и радовало ее и удручало. Словно во все остальное время он не видел ее. 624 Екатерина Ивановна много думала о том, почему он такой, почему его ум, казалось, отдалился от нее, почему он видит в ней ангела, ребенка, забаву, но не то, чем ей всегда хотелось быть. Однажды, когда началось формирование экспедиции, он пришел и стал с горечью говорить, что нет нужных людей, что безграмотность чудовищная, солдаты темны до смешного и невероятного - мы не распространяем просвещения,- а что в экспедицию нужны грамотные люди. Катя сказала ему: - Я решила ехать с тобой! - Ты? - недоумевая спросил муж. Он не совсем понял ее. Она была для него человеком другого мира, тем, чем она не хотела быть. Екатерина Ивановна много думала об этом и чувствовала, что произойдет размолвка. Он - такой умный - еще не совсем понял, что она - юная жена, будущая мать, ангел, которому место в заоблачной высоте,- собралась с ним. - Да, я решила поехать с тобой! - ответила Екатерина Ивановна и кротко улыбнулась. "Ангел!" - как всегда при виде этой улыбки, подумал он, не допуская даже мысли, что в самом деле может произойти то, чего она хочет. Вечером они были на концерте в собрании. А утром она попросила совета, какой костюм заказать для верховой езды. У Волконских Катя рассказала, что Геннадий Иванович - она так называла его на людях - не хочет слышать о ее поездке и не берет ее с собой. Невельской стал оправдываться, сказал, что там невозможно жить молодой женщине. Катя смотрела на него с сожалением. Мария Николаевна сказала: - Для молодой женщины это прекрасно - ехать в новую страну! У вас - молодость, друзья мои! В эту пору все пережинается проще... Поезжайте, Катя... Вы не раскаетесь, как бы тяжело вам ни было... Присутствие вашей жены так нужно будет вам, Геннадий Иванович, оно ведь изменит все в экспедиции... "Как знать, может быть, само дело погибнет, все рухнет, если Кати не будет с вами",- хотела бы сказать она. Она знала, как жалок мужчина без любви и как он могущественен, гордо спокоен, когда любим. Она спасла своей любовью мужа и его друзей. 626 Не будь женщин, не было б, может быть, и всей сибирской эпопеи декабристов, они погибли бы, как обреченные в мертвом доме, или стали бы надломленными человеконенавистниками. А они горели, мучились, боролись, страдали и строили жизнь в огромной, но глухой до того стране, стали живым зачатком ее образованности. Она любила благородных героев - друзей мужа - чистой, высокой любовью. - Да, да, это прекрасно, Геннадий Иванович,- повторила она,- молодой женщине ехать с мужем в новую страну! Вы с пей положите начало начал вольной колонизации. Мария Николаевна хотела бы сказать: "Как, вы еще не видите? Не отталкивайте ее от себя, не будьте слепы, подобно многим другим мужьям". Но она желала, чтобы он догадался обо всем сам. Она никогда не была навязчивой. Они сидели втроем в полуосвещенной гостиной. Дети были отосланы наверх. Мария Николаевна понемногу разговорилась о своей молодости. Она рассказала, как когда-то, в деревне, решила ехать в Сибирь. Как, решив ехать, она целый год жила врагом в своей семье, любимый отец, казалось, возненавидел ее за это. Она сносила упреки, нареканья, но стала еще тверже и решительней. Она родила и уехала. Невельской сидел рядом и безмолвно слушал. Капитан, пытавшийся еще в корпусе учить самого Крузенштерна и до сих пор норовивший поучать министров и высших лиц, на этот раз совсем притих, он не мог ничего сказать, он был тут без- оружен. Послышались шаги. Пришли Сергей Григорьевич Волконский и Сергей Петрович Трубецкой. Они уже видели Невельского после свадьбы. На столе появилось вино. Пришли двое братьев Борисовых, живших под городом в Разводной. Сегодня они приехали в Иркутск. Явился бородатый Поджио, прозванный Мельником. За столом разговор оживился. Замыслы Муравьева, который сделал этим ссыльным много послаблений и был, как им казалось, вполне искренен в своих добрых намерениях, становились им близки, и они любили поговорить о нем. Геннадия Ивановича считали как бы своим и даже откровенно критиковали при нем действия правительства, чего прежде, когда в его открытиях сомневались, он от них почти не слыхал. Теперь они принимали его в свою семью. Выпили за его будущие действия. За столом сидели люди с тяжелыми лицами, их руки знали труд и цепи. Они с честью вынесли свои страданья, развели в этой стране сады, открыли школы, строили, исследовали, рисовали, описывали Сибирь, пробуждали к ней интерес. За два года пребывания на Востоке Невельской видел много каторжных. У декабристов, несмотря на их аристократизм и на хорошие условия жизни, в которых они находились теперь, было много общего с теми, кого гнали по тракту, и с кандальниками из Охотской тюрьмы - тот же тяжелый, упрямый, угнетенный взор. Волконский до сих пор клал обе руки на стол вместе, словно на них были кандалы. Их души все еще в кандалах, и видно, что просятся на волю. Это были его учителя, перед которыми он давно благоговел, по ним стреляли за Невой, незадолго перед его приездом в Петербург, о них часто говорили в корпусе. Это были люди времен его детства. Декабристы многое знали о Невельском, но еще больше хотели бы знать. Ходили всякие слухи и, между прочим, подтверждались сведения, что он был большой приятель с двумя друзьями Петрашевского. А Петрашевский и его дело весьма заинтересовали декабристов, и из-за петрашевцев, присланных в Сибирь, были неприятности у Волконского. На Невельского смотрели как на человека, который не все договаривает, и желали бы разузнать его взгляды поподробней. Но декабристы были люди осторожные, и никто не стал бы расспрашивать его ни о чем подобном. Поговорили о возможности войны. Старик Волконский сказал: - Дай бог нам силы и зоркости в борьбе с врагами! Понемногу пили. Когда все встали из-за стола, капитан, усевшись в углу на диване с Поджио, рассказал, какие неприятности испытал в Петербурге и что военный министр граф Чернышев, тупица, каких свет не родил, ставил Николаю Николаевичу палки в колеса и хотел все погубить. Вокруг Невельского собрались почти все. Взоры засверкали, Невельской задел больное место. У декабристов с Чернышевым были старые счеты, и поэтому все слушали с затаенным удовольствием молодого капитана, который, не стесняясь, честил его. 627 - Он предательством стал в фаворе,- сказал Волконский, пересаживаясь поближе и опуская свое тяжелое тело на диван, рядом с Невельским,- но вот, оказывается, молодежь знает ему цену! - обратился он к товарищам. Бородатый остролицый Поджио, сверкая яркими черными глазами, с гневом заговорил о зверствах, которые совершал Чернышев над солдатами, и напомнил, что Константин Павлович в свое время был такой же изверг. - Зверь и негодяй! - воскликнул Андрей Борисов, сухой, с острыми горящими глазами.- Как все "они"! Лицо Марии Николаевны выразило неудовольствие. Она не любила этой несдержанности. Пришел высокий, красивый Муханов. Хозяйка любезно встретила его. Разговоры в углу становились все вольней, и вскоре Мария Николаевна увела Екатерину Ивановну наверх к детям, не желая, чтобы она слушала. На диване говорили об Англии и о Венгрии. Вдруг Волконский положил оба тяжелых кулака на столик. - Царь наш губит Россию, он солдафон и фельдфебель! - сказано было внятно, со спокойным негодованием и презрением и без тени запальчивости. Андрей Борисов, которого в Иркутске считали придурковатым, ударил кулаком по столу и вскричал: - Будь проклят он, кровавый злодей! Только сейчас в этих обычно сдержанных, подавленных людях почувствовались былые повстанцы, в их глазах засверкал бунтарский огонь. - Мы облагодетельствовали человечество в двенадцатом году,- сказал Волконский,- но забыли о своем народе.- Сергей Григорьевич до сих пор ненавидел Николая как плохого царя и низкого человека, как тупицу, изверга и палача, который держал в кандалах всю Россию. Вдруг капитан увидел, что в дверях стоит Мария Николаевна. Но она не гневалась, чего можно было ожидать. Он понял - она все слышала, но, несмотря на вечные свои предосторожности и опасения, не раскаивается в этот миг. Лицо ее было в слезах. Она стояла у двери, как часовой. Под ее охраной разговоры продолжались, и Невельской вспомнил все сплетни и россказни, будто Мария Николаевна чужда своему миру. Он понял, что она с ним всей душой по-прежнему. ...Поздно ночью, когда ехали от Волконских, Невельской 628 долго молчал, наконец он нашел руку Кати, пожал ее крепко и сказал: - Поедем со мной! - Ты согласен? - Да! Но утром капитан как-то особенно ясно вспомнил свой Петровский ноет и что там за жизнь. Гиляки, матерщина, тяжелый труд, дикие выходки, орут матросы - пение, грубость, китобои, подобные зверям, холод, ветер,- и там будет Катя! Как же ей там жить? Ужасно, если она увидит все! Оказывается, он скрывал от нее все это до сих пор. Он почувствовал, что рисовал ложные картины, говорил ей много лишнего и неверного, лишь о подвигах, об идеалах, к которым стремился, что сам до сих пор не видел, кажется, того, о чем вспомнил сейчас. - Ведь ты не знаешь той жизни,- сказал он.- Ты даже не представляешь ее! Я виноват перед тобой, только сейчас я понял, что, сам того не желая, рассказывал тебе не все, а лишь показное. Я виноват, Катя, послушай меня... Екатерина Ивановна удивленно посмотрела на него. - Что же там такого, что должно привести меня в ужас? Скажите мне,- переходя на "вы", с гордым выражением лица ответила она. Невельской пытался правдиво рассказать о грубой и жестокой жизни. Он сказал, что во флоте все держится на наказаниях, нередко линьками приходится гнать людей вперед, ведь не все команды так дисциплинированны, как на "Байкале", и далеко не все офицеры гуманны...- Правда, и в помине нет,- добавил он,- того зверства, что в Петербурге, и шпицрутенов не знают, и даже к каторжным как к равным обращаются (тут он опять невольно прибавил). Но есть офицеры-звери, да и приходится сдерживать распущенность.- Он невольно впадал в крайность, опять сгущая краски. Но рассказа не получилось и обычного вдохновения не было, а она - ангел и дитя - снисходительно улыбалась, как мать, слушающая наивную ложь ребенка. - Но ты живешь среди тех людей? - Да, да! Но это я... Я рос в корпусе, я привык к флоту и правам флота. Меня еще в первом классе били и объезжали старшеклассники. У нас господствовали очень грубые, жестокие нравы, мы редко кому говорим об этом. Она выслушала о нравах корпуса и флота и немного заду- 629 малась. Было неприятно, но и пробуждался интерес. Ведь "он" там был... А он желал бы оградить ее от грязи жизни, чтобы она была всегда такой же чистой, такой же юной, чтобы она никогда не знала о другой стороне жизни, с правом насилия и матерщиной. Представить ее там, в той обстановке, казалось ему кощунством. - Я прошу тебя, верь мне. Она подняла голову. - Я еду, Геннадий! Это решено. На этот раз я не послушаюсь вас. В какую бы среду я ни попала, все люди будут мне дороги, если вы с ними. Я готова на все! - сказала она. Он подумал, какое чувство будет возбуждать эта прекрасная женщина в толпе голодных, могучих людей и, как знать, какая будет его и ее судьба среди них. Мало ли что может быть! Теперь в голову лезло разное: бунт матросов, каторжных, нападение пиратов. - Это решено, милый! - вдруг расхохоталась она, чуть трогая его за щеки, как маленького.- Это уже решено, и я не отступлюсь от своего. Где ты, там и я! Твои дикари и грубияны,- неужели они не поймут меня?.. Хорошенькая, черт возьми, женушка у этого Невельского! - избоченясь и как бы играя комическую роль, воскликнула она.- Они будут добрей, перестанут ругаться, они пос-чи-та-ют-ся с тем, что среди них явилась жена их капитана. Они причешутся и помоются! Геннадий Иванович! - вдруг со страстью воскликнула она.- Как я хочу видеть вас на корабле. Доставьте мне такую радость! И, боже, как я вас люблю! Я никуда не уйду от вас, не гоните меня... Ты знаешь,- сказала она серьезно,- когда мы с сестрой ехали сюда по тракту и впервые увидели огромные толпы каторжных, я была в ужасе... Но я заставила себя подойти к ним, хотя мне было страшно. С каким выражением смотрели они на меня! Ах, Геннадий Иванович... И с тех пор, где бы я их ни встречала, никто из них не сделал мне ничего плохого. Невельской присел на стул, пока она расхаживала по комнате. Он сидел прямо, смотрел пристально, по взору и положению фигуры нельзя было сказать, что он удручен. Кажется, в глубине души ему нравилось, что она готова идти на жертву, на подвиг, плечом к плечу с ним. Но лучше, если бы она осталась тут, в привычной светской обстановке, а он приезжал бы и рассказывал ей по-прежнему о своих подвигах и путешествиях, а она бы все так же радовалась его рассказам, как в де- 630 вичестве, как полтора года тому назад, и мысленно путешествовала бы с ним, и вся была бы в нем, в его интересах... Но она выросла, готова быть рядом, жить и трудиться самостоятельно, она хотела деятельности ради него и его цели. - Пора за дело! - сказала она и крепко обняла его шею обеими руками.- Помнишь, когда ты возвратился с Амура, то рассказывал мне, что жена штурмана Орлова хочет ехать к мужу и что ее влияние на гиляков станет заметно, что они переимчивы и любознательны. Я подумала еще тогда, что, быть может... Он открыл глаза. - Да... Как жена Орлова... Я поеду с тобой... К гилякам! Ей хотелось тягот, борьбы, страданий с мужем ради его любимого дела. А ее хотели заставить бездельничать! Иногда она ревновала Марию Николаевну к ее подвигам. Она думала о будущем. Она замечала, что Сергей Григорьевич, страдавший за обездоленный народ, кажется, заставлял иногда своими капризами страдать свою жену. Катя не знала, будет ли так? У нее сжималось сердце при мысли об этом. На другой же день начались сборы Кати в дорогу. Заказана была меховая одежда, шерстяные вещи. Катя целиком погрузилась в материальные заботы. Она, шутя, сказала - чтобы приблизиться к идеалу, созданному воображением, все "материальное" для путешествия надо сделать идеально хорошо! Она не знала, но чувствовала, что какая-то большая деятельность ждет ее там, на океане, что все, навеянное ручейком из того потока мыслей, который есть в каждой прочитанной книге, вольется там в это ее дело. Владимир Николаевич перед отъездом хотел передать Геннадию Ивановичу бумаги на владение деревнями, отходившими в собственность Екатерины Ивановны. Пошел разговор о доходах. Сестры решили не делиться, оставить деревни в совместном владении, доходы делить поровну, а бумаги оставить у дяди. - Я вам очень, очень благодарна,- тихо говорила Катя, заехав перед дальней дорогой проститься с Марией Николаевной и оставшись с ней наедине. - За что? За что? - не в силах сдержаться и обнимая Катю горячими нервными руками за плечи, говорила Мария Николаевна. Когда Катя уехала, Мария Николаевна задумалась. "Дивчина молодая, незагубленная!" - вспомнила она слова 631 далекой и родной песни, не раз слышанной... Снова, как жар, охватили ее воспоминания о том времени, когда и сама она была такой же вот молодой, незагубленной "дивчиной". "Что же ждет тебя там? - думала она.- Куда ты стремишься, милая Катя?" Через два месяца Екатерина Ивановна уже ехала со своим мужем вниз по Лене, туда, в неведомые леса, к берегам далеких морей, к новой жизни, по новой дороге, по которой уже путешествовал ее муж. Теперь она смотрела на Сибирь его глазами. Он открыл ей эту большую, прекрасную страну... Кате казалось, что подвиги открывателей Сибири подобны подвигу Колумба. Она ужасалась, сознавая, как это все величественно и сколь мала ее доля во всем этом. Глава 32 ПО ДОРОГЕ В ОХОТСК На пути из Якутска в Охотск Невельской обдумывал все, что предстоит теперь сделать. Он очень беспокоился, пришлют ли вовремя бумаги. Все документы на право занятия Амура должны прийти из Петербурга. Их ждали в Иркутске, но не дождались. Невельской выехал, получив письмо от Муравьева, в котором сообщалось, что бумаги будут обязательно. В Якутске Невельским оказано было большое внимание. Катя впервые почувствовала себя дамой, женой знаменитого капитана и что это значит в глазах общества. При всем своем радушии, иркутяне видели в ней недавнюю девицу, племянницу Владимира Николаевича. А здесь все принимали ее за важную госпожу, и она старалась, не теряя своей обычной естественности, поддержать это мнение в глазах общества. Она побывала с мужем у милой старушки, в доме которой останавливался Геннадий Иванович. Эта пожилая дама сказала Екатерине Ивановне, что она и Невельской похожи друг на друга, а это первый признак, что они друг для друга созданы. - Впрочем, знаешь,- говорила Катя мужу однажды утром,- здесь очень милое общество! Я никогда не думала, что в Якутске такие приветливые люди. Я поражаюсь, как они любят тебя! 632 Она гордилась своим мужем, видела в нем героя и полагала, что точно так же смотрит на него все общество. Она только замечала, что он несколько смущается, когда разговор заходит про любовь к нему якутян. Невельской помнил, -какие "распеканции" устроил он тут прошлой весной. Фролов заболел после этого и, как говорят, чуть не умер. Невельской опасался - не из-за прошлогодних ли скандалов, не со страха ли все якутяне, и в том числе сам Фролов, приветливы и радушны. Это выражалось не столько в отношении к самому капитану, сколько в особенной приветливости общества к его молодой супруге. Катя, конечно, ни о чем не догадывалась. Якутск - первый юрод в ее жизни, где она жила самостоятельно и впервые почувствовала высокое счастье появляться с мужем в обществе, видя всеобщую любовь и к нему и к себе. Местные дамы уверяли Екатерину Ивановну, как здесь все ожидают, что ее муж назначен будет сюда губернатором, и хором заявили, что они были бы очень рады этому. Ее немало обеспокоила такая новость, но муж сказал, что это выдумки местных чиновников. Миша Корсаков побывал в Якутске до Невельских. Здесь он получил известие о женитьбе своего друга. Невельской просил в письме приготовить все к переезду в Охотск. Корсаков обо всем позаботился. Была приготовлена прекрасная "качка" для Екатерины Ивановны - род гамака, который должны нести на себе две лошади. В "качке" укладывались матрацы, получалась очень удобная постель. Миша, как всегда, аккуратен и старателен, и сделал все необходимое для поездки Невельских в Охотск. Миша уехал из Петербурга раньше Геннадия Ивановича и сразу же помчался в Якутск готовить все для Камчатки и для Амурской экспедиции. Не дождавшись приезда Невельских, он отправился отсюда в Аян. Миша оставил милое, теплое письмо молодым супругам, горячо поздравлял их... Геннадий Иванович должен был на корабле из Охотска зайти в Аян и взять там все, что Миша приготовит для экспедиции. В этом году Миша уехал в Аян, а Невельской отправлялся на Охотск. Они переменились путями. Невельские выехали из Якутска. Все городское начальство и многие обыватели провожали их до заставы. На тракте их всюду встречали радушно. Якуты, услыхав, что едет Невельской, и памятуя его прошлогоднюю поездку, живо подавали лошадей. При одном известии, что он едет, начинался переполох, все полагали, что Невельской опять начнет требовать отчета, как идут грузы. А грузы и теперь шли из рук вон плохо. - Он теперь с бабой едет! - облегченно говорили на станциях, когда поезд капитана отправлялся дальше и ничего страшного не происходило.- Стал добрей! Казаки, сопровождавшие капитана, замечали, что якуты его сильно побаиваются. - Смотрите, он начнет вас мутить! - поддразнивали они погонщиков. - Он прошлый год строго людей наказывал... На Алдане взялся пороть подрядчиков,- отвечали якуты.- А что, он отчета нынче не требует? - Нет... - Хорошо, что он в прошлый год с Аяна другой дорогой ехал, мы боялись, что мимо нас поедет. Чем ближе становилось море, тем подробней представлял себе капитан все, что следует сделать и в Охотске и в Аяне, где и каких брать людей для зимовки. Среди них должны быть куз-нец, плотники, столяр. Каждый должен владеть оружием. Нужен оружейный мастер, два-три слесаря. И помнил, что еще надо мебель купить, пианино, говорят, можно приобрести в Охотске по случаю отъезда всех чиновников на Камчатку. Он думал и думал, глядя то в гриву своего коня, то на вершины ярких берез, шумевших свежей листвой, и по временам вынимал записную книжку, делал записи. В уме его, как я всегда, когда он готовился к делу, складывался обширный план, он все глубже и глубже проникал мысленно в самые мельчайшие подробности этого плана, и всякая мелочь заботила его, а иногда вызывала тревогу. Теперь капитан был свободен от тех мучений, что испытывал он в прошлом году, и вся его энергия была направлена на обдумывание предстоящих описей, на подбор людей, на заготовку припасов и продуктов. Другое движение мысли было как бы вширь, он старался проникнуть умом в те дали края, в которых, как он полагал, таились цель и смысл всего происходившего. Екатерина Ивановна переносила дорогу хорошо. Она не зря скакала несколько дней верхом во время переезда из Горячинска. У нее и прежде навыки к верховой езде были не меньше, чем у Екатерины Николаевны и Элиз, которым она старалась подражать после их беспримерного путешествия. Но вскоре муж заметил, что Екатерине Ивановне трудно, но она терпит. - Тебе плохо, мой друг? - О нет! - отвечала она. Но лицо ее было бледно. На остановках она часто просила мужа оставить ее в палатке одну с горничной Дуняшей. "Бедная моя Катя,- думал Геннадий Иванович, глядя, как она свешивается с седла то на одну сторону, то на другую.- Зачем я взял тебя с собой?" Тело ее, видимо, было избито непрерывной ездой. Она упрямо отказывалась ехать все время в "качке" и пересаживалась то в особое дамское, похожее на кресло, а за последние дни - иногда - в мужское седло. - Геннадий, прошу тебя, поезжай вперед и не смотри на меня,- шутливо говорила она.- Я лягу в гамак и отдохну, но позже... Она помнила, как на этом же пути в позапрошлом году вызвала нарекания и упреки Николая Николаевича и его спутников Екатерина Николаевна п как она оказалась чуть ли не обузой для экспедиции. Помня это путешествие и все приключения и неприятности его, Екатерина Николаевна до сих пор терпеть не могла Струве. Катя совсем не хотела обнаружить свою слабость и оказаться в таком же положении. Она не желала быть в тягость другим и заставляла себя ехать. Она хотела, чтобы ее муж гор-дился ею. Замечание, которое сделал Муравьев своей жене, она принимала и на свой счет. Она помнила и другое, что Екатерина Николаевна все же подчинилась и послушалась мужа, который требовал от нее лишь одного - терпеть и привыкать к седлу, и ей после этого действительно стало легче. Она знала, что муж никогда не упрекнет ее. Сначала у Кати болели только ноги и спина. Но за последние дни появились острые боли в животе. "Это от непривычки! -полагала она.- Надо терпеть!" Она бледнела, худела, по улыбалась. Муж тревожился. Начались отроги последнего хребта, приходилось переправляться через горные потоки. В душе Кате ужасно нравилось, что муж такой герой, а так тревожится за нее, так пугается каждого признака ее страданий и озабоченно расспрашивает, когда что-нибудь замечает. Он очень чуток и видит все. Она успокаивала его и переносила боль, чувствуя, что это все ради него. Лишь сон успокаивал ее. Она каждый вечер ждала, что наутро уже привыкнет и боли прекратятся и она 635 встанет такая же здоровая, какой была всегда. И на самом деле она вставала бодрая и веселая. Но стоило пуститься в путь, как тело начинало ныть, настроение падало, тряска бередила больной живот... Она терпела, ждала остановки на обед, ложилась в гамак, а потом ждала ночлега и опять надеялась, что утром встанет здоровая... "Зачем я ее взял?" - упрекал себя Невельской. Когда-то он сам говорил ей, что не надо поддаваться усталости, а теперь сетовал на себя за это. Его советы оборачивались против него самого. А она так упрямо следовала его советам. "Что я наделал! Если бы я знал, я бы никогда не говорил ей ничего подобного". В полдень на остановке Екатерина Ивановна подъехала и подняла сетку. По ее потному, посеревшему лицу видно было, что ей очень плохо. Она положила обе руки ему на плечи и, сделав усилие, стала слезать. - Что с тобой? - Я должна закалиться и привыкнуть, не бойся за меня... Я знаю, Екатерина Николаевна мне говорила, надо перетерпеть... Видишь,- улыбнулась она, вставая на ноги,- я совсем не разбита, как тебе кажется, не думай так обо мне. "Лучше бы ты жила в Иркутске",- думал Невельской. Ее взор, казалось, спрашивал: "Ты боишься, что я буду в тягость экспедиции?" - Мне гораздо лучше! - сказала Екатерина Ивановна, идя к палатке, и, вдруг обернувшись, словно догадываясь о его мыслях, взглянула настороженно.- Поверь, тебе только кажется, что мне так тяжело! Немного ломит ноги... "Нет, она совсем разбита",- думал тем временем Геннадий. Он больше не верил ее словам. Разбили палатку. Дуняша, служанка Кати,- "смешная индюшка", как в шутку называла ее молодая госпожа, с тех пор как в пути она надела мужское платье,- опять сказала Геннадию Ивановичу, что к барыне нельзя, а сама ушла в палатку. Они там долго пробыли одни. За Геннадием Ивановичем прислали, когда Катя легла. Видно, ей стало полегче. - Сядь рядом,- попросила она.- Расскажи мне что-нибудь. Я завтра, наверное, буду совсем здорова... Я не могу сказать тебе... Ну, словом, у меня сегодня очень болит живот... Он стал рассказывать ей про Крым, Севастополь и Турцию. Она любила слушать его рассказы о путешествиях. Они утешали и убаюкивали ее, как колыбельная, все эти исто- 636 рии, в которых поминались корабли, гиляки, турки, описи и матросы Чуть свет во мгле замерцали фонари. Невельской вышел из палатки. Началась укладка, вьючанье. Завтрак уже был приготовлен. И вот все снова уселись верхами. Катя немного задержалась в палатке. - Сегодня поезжай в гамаке, прошу тебя,- сказал муж, когда она вышла. Она улыбнулась. - Да, я сегодня поеду в гамаке. Взор ее ликовал, она видела его тревогу. А он, не понимая, чему она радуется, тоже обрадовался, решив, что ей полегчало. К тому же он надеялся, что если она не будет сегодня ехать в седле, то ей в самом деле станет легче. Она взяла роман Эжена Сю, опустилась в гамак и засмеялась от удовольствия. Тут было удобно... Накануне прошли самый трудный участок через хребет. Виды - чудо. Нынче опять лес и болото. А Невельской уселся в ее, похожее на кресло седло и, свесив ноги на одну сторону, снова обдумывал свои планы. Он решил, что возьмет в экспедицию кузнеца с "Байкала". Это прекрасный кузнец! Они вдвоем с Коневым работали в кузнице у гавайского короля. В памяти являлись лица матросов, знакомых казаков. Теперь у капитана были высочайшее повеление занять Амур и бумага от губернатора, разрешающая брать в любом порту с любого корабля любого человека в свою экспедицию. Теперь уж ему не мерещилось по ночам, как под грозный бой барабанов с него перед строем срывают эполеты. На душе у Геннадия спокойней... И кажется ему, что Кате в самом деле лучше. "Слава богу!" - думал он. К полудню Геннадий Иванович устал. Он почти не спал эту ночь. - Ложись в гамак, я отдохнула и чувствую себя значительно лучше,-сказала Катя по-французски,-а ты поспи. Ведь ты не спал всю ночь. Она села в седло, а он, счастливо улыбаясь, залез в гамак. "Да, я мнителен,- думал Невельской, засыпая,- Мне все кажется, что ей очень тяжело, но она окрепла и прекрасно сносит все, какая умница и молодец!" Он спал долго и, проснувшись, подумал: "Какое счастье, 637 что она со мной... Какое это счастье - проснуться и увидеть любимого человека, знать, что ты любишь и сам любим!" А кругом болота, у самого носа грязные хвосты и крупы лошадей, забрызганные грязью. Гнилой лес, трава. Когда-то Геннадий мечтал о морских путешествиях, о перестрелках с пиратами, абордажах, сожжении неприятельских кораблей. А теперь он понимает, что, для того чтобы получить настоящий широкий выход к морю, не следует сторониться ни болот, ни грязных конских хвостов, ни вьюков; надо уметь командовать якутами и казаками так же хорошо и справедливо, как матросами. Он подумал, что в книжку надо еще записать о кирпичах. Он занимался теперь лошадьми, грузами, фуражом, кирпичами. Кто-то догонял его, хлюпая копытами по болоту. На гнедой длиннохвостой кобыле вскачь неслась Дуняша. Ее волосы растрепались. Она сидит в седле по-мужски. Покрасневшее лицо ее полуприкрыто белым платком, закрывающим щеки и уши. - Барин, Катерине Ивановне плохо! Скорей! - крикнула она и на скаку завернула коня, как лихой наездник. Невельской выпрыгнул из гамака и кинулся к жене. Якуты придерживали ее. Караван встал. - Сними меня,- чуть слышно сказала Катя. Он стал помогать ей. - Милый мой... Мне страшно больно... - И она, кладя ему голову на плечо, горько расплакалась. Катя не могла шевельнуть ногами, свести их вместе. Тело ее - сплошной синяк. Она не могла встать. "Боже, что я с ней сделал!" Невельской приказал сейчас же разбить палатку и разводить костер. До Охотска было недалеко. - Холдаков!-позвал он урядника.- Сегодня больше никуда не едем. - Тут недалеко, Геннадий Иванович, на носилках донести можно,- возразил казак. Когда Катю уложили в палатке, она взяла руку мужа и прижалась к ней лицом. Он почувствовал, что она горит. - У тебя сильный жар,- с тревогой сказал он. Ее губы высохли и покрылись корками. Вдруг она услышала, что он плачет. Он опустился перед ней па колени. - Геннадий! - приподнялась она и порывисто обняла его. Она была смущена и поражена, что ее муж умеет так рыдать. Его слезы придали ей силы. Екатерине Ивановне казалось, что он нуждается в ее помощи, что без нее он несчастен. Ей стало жаль его. "Никогда, никогда ничего не удается мне так, как я хочу!" - в горькой досаде думал он. - Зачем я взял тебя! - Я сама хотела этого,- проговорила она, откидываясь. Ночью она бредила. Утром Невельской приказал каравану идти вперед. Он оставил при себе Авдотью, казака и двух якутов с лошадьми, а в Охотск написал письмо с просьбой немедленно выслать доктора. Глава 33 В ОХОТСКЕ Последние десять верст матросы, высланные из Охотска навстречу Невельским, Екатерину Ивановну несли на носилках. Поздно ночью переехали через озеро на лодке. Слышно было, как, идя по глубокой гальке, люди бухали в нее ногами. Впереди шел казак с фонарем. Время от времени отчетливо слышался какой-то грохот. - Что это шумит? - спросила Катя. - Это кошка шумит,- ответил один из охотских матросов,- накат. - Это шумит море,- сказал муж, шедший все время рядом.- Рушится волна на берег... Вот, слышишь, опять... - Море...- слабо пролепетала она. Так вот оно, огромное, грозное, бескрайнее. Шторма нет, ветра нет, тихо, тепло, а такой грохот.- Как оно шумит! - сказала Катя, прислушиваясь внимательно. Оттого что самого моря не было видно, а оно лишь угадывалось, его грохот казался еще грозней. Она впервые в жизни слышала шум настоящего моря. Она выросла в Петербурге и открытого моря не видела никогда, как никогда не слыхала шума прибоя. Это походило на шум ветра в лесу. Шумело "его" легендарное море, о котором он так много рассказывал. Грохот 639 волн становился все отчетливее, и ей казалось, что грохочет сам громадный океан, и все величие дел ее мужа и его мыслей становилось необычайно понятно ей. Шум прибоя возбудил в ней интерес, а с ним и те силы, что исцеляют. Послышались голоса, из тьмы подошли люди с фонарями, муж о чем-то заговорил. Невельским была приготовлена квартира у священника. Бывший начальник порта Вонлярлярский сдал дела и уехал, а в Охотске всем распоряжался родной брат бывшего старшего лейтенанта "Байкала" Павел Казакевич, приехавший сюда на службу. Он отправлял людей и грузы из Охотска на Камчатку. Жил он на холостую ногу. Большой старый дом Лярского, где когда-то пили, играли в бильярд, где в передней на старом плюшевом диване сидел лакей, назначен был теперь на слом и стоял черной безмолвной громадой без огней... На квартире Екатерину Ивановну осмотрел врач, дал ей лекарство и наставления. Невельской опять почти не спал ночь. Взошло солнце, ставни открыли. Катя лежала бледная, но повеселевшая, радуясь солнцу, светившему сквозь стекла. - Сегодня уж никуда не надо ехать! От одной этой мысли я чувствую себя лучше! Ей хотелось вскочить, почувствовать себя совсем здоровой, выбежать на солнце. Но она помнила, что врач велел лежать не шевелясь. - Не беспокойся,- весело сказала она озабоченному мужу,-я все вынесу... И поеду с тобой...- И мечтательно добавила: - Да... по морю. Он был рассеян, без надобности хватал вещи, вертел их в руках. В душе он решил, что ни в коем случае не возьмет ее с собой. Позже он ушел по делам, потом она услышала, как он вернулся и кого-то бранил на улице. Наскоро позавтракав, он дал наставления попадье, как ухаживать за больной, что сделать, если у нее начнутся боли, кого и куда послать, чтобы вызвать его, и сам, попрощавшись с Катей и поцеловав ее, ушел в порт. К Кате собрались местные дамы - жены офицеров и чинов-пиков, еще не уехавшие на Камчатку. Слух о том, что юную хорошенькую жену капитана Невельского принесли ночью на 640 руках, уже прошел по Охотску, п все желали ее видеть и помочь ей. Уже известно было, что она племянница иркутского гражданского губернатора и только что вышла замуж. Недавно было получено письмо ее мужа к Казакевичу, и в обществе еще тогда стало известно, что Невельские хотят купить здесь мебель у кого-либо из отъезжающих чиновников. Дамы принесли сласти, фрукты. Оказалось, что одна из них готова продать свою мебель. Муж пришел домой и застал целую компанию оживленно щебечущих женщин, старых и молодых. На столе он увидел ананасы, апельсины, яблоки... И тут же соленая черемша и клюква... Когда дамы разошлись, Катя взяла апельсин и, счастливо улыбаясь, показала мужу. Она сказала, что здесь все распродаются и уезжают, одни в Россию, другие - на Камчатку, и что ей предложили мебель... Но ей кажется, что дорого просят. - Пожалуйста, Геннадий, сходи и посмотри! Она заметила, что у него сегодня какой-то странный и неодобрительный взор. - Ах, капитан! Почему такая строгость? Ведь мне в самом деле лучше... Невельской увидел, что болезнь не пугает ее и она готовится к переезду и к устройству на новом месте. Он сидел как вкопанный. Она, больная, только что перенесшая тяжелейший путь, думала о том, чтобы была мебель и письменный стол у мужа! Никто и никогда так не заботился о нем! И это в то время, когда он мысленно уже отправил ее обратно к дяде... Катя узнала в этот день массу новостей. Что тут, например, можно из-за океана заказать прекрасные вещи, и все очень недорого... - Дамы исправляют нам нашу политику,- шутливо добавила она. Дивясь характеру своей Кати, он пересел к ней поближе. - Но знаешь, я хочу сказать тебе... Ангел мой! Прости меня... - Что такое? - испуганно спросила она.- Письма? Екатерина Ивановна очень тревожилась за сестру, как та переносит разлуку, ведь они всегда были вместе. - Писем нет... Я хочу сказать тебе... Я не могу взять тебя с собой в залив Счастья. Оставайся здесь, и по зимнему пути ты спокойно возвратишься к своим. 641 - Как? - она вдруг расхохоталась. Он уверял, просил, умолял. Она смотрела с удивлением, потом снисходительно и, наконец, натянув одеяло, обиженно умолкла, и ему показалось, что даже побледнела. - Тебе хуже? - встрепенулся он. Она тоже встрепенулась, испугавшись, что он понял все по-своему. - Я скоро выздоровлю и поеду с тобой! - властно сказала она.- Но как же ты хочешь отправить меня в Иркутск? - поднимаясь, произнесла она с чувством.- Ты хочешь трясти меня снова? Да и как ты будешь один! Ты хочешь, чтобы я получала твои письма через год? Его, моряка, чуть ли не всю жизнь проведшего в казарме и на корабле, глубоко трогало проявление ее любви и заботы. Он капитан, вахтенный начальник, ему отдавали приказы, его награждали, отличали, давали чины, но никто и никогда не заботился о нем. До него самого дела не было. И служба так сжилась с ним, что стала, исполу с наукой, его личной жизнью. И вот теперь он вдруг возвратился в давно забытый, счастливый мир, где есть ласка, нежность, радость, любовь. "Да, она именно ангел",- думал он. Ему было приятно, что она, юная, красивая, умная, желает уюта для него, заскорузлого в грубой и жестокой жизни человека. Он, словно в детстве, почувствовал нежную руку матери па своей голове. Он никогда бы прежде не подумал, что на Амуре нужна мебель красного дерева, удобный письменный стол. Но он не мог рисковать ее жизнью ради своей радости и опять стал просить ее вернуться в Иркутск. Екатерина Ивановна и слушать ничего не хотела. - Кроме страданий, я тебе еще ничего не причинил. Из-за меня с первых же дней ты заболела, перенесла муки. Она молча повела головой. Руки ее протянулись к нему. Она ласково тронула его голову и склонила к себе на грудь, утешая сю как ребенка. - Скоро я буду здорова. Я никогда не думала, что ты можешь плакать!-сказала она ему.- Ужасно!