я на ней и чуть не упал. Парень подхватил его, и кто-то из цивильных злорадно выдохнул: - Ишь, б... не стоит!.. Как сам вешал!.. Надев на осужденного петлю, парень пригрозил ему пальцем, чтоб стоял как положено, и выпрыгнул из машины. Тайный агент гестапо остался в кузове один. Он стоял теперь как положено, может быть, надеясь в последние минуты своим покорством и послушанием умилостивить судьбу. Первый раз он обвел площадь взглядом, затуманенным, стылым, и во взгляде этом Сергей Митрофанович явственно прочел: "Неужели все это правда, люди?!" - Нэ нравыться? А чоловика мого... Цэ як? Гэ-эть, подлюга, який смирнэнький! Бачь, який жалкэнький! - закричала женщина рядом с Сергеем Митрофановичем, и ему показалось, что она обороняется от подступающей к сердцу жестокости. Началось оглашение приговора. Сморчок этот мужичок выдал много наших окруженцев и партизан, указал семьи коммунистов, предал комсомольцев, сам допрашивал и карал людей из этого и окрестных сел... Чем дальше читали приговор, тем больший поднимался на площади ропот и плач. На крыльце церкви билась старуха-украинка, рвалась к машине: - Дытыну, дытыну-у-у мою виддай! И не понять было: он ли отнял у нее дитя, или же сам был ее дитем? И вообще трудно все понималось и воспринималось. Мужичок с провалившимися глазами, в одежонке, собранной наспех, для казни, ничтожный, жалкий, и те факты, которые раздавались на площади в радиоусилителе,- все это не укладывалось в голове. Чувство тяжкой неотвратимости надвигалось на людей, которые и хотели, но не могли уйти с площади. Сергей Митрофанович начал сворачивать цигарку, а затем протянул кисет заряжающему из его расчета Прокопьеву, который приехал на смотр с чечеткой-бабочкой. Пока они закуривали - все и свершилось. Сергей Митрофанович слышал, как зарычала машина, завизжал кто-то зарезанно, заголосили и отвернулись от виселицы бабы. Машина как будто ощупью, неуверенно двинулась вперед. Осужденный схватился за петлю, глаза его расширились на вскрике, кузов начал уползать из-под его ног, а он цеплялся за кузов ногами, носками ботинок - искал опору. Машина рванулась, и осужденный заперебирал ногами в последней судорожной попытке удержаться на земле. Маятником качнулся он, сорвавшись с досок. Груша дрогнула, сук изогнулся, и все поймали взглядом этот сук. Он выдержал. Только сыпанулись сверху плоды. Ударяясь о ствол дерева и о голову дергающегося человека, упали груши на старый булыжник и разбились кляксами... Ни командир орудия, ни заряжающий обедать не смогли. И вообще у корпусной кухни народу оказалось не густо, хотя от нее разносило по округе вкусные запахи. Военные молча курили, гражданские все куда-то попрятались. - Что ж, товарищ сержант, потопали, пожалуй, до дому,- предложил Прокопьев, когда они накурились до одури. - А чечетка? Тебе ж еще чечетку бить,- не сразу отозвался Сергей Митрофанович. - Бог с ней, с чечеткой,- махнул рукой Прокопьев.- Наше дело не танцы танцевать... - Пойдем, скажемся. Они поднялись в гору, к церкви. Повешенный обмочился. Говорят, так бывает со всеми повешенными. На булыжник натекла лужица, из штанин капало. Оба незашнурованных ботинка почти спали с худых грязных ног, и казалось, что человек балуется, раскручиваясь на веревке то передом, то задом, и ботинки эти он сейчас как запустит с ног по-мальчишески... Все казалось понарошку. Только на душе было муторно, и скорее хотелось на передовую, к себе в батарею. Лейтенант с бакенбардами взвыл, театрально воздевая руки к ангелам, нарисованным под куполом церкви, когда артиллеристы явились в алтарь и стали проситься "домой". - Испортили! Все испортили! Никто не хочет петь и плясать! Из кого, скажите на милость, из кого создавать ансамбль?! - Это уж дело ваше,- угрюмо заметил Сергей Митрофанович. И уже настойчивее добавил: - Наше дело - доложиться. Извиняйте, товарищ лейтенант... Лейтенант понимающе глянул на артиллериста и покачал головой. - Как жаль! Как жаль... С таким голосом... Может, подумаете, а? Если надумаете, позвоните,- уже вдогонку крикнул лейтенант. Артиллеристы поскорее подались из церкви: тут, чего доброго, и застопорят. Скажет генерал: "Приказываю!" - и запоешь, не пикнешь. На последнем вздыхе в церкви кто-то из военных тоскливо кричал про черные ресницы и черные глаза. К вечеру на попутных машинах они добрались до передовой и ночью явились на батарею. - Не забрали! - обрадовался командир батареи. - А мы бы и не пошли,- заверил его хитрый Прокопьев. - Правильно! Самим нужны! Где-то тут ужин оставался в котелке? Эй, Горячих! - дернул командир батареи за ногу храпевшего денщика.- Дрыхнешь, в душу тебя и в печенки, а тут ребята прибыли, голодные, с искусства. Отлегло. Дома, опять дома, и ничего не было, никаких смотров, песен - ничего-ничего. ...Постукивали колеса, и все припадал вагон на одну ногу. Солдат-инвалид сидел в той же позе, вытянув деревяшку под столик, и руки в заусеницах и царапинах, совсем не похожие на его голос, покоились все так же, меж колен. Лишь бледнее сделалось его лицо и видно стало непробритое под нижней губой, да глаза его были где-то далеко-далеко. - Да-а! - протянул Еська-Евсей и тряхнул головою, ровно бы отбрасывая чуб. Рыжие, они все больше кучерявые бывают. Заметив, что в разговор собирается вступить блатняшка, и заранее зная, чего он скажет: "У нас. между прочим, в тюряге один кореш тоже законно пел про разлуку и про любовь",- Сергей Митрофанович хлопнул себя ладонями по коленям: - Что ж, молодцы.- Он глянул в окно, зашевелился, вынимая деревяшку из-под стола.- Я ведь подъезжаю,- и застенчиво улыбнулся: - С песнями да разговорами скоро доехалось. Давайте прощаться.- Сергей Митрофанович поднялся со скамьи, почувствовал, как тянет полу пиджака, спохватился: - У меня ведь еще одна бутылка! Может, раздавите? Я-то больше не хочу.- Он полез за бутылкой, но Славик проворно высунулся из угла и придержал его руку: - Не надо! У нас есть. И деньги есть, и вино. Лучше попотчуйте жену. - Дело ваше. Только ведь я... - Нет-нет, спасибо,- поддержал Славика Володя.- Привет от нас жене передайте. Правильная она у вас, видать, женщина. - Худых не держим,- простодушно ответил Сергей Митрофанович и, чтобы наладить ребятам настроение, добавил: - В нашей артели мужик один на распарке дерева работает, так он все хвалится: "Ить я какой человек? Я вот пяту жену додерживаю и единой не обиживал..." Ребята засмеялись, пошли за Сергеем Митрофановичем следом. В тамбуре все закурили. Поезд пшикнул тормозами и остановился на небольшой станции, вокруг которой клубился дымчатый пихтовник, а платформы не было. Сергей Митрофанович осторожно спустился с подножки, утвердился на притоптанной мазутной земле, из которой выступал камешник, и, когда поезд, словно бы того и дожидавшийся, почти незаметно для глаза двинулся, он приподнял кепку: - Мирной вам службы, ребята! Они стояли тесно и смотрели на него, а поезд все убыстрял ход, электровоз уже глухо стучал колесами в пихтаче, за станцией; вагоны один за другим уныривали в лес, и скоро электродуга плыла уже над лесочком, высекая синие огоньки из отсыревших проводов. Когда последний вагон прострочил пулеметом на стрелке, Сергей Митрофанович совсем уж тихо повторил: - Мирной вам службы! В глазах ребят он так и остался одинокий, на деревяшке, с обнаженной, побитой сединою головой, в длиннополом пиджаке, оттянутом с одного боку, а за спиной его маленькая станция с тихим названием Пихтовка. Станция и в самом деле была пихтовая. Пихты росли за станцией, в скверике, возле колодца, и даже в огороде одна подсеченная пихта стояла, к ней привязан конь, сонный, губатый. Наносило от этой станции старым, пахотным миром и святым ладанным праздником. Попутных не попалось, и все, хотя и привычные, но долгие для него четыре километра Сергею Митрофановичу пришлось ковылять одному. Пихтовка оказалась сзади, и пихты тоже. Они стеной отгораживали вырубки и пустоши. Даже снегозащитные полосы были из пихт со спиленными макушками. Пихты там расползлись вширь, сцепились ветвями. Прель и темень устоялась под ними. На вырубках взялся лес и давил собою ивняк, ягодники, бузину и другой пустырный чад. Осенью сорок пятого по этим вырубкам лесок только-только поднимался, елани были еще всюду, болотистые согры, испятнанные красной клюквой да брусникой. Часто стояли разнокалиберные черные стога с прогнутыми, как у старых лошадей, спинами. На стогах раскаленными жестянками краснели листья, кинутые ветром. Осень тогда поярче нынешней выдалась. Небо голубее, просторней было, даль солнечно светилась, понизу будто весенним дымком все подернулось. А может быть, все нарядней, ярче и приветнее казалось оттого, что он возвращался из госпиталя, с войны, домой. Ему в радость была каждая травинка, каждый куст, каждая птичка, каждый жучок и муравьишка. Год провалявшись на койке с отшибленными памятью, языком и слухом, он наглядеться не мог на тот мир, который ему сызнова открывался. Он еще не все узнавал и слышал, говорил заикаясь. Вел он себя так, что не будь Паня предупреждена врачами, посчитала бы его рехнувшимся. Увидел в зарослях опушки бодяк, долго стоял, вспоминая его, колючий, нахально цветущий, и не вспомнил, огорчился. Ястребинку, козлобородник, осот, бородавник, пуговичник, крестовник, яковку, череду - не вспомнил. Все они, видать, в его нынешнем понимании походили друг на дружку, потому как цвели желтенько. И вдруг заблажил без заикания: - Кульбаба! Кульбаба! - и ринулся на костылях в чащу, запутался, упал. Лежа на брюхе, сорвал худой, сорный цветок, нюхать его взялся. И, зашедшаяся от внутреннего плача, жена его подтвердила: - Кульбаба. Узнал?! - и сняла с его лица паутинку. Он еще не слышал паутинки на лице, запахов не слышал и был весь еще как дитя. Остановился подле рябины и долго смотрел на нее, соображая. Розетки на месте, краснеют ошметья объеди, а ягод нету? - Птички. Птички склевали,- пояснила Паня. - П-п-птички! - просиял он.- Ры-рябчики? - Рябчики, дрозды, до рябины всякая птица охоча, ты ведь знаешь? - 3-знаю. "Ничего-то ты не знаешь!" - горевала Паня, вспоминая последний разговор с главврачом госпиталя. Врач долго, терпеливо объяснял: какой уход требуется больному, что ему можно пить, есть,- и все время ровно бы оценивал Паню взглядом - запомнила ли она, а запомнивши, сможет ли обиходить ранбольного, как того требует медицина. Будто между прочим врач поинтересовался насчет детей. И она смущенно сказала, что не успели насчет детей до войны. "Да что горевать?! Дело молодое..." - зарделась она. "Очень жаль",- сказал врач, спрятав глаза, и после этого разговор у них разладился. В пути от Пихтовки она все поняла, и слова врача, жестокое их значение - тут только и дошли до нее во всей полноте. Но не давал ей Сережа горевать и задумываться. Склонился он над землею и показывал на крупную, седовато-черную ягоду, с наглым вызовом расположившуюся в мясистой сердцевине листьев. - В-вороний глаз? - Вороний глаз,- послушно подтвердила она.- А это вот заячья ягодка, майником зовется. Красивая ягодка и до притору сладкая. Вспомнил ли? Он наморщил лоб, напрягся, на лице его появилась болезненная сосредоточенность, и она догадалась, что его контуженная память устала, перегружена уже впечатлениями, и заторопила его. В речке он напал на черемуху, хватал ее горстями, измазал рот. - С-сладко! - Выстоялась. Как же ей несладкой быть? Он пристально поглядел на нее. Совсем недавно, всего месяца три назад, Сергей стал чувствовать сладкое, а до этого ни кислого, ни горького не различал. Пане неведомо, что это такое. И мало кому ведомо. Еще раз, но уже молча он показал ей на перевитый вокруг черемухи хмель, и она утомленно объяснила: - Жаркое лето было. Вот и нету шишек. Нитки да листья одни. Хмелю сырость надо. Он устал, обвис на костылях, и она пожалела, что послушалась его и не вызвала подводу. Часто садились отдыхать возле стогов. Он мял в руках сено, нюхал. И взгляд его оживлялся. Сено, видать, он уже чуял по запаху. На покосах свежо зеленела отава, блекло цвели погремки и кое-где розовели бледные шишечки позднего клевера. Небо, отбеленное по краям, неназойливо голубело. Было очень тихо, ясно, но предчувствие заморозков угадывалось в этой, размазанной по небу, белесости и в особенной, какой-то призрачно-светлой тишине. Ближе к поселку Сергей ничего уже не выспрашивал. Он суетливо перебирал костылями, часто останавливался. Лицо его словно бы подтаяло, и на губе выступил немощный, мелкий пот. Поселок с пустыми огородами на окраинах выглядел голо и сиротливо среди нарядного леса. Дома в нем постарели, зачернелись, да и мало осталось домов. Мелкий лес вплотную подступил к поселку. Подзарос, запустел поселок. Не было в нем шума и людской суетни. Даже и ребятишек не слышно. Только постукивал в глуби поселка движок и дымила наполовину изгоревшая артельная труба, утверждая собою, что поселок все-таки жив и идет в нем работа. - М-мама? - повернулся Сергей к Пане. И она заторопилась: - Мама ждет нас. Все гляденья, поди, проглядела! Давай я тебе помогу в гору-то. Давай-давай!... Она отобрала у Сергея костыли, почти взвалила его на себя и выволокла в гору, но там костыли ему вернула, и по улице они шли рядом, как полагается. - Красавец ты наш ненаглядный! - заголосила Панина мать.- Да чего же они с тобой сделали, ироды ерманские-е?! - и копной вальнулась на крыльцо. Зятя она любила не меньше, а показывала, что любит больше дочери. Он стоял перед ней худенький, вылежавшийся в душном помещении и походил на блеклый картофельный росток из подпола. - Так и будете теперича? Одна - сидеть, другой - стоять? - прикрикнула Паня. Панина мать расцеловала Сережу увядшими губами и, помогая ему подняться на крыльцо, жаловалась: - Заела она меня, змея, заела... Теперь хоть ты дома будешь...- и у нее заплясали губы. - Да не клеви ты мне солдата! - уже с привычной домашней снисходительностью усмехнулась Паня. глядя на мать и на мужа, снова объединившихся в негласный союз, который у них существовал до войны. Всякий раз, когда приходилось идти от Пихтовки в поселок одному, Сергей Митрофанович заново переживал свое возвращение с войны. Меж листовника темнели таившиеся до времени ели, пихты, насеянные сосны и лиственницы. Они уже начинали давить собой густой и хилый осинник и березник. Только липы не давали угнетать себя. Вперегонки с хвойником настойчиво тянулись они ввысь, скручивали ветви, извертывались черными стволами, но места своего не уступали. И стогов на вырубках поубавилось - позаросли покосы. Но согры затягивало трудно. Лесишко на них чах и замирал, не успевши укрепиться. По косогорам испекло инеем поздние грибы. Шапки грибов пьяно съехали набок. Лишь поганки не поддались инею, пестрели шляпками во мху и в траве. В озеринки падала прихваченная черемуха и рябина, булькала в воде негромко, но густо. Шорохом и вздохами наполнены старые вырубы. Через какое-то время снова начнется заготовка леса вокруг Пихтовки, а пока сводят старые березники. До войны березы не рубили. Когда прикончили хвойный лес, свернули участок лесозаготовителей и открыли артель по производству мочала и фанеры. Сергей Митрофанович работал пилоправом, а Паня - в мокром цехе, где березовые сутунки запаривали в горячей воде и потом разматывали, как рулоны бумаги, выкидывая сердцевины на дрова. Он свернул с разъезженной дороги на тропу и пошел вдоль речки Каравайки. Когда-то водился в ней хариус, но лесозаготовители так захламили ее, а на стеклозаводе, что приник к Каравайке, столько дерьма спускают в нее, что мертвой она сделалась. По сию пору гнили в ней бревна, пенья, отбросы. Мостики на речке просели, дерном покрылись. Густо пошла трава по мостам, в гнилье которых ужи плодятся,- только им тут и способно. Неподалеку от поселка прудок. В нем мочат липовые лубья. Вонь все лето. К осени лубья повытаскивали, мочало отодрали - оно выветривается на подставах. Прудок илист, ядовито-зелен, даже водомеры не бегают по нему. Тропинка запетляла от речки по пригорку, к огородам с уже убранной картошкой. В поселке, установленное на клубе, звучало радио. Сергей Митрофанович прислушался. Над осенней тихой землей разносилась нерусская песня. Поначалу Сергею Митрофановичу показалось - поет женщина, но когда он поднялся к огородам, различил - поет мальчишка, и поет так, как ни один мальчишка еще петь не умел. Чудилось, сидел этот мальчишка один на берегу реки, бросал камешки в воду, думал и рассказывал самому себе о том, что он видел, что думал, но сквозь его бесхитростные, такие простые детские думы просачивалась очень уж древняя печаль. Он подражал взрослым людям, этот мальчишка. Но и в подражании его была неподдельная искренность, детская доверчивость и любовь к его чистому, еще не захватанному миру. - Ах ты, парнишечка! - шевелил губами Сергей Митрофанович.- Из каких же ты земель? - Он напрягся, разбирая слова, но не мог их разобрать, однако все равно боязно было за мальчишку, думалось, сейчас вот произойдет что-то непоправимое, накличет он на себя беду. И Сергей Митрофанович старался дышать по возможности тихо, чтоб не пропустить тот момент, когда еще можно будет помочь маленькому человеку. Сергей Митрофанович не знал, что мальчишке уже ничем не поможешь. Он вырос и затерялся, как вышедшая из моды вещь, в хламе эстрадной барахолки. Слава яркой молнией накоротке ослепила его жизнь и погасла в быстротекучей памяти людей. Радио на клубе заговорило словами, а Сергей Митрофанович все стоял, опершись рукою на огородное прясло, и почему-то горестно винился перед певуном-парнишкой, перед теми ребятами, которые ехали служить в незнакомые места, разлучившись с домом, с любимыми и близкими людьми. Оттого, что у Сергея Митрофановича не было детей, он всех ребят чувствовал своими, и постоянная тревога за них не покидала его. Скорей всего получалось так потому, что на фронте он уверил себя, будто война эта последняя и его увечья и муки тоже последние. Не может быть, думалось ему, чтобы после такого побоища и самоистребления люди не поумнели. Он верил, и вера эта прибавляла ему и всем окопникам сил - тем, кого они нарожают, неведомо будет чувство страха, злобы и ненависти. Жизнь свою употреблять они будут только на добрые, разумные дела. Ведь она такая короткая, человеческая жизнь. Не смогли сделать, как мечталось. Он не смог, отец того голосистого парнишки не смог. Все не смогли. Война таится, как жар в загнете, и землю то в одном, то в другом месте огнем прошибает. Оттого и неспокойно на душе. Оттого и вина перед ребятами. Иные брехней и руганью обороняются от этой виноватости. По радио однажды выступал какой-то заслуженный старичок. Чего он нес! И не ценит-то молодежь ничего, и старших-то не уважает, и забыла-то она, неблагодарная, чем ее обеспечили, чего ей понастроили... "Но что ж ты, старый хрен, хотел, чтоб и они тоже голышом ходили? Чтоб недоедали, недосыпали, кормили бы по баракам вшей и клопов? Почему делаешь вид. будто все хорошее дал детям ты, а худое к ним с неба свалилось? И честишь молодняк таким манером, ровно не твои они дети, а какие-то подкидыши?.." До того разволновался Сергей Митрофанович, слушая лукавого и глупого старика, что плюнул в репродуктор и выключил его. Но память и совесть не выключишь. Вот если б все люди -от поселка, где делают фанеру, до тех мест, где сотворяют атомные бомбы,- всех детей на земле считали родными, да говорили бы с ними честно и прямо, не куражась, тогда и молодые не выламывались бы, глядишь, чтили бы как надо старших за правду и честность, а не за одни только раны, страдания и прокорм. "Корить - это проще простого. Они вскормлены нами и за это лишены права возражать. Кори их. Потом они начнут своих детей корить, возьмутся, как мы, маскировать свою ущербину, свои недоделки и неполадки. Так и пойдет сказка про мочало, без конца и без начала. Давить своей грузной жизнью мальца - ума большого не надо. Дорасти до того, чтобы дети уважали не только за хлеб, который мы им даем,- это потруднее. И волчица своим щенятам корм добывает, иной раз жизнью жертвует. Щенята ей морду лижут за это. Чтоб и нас облизывали? Так зачем тогда молодым о гордости и достоинстве толковать?! Сами же гордости хотим и сами же притужальник устраиваем!.." Паня вернулась с работы и поджидала Сергея Митрофановича. Она смолоду в красавицах не числилась. Смуглолицая, скуластая, со сбитым телом и руками, рано познавшими работу, она еще в невестах выглядела бабой - ух! Но прошли годы, отцвели и завяли в семейных буднях ее подруги, за которыми наперебой когда-то бегали парни, а ее время будто и не коснулось. Лишь поутихли, смягчились глаза, пристальней сделались, и женская мудрость, нажитая разлукой и горестями, сняла с них блеск горячего беспокойства. Лицо ее уже не круглилось, щеки запали и обнажили крутой, не бабий лоб с двумя морщинами, которые вперекос всем женским понятиям о красоте шли ей. По-прежнему крепко сбитая, без надсадливости делающая любую работу, как будто беззаботно и легко умеющая жить, она злила собою плаксивых баб. "Нарожала б ребятишек кучу, да мужик не мякиш попался бы..." Она никогда не спорила с бабами, в рассужденья насчет своей жизни не пускалась. Муж ее не любил этого, а что не по душе было ему, не могло быть по душе и ей. Она-то знала: все, что в ней и в нем хорошего, они переняли друг от друга, а худое постарались изжить. Мать Панина копалась в огороде, вырезала редьки, свеклу, морковь, недовольно гремела ведром. Дом восьмиквартирный, и огорода каждому жильцу досталось возле дома по полторы сотки. Мать Панина постоянно роется в нем, чтобы доказать, что хлеб она ест не даром. - Да ты никак выпивши? - спросила жена, встречая Сергея Митрофановича на крыльце. - Есть маленько,- виновато отозвался Сергей Митрофанович и впереди жены вошел в кухню.- С новобранцами повстречался, вот и... - Ну дак че? Выпил и выпил. Я ведь ниче... - Привет они тебе передавали. Все передавали,- сказал Сергей Митрофанович.- Это тебе,- сунул он пакетик Пане,- а это всем нам,- поставил он красивую бутылку на стол. - Гляди ты, они шароховатые, как мыша! Их едят ли? - Сама-то ты мыша! Пермяк - солены уши! - с улыбкой сказал Сергей Митрофанович.- Позови мать. Хотя постой, сам позову.- И, сникши головой, добавил: - Что-то мне сегодня... - Ты чего это? - быстро подскочила к нему Паня и подняла за подбородок лицо мужа, заглянула в глаза.- Разбередили тебя опять? Разбередили...- И заторопилась: - Я вот чего скажу: послушай ты меня, не ходи больше на эту комиссию. Всякий раз как обваренный ворочаешься. Не ходи, прошу тебя. Много ли нам надо? - Не в этом дело,- вздохнул Сергей Митрофанович и, приоткрыв дверь, крикнул: - Мама! - и громче повторил: - Мама! - Че тебе? - недовольно откликнулась Панина мать и звякнула ведром, давая понять, что человек она занятой и отвлекаться ей некогда. - Иди-ка в избу. Панина мать была когда-то женщиной компанейской, попивала, и не только по праздникам. А теперь изображала из себя святую постницу. Явившись в избу, она увидела бутылку на столе и заворчала: - С каких это радостей? Втору группу дали? - На третьей оставили. - На третьей. Они те втору уж на том свете вырешат... - Садись давай, не ворчи. - Есть когда мне рассиживаться! Овощи-те кто рыть будет? Панина мать и сама Паня много лет назад уехали из северной усольской деревни, на производстве осели, здесь и старика схоронили, но говор пермяцкий так и не истребился в них. -- Сколько там и овощи? Четыре редьки, десяток морковин! - сказала Паня.- Садись, приглашают дак. -- Панина мать побренчала рукомойником, подсела бочком к столу, взяла бутылку с ярко размалеванной наклейкой: - Эко налепили на бутылку-те! Дорого небось? - Не дороже денег,- возразила Паня, давая укорот матери и поддерживая мужа в вольных его расходах. - Ску-усна-а-а! - сказала Панина мать, церемонно выпив рюмочку, и уже пристальней оглядела бутылку и стол. Губы Сергея Митрофановича тронула улыбка, он вспомнил, как новобранец на вокзале обсасывал сыр с пальца.- Ты че жмешша, Панька? - рассердилась Панина мать.- И где-то кружовник маринованный есть, огурчики. У нас все есть! - гордо воскликнула она и метнулась в подполье. После второй рюмки Панина мать сказала: - На меня не напасешша.- и ушла из застолья, оставив мужа с женой наедине. Сергей Митрофанович охмелел или устал шибко. Он сидел в переднем углу, отвалившись затылком на стену, прикрыв глаза. Деревяшка его, вытертая тряпкой, сушилась на шестке русской печи, и без нее было легко ноге, легко телу, а вот сердце все подмывало и подмывало. - Чего закручинился, артиллерист гвардейский? - убрав со стола лишнее, подсела к мужу Паня и обняла его.- Спел бы хоть. Редко петь стал. А уж такой мне праздник, такой праздник... - Слушай! - открыл глаза Сергей Митрофанович, и где-то в глубине их угадалась боль.- Я ведь так вроде бы и не сказал ни разу, что люблю тебя? Паня вздрогнула, отстранилась от мужа, и по лицу ее прошел испуг: - Что ты?! Что ты?! Бог с тобой... - Вот так вот проживешь жизнь, а главного-то и не сделаешь. - Да не пугай ты меня-а-а! - Паня привалилась к его груди. Он притиснул ее голову к себе. Затылок жены казался под ладонью детским, беспомощным. Паня утихла под его рукою, ничего не говорила и лица не поднимала, стеснялась, видно. Потом она осторожно и виновато провела ладонью по его лицу. Ладонь была в мозолях, цеплялась за непробритые щеки. "Шароховатые",- вспомнил он. Паня припала к его плечу: - Родной ты мой, единственный! Тебе, чтоб все были счастливые. Да как же устроишь такое? Он молчал, вспоминал ее молодую, придавленную виной. В родном селе подпутал ее старшина катера с часами на руке, лишил девичества. Она так переживала! Он ни словом, ни намеком не ушиб ее, но в душе все же появилась мужицкая ссадина. Так с нею и на фронт ушел, и только там, в долгой разлуке, рассосалось все, и обида его оказалась столь махонькой и незначительной, что он после и сам себе удивлялся. Видно, в отдалении от жены и полюбил ее, да все открыться стыдился. "Ах, люди, люди! Зачем же с таким-то прятаться! Или уж затаскали слово до того, что и произносить его срамно? Но жизнь-то всякий раз нова, и слово это всякому внове должно быть, если его произносить раз в жизни и не на ветер". - Старенькие мы с тобой становимся,- чувствуя под руками заострившиеся позвонки, сказал он. - Ну уж... - Старенькие, старенькие,- настаивал он, и, отстранив легонько жену, попросил:- Налей-ка по последней. Выпьем с тобой за всех нас, стареньких,- и сам себя перебил: - Да нет, пусть за нас другие, коли вспомнят. А мы с тобой за ребятишек. Едут где-то сейчас... Паня проворно порхнула со скамьи, налила рюмки с краями, а когда выпили, со звуком поцеловала его в губы и прикрылась после этого платком. - Эко вас, окаянных! - заворчала Панина мать в сенях.- Все не намилуются. Ораву бы детишков, так некогда челомкаться-то стало бы! У Сергея Митрофановича дрогнули веки, сразу беспомощным сделалось его лицо, не пробритое на впалых щеках и под нижней губой,- ударила старуха в самое больное место. "Вечно языком своим долгим ботает! Да ведь что? - хотела сказать Паня.- Детишки, они пока малы - хорошо, а потом, видишь вот,- отколупывать от сердца надо..." - Но за многие годы она научилась понимать, что и когда говорить надо. Сергей Митрофанович зажал в горсть лицо и тихо, ровно бы для себя, запел: Соловьем залетным Юность пролетела... И с первых же слов, с первых звуков Паня дрогнула сердцем, заткнула рот платком. Она плакала и сама не понимала, почему плачет, и любила его в эти минуты так, что скажи он ей сейчас - пойди и прими смерть - и она пошла бы, и приняла бы смерть без страха, с горьким счастьем в сердце. Он пел, а Паня, не отнимая рук ото рта и плохо видя его сквозь слезы, причитала про себя: "Ой, Митрофанович! Ой, солдат ты мой одноногий!.. Так, видно, и не избыть тебе войну до гробовой доски? Где твоя память бродит сейчас? По каким краям и окопам? Запахали их, окопы те, хлебом заростили, а ты все тама, все тама..." И когда Сергей Митрофанович закончил песню, она притиснула его к себе, торопливо пробежала губами по его побитым сединою волосам, по лбу, по глазам, по лицу, трепеща вся от благодарности за то, что он есть. Живые волоски на его лице покалывали губы, рождая чувство уверенности, что он и навечно будет с нею. - Захмелел я что-то, мать, совсем,- тихо сказал Сергей Митрофанович.- Пора костям на место. Сладкого помаленьку, горького не до слез. - Еще тую. Про нас с тобой. - А-а, про нас? Ну, давай про нас. Ясным ли днем, Иль ночью угрюмою... И снова увидел Сергей Митрофанович перед собой стриженых ребят, нарядную, зареванную девчушку, бегущую за вагоном. Эта песня была и про них, только еще вступающих в жизнь, не умеющих защититься от разлук, горя и бед. Старухи на завалине слушали и сморкались. Панина мать распевно и жалостно рассказывала в который уж раз: - В ансамблю его звали, в хор, а он, простофиля, не дал согласия. - Да и то посуди, кума: если бы все по асамблям да по хорам, кому бы тогда воевать да робить? - Неправильные твои слова, Анкудиновна. Воевать и робить каждый человек может. А талан богом даден. Зачем он даден? Для дела даден. На утешенье страждущих... - И-и, голуба-Лизавета, талан у каждого человека есть, да распоряженье на него не выдано. - Мели! - Чего мели?! Чего мели?! Если уж никаких способностей нету, один талан - делать другим людям добро - все одно есть. Да вот пользуются этим таланом не все. Ой, не все! - И то правда. Вот у меня талан был - детей рожать... - Этих таланов у нас у всех излишек. - Не скажи. Вон Панька-то... - А чего Панька? Яловая, что ли? В ей изъян? В ей?! - взъелась Панина мать. - Тише, бабы, слухайте. Но песня уже кончилась. Просудачили ее старухи. Они подождали еще, позевали и, которые крестясь, а которые просто так, разошлись по домам. На поселок опустилась ночь. Из низины, от речки и прудка, по ложкам тянуло изморозью, и скоро на траве выступил иней. Он начал пятнать огороды, отаву на покосах, крыши домов. Покорно стояли недвижные леса, и цепенел на них последний лист. Шорохом и звоном наполнится утром лес, а пока над поселком плыло темное небо с яркими, игластыми звездами. Такие звезды бывают лишь осенями, вызревшие, еще не остывшие от лета. Покой был на земле. Спал поселок. Спали люди. И где-то в чужой стороне вечным сном спал орудийный расчет, много орудийных расчетов. Из тлеющих солдатских тел выпадывали осколки и, звякая по костям, скатывались они в темное нутро земли. Отяжеленная металлом и кровью многих войн, земля безропотно принимала осколки, глушила отзвуки битв собою. 1966 - 1967