- Возьмите круг, Лика! - донеслось сверху. Это крикнул дежурный матрос Общества спасания на водах. Он стоял на мостике в одних трусах да в фуражке-капитанке с белым флажком на околыше. На мускулистой груди матроса висел на цепочке свисток. - А для чего, Коля? - сказала Лика, отталкиваясь веслом от причала. - Я думаю, мой гидальго умеет плавать. Да в случае чего я и сама спасу его, без круга. - Как знаете! - Матрос усмехнулся. - А если что, давайте полундру. - И он бросил круг обратно на причал. Насупившись, прислушивался я к этому разговору. Моя соседка положительно во всем хочет показать свое превосходство надо мной! И в этой фразе, оброненной матросу, тоже звучал презрительный намек, что я не умею плавать и, как котенок, пойду ко дну, если она меня не подхватит. Анжелика легко перебирала веслами, и берег постепенно уходил от нас. Причал казался отсюда уже совсем маленьким, как две спички, сложенные буквой Т и прилипшие к берегу. - Пустите, я немного погребу! - Рискните, - согласилась Анжелика, и мы переменились местами. Багровый шар солнца, падающего куда-то левее, за Керчь, ослепил меня и окрасил удивительно спокойную воду бухты в ярко-кирпичный цвет. Я зарыл весла глубоко в воду и одним толчком подал лодку вперед. Она забрала вправо, но весло вырвало уключину. Еще немного - и уключина утонула бы в море. - Я верю, Василь, что вы силач, но зачем же лодку ломать? Загребайте легко, как бы нехотя, от скуки. И тузик скорее пойдет. И в самом деле, как только я уменьшил усилия и перестал зарывать лопасти весел глубоко в воду, лодка заскользила по поверхности бухты, как плоский камешек, пущенный с берега, оставляя за рулем нежный дрожащий след. - Забирайте чуть-чуть левее. На волнорез! - Вы туда хотите? - А вы нет? - Далеко же! - Вы не знаете еще, что такое "далеко"! Если бы мы с вами на косу отправились на ночь глядя - другое дело, но вы робкий. А волнорез - рукой подать. Порт с полукруглыми пакгаузами остался уже позади. И почти сразу же за сигнальным колоколом его последнего мола открылись высокие гранитные глыбы волнореза. - Пожалуй, близко! - согласился я. - Версты две будет? - Полторы. Непривычный к веслам, всякий раз напрягаясь, я сжимал губы. Вид у меня, наверное, был неестественный. Теперь моя соседка, нисколько не смущаясь, разглядывала меня в упор с очень близкого расстояния. - А знаете, Василь, у вас взгляд - как прикосновение. Как у лейтенанта Глана! - неожиданно сказала она. - Это что еще за тип? - буркнул я. - Это любимый герой одного скандинавского писателя. Лейтенант Глан скрывался от несчастной любви в лесу, жил в глухой избушке и, чтобы досадить любимой девушке, послал ей в подарок голову своей собаки... - Дикарь какой-то! - бросил я. - Настоящий человек не будет от людей бегать. - Не от людей, а от несчастной любви. Ему цивилизация надоела. - Все равно! - сказал я, уже заранее возненавидев отшельника. - А скажите, какой взгляд у вашего Тритузного? Тоже "как прикосновение"? Не улавливая иронии в моем вопросе, Анжелика с готовностью ответила: - Взгляд обыкновенный, зато удар пушечный! Жаль, что вы не поспели на матч с Еникале. Вот была игра! Зюзя пробил с центра поля и повалил мячом вратаря. Наши болельщики прямо визжали от восторга. - Подумаешь! - нарочито дерзко сказал я, налегая на весла. - Мы играли однажды с молодежной Бердичева, а Бобырь защищал ворота. Двух наших беков подковали, а на Сашу трое игроков летело, на открытого вратаря! И вы думаете что? Пропустил Саша мяч?.. Задержал! Правда, пришлось мне одному вражескому инсайту по харе съездить за то, что ножку подставил. Судья остановил игру и выдал Бердичеву пенальти. С одиннадцати метров! И опять Саша мяч не пустил, а тот негодяй ушел с поля с побитой мордой! - Ой, Василь, Василь, надо вам научиться хорошему тону... - назидательно сказала Лика. - Если бы вы знали, как меня шокируют эти ваши словечки! Юноша вы приятный, а выражаетесь подчас как мужик неотесанный. Прежде всего я не знал тогда, что означает мудреное слово "шокировать". Но даже не оброни она его, уже один ее холодно-поучительный тон взбесил меня. И я сказал дерзко: - "Неотесанные" революцию делали, хорошо бы вам знать это! Анжелика не нашлась что ответить или не захотела продолжать этот разговор. Багровый венчик угасающего солнца выглядывал над поверхностью моря, окрашивая воду тревожным цветом пожара. За нами море стало уже густо-черным и маслянистым. Оно неслышно вздыхало, отражая последние розовые блики заката и тень от волнореза, падающую к портовому молу. Легко и небрежно поправляя волосы, Лика сказала: - Бунация! Я пожал в недоумении плечами, давая понять, что не понимаю этого слова... - Бунация - вот такое спокойное состояние моря, как сейчас. Полный штиль. Больше всего я люблю море таким. - Мне казалось, наоборот, что вы любите шторм. Вы тогда прыгнули с лесенки прямо в кипящее море. - Я выросла у моря и не могу дня прожить, чтобы не купаться. Это вошло в привычку. Но больше всего на свете уважаю покой, тишину. И чтобы кошка мурлыкала рядом... Сидеть на качалке и гладить тихонечко кошку. А у нее в шерсти чуть-чуть потрескивает электричество... Что может быть еще лучше? Прелесть! Слушать такое - и не возмутиться? Я сказал: - Да это же мещанство! Вы еще не начинали жить, а уже вас тянет к покою. - Ого-го! - Лика прищурилась. - Тихоня начинает показывать коготки. Очень любопытно! Я не знала, что вы такой спорщик. Мои поклонники слушают меня обычно без возражений. "Однако какая наглость! Кто ей дал право меня к своим поклонникам причислять?" - Нет, серьезно, Василь, грешна я: люблю потосковать наедине, забыться от мирской суеты, уйти в царство грез... И Лика неожиданно пропела мягким, приятным голосом: В сером домике на окраине, В сером домике скука жила... - Особенно зимой, - продолжала она, - когда день еще не ушел и борется с лиловыми сумерками, я люблю быть одна и разговаривать с тоской... Она выходит неслышно из-за портьеры, вся серая-серая, добрая, унылая фея с пепельными волосами, вот такого цвета, как море сейчас, и успокаивает меня. "Бесится с жиру на отцовских харчах! Вот и мерещится ей всякое", - подумал я. Таких откровенных обывательниц мне еще вблизи не приходилось видеть. - Для чего же вы, собственно говоря, живете? - По инерции. Жду счастливого случая. Авось придет кто-либо сильный, возьмет меня за руку, и все сразу изменится. - А сами? Без няньки? - Не пробовала. - А вы попробуйте! - Ах, надоело! - Какой же смысл коптить небо зря? Ждать сильного кого-то и ныть: "надоело", "надоело"... Видно было, слова эти не на шутку задели Анжелику. Опять в глазах ее мелькнул злой огонек, как давеча, в салоне Рогаль-Пионтковской. - А вы, сударь, для чего живете? Вас устраивает, что ли, однообразная работа в литейной? - Однообразная! - возмутился я. - Напротив! Сегодня я формую одну деталь, завтра - другую. Из-под моих рук выходят тысячи новых деталей. Мне радостно при мысли, что я тружусь для своего народа, никого не обманывая. Разве это не интересно? Я горжусь тем, что я рабочий, горжусь, вы понимаете? А насчет однообразия вы бросьте! Нет скучных занятий, есть скучные, безнадежные люди. - Ну хорошо! Все узнали, со всем познакомились, а дальше что? - Учиться! - Трудно же учиться. Не успели пообедать и отдохнуть - и уже надо бежать на лекции. - А кто за нас бегать будет? Ваша серая фея? - Но есть другой выход. Хотите, я попрошу папу, и он переведет вас на легкую работу? В конторщики, скажем? - Зачем мне это? Я в служащие не пойду! - Смешной вы, право, Василь! Я вам добра желаю, а вы, как ежик, упрямитесь, иглы выпускаете. - Пусть ваш Зюзя за легкую работу держится, а я не буду. - Почему вы так сердиты на Зюзю? Безобидный, милый юноша... - Юноша? Здоровый как бугай, а к бумажкам прилип. Смотреть противно! - Отчего вы так нетерпимы к людям, Василь? Такой злюка - ужас! - А если эти люди не той дорогой идут, так что же - хвалить их должно? Как же мы будем мир перестраивать с такими людьми? - уже сердился я. - Кто вас просит мир перестраивать? Пусть остается таким, как есть! - Кто просит?.. Вы, может, довольны старым миром? Может, вам царь нравится или батька Махно? Я думал, что Анжелика либо увильнет от прямого ответа, либо станет отнекиваться. Но она сказала на редкость спокойно: - Мой папа и при царе хорошо жил. Гриевз очень уважал папу. Сам говорил, что такого главного инженера поискать надо! - А как рабочие жили? - Не интересовалась... И вообще все это скучно... Посмотрите лучше, как быстро месяц поднялся! Нежный свет месяца дробился на гладкой воде и пересекал ее от волнореза почти до самой косы, где уже замигал маяк. Вода в бухте под лучами месяца серебрилась и чуть дрожала. - Такую освещенную месяцем полоску называют "дорожкой к счастью", - сказала Анжелика. - Года два назад я поверила было в эту легенду, взяла лодку и поехала по этой дорожке в открытое море. До косы добралась, а тут как сорвался норд-ост, море пришло в волнение, одной назад было никак не добраться! Я вытащила лодку на отмель, перевернула ее, водорослей подстелила и так, под лодкой, одна переночевала. То-то страху натерпелась! - Ну как не стыдно: страх от ветра! Нашли чего бояться! - И, сказав это, я невольно провел рукой по лбу. Лика уловила мое движение и быстро сказала: - Да, я все хотела спросить, что это за шрам у вас на лбу? - А-а, так, пустяки! - Расскажите. - Царапина от гранатного осколка. - От гранатного. А кто это вас? Пришлось рассказать, как довелось мне, ночуя в совхозе на берегу Днестра, под стогом обмолоченной соломы, встретить банду, идущую из Румынии. - Ах, как все это страшно и увлекательно! - сказала Лика. - Только политики я не люблю. - И она скривила губы. - Это скучно. А вот то, что вы сейчас рассказали, очень интересно. - А без политики мир не перестроишь. - Опять вы за свое, Василь! Такой несносный... Давайте поедем домой, а то переругаемся окончательно. Только когда мы подчалили к мостикам, я почувствовал, что устал. Ладони болели от весел. У самой калитки дома я хотел было скоренько попрощаться и уйти, но Анжелика, пряча руки за спину, сказала: - И не думайте даже... Сегодня вы должны целый вечер провести со мною. Идемте к нам. Я вас познакомлю с папой. Отец Анжелики сидел в большой столовой за обеденным столом и раскладывал перед собой карты. Он был так увлечен, что даже не обернулся в нашу сторону. - Папочка! А у нас гость! - крикнула Анжелика и тронула его за плечо. Отец ее обернулся. Он швырнул на стол колоду карт и поднялся нам навстречу. Высокий, костистый, он едва не достигал макушкой тяжелой люстры. Меня сразу поразили густые-прегустые, сросшиеся на переносице мохнатые брови Андрыхевича и его ястребиный нос, опущенный крючком вниз. - С кем имею честь? - сказал он, подавая мне морщинистую руку. - Василий Манджура, - представился я. - Это наш новый сосед, папочка. Я тебе говорила, что у Агнии Трофимовны поселились новые квартиранты. Это один из них. Прошу любить и жаловать. Заядлый спорщик! - Приятно встречать молодых людей, обуреваемых жаждой спора. Своей культурой Древняя Греция обязана высокоразвитому искусству споров. В них рождались многие живые и поныне истины. - И, предлагая мне: - Садитесь, Василий... - инженер показал на стул. - Миронович! - подсказал я, усаживаясь. И сразу же придвинулся поближе к массивному столу. - А знаешь, что у нас на ужин сегодня, дочка? Раки! Представь себе, целое ведро раков мне Кузьма привез из Алексеевки! Я уже Дашу за пивом послал. - Папа - страстный ракоед, - пояснила Лика. - Он часто договаривается с проводниками поездов, и те ему из-под самого Екатеринослава раков привозят. Инженер посмотрел на меня очень пристально и сказал: - Ты развлекай гостя, Лика, а я пойду варить этих зверей, - и ушел на кухню. - Сейчас папа будем священнодействовать! Он их как-то особенно варит: с тмином, с лавровым листом, с петрушкой. Для него варка раков - особое удовольствие. Даже когда мама дома, и то он ей не доверяет этот процесс. Мама еще гостит у дяди в Гуляй-Поле. Как уехала на пасху, так и не возвращалась... Хотите, я вам покажу мое гнездышко? - тараторила Лика. Назвался груздем - полезай в кузов. Зашел в этот дом - надо подчиняться желаниям хозяйки. Мы вошли с Ликой в маленькую комнатку с окнами, выходящими в сад. Комнатка сплошь завешена персидскими коврами. На одном из ковров повешена иконка богоматери, и перед ней, свисая на медном угольничке, теплится лампадка граненого красного стекла. "Ого, религиозная к тому же!" - подумал я. Анжелика повернула выключатель и зажгла верхний свет. В комнате стало очень светло. Полосы света, вырвавшись из двух окон в сад, выхватили из темноты кусок клумбы и посыпанную песочком дорожку, окаймленную битой черепицей. - И здесь вы беседуете с вашими феями? - спросил я, усмехаясь. - Да. Здесь я поверяю свои душевные тайны моей доброй серой принцессе, изучаю гороскопы великих людей... Кстати, Василь, в каком вы месяце родились? Не подозревая подвоха, я сказал спокойно: - В апреле. А что? - А, в апреле? Под знаком Барана? - Какого барана?.. - протянул я, не скрывая досады. - Нечего обижаться! Баран - знак нахождения Солнца. Садитесь вот сюда и слушайте. Я прочту сейчас вам все, что касается вашей личности. Она пошелестела страницами книги и, отбрасывая рукой длинные каштановые волосы, прочла: - "Знак Барана дает всяческие способности: легкость учения, неустанную жажду действия и смелость, граничащую часто с безумием. Тип этот всегда готов сражаться не на жизнь, а на смерть за дело, которому себя посвятил, даже в загробном мире и на службе у Вельзевула. Жаль только, что вследствие огромной импульсивности он поддается часто вещам, которым бы не следовало себя посвящать с такой энергией. Эта повышенная импульсивность и недостаток обдумывания делают его временами опрометчивым и толкают к бессмысленным действиям. Человек, рожденный в момент нахождения Солнца под знаком Барана, может проявлять наклонности к мученичеству, превращаясь в Баранчика Жертвенного..." Ну? - сказала Анжелика, переводя дыхание. - И это вы! Потрясающе, правда? Как на ладони показала вам самого себя. Ну, что вы скажете по этому поводу, а, Василь? - Это все старорежимные суеверия... - Ну почему суеверия, Василь? Как вам не стыдно! Послушайте, что дальше написано: "Баран дает наклонности к технике и промышленности. Он рождает людей для профессий, связанных с огнем и железом, развивает в людях организационные таланты и умение руководить своими близкими..." Скажите, разве это не про вас сказано и не про ваши идеалы? - Под эти шаблонные пророчества можно всех людей подогнать, и будет правильно... И при чем здесь загробный мир? - Да, но ведь не все люди родились в апреле. А еще смотрите, что здесь сказано: "Друзей следует искать среди лиц, рожденных между 24 июля 24 августа, под знаком Льва". А вы знаете, что я родилась 25 июля? Значит, самим провидением мы уготованы один для другого. "А может, это она так хитро и тонко улещает меня на женитьбу? - подумал я с опаской. - Только этого еще не хватало! Связаться с такой мамзелью, с ее коврами и феями! Бр-р-р! Пропал тогда человек! - Меня даже передернуло при этой шальной мысли. - Отколоситься не успеешь, а уж завянешь навсегда!" Почему вы молчите, а, Василь? Да не глядите на меня так ужасно, я могу в обморок упасть. - Это все чепуха!.. Суеверия... бред, - проговорил я уверенно. - Люди, у которых ничего больше в этой жизни не остается, выдумывают себе какой-то другой мир. - Почему же бред? Ох, нетерпимый вы! К моему папе приходят инженеры на спиритические сеансы. Они крутят в темноте такой маленький столик и вызывают духов. Им уже явился дух Наполеона, и даже Навуходоносор с ними разговаривал! - Знаем мы эти фокусы! - сказал я и от души рассмеялся. - У нас в Подолии, поблизости от моего города, однажды "калиновское" чудо стряслось. Теткам померещилось, что из ран жестяного изображения Христа на придорожном столбе кровь течет. Отсталые, темные люди, как на ярмарку, повалили к тому кресту. И что вы думаете? Приехала комиссия, проверила и выяснила, что все это попы нарочно подстроили, чтобы народ мутить, против Советской власти его настраивать и деньгу при этом зашибать! - Экий вы Фома неверующий! - сказала она с раздражением. - Я не знаю ничего о вашем чуде, а вот голос Навуходоносора у нас все явственно слышали. - Скажите, он случайно не передавал вам привета от дочки Рогаль-Пионтковской из Лондона? Как там, чарльстон в моде? - съязвил я. В эту минуту на пороге "гнездышка" вырос Андрыхевич. - Прошу! - сказал он и широко отбросил руку, давая нам дорогу. Стол был накрыт. В тонких кувшинах, стоявших на скатерти с какими-то вензелями, пенилось темное пиво. Перед каждым прибором высились хрустальные бокалы на тоненьких ножках и лежали салфетки. Под боком у одного из кувшинов с пивом приютился маленький пузатый графинчик такого же красного граненого стекла, как и лампадка, что теплилась в комнате Лики. А посреди стола возвышалось полное блюдо пунцовых дымящихся раков с длинными, свисающими усами. "Вот это раки, да! - подумал я, усаживаясь. - Не те коротышки, что ловили мы возле свечного завода. Такой как вцепится в икру - держись!" - Пока эти звери остынут, предлагаю закусить осетриной! - сказал Андрыхевич, усаживаясь против меня. Тут я заметил на другом блюде продолговатый пласт белой рыбины, залитый густым желтоватым соусом и обложенный дольками лимона. Я пригвоздил рыбу вилкой и начал резать ножом. И вдруг заметил, что Андрыхевич с дочерью переглянулись. Видно, я сделал что-то непотребное. Анжелика быстренько приложила к губам палец, давая знать отцу, чтобы он мне ничего не говорил. Инженер лишь молча ухмыльнулся и бровями шевельнул. Разыгравшийся было после катанья на лодке аппетит сразу увял. Я силился догадаться, какую именно допустил оплошность, и не мог. - Водочки под осетрину, а, молодой человек? - предложил инженер, приподымая пузатенький графинчик с притертой пробкой. - Спасибо! Водки не пью, - сказал я глухо и, чуя недоброе, отложил на скатерть вилку. - Хвалю! - сказал Андрыхевич. - Водку с молодых лет пить вредно, ибо она яд! - И тут же, шевеля мохнатыми бровями, налил себе полную рюмку этого "яда" и проглотил ее одним махом. Отдышавшись, инженер заметил мои колебания и посоветовал: - Раков, молодой человек, берут руками. Бросьте нож и вилку и работайте смело, не стесняясь. Эх, была не была! Я протянул руку и взял с блюда самого большого рака, но не успел положить его к себе на тарелку, как откуда ни возьмись появилась служанка Даша в кружевной наколочке и сменила мою тарелку на чистую. "Интересно, она в профсоюзе "Нарпит" состоит или они эксплуатируют ее тайно, без трудового договора?" - подумал я. И вот огромный рак лежит передо мной, но как его полагается есть в "приличном обществе", я не знаю. То ли дело было лакомиться раками на лугу у свечного завода! Выхватишь, бывало, такого рака двумя прутиками из кипящего казанка и давай его ломать тут же, у костра, швыряя в огонь красную шелуху. Андрыхевич ел с какой-то торжественностью, словно он действительно священнодействовал, как сказала Лика. Сразу было видно, что еда занимала далеко не последнее место в жизни этого барина. - Раки - моя слабость! - сказал Андрыхевич, разгрызая клешню. - А в соединении с настоящим бархатным пивом они дают прекрасную вкусовую гамму, - и налил мне в бокал черного, как деготь, пива. - На какую же тему вы спорите с молодым человеком, дочка? - спросил он. - Василь собирается мир перестроить, а я его отговариваю. - Да что ты говоришь! Это интересно. Кто был ничем, тот станет всем? Из грязи да в князи? Так следует понимать означенную перестройку? - И Андрыхевич, прищурившись, глянул на меня. - Да! - сказал я, отодвигая в сторону шейку рака и стараясь быть спокойным. - Ну, а вам хотелось бы, чтобы все было по-прежнему: сотня капиталистов наживается на труде миллионов... так, что ли? - У того, кто стал всем, способностей не хватит и знаний кот наплакал. - Напрасное беспокойство. Научимся. Будем бороться и учиться. - Однако способности человеку от бога даются. Они врожденные и переходят из поколения в поколение! - уже сердился инженер. - А вы думаете, у рабочего класса нет способностей? Лика засмеялась и сказала: - Я говорила тебе, папочка, - спорщик отчаянный. Чувство противоречия развито у нашего гостя удивительно сильно. - Погоди, дочка! Это даже интересно. Итак, вы, сударь, спросили меня: есть ли способности у рабочего класса? Вне всякого сомнения! Не будь у русских мастеровых способностей, я бы избрал себе другую профессию. Ибо каков смысл работать инженером, когда нет способных исполнителей твоих замыслов! Но, понимаете, для того чтобы в рабочем классе развивались оригинальные, самобытные таланты, ему нужна техническая интеллигенция! А где вы ее возьмете? - Как - где? А сам рабочий класс? Класс, который революцию сделал? - Бросьте-ка, юноша, эти сказочки! - сказал Андрыхевич с заметным раздражением. - Самое легкое - разрушить одним махом все то, что до вас создали поколения. А вот попробуйте-ка все это из развалин поднять, выстроить наново. Откуда вы возьмете образованных людей, которые смогут практически осуществить эти фантастические планы переустройства Таганрогского уезда и целого мира? Да еще когда все страны против вас! - Строим и будем строить сами! Не побоимся! С таким руководителем, как наша партия, рабочему классу никакие трудности не страшны, - сказал я, воодушевляясь и запальчиво глядя на Андрыхевича. - Сами? "Раз-два - взяли! Эх, зеленая, сама пойдет!" Да? - Ничего, ничего, и без "Дубинушки" как-нибудь справимся, - чувствуя большую правду на своей стороне, ответил я инженеру. - И худо тогда придется тем, кто сегодня идет не с нами. - На кого вы намекаете, молодой человек? - спросил Андрыхевич и зло посмотрел на меня. - А чего мне намекать? Вы разве не знаете сами, что человек, идущий против всего народа, против его воли, рано или поздно будет выведен на чистую воду, разоблачен и вышвырнут за борт? Вы что думаете: рабочий класс потерпит, чтобы над ним издевались, не верили в его силы, а в то же самое время ели его хлеб? Нам приживальщиков не нужно. Нам нужны друзья. Вы вот сейчас подсмеиваетесь над тем, что мы делаем. А как всякие старорежимные интеллигенты вели себя, когда иностранцы убежали за границу? Думали, верно, все развалится? А сейчас поглядите - без этих заморских буржуев завод наш больше выпускает жаток, чем до войны. Разве это не факт? Факт! А сколько таких заводов в нашей стране! И сколько их будет еще построено со временем! - Поживем - увидим... - буркнул многозначительно инженер. И очень много недоверия, скрытой злобы, раздражения услышал я в этих сдержанных его словах. РОЛИКИ На всю жизнь запомнился мне этот разговор за широким столом, освещенным мягким светом свисающей с потолка тяжелой люстры. Как сегодня, я вижу перед собой пренебрежительный взгляд инженера Андрыхевича, прищур его раскосых глаз, слышу снисходительно-иронический его голос. Это не был снисходительный тон человека, старшего годами, более опытного, знающего во много раз больше своего собеседника. Будь это так - я, быть может, ушел бы с иным чувством, чем то, которое я унес, покидая поздно вечером их дом, заросший плющом и пахучими розами. Нет, совсем другое крылось в его пренебрежении ко мне! Со мной разговаривал БАРИН, человек из того старого, отживающего мира, о котором так много говорил нам директор фабзавуча Полевой. Инженер издевался тихо, про себя, и над моей запальчивостью, и над моей искренней верой в будущее. Он не разбрасывал слов на ветер, а выпускал их с тайным умыслом, скупо, обдуманно. Он не выкладывал все карты на стол, чтобы я не мог сказать ему прямо в глаза: "Эх ты, контра и прислужник всяких эксплуататоров гриевзов, давших тягу за границу! Уезжай и ты к ним побыстрее с этой земли, из страны, в людей которой ты не веришь!" Нет, он разговаривал очень хитро и подчас, желая выведать, что я думаю, как бы совета у меня спрашивал. У меня-то! У фабзавучника, и месяца не проработавшего на заводе... старый, седой главный инженер. Уже когда я покидал столовую, где багровели на блюде недоеденные раки, инженер, продолжая на ходу наш разговор, спросил меня: - Где же, интересно, вы будете строить эти новые заводы? - Всюду, где надо! - ответил я ему дерзко, вспоминая слова, оброненные некогда в беседе со мной секретарем Центрального Комитета Коммунистической партии большевиков Украины. - Эх, молодой человек, горячи вы больно, погляжу я на вас! Заводы собираетесь строить, а рыбу ножом есть не отучились. С маленького начинать нужно. С малюсенького. Долго ворочался я в ту ночь на колючем жестком матраце, положенном у распахнутого окна. Ворочался под храп заснувших давно, еще до моего прихода, хлопцев, вспоминал обидные намеки костлявого инженера и особенно этот его укол насчет ножа, которым я разделал осетрину. Как все было просто, хорошо и радушно у Луки Турунды, в его домике на самом берегу моря! И сам Лука, и его отец, и Катерина - такие искренне гостеприимные, настоящие люди! Я заснул с теплым чувством благодарности к семье Турунды и окончательно возненавидел соседей в доме с плющом, сознавая отлично, что у них там гнездится то самое старое, прошлое, хватающее нас за ноги, против которого предостерегали меня не раз Полевой и Никита Коломеец. А потом мне приснилась какая-то чертовщина... Будто я во фраке с фалдами, как у того тапера, танцую чарльстон. Без устали танцую, дрыгаю руками и ногами, словно тот нищий, пораженный пляской святого Витта, что стоял у нас в городе под кафедральным костелом и всегда выманивал деньги. Танцую и сам смотрю на себя в зеркало. И вижу, как лицо мое меняется. Оно становится морщинистым и злым и постепенно обрастает седой бородой и густыми бровями. А я все танцую, танцую и делаюсь худым, как палка. Здоровенные пунцовые раки ползут ко мне отовсюду по грязному паркету и шипят на меня, раскрывая клешни: "Хам! Хам! Чумазый хам! Куда ты залез? Из грязи да в князи? Вон отсюда!" И вот тут, около колонны, возникают совсем еще молодые Бобырь и Петрусь. Они перешептываются и смотрят на меня с презрением. И я слышу шепот Бобыря: "Ты видишь, Петро? Вот он! Протанцевал всю свою жизнь - и ничему не научился!" Обливаясь холодным потом, я зашевелил губами, чтобы сказать им слова оправдания, но мой голос заглушило шипение. Проклятые раки опять затараторили свое, да так громко, что хочется зажать уши... Я переворачиваюсь на другой бок - и просыпаюсь. Около меня трещит будильник. Хотя в окно смотрит еще желтая молодая луна, пора вставать. Литейная начинает работать куда раньше остальных цехов. "Приснится же такая чушь! - думаю я и осторожно переступаю через спящих хлопцев. - Надо не забыть снова завести будильник, чтобы и они не проспали..." Кому доводилось жить подолгу в приморских городах, тот знает, что они прекрасны в любую пору. Чудесны тихие, безоблачные закаты, когда порозовевшее солнце не спеша опускается в море. И не менее прелестны такие же минуты прощания с гаснущим где-то на небе, за облаками, солнцем, когда море грохочет и налетает громадными водяными валами на парапеты набережной, забрасывая солеными брызгами пролегающие рядом железнодорожные пути. Бора приносит из степи песчаную пыль, пахнущую полынью и богородицыной травкой, срывает фуражки с голов, крутит смерчи над путевой насыпью, гонит по улицам клочки бумаги, сухие водоросли, кизяк. Даже в узеньких канавках, вырытых далеко от моря, под Кобазовой горой, в такие дни, когда дует бора или норд-ост, глинистая, желтоватая водица с утра до вечера подернута рябью и волнуется, как на широких морских просторах. И все-таки в дьявольском шуме бушующего моря, которое гремит не только у берегов, но и посылает свой грохот на самые отдаленные улицы, город, продуваемый борой, прекрасен. Приютившийся на мысу под горой, он похож на корабль, который вот-вот оторвется от материка и вместе со своими жителями, зданиями, базаром и Лисовской церковью отплывет, преследуемый норд-остом, в дальнее опасное плавание по вспененным волнам. И далекий протяжно-заунывный вой сирены на маяке при такой мысли воспринимается как последний сигнал отхода в трудный, но такой заманчивый рейс! Но особенно запомнился мне новый в моей жизни город на приазовском берегу в летние предутренние часы. Три часа утра. Пробили склянки в порту, и их мелодичный звон поплыл над всеми улицами и затих лишь где-то на горе, около кладбища. Тихо скрипнула под рукой калитка. Закрываю ее снова на щеколду, а сам бреду некоторое время по жестким путям над морем. Темное Азовское море, лишь у самого порта изборожденное отблесками желтых сигнальных огней, покорно улеглось в берегах бухты. Оно тоже спит, изредка тихо вздыхая нежно шуршащими волнами. Хорошо раствориться в удивительной предрассветной тишине досыпающих улиц! Еще ни одного огонька не видно в окнах. Уличные фонари горят лишь на главных перекрестках, бросая с высоты пятна желтого света на мостовую. Вокруг стеклянных колпаков фонарей вьются тучи белых, серых и кремовых мотыльков. Они шелестят шелковистыми крылышками там, вверху, будто упрямо хотят разбиться о горячее стекло. Ты проходишь один за другим безлюдные перекрестки, ныряешь во мрак ровненьких кварталов, сливаешься со шпалерами молодых акаций и потихоньку освобождаешься от остатков сна. Сонный вахтер в проходной кивает головой, глянув издали на пропуск. Хорошо слышно, как зазвенела на самом дне зеленого ящика опущенная туда рабочая марка. Она возвратится из зеленого ящика в литейную лишь с восходом солнца, после всех заводских гудков. Цеховой табельщик повесит ее на гвоздик в ящике, затянутом проволочной сеткой. И всякий раз, пробегая к камельку, видя ее - медную, блестящую, с цифрой "536", - ты будешь с удовольствием думать: "Еще день прожит честно. Без опоздания и прогула!" Больше всего меня мучила в первые недели работы на заводе боязнь опоздать. И совсем не потому, что за этим следовали взыскание, снижение заработка, выговор от мастера. Просто стыдно было даже представить себе, как идешь ты, опоздавший, гудящим цехом и все с усмешкой глядят на тебя. Люди уже давно работают, за машинками стоят заформованные опоки, их уже можно заливать. Литейщики, пришедшие на работу вовремя, глазеют на тебя и думают: "Вот соня, когда притащился в цех! Рабочий класс давно уже делом занят, а он отсыпался на своих перинах, лодырь окаянный!" Даже представить было трудно, как это я, опоздав, появлюсь перед своим напарником Науменко и как ни в чем не бывало скажу ему: "Привет, привет, дядя Вася!" Какую совесть надо иметь, чтобы опоздать, а потом делить поровну со своим напарником его заработок! А возможно еще и другое. Уронил ты в пустой уже ящик марку, гонишь к цеху заводским двором, и тут тебе навстречу директор Иван Федорович. "Здравствуй, Манджура! - говорит он тебе. - А куда это ты так торопишься? И почему ты здесь, когда все твои товарищи давно в цехе, формуют детали, своим трудом крепят смычку рабочего класса и крестьянства?" И что я скажу тогда директору в ответ? Опоздал, мол, Иван Федорович. Скажу это после того, как Руденко взял с нас слово честно относиться к своим обязанностям?.. Вот почему, как только сменный мастер Федорко предупредил меня: "В летнее время начинаем не по гудку, а с четырех", - даже мурашки по коже пробежали. "Смогу ли я вставать в такую рань? Не опоздаю ли?" Но все сомнения заглушал разумный довод: "Как же иначе? Прикажи литейщикам начинать работу вместе со всеми, по гудку, - значит, заливка будет начинаться около полудня. Солнце уже в зените, и полуденный зной, соединяясь с жаром, идущим от расплавленного чугуна, превратит литейную в ад кромешный. Нет, это очень правильно, что директор Руденко, пока крыша над литейной не поднята, распорядился выделить наш цех в особый график". Обычно мне удавалось приходить в литейную одним из первых. Сегодня же я услышал подле вагранки, в полумраке цеха, голоса нескольких рабочих. Да и мой напарник уже явился. Под нашими машинками пламенели хвостики остывающих плиток. Заранее подсунутые Науменко в пазы под моделями, они отдавали свое тепло остывшему за ночь баббиту. От соленых инженерских раков и его бархатного пива меня мучила жажда. Я напился холодной воды прямо из-под крана и пошел за лопатами. Мы оставляли их в тайнике, под основанием мартеновской печи, которую не успел достроить заводчик Гриевз. Согнувшись, вошел я в сводчатый тоннель под мартеновской печью и нащупал там две наканифоленные лопаты. В темноте сверкнул зелеными глазами и метнулся в сторону обитатель этих подземелий - старый котище. Их жило здесь несколько, одичалых заводских котов. Они скрывались на день и выползали на простор литейной лишь к вечеру, когда чугун остывал в формах и не было риска обжечь на окалине нежные кошачьи лапки. Чем питались они в нашем горячем цехе, я понять не мог. Ведь крысам и мышам делать здесь было нечего. Может быть, объедками от завтраков рабочих? Приятно шагать по мягкому песочку цеха на рассвете с двумя лопатами на плечах, чувствуя силу, бодрость и желание в любую минуту приняться за формовку! Рабочие, голоса которых я услышал издали, собрались около машинок Кашкета и Тиктора. Стоял там Артем Гладышев, задержался с клещами в руках и мой Науменко. - Вот наработали, биндюжники! - Ты биндюжников не обижай! Хороший биндюжник до такого позора не допустит! И на того хлопца молодого валить нечего. Каков учитель, таков и ученик! - Кашкету денег на похмелку не хватало... Орал все: "Давай! Давай!" Вот и надавался!.. Все эти отрывочные фразы долетели до меня еще по пути. Сперва я не понимал, что случилось. Однако стоило глянуть вверх, на груду пустых опок, как все стало понятным. На одной из опок мелом было написано: "115-605". Эта цифра обозначала итог предыдущего дня. После приемки литья такие надписи делали на опоках браковщики. Выходило сейчас, что всего сто пятнадцать хороших деталей заформовали Кашкет с Яшкой. Остальные пошли в брак. Позади себя я услышал тяжелое дыхание и знакомый голос: - Радуешься? Оглянулся, вижу - Тиктор. Воротник его расстегнут. Чуб распустился. - Я не такой себялюб, как ты, - сказал я очень тихо. - Мне чужие неудачи радости не доставляют. Обидно только, что столько чугуна пошло насмарку! - Ну ладно, давай сматывайся отсюда! Стыдить меня нечего. Сами с усами! Посмотрел я в злые, с кошачьей прозеленью глаза Яшки и понял, что у этого человека совести осталось очень немного. И сказал ему сквозь зубы: - Продолжаешь свою шарманку, Яшка? ...Самое золотое времечко - эти предрассветные часы в прохладе наступающего утра, пока руки не устали и капли пота не блестят на запыленном лбу. Электричество погасили, и сквозь стеклянную крышу в цех пробивается дневной свет. Работа в этот день у нас с Науменко шла хорошо. За плечами появились три ряда опок с "колбасками". Видя, что Науменко остановился на перекур, я спросил: - Откуда взялся такой громадный брак у них? А, дядя Вася? Прямо-таки странно! - Ничего странного, - поворачиваясь на мой голос и ставя ногу на ящик с составом, сказал Науменко. - Всякая машинка и модель свою душу имеют, подобно человеку. Одна модель - капризная, нежного обхождения требует, у другой характер потверже, и она никаких набоек не боится. Все это сердцем чувствовать нужно. К одной модели подходи осторожненько, с подогревом да с присыпочкой, расколачивай ее тихонечко. А другую набивай наотмашь. - Но машинки-то одинаковые? - Да ничего подобного! Здесь все должно быть механизировано: и набивка, и трамбовка с помощью сжатого воздуха. Так и было вначале, как только эти машинки установили. А как Советская власть в свои руки заводы начала забирать, хозяева прежние, заморские, принялись все под откос пускать. Чертежи уворовали, компрессоры испортили, части из-под них либо в землю позарывали, либо в море побросали. Ночами шныряли тут с фонариками иностранные техники да приказчики и свое грязное дело творили. - А где же Андрыхевич был? Чего же он смотрел? Попыхивая цигаркой, Науменко сказал мне: - Кто его знает! Может, бычков с волнореза ловил, а может, сам с теми хозяйчиками виску ихнюю пил. Жил себе в полное удовольствие, с примочечкой, и заботы ему было мало, что эти буржуи и здесь колобродят... - Дядя Вася, а раньше подогревали машинки тоже так? Плитками? - спросил я, поглаживая свою остывающую модель. - Неудобство большое! Науменко глянул на меня, недоумевая. - Экося! Почему неудобство? - Ну как же! Взял разгон, поставил несколько опок - и плита уже остыла. Беги через весь цех до того камелька... - Ишь ты, барчук! Бегать, значит, тебе лень? А может, конку тебе до камельков проложить? Вся работа в литейном на том и построена, чтобы не сидеть, а бегать. А хочешь спокоя - в конторщики нанимайся. Слова Науменко обидели меня крепко, но вступать с ним в спор не хотелось. Чтобы не задерживать формовку, я схватил клещи и побежал "на Сахалин" - к камелькам. Мчался литейной и думал: "А все-таки, дядя Вася, не прав ты! Разве это дело - такие концы бегать? Где рационализация? Сложить все расстояния до камельков и обратно - полдороги до Мариуполя будет!" Не успели мы набить сто первую опоку, к машинкам подошел мастер Федорко и спросил: - Шабашить скоро собираешься, Науменко? - А что такое, Алексей Григорьевич? - Перестановочку сделаем. Дядя Вася и формовать бросил. Не скрывая досады, он протянул: - Какую? - Ролики тебе ставлю. - Ролики? Да смилуйтесь, Алексей Григорьевич! Оставьте нам "колбаски". Подладились только-только, а вы уже снимаете! - Надо, Науменко! - строго сказал Федорко. - "Колбасками" вашими уже весь склад полуфабрикатов забит. А роликов там с гулькин нос. Я поставил было тех башибузуков, а они, видел сам, напороли браку столько, что и двумя платформами не вывезешь. Еще день такого художества - и слесарно-сборочный в простое. Можно ли рисковать? - Я-то понимаю, что рисковать нельзя, - сказал дядя Вася, - но... - Не нокай, цветик Василек! - крикнул из-за машинок Гладышев. - Менка славная. Для твоих "колбасок" полвагранки чугуна перетащить нужно, а ролики хоп-хоп - и залил моментом. Запасные плиты из ремонтно-инструментального притащили чернорабочие. Притащили и бросили прямо в сухой песок, на место, освободившееся от пустых опок, которые почти все уже пошли у нас в дело. Пробегая на плац, чтобы ставить нижние половинки формы, я нет-нет да и поглядывал на новую модель. Она казалась очень простенькой. Над гладкой баббитовой плитой было припаяно шесть таких же роликов, как и те, что ведут четыре крыла жатки по железному маслянистому скату от падения к подъему. Над каждым из роликов, торчащих над модельной плитой, возвышался отросточек для стержня. А верх был и того проще: шесть маленьких наперсточков - гнезд для шишек и будто прожилки на листке клена - канавки, расползающиеся в стороны, для заливки каждого ролика. "Интересно все