иям, у нее не было, по-моему, и малейшего сходства. Метрах в трехстах дальше и немного правее я видел хату Свирида, наблюдал в бинокль и самого горбуна, его мать и жену. Лицо у него было злое, неприятное, и домашние, как мне показалось, его побаивались. Поутру он что-то мастерил, приколачивал в стодоле -- оттуда доносился стук по дереву и по металлу, -- потом запряг лошадь, взвалил на телегу плуг и куда-то уехал. Вскоре после этого его жена с крынкой и каким-то свертком в белой тряпке прошла в хату к Юлии и, пробыв там совсем мало, тут же вернулась к себе. Я заметил, что по дороге к сестре она дважды как-то воровато оглядывалась и что вышла потом от нее, вытирая слезы. В полдень я растолкал Фомченко и, приказав ему разбудить меня в шестнадцать ноль-ноль, передал наблюдение и улегся на его место. Нам предстояло сутками, а может, неделями ждать у моря погоды и не зевать. Это как на рыбной ловле: никогда не знаешь, в какой именно миг клюнет. А в данном случае я сомневался: клюнет ли вообще? И еще меня заботило одно существенное обстоятельство. Никаких доказательств принадлежности Павловского к разыскиваемой нами группе не имелось. Подвернулся он случайно, разумеется, взять его -- тоже наш долг, но при этом мы наверняка отвлекаемся от основной цели. А спрашивать за передатчик с позывными КАО, за "Кравцова" и "нотариуса" будут с нас, да еще как -- три шкуры спустят! Я заставлял себя быть объективным, однако... Почему он должен здесь появиться? Предположений капитана я во многом не разделял. Как и всегда, он преувеличивал фактор человечности. С агентами-парашютистами я имею дело четвертый год, сопротивляются они отчаянно, но всяких там чувств я у них что-то не замечал. Да они из родной матери колбасы наварят, а тут, видите ли, судьба отца, ребенок (еще неизвестно чей?!) и -- эка невидаль! -- женщина. Чихал он на всю эту лирику! Промежду прочим, бабу можно найти и не только на этом хуторе, запросто -- это не проблема. Впрочем, наше дело маленькое. Наше дело прокукарекать, а там хоть и не рассветай... 38. ПОДПОЛКОВНИК ПОЛЯКОВ В Гродно у него было несколько дел, и главным среди них -- вовсе не случай с угоном "доджа" и убийством водителя, однако начал Поляков именно с него. Отчасти потому, что автобат размещался на окраине, при въезде в город. О том, что машина найдена, он узнал рано утром перед выездом из Лиды, когда по "ВЧ" позвонил в Управление и ему перечислили все основные происшествия минувших суток в районе передовой и в тылах фронта. Конечно, можно было все это поручить кому-либо из подчиненных, но уже шестые сутки, с того момента, как в лесу под Столбцами группа Алехина обнаружила отпечатки протектора "доджа", все, что касалось автомобилей этого типа, особенно интересовало Полякова. Рыжий полноватый майор, чем-то похожий на Бонапарта, -- командир батальона и бравый, подтянутый капитан в кавалерийской кубанке -- командир автороты, несколько удивленные неожиданным визитом подполковника из Управления контрразведки фронта, провели его к стоящей отдельно, как бы в ожидании проверки автомашине. Сюда же тотчас подоспели уже вызванные старшина-механик с изуродованным шрамами лицом и старший лейтенант, уполномоченный контрразведки, выбритый, аккуратный, пахнувший одеколоном или духами. --... Машина оказалась на ходу, в баках было около тридцати литров бензина, -- рассказывал командир роты Полякову. -- Кто и когда ее обнаружил? -- Местные жители... Очевидно, они и сообщили в Лиду... А нам вчера позвонили из комендатуры. -- Кто за ней ездил? -- заглядывая под скамейки, прикрепленные к бортам, справился Поляков; разговаривая, он последовательно осматривал машину. -- Вот... старшина. Поляков повернулся к старшине -- тот вытянулся перед ним. -- Вольно... Расскажите, пожалуйста, как и что. -- Это отсюда километров сорок... -- напрягаясь, произнес старшина; у него не хватало передних зубов и, очевидно, был поврежден язык, он говорил шепеляво, с трудом, весь побагровев от волнения. -- Там, значит, за деревней... рощица... Ну, нашли ее, -- старшина указал на машину, -- мальчишки... Я сел -- она в исправности. Так и пригнал... -- А шофер убит? -- Чтобы старшине было легче, Поляков перевел взгляд на капитана. -- Да, -- сказал тот. -- Его подобрали на обочине шоссе -- машина из другой части. Нам сообщили уже из госпиталя. Я поехал туда, но меня к нему не пустили. Врач сказала, что он без сознания, надежды никакой, а справку они вышлют. -- Какую справку? -- О смерти. -- Справка справкой, а кто же его хоронил? -- Поляков поднял в кузове промасленные тряпки и рассматривал их. -- Они сами хоронят. -- И никто из батальона больше туда не ездил? -- обводя глазами офицеров, удивился Поляков. -- Нет, -- виновато сказал капитан. -- Да-а, помер Максим -- и хрен с ним... -- У нас запарка была дикая... -- нерешительно вступился майор. -- Выполняли срочный приказ командующего. -- Приказы, конечно, надо выполнять... -- еще раз оглядывая сиденье машины, раздумчиво сказал Поляков. Он знал, что со своей невзрачной нестроевой внешностью, мягким картавым голосом и злополучным, непреодолимым пошмыгиванием выглядит весьма непредставительно, не имеет ни выправки, ни должного воинского вида. Это его не огорчало, даже наоборот. Не только с младшими офицерами, но и с бойцами, сержантами он держался без панибратства, но как бы на равных, словно они были не в армии, а где-нибудь на гражданке, и люди в разговорах с ним вели себя обычно непринужденно, доверительно. Однако эти майор и бравый капитан явно его боялись, ожидая, видимо, неприятностей. Заслуживал же в этой истории неприятных слов и, более того, взыскания только уполномоченный контрразведки, но он-то как раз был совершенно невозмутим. -- Ни капли крови, никаких следов... -- обратился к нему Поляков. -- Какие все-таки у Гусева были ранения? Как его убили? Кто?.. Ведь вы должны были если не выяснить это, то хотя бы поинтересоваться. А вы даже в госпиталь не выбрались. -- Я съезжу туда сейчас же, -- с готовностью предложил старший лейтенант. -- Это надо было сделать неделю тому назад, -- неприязненно сказал Поляков. Его удручало, что здесь, во фронтовом автомобильном батальоне, где люди не спят ночами, по суткам не вылезают из-за руля, где не только командиры взводов, но и ротные, и сам комбат не чураются возиться с машинами (о чем свидетельствовали руки и обмундирование обоих офицеров), ходит чистенький, благоухающий наблюдатель, и этот невозмутимый сторонний наблюдатель, к сожалению, -- коллега, представитель контрразведки. Причем от него ничуть не требовалось копаться в моторах, но и свое непосредственное дело он толком не знал и ничего не сделал. На земле, метрах в трех от машины, Поляков заметил скомканный листок целлофана, подойдя, поднял и, поворачиваясь, спросил: -- А это что? Все посмотрели, и старшина сказал: -- Это, значит, из кузова... Я выбросил... Мусор. -- Из этой машины?! -- живо воскликнул Поляков. -- Да. Поляков уже развернул листок, осмотрел, потер о ладонь -- кожа засалилась -- и, обращаясь в основном к старшему лейтенанту, спросил: -- Что это? -- Целлофан? -- рассматривая листок, не совсем уверенно сказал старший лейтенант. -- Да... сто шестьдесят миллиметров на сто девяносто два... Что еще вы можете о нем сказать? Старший лейтенант молча пожал плечами. -- Обычно салом в такой упаковке -- стограммовая порция -- немцы снабжают своих агентов-парашютистов, -- пояснил Поляков. Обступив подполковника, все с интересом разглядывали листок целлофана. -- Впрочем, иногда сало в такой упаковке попадает и в части германской армии: воздушным и морским десантникам, -- добавил Поляков и, пряча находку в свой вместительный авиационный планшет, спросил старшину: -- Вы из этой машины еще что-нибудь выбрасывали? -- Никак нет. Ничего. -- Накатайте протектор и сфотографируйте, -- поворачиваясь к старшему лейтенанту, приказал Поляков. -- Необходимо не менее шести снимков восемнадцать на двадцать четыре. -- У нас нет фотографа, -- спокойно и вроде даже с облегчением доложил старший лейтенант. -- Это меня не интересует, -- жестким, неожиданным для его добродушно-интеллигентской внешности тоном отрезал Поляков, -- организуйте! Снимки должны быть готовы к восемнадцати часам... Второе: возьмите десяток толковых бойцов и вместе со старшиной немедля отправляйтесь в Заболотье. Осмотрите место, где была обнаружена машина. Подступы и окрестность. Тщательно -- каждый кустик, каждую травинку! Поговорите с местными жителями. Может, кто-нибудь видел, как на ней приехали. Может, кто-нибудь разглядел и запомнил этих людей... Вечером доложите мне подробно, что и как... И будьте внимательны!.. 39. АЛЕХИН -- Пшепрашем, пани, -- сказал я Гролинской и, чтобы скрыть волнение, улыбнулся. -- Что это? -- Цо? -- Она обернулась и посмотрела в угол возле печки, куда я указывал. -- Вот. -- Я нагнулся за скомканным листком целлофана, увидел второй, присыпанный мусором, и поднял оба. -- Это... у официэров. -- Она указала в сторону свежеубранной комнатки, где вчера помещались Николаев и Сенцов. Я уже расправил листки, убедился, что они сальные внутри и соответствуют по размерам. У меня сразу пересохло в горле. С пани Гролинской приходилось говорить по-другому: предыдущая конспирация исключала разговор по существу дела. Я отпустил капитана и предложил ей пройти в большую комнату, где мы сели у стола. -- Пани, -- сказал я, -- вы умеете молчать? -- Так. -- Она в недоумении глядела то мне в лицо, то на помятый целлофан. -- Я буду с вами откровенен... -- Ежи! -- побледнев, воскликнула она. -- Не волнуйтесь, пани, никаких известий о вашем сыне у меня нет. -- Чтобы успокоить, я даже взял ее за руку. Я буду с вами откровенен... Вы меня понимаете? Обещаете хранить в тайне наш разговор? -- Так. -- Мы считаем вас и вашу семью польскими патриотами... Ваш муж погиб как герой, защищая Польшу, и сын борется с оккупантами... Поляки и русские ведут войну с общим смертельным врагом... Мне хотелось говорить с ней по-человечески, доверительно, а получались какие-то штампованные, официальные фразы. От бессонной ночи и усталости, от нехватки времени и, быть может, от непроизвольного стремления поскорее добраться до сути выходило как-то не так. -- Варшава, -- сказала она. -- Как Варшава? Что я мог ей сказать?.. Я знал, что в Варшаве восстание, что начало его командование АК, но участвуют в нем сотни тысяч поляков. В городе уже третью неделю шли ожесточеннейшие бои: безоружные, по существу, люди противостояли танкам, авиации и артиллерии немцев -- тысячи ежедневно гибли. В последние дни меня не раз спрашивали о Варшаве, в основном поляки; о восстании мне было известно главным образом из скудных газетных сообщений, и сверх того я ничего сказать не мог. -- В Варшаве восстание... На улицах идут бои. -- Там Ежи... -- дрожащим голосом произнесла она; в глазах у нее стояли слезы. Так я и чувствовал! -- Будем надеяться, что он вернется живой и здоровый... Я сделал паузу и затем продолжал: -- Мы ведем смертельную борьбу с нашим общим врагом, и очень важно, чтобы вы оказали нам содействие... Вы должны быть со мной откровенны... Этим вы поможете не только нам, но и сыну и всем полякам. -- Не розумем. От волнения она заговорила по-польски, слезы душили ее. Я принес холодной воды; выпив весь стакан, она вытирала платком глаза и пыталась справиться, взять себя в руки. Она сидела передо мной сникшая, потускневшая, сразу утратившая всю свою моложавость и кокетливость. Мать, терзаемая тревогой за жизнь и судьбу единственного сына. Полька, мучимая мыслями о гибели соотечественников. Так случается нередко. Сталкиваешься с чужой жизнью, с чужими страданиями, хочется как-то утешить, подбодрить и -- совесть требует -- оставить человека в покое. А ты вынужден тут же его потрошить, добывать необходимую тебе информацию. Проклятое занятие -- хуже не придумаешь. Дав ей немного успокоиться, я перешел к делу, объяснил, что меня интересуют эти двое офицеров. Поначалу она испугалась, что в ее доме ночевали какие-то бандиты, и как бы в оправдание опять поспешно достала талон комендатуры, разрешение на постой. Я сказал, что они не бандиты, но заготавливать продукты в этом районе не имеют права, это не положено. И тут она нашла для них определение "шпекулянты", и для нее все вроде стало на свои места. Частная торговля, продажа и перепродажа продуктов на освобожденной территории Литвы и Западной Белоруссии были весьма распространены, и версия о какой-либо коммерции выглядела для нее весьма убедительно. Она охотно отвечала на все мои вопросы о Николаеве и Сенцове и, безусловно, была со мною откровенна. Имея разрешение на пять суток, они ночевали у нее четыре раза -- одну ночь где-то отсутствовали. Уходили из дома рано, часов в шесть, возвращались с наступлением сумерек, усталые, запыленные. Как она поняла, ездили по деревням на попутных машинах. Чистили сапоги, умывались и, поужинав, сразу ложились спать. В разговоры с ней не вступали, обращались только по какой-нибудь надобности, и то в основном старший. Так, В первый вечер он интересовался ценами на овец и свиней, на продукты, керосин и немецкое обмундирование, из которого теперь многие, особенно крестьяне, предварительно перекрасив, шили себе одежду. Как ей стало ясно, за несколько дней до этого они побывали на базаре в Барановичах и сравнивали тамошние цены и здешние. Были вежливы и приветливы, угощали ее сахаром, вареными яйцами, привезенными якобы из деревни; в первый вечер дали ей полбуханки солдатского, как она выразилась, "казенного", хлеба, а вчера -- целый стакан соли. Все три года оккупации эти районы немцы солью не снабжали, она ценилась буквально на вес золота, да и сейчас продавалась на базаре чайными ложечками и стоила очень дорого. Соль, щедро подаренная ей Николаевым, -- я попросил показать -- была немецкая, мелкого помола, с крохотными черными вкраплениями -- крупинками перца, так он сам ей объяснил. За месяц после освобождения города у нее на квартире останавливалось более десяти офицеров, и почти все тоже делились с нею какими-нибудь продуктами, но доброта последних постояльцев (полагаю, только теперь, после моих вопросов) ее почему-то настораживала. Хотя ничего подозрительного в их поведении вроде бы и не было. Вчера они вернулись раньше обычного, перед грозой. Еще до их прихода появился этот железнодорожник, спросил их, не называя фамилий, сел в кухне и ждал. Он поляк, но она его не знает, полагает, что приезжий, откуда-нибудь со стороны Литвы: он говорил по-польски с мягким вильнюсским акцентом. Как она полагает, он не рядовой железнодорожник, а какой-нибудь поездной "обер-кондуктор" или другой небольшой начальник. Показался ей молчаливым и замкнутым. Он пробыл с офицерами свыше трех часов, вместе ужинали и распили бутылку бимбера, привезенную, очевидно, этим поляком. О чем они говорили -- не знает, не прислушивалась. Я поинтересовался, с кем еще они общались, кроме железнодорожника. Она сказала, что дня три тому назад вечером встретила их у станции с двумя какими-то офицерами, на внешность которых не обратила внимания, да в полутьме и не разглядела бы, только заметила, что они "млоди". Это определение ничего не говорило: женщине ее возраста и пятидесятилетние мужчины могли показаться молодыми. Выяснилось, что Николаев и Сенцов однажды уже уходили из дома через соседний участок; они знали, что так ближе к центру города и дорога получше. Вообще-то там вдоль края участка был раньше свободный проход, но неделю назад соседка, поссорясь с Гролинской, закрыла калитку и забила ее досками. Если бы они не наступили в темноте на грядку, то никакого скандала и не было бы. Кстати, их уход не был для нее неожиданным -- они заранее предупредили, что вечером перейдут на другую квартиру, где есть сарай и куда прибудет машина. Разумеется, я спросил и о вещах: с чем эти офицеры появились в доме, что и когда приносилось и уносилось. Впервые они пришли под вечер с двумя плотно набитыми вещмешками; один исчез сразу, наутро, а второй дня два стоял в их комнате под кроватью (она видела, когда убиралась), что в них было -- не представляет. Затем я справился, в какое время Николаев и Сенцов вернулись в воскресенье, 13 августа. -- В воскресенье... Она подумала и сказала -- после девяти, когда уже стемнело. Она припомнила, что в тот вечер младший -- "лейтнант" -- еще мыл на кухне... огурцы... -- А вас этими огурцами они не угощали? -- Не. -- А горьких огурцов у них в тот вечер не оказалось? Они не выбрасывали, не помните? -- Не знаю... Не видела. Все подозрительно лепилось одно к одному. Конечно, всякое бывает, возможны самые невероятные совпадения и стечения обстоятельств. Однако не многовато ли? 7 августа передатчик выходил в эфир из леса юго-восточнее Столбцов в какой-нибудь сотне километров от Барановичей. На той же неделе Николаев и Сенцов, по словам Гролинской, побывали в Барановичах на базаре. Вещмешок (не исключено, что в нем находилась рация) унесли из дома рано утром 13 августа -- в день зафиксированного радиосеанса, часов за двенадцать до него. По возвращении на квартиру Сенцов мыл для ужина огурцы... Огурцы были найдены и на месте выхода передатчика -- в тот вечер! -- в эфир. Позавчера Блинов видел Николаева и Сенцова на опушке Шиловичского леса с вещмешком -- спустя полтора часа они вышли к шоссе без вещмешка. Это подкрепляло предположение, что в нем находилась рация, скрываемая где-нибудь в лесу. Объясняя Гролинской свое знание города, Николаев и Сенцов говорили, что в июле уже были здесь, останавливались где-то на другой квартире, куда вчера перед полуночью якобы и ушли. Однако среди военнослужащих, побывавших в Лиде на постое с момента освобождения и до сего дня (по моей просьбе комендант города проверил ночью все учеты как у себя, так и в обоих районах расквартирования), офицеры Николаев Алексей Иванович и Сенцов Василий Петрович регистрировались и значились лишь один раз -- 12 августа, в день появления у Гролинской. Проще простого было связать воедино сведения о движении эшелонов в перехваченной радиограмме и этого "гостя" -- железнодорожника, его мягкий вильнюсский акцент и выращиваемые только под Вильнюсом огурцы "траку", обнаруженные на месте выхода рации в эфир. И наконец, целлофановые обертки от сала, предназначенного у немцев для парашютистов и морских десантников. Без труда выстраивалась цельная, вполне достоверная картина... В группе -- четыре человека, и передачу с движения вели вчера двое других. Возможно, те самые, кого Гролинская встретила с Николаевым и Сенцовым в темноте у станции. Железнодорожник, по всей вероятности, -- связник или курьер-маршрутник. Он прибыл, очевидно, из Прибалтики и после контакта с Николаевым и Сенцовым уехал в сторону Гродно, в том направлении, где, судя по тексту перехвата, как раз велось систематическое наблюдение за движением эшелонов. А уходили они дважды через соседний участок из предосторожности: на всякий случай, чтобы "сбросить хвост", если за ними попытаются следить. Все легко и достоверно раскладывалось по полочкам, до того легко, что я заставлял себя не делать до времени выводов и критически относиться даже к самым очевидным фактам и совпадениям. Имелись и небольшие противоречия, из них лишь одно обстоятельство по-настоящему колебало все правдоподобное и весьма убедительное построение: целлофановые обертки они оставили на виду, в пепельнице, а те, кого мы разыскивали, люди бывалые, весьма осторожные, этого, надо полагать, никогда бы не сделали. Впрочем, и на старуху бывает проруха, чем черт не шутит... Более всего мне хотелось посоветоваться с Поляковым, но до следующего утра, пока он не вернется в Управление, сделать это было, наверно, невозможно. Я подробно разъяснил пани Гролинской, что она должна предпринять, если Николаев и Сенцов появятся у нее в доме или, может, встретятся ей на улице. Затем распрощался, пожелав, чтобы Ежи вернулся живым и здоровым, и еще раз попросил сохранить в тайне весь наш разговор. Она обещала. С Николаевым и Сенцовым -- подлинными или мнимыми -- требовалось немедленно определиться. Следовало срочно проверить их по словесным портретам, составленным Таманцевым, и по приметам-... Срочно! x x x Минут десять спустя мы мчались к аэродрому. Блинов, когда я сообщил ему, что этих двух офицеров в доме нет, что они ушли ночью через соседний участок, заморгал своими пушистыми ресницами, как ребенок, у которого отобрали игрушку или обманули. Затем, вздохнув, полез в кузов и тотчас уснул. А я трясся в кабине, систематизируя и переписывая с клочков бумаги каракули Таманцева -- словесные портреты Николаева и Сенцова. Из отдела контрразведки авиакорпуса я позвонил по "ВЧ" в Управление. Поляков -- он устроил бы все без меня -- находился где-то в Гродно, и я продиктовал текст запроса дежурному офицеру. -- Кто подписывает? -- спросил он. Этого я и сам еще не знал. Чтобы не беспокоить генерала, я попросил соединить меня с его заместителем, полковником Ряшенцевым. Тот выслушал меня и, чуть помедлив, сказал: -- Есть свежее разъяснение, что не следует злоупотреблять литерами "Срочно!" и "Весьма срочно!". Применять их надлежит лишь в экстренных случаях. У вас же оснований для экстренности я не вижу. Обыкновенная проверка. Запрос я подпишу, но только обычный... Я знал: на обычный запрос ответ может быть через трое или даже четверо суток, что нас никак не устраивало. Мы не могли ждать, и я прямо сказал об этом. -- Ничем не могу вам помочь. -- Полковник положил трубку. Тут я невольно позавидовал арапству Таманцева. Он в случае надобности мог не моргнув глазом действовать от имени хоть маршала, хоть наркома, нисколько не опасаясь последствий, а потом еще с обидой, если не с возмущением уставиться на тебя: "Ну и что?! Я же не для себя, а для пользы дела!" Я опять соединился с Управлением; не хотелось, но, как ни крути, приходилось обращаться к генералу. -- Он занят, -- сообщил мне дежурный. -- Доложите: по срочном делу, -- потребовал я. -- Алехин от Полякова. Прошло, наверно, около минуты, прежде чем в трубке раздался окающий, грубоватый голос Егорова. -- Что там у вас? -- вроде с недовольством спросил он и, хотя я рта не успел открыть, предупредил: -- Тише. Не так громко. Я вспомнил, что у его аппарата сильная мембрана, и сообразил: в кабинете кто-то посторонний и генерал не желает, чтобы слышали, что я скажу. Тем лучше: если там кто-то сидит, не будет вопросов и разговора по существу дела -- пока нет результата, они неприятны. Я начал объяснять, успел произнести каких-нибудь три фразы и тут же услышал, как по другому телефону он приказывает дежурному офицеру: "Поставьте мою подпись под запросом, переданным Алехиным. Литер -- "Весьма срочно!". Ответ в Лиду. Передайте без промедления!" Властности в его голосе вполне хватило бы на пятерых генералов. Стальная категоричность и безапелляционность. Особенно впечатляюще прозвучало "без промедления" и "весьма срочно". Указания же насчет этого литера его будто и не касались, он даже не выслушал мои обоснования. -- У вас все? -- спросил он меня затем. -- Да. -- Вы хорошо зацепились, надежно? -- Как сказать... -- неопределенно проговорил я; у меня защемило под ложечкой: полагаясь на Полякова, он, очевидно, не вникал в обстоятельства дела и считал, что мы ведем разыскиваемых и возьмем их сегодня или завтра, как только выявим их связи, а у нас практически ничего не было. -- Не теряйте время! Лишне вокруг да около не ходите. Вы меня поняли? -- Да, -- с трудом вымолвил я. -- Я жду результат! -- по своему обыкновению, вместо "до свиданья" сказал он и тотчас отключился. 40. ОПЕРАТИВНЫЕ ДОКУМЕНТЫ ЗАПИСКА ПО "ВЧ" "Егорову В тексте перехвата по делу "Неман" от 13 августа Вильнюс обозначен как "Вильно". Матюшин". ЗАПИСКА ПО "ВЧ" "Срочно! Лида, Алехину Сравнительным исследованием фонограмм перехватов по делу "Неман" от 7, 13 и 16 августа установлено наличие в разыскиваемой Вами группе двух квалифицированных радистов. Анализ индивидуальных особенностей передачи и радиопочерков свидетельствует, что один из них (перехваты от 7 и 13 августа) окончил радиоотделение Варшавской разведшколы в местечке Сулеювек, а второй (перехват от 16 августа) обучался в Кенигсбергской школе абвера у старшего инструктора Адольфа Клюге. Учтите эти обстоятельства при проведении розыска. Егоров". ЗАПИСКА ПО "ВЧ" "Егорову Управлением контрразведки 2-го Белорусского фронта 11 и 14 августа с. г. захвачены немецкие агенты-парашютисты Пужевич Василь, Каминский Александр, Олешко Андрей и Мацук Иван и Артюшевский Петр, окончившие разведывательно-диверсионную школу в местечке Дальвитц близ Инстербурга. Обеим группам, в ночь на 1 августа переброшенным в тылы фронта под видом военнослужащих Красной Армии с заданием оперативной разведки, было приказано: а) связаться с агентурой, оставленной противником, и активно использовать ее в шпионских целях; б) собирать и передавать шифром по радио сведения о передвижениях и районах сосредоточения наших войск, для чего под маской находящихся в командировке офицеров фланировать на важнейших железнодорожных и шоссейных коммуникациях Белорусских фронтов, ведя постоянное визуальное наблюдение и прислушиваясь к разговорам на станциях и в местах скопления военнослужащих; в) добывать советские воинские и гражданские личные документы; г) захватывать одиночных офицеров и сержантов Красной Армии для их допроса с последующим уничтожением. Согласно показаниям арестованных агентов-парашютистов, подтверждаемым закордонным источником, в Дальвитцской разведшколе абвера создано специальное отделение, где обучаются настроенные антисоветски лица белорусской национальности, имеющие военный опыт и хорошее физическое развитие. В апреле -- июле сего года на этом отделении прошли интенсивную агентурную подготовку 48 человек, отобранные из новогрудского, барановичского и Слонимского батальонов, сформированных немцами при мобилизации в так называемую "белорусскую краевую оборону" в марте месяце сего года. По окончании обучения 27 агентов, наиболее скомпрометированных пособничеством оккупантам, были направлены на закрытый аэродром абвера под Кенигсбергом, где после экипировки в форму военнослужащих Красной Армии и разбивки на группы по 3- 4 человека помещались в отдельном бараке в ожидании переброски. По имеющимся у нас данным, в первых числах августа с. г. среди других через линию фронта должны были быть переброшены группы, возглавляемые бывшим командиром новогрудского батальона БКО Борисом Рогулей и ярыми антисоветчиками, националистами Степаном Радько и Олесем Витушкой. Одной из этих групп дано указание связаться с находящимся в настоящее время на нелегальном положении в районе города Лида известным белорусским националистом, резидентом германской разведки Сиповичем Николаем 1902 г. р., урож. гор. Пинска (неточно), по профессии адвокатом. Сведения, содержащиеся в перехвате по делу "Неман" от 13.08.44 г., соответствуют заданиям, полученным агентурой, прошедшей подготовку на специальном белорусском отделении Дальвитцской разведшколы, причем среди переброшенных так же, как и в разыскиваемой Вами группе, имеются радисты, окончившие Варшавскую и Кенигсбергскую школы абвера. Не исключено, что передатчик с позывными КАО используется одной из этих групп, действующей в тылах Белорусских фронтов. Также не исключено, что Сипович Николай и есть "нотариус", упоминаемый в тексте перехваченной шифрограммы. Ваши соображения по поводу этой версии сообщите. Подготавливаемая нами ориентировка с указанием установочных данных, кличек и словесных портретов значительной части лиц, прошедших подготовку на белорусском отделении Дальвитцской разведшколы абвера, будет вам сообщена в течение суток. Колыбанов". 41. АЛЕХИН Я возлагал немалые надежды на разговор с Окуличем. Со слов лейтенанта из отдела госбезопасности я знал, что Окулич в период оккупации был связан с партизанами, прошлой весной во время массовых карательных операций немцев, рискуя жизнью, около месяца укрывал у себя тяжело раненного комиссара бригады Мартынова, чем спас его. Теперь Мартынов работал одним из секретарей обкома партии и, приехав недавно в Лиду, специально навестил Окулича. -- Наш мужик, партизанский, -- сказал мне лейтенант. -- Тихий он, молчаливый... они все здесь такие... -- И, очевидно повторяя чьи-то слова, строго добавил: -- И пока, мы не очистим область от всей нечисти, они другими и не будут. Однако я не сомневался, что Окулич расскажет мне все, что ему известно о Николаеве и Сенцове, и охотно передаст позавчерашний разговор с ними. Блинова я оставил в Лиде, поручив ему поиски в городе: в случае встречи с Николаевым и Сенцовым он должен был задержать их; для этого ему по моей просьбе выделили двух автоматчиков из комендатуры, и я подробно проинструктировал его. С нетерпением я ждал разговора с Окуличем, полагая, что он многое мне прояснит, и единственно опасаясь, что его, как и вчера, не окажется дома. Нас трясло и бросало в кабине полуторки; Хижняк, с напряженным лицом держа руль, гнал по булыжному покрытию на предельной, а я поторапливал его, и время от времени он возмущенно бросал: -- Вам-то что!.. Вам на машину плевать!.. Рессоры новые вы достанете?! Машины гробить вы все мастера!.. За Шиловичами мы свернули с шоссе на грунтовую заброшенную дорогу, проехали тихонько кустарником, и я велел остановиться. Хижняк, вытирая пот, вылез из кабины и начал осматривать машину, но я приказал: -- Потом! Возьми автомат и за мной! Оставив его в кустах возле хутора, я направился прямиком к хате. Яростно лаяла и рвалась на цепи собака. В окне показалось женское лицо, и тут же на крыльцо вышел мужчина, как я понял, сам хозяин, и, прикрикнув на собаку, настороженно рассматривал меня. На нем были старенькие, но чистые рубаха и штаны, ноги босые, лицо небритое, печальное, прямо иконописное. -- День добрый... Я из воинской части восемнадцать ноль сорок. Чтобы у него не возникло каких-либо сомнений, я вынул и, раскрыв, показал армейское офицерское удостоверение личности со своей фотографией. Он взглянул мельком и молча, с какой-то удручающей покорностью посмотрел на меня. -- Скажите, -- приветливо начал я, утирая платком лицо и лоб, будто перед этим долго шел по жаре, -- если не ошибаюсь, вы товарищ Окулич? -- Так... -- растерянно произнес он. -- Очень приятно... Я здесь в командировке... У меня к вам небольшой разговор... И хотелось бы умыться и малость передохнуть. Не возражаете? -- Можна. Немного погодя я сидел у стола в бедной по обстановке, но чистенькой, несмотря на земляной пол, хате. Направляясь сюда, я, между прочим, подумал, что Окулич предложит мне самогона -- у него ведь имелся "аппарат", -- и заранее решил не отказываться. Я готов был отпробовать с ним любой гадости в надежде, что, выпив, он разговорится. Однако не то что выпить, он даже сесть не предложил -- это сделала, выглянув из-за перегородки, его жена. Приземистая, рябоватая, она возилась в кухоньке возле дверей, потом принесла и поставила на стол крынку с молоком -- молча и не налив в стакан -- и снова скрылась за дощатой перегородкой. Я был уверен, что Окулич сам расскажет мне о Николаеве и Сенцове, надо только его разговорить, и сразу доверительно сообщил, что часть моя стоит в Лиде, мы занимаемся охраной тылов фронта, боремся с бандами и дезертирами. Дело это нелегкое, и очень многое зависит от помощи населения. Окулич сидел на лавке по ту сторону стола, подобрав под себя босые ноги, и молча слушал, и словом не поддерживая разговор. Я сам налил в стакан молока, сделал глоток и, похвалив, непринужденно продолжал: -- Вы, очевидно, нездешний? Откуда родом? -- Из Быхова, -- сказал он; у него был негромкий глуховатый голос. -- Могилевский... А здесь давненько? -- Третий год. -- И при немцах здесь жили? -- Я обвел взглядом хату. -- Тут. -- А не боязно? -- улыбнулся я. -- На отшибе-то, у леса? Окулич неопределенно пожал плечами. На божнице в переднем углу стояли иконы, католические, хотя Окулич был родом из области, где эта религия среди белорусов не распространена. И что я сразу себе отметил -- ни одной фотографии на стенах, никаких украшений или картинок. Я рассказал ему о Могилеве, где после освобождения мне пришлось побывать, о разрушениях в городе и перевел разговор на жизнь здесь -- в Лиде и в районе. Он слушал молча, глядел скорбными, как у мученика, глазами, даже на самые простые вопросы отвечал не сразу и односложно, беседа с ним явно не ладилась. Может, он мне не доверял?.. Он не прочел, не рассмотрел толком мое удостоверение личности, может, надо ему представиться еще раз? -- А это что -- католические? -- глядя на иконы, полюбопытствовал я. -- Няхай... При этом он сделал вялый жест рукой: мол, не все ли равно? -- В Лиде мне сказали, что вы были связаны с партизанами. Надеюсь, что и нам вы поможете... Прочтите, пожалуйста... Из кармана гимнастерки я достал и, развернув, положил перед ним на стол другое, подробное удостоверение. Он нерешительно взял и принялся читать. В документе говорилось, что я являюсь офицером войск по охране тылов фронта, и предлагалось всем органам власти и учреждениям, воинским частям и комендатурам, а также отдельным гражданам оказывать мне всяческое содействие в выполнении порученных заданий. На листке удостоверения имелись моя фотография, две четкие гербовые печати и подписи двух генералов: начальника штаба фронта и начальника войск по охране тыла фронта. Медленно все прочитав, Окулич возвратил документ и удрученно посмотрел на меня. -- Скажите, пожалуйста, -- пряча удостоверение, сказал я. -- Вы здесь на этих днях... сегодня, вчера или позавчера, посторонних кого не видели? Гражданских или военных? Никто к вам не заходил? -- Не, -- помедлив, сказал Окулич, к моему немалому удивлению. -- Может, встречали здесь кого? -- Не. -- Припомните получше, это очень важно. Может, видели здесь в последние дни, -- подчеркнул я, -- посторонних или заходил кто-нибудь? -- Не, -- повторил Окулич. "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!" Ошибиться я не мог. Хутор этот был первым по дороге из Шиловичей на Каменку, причем описание Блиновым хаты, надворных строеньиц -- все в точности соответствовало тому, что я увидел, подходя сюда. И собака соответствовала, и ее будка, и сам Окулич по внешности соответствовал. Более того, я без труда даже определил место в кустах и дуб, откуда Блинов наблюдал Окулича и тех двоих офицеров. Однако Окулич утверждал, что в последние дни к нему никто не заходил. И до встречи он представлялся мне тихим, неразговорчивым, но рисовался иным. Он произвел на меня странное, малоприятное впечатление какой-то своей бессловесной покорностью; я не мог не почувствовать его внутренней напряженности -- беспокойства или страха. А собственно, чего ему меня бояться? И жена его, тихонько возившаяся в кухоньке, такая же молчаливая и неулыбчивая, мне тоже не понравилась, возможно, своим недобрым хитроватым лицом и частым настороженным выглядыванием из-за перегородки. Я отчетливо ощущал, что им обоим тягостен мой визит. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. И мои антипатии, как и симпатии, никого не интересовали -- нужны были факты. А фактом было, что двое подозреваемых нами лиц заходили позавчера к Окуличу, находились у него некоторое время, и у Окулича имелись основания скрывать это посещение. Я с огорчением сознавал, что разговор с ним мне больше ничего не даст. Наступила минута, которая нередко случается в нашей работе: ты располагаешь какими-то, подчас противоречивыми, сведениями о человеке, ты видел его и побеседовал с ним, и тебе предстоит что-то для себя решить, сделать определенный вывод. Католические иконы наверняка стояли на случай возможного прихода аковцев; они могли в любой момент наведаться сюда, и принадлежность хозяев хаты к одной с ними вере должна была, очевидно, как-то расположить, смягчить их. Да и немцы к католикам относились все же лучше, чем к православным. Отсутствие семейных фотографий наводило на мысли о родственниках Окуличей, о их связях и довоенной жизни. Я еще подумал -- получают ли они письма и от кого? Меня занимал и ряд второстепенных вопросов, но главными сейчас были: что за отношения между Окуличем и Николаевым и Сенцовым, зачем они приходили и почему он скрыл от меня их позавчерашний визит, если они действительно советские офицеры? Почему?.. С какой целью?.. И еще: что было в вещмешке, который видел Блинов, и куда он делся, где его спрятали или оставили, когда спустя час они выходили к шоссе? Жданный мною как манны небесной разговор с Окуличем ничего не дал и ничего не прояснил, а обстоятельства требовали немедленных решительных действий. Я шагнул к раскрытому окну, сложил ладони рупором и крикнул -- позвал Хижняка. Спустя секунды, выскочив с автоматом в руке из кустов, он бежал к хате. Собака, бешено лая, прыгала и рвалась на привязи. Я посмотрел на Окулича -- он встал и, оцепенев от страха, глядел в окно... 42. ПОДПОЛКОВНИК ПОЛЯКОВ Он начал в Гродно с "доджа" и заканчивал день "доджем". Старший лейтенант вернулся из Заболотья вечером. Судя по его усталому виду, по измятому, перепачканному обмундированию, он старался на совесть, однако никаких следов или улик в рощице, где была найдена машина, обнаружить не удалось. Опрос местных жителей тоже ничего не дал -- ни появления машины, ни приехавших на ней никто не видел. Отпечатки протектора угнанного "доджа" сфотографировали с опозданием, и пакет со снимками Поляков получил, когда уже смеркалось. В полутьме он не стал их рассматривать, решив сделать это на продпункте после обеда, который по времени оказывался поздним ужином. День был насыщенный, и с чувством удовлетворения он отметил, что успел почти все. Снятие копии с медицинского заключения о смерти шофера (чтобы уяснить, чем его убили и как) можно было поручить и кому-либо из подчиненных. Под вечер он разговаривал по "ВЧ" с начальником Управления генералом Егоровым -- тот просил "по возможности не задерживаться". Егоров вообще не любил, когда начальник розыскного отдела отлучался более чем на сутки, но Поляков сказал, что должен заехать в Лиду и сможет вернуться только завтра, очевидно, к вечеру. Генерал, недовольный, положил трубку. Рано утром Поляков так торопился, что не мог уделить Алехину и нескольких минут, отчего ощущал себя перед ним словно бы в долгу. Теперь, когда все самое важное в этой поездке было уже сделано, на первое место в его мыслях выдвинулось дело "Неман". Вчера сразу же после получения текста дешифровки он запросил через ВОСО* данные о движении эшелонов в период с 9 по 13 августа по шести железнодорож