ным узлам в оперативных тылах фронта. Сведения уже подготовили, надо было сесть спокойно и, отстранясь от всего, проанализировать их. Поляков решил сделать это в Лиде, обсудив все с Алехиным и уделив делу "Неман" часть ночи, а если понадобится, и всю первую половину дня. После разговора с генералом он соединился со своим заместителем и приказал немедля отправить в Лиду, в отдел контрразведки авиакорпуса, сведения, полученные из ВОСО. ---------------------------------------- * ВОСО (военные сообщения) -- органы тыла, занимающиеся перевозками войск, военной техники и грузов. --------------------------------------------------------------- Было ровно девять часов вечера, когда, покончив с делами в Гродно, он приехал на станцию. В продпункте, получив по талону две мокрые алюминиевые миски с лапшой и кашей, сдобренной тушенкой -- это называлось "гуляш", -- он уселся за длинным пустым столом в зале для рядового и сержантского состава -- там было светлее. Он не ел ничего с утра, но прежде, чем начать, полез в планшет за газетой. Дурную привычку непременно читать за столом он приобрел еще в довоенную журналистскую пору. С годами это стало потребностью: за едой обязательно получать новую информацию и осмысливать ее. В газете -- он мельком просмотрел ее днем -- был напечатан большой очерк Кости Струнникова, в прошлом ученика и сослуживца подполковника. Костя пришел со студенческой скамьи, работал у Полякова в отраслевой газете литературным сотрудником, подавал надежды, но не больше. В войну же, став фронтовым корреспондентом, как-то сразу вырос, писал все лучше, и Поляков радовался каждой его публикации. Доставая из планшета газету, Поляков увидел пакет со снимками, вынул, разложил фотографии рядом с мисками и сразу же полез за контрольной. Память его не подвела, он не ошибся: отпечатки протектора угнанного "доджа" были идентичны со следами шин, обнаруженными группой Алехина в лесу под Столбцами. Словно все еще не веря, он некоторое время рассматривал фотографии, затем убрал и, раскрыв газету, принялся за еду, однако сосредоточиться на очерке не мог. Торопливо съев "гуляш", он поехал в госпиталь. x x x В толстой папке с медицинскими заключениями о смерти-к каждому был приложен акт патологоанатома -- документов Гусева Николая Кузьмича не оказалось: Поляков по листику просмотрел все дважды. Госпитальное начальство и писаря с книгой регистрации поступлений находились на станции: там принимали раненых из двух санитарных эшелонов. Поляков обратился к дежурному врачу. -- Сержант Гусев, шофер?.. Это мой больной, -- сказала она и, не скрывая недоумения, заметила: -- Какие могут быть документы о смерти, если он жив... Минуты две спустя они шли по широкому коридору мимо стоящих по обеим сторонам коек с ранеными. Полякову тоже пришлось надеть белый халат, который оказался ему велик, на ходу он подворачивал рукава. Остро пахло йодоформом и карболкой -- враждебный, проклятый запах, напомнивший ему первый год войны и госпиталя в Москве и в Горьком, где после тяжелого ранения он провалялся около пяти месяцев. -- Его оглушили сильнейшим ударом сзади по голове, -- рассказывала женщина-врач, -- у него перелом основания черепа и сотрясение мозга. Затем ему нанесли две ножевые раны сзади в область сердца, по счастью, неточно. Им навстречу на каталке с носилками санитарка, девчушка лет пятнадцати, везла раненого. -- Но сейчас его жизнь вне опасности? -- посторонясь, справился Поляков. -- В таких случаях трудно утверждать что-либо определенно. И разговор с ним безусловно нежелателен. Коль это необходимо, я вынуждена разрешить, но вообще-то... Вы его не утомляйте, -- вдруг совсем неофициально попросила она, улыбнулась, и Поляков отметил, что она еще молода и хороша собой. -- До войны он возил какого-то профессора и сейчас просит об одном: чтобы его обязательно показали профессору... Сюда... В маленькой, на четверых, палате для тяжелораненых она указала на койку у окна и тотчас ушла. Под одеялом лежал мужчина с худым измученным лицом, перебинтованными головой и грудью. Безжизненным, отрешенным взглядом он смотрел перед собой. -- Добрый вечер, Николай Кузьмич, -- поздоровался подполковник. -- Как вы себя чувствуете? Гусев, словно не понимая, где он и что с ним, молча глядел на Полякова. -- Николай Кузьмич, я спрашиваю, как ваше самочувствие?.. Вы меня слышите? -- Да, -- шепотом, не сразу ответил Гусев и осведомился: -- Вы профессор? -- Нет, я не профессор. Я офицер контрразведки... Мы должны найти тех, кто напал на вас. Как это все произошло?.. Вы можете рассказать?.. Постарайтесь -- это очень важно. Гусев молчал. -- Давайте по порядку, -- присаживаясь на край кровати, сказал Поляков. -- Неделю тому назад вы выехали на своей машине из Гродно в Вильнюс... Они что, остановили вас на дороге? Он смотрел на Гусева, но тот молчал. -- Где вы с ними встретились? Гусев молчал. -- Николай Кузьмич, -- громко и подчеркнуто внятно сказал Поляков. -- Как они попали к вам в машину? -- На контрольном пункте, -- прошептал Гусев. -- Они сели на контрольном пункте, -- с живостью подхватил Поляков. -- При выезде из Гродно? -- Да... -- Их было трое? -- Поляков показал на пальцах. -- Или двое? -- Двое... 43. АЛЕХИН Прежде всего я потребовал от Окулича предъявить все имеющиеся у него документы. Став нетвердыми ногами на лавку, он достал с божницы из-за иконы и протянул мне два запыленных паспорта -- свой и жены, -- выданные в 1940 году Быховским районным отделением милиции. -- А другие документы?! Фотографии?.. Ваша партизанская медаль? Он посмотрел на меня, как кролик на удава, потом, вяло переставляя ноги, проследовал в сенцы. Там он снял старое деревянное корыто и какие-то доски с темного полусгнившего Ящика, до краев наполненного золой, не без усилия сунул в середку руку и вытащил с низа большую жестяную коробку. В хате я открыл ее и разложил содержимое на столе. В коробке оказались: медаль "Партизану Отечественной войны" второй степени и удостоверение к ней, полученные Окуличем неделю назад, о чем я знал; немецкие оккупационные марки -- пачка, перевязанная тесемкой; десяток довоенных квитанций на сдачу молока, мяса и шерсти; стопка фотографий Окулича, его жены и их родственников, в том числе двух его младших братьев в красноармейской форме; четыре медицинские справки; несколько облигаций государственных займов; тоненькая пачка польских денег, ассигнации по сто злотых каждая; две почетные грамоты, полученные Окуличем до войны за хорошую работу в Быховском райпромкомбинате. Под грамотами на дне коробки я увидел знакомый мне листок плотной желтоватой бумаги, так называемый аусвайс, немецкое удостоверение личности, выданное Окуличу в октябре 1942 года начальником лидской городской полиции Бруттом. -- Зачем вы это храните? -- указывая на пачку оккупационных марок и аусвайс, строго спросил я. -- Думаете, немцы вернутся? -- Не. -- А тогда зачем?.. Я не потерплю от вас и слова неправды! Если соврете мне хоть в мелочи -- пеняйте на себя!.. Прежде всего расскажите о тех двух офицерах, что позавчера заходили к вам. Кто они? Откуда вы их знаете? Он посмотрел на меня с мученической покорностью и начал говорить. Эти офицеры впервые появились у него позавчера, сказали, что выменивают продукты для своей части. Интересовали их овцы, копченое сало, мука-крупчатка и, в меньшей степени, свиньи. В обмен они предложили керосин, соль и новое немецкое обмундирование. Окулич маялся с освещением все годы оккупации, пробавлялся различными коптилками и потому, поговорив с офицерами, решил запастись керосином. Сегодня рано утром они приехали на машине, сбросили бочонок у стодолы и, взяв его, Окулича, отправились в Шиловичи, где в одном из дворов содержалась вся его животина. Там он вывел им овцу, яловую, постарше, но капитан не согласился и, пристыдив его, взял молоденькую, самую крупную. В закрытом тентом кузове машины, когда туда грузили ярку, он видел на сене несколько связанных овец и годовалого большого кабана, там же у самой кабины стоял еще десяток точно таких бочонков, какой сбросили ему, а под скамейками вдоль бортов лежало несколько мешков, что в них было, не знает, не разглядывал. Офицеры торопились и, забрав ярку, сразу уехали. Номер машины он не помнил, просто не обратил внимания. Я спросил: такого рода обмен эти офицеры произвели только с ним или с кем-нибудь еще? Он помялся и назвал двух соседей-хуторян -- Колчицкого и Тарасовича. Без наводящих вопросов он сам мне сообщил, что Николаев и Сенцов позавчера оставили у него в погребе на холоду плотно набитый вещмешок, в котором был, как они сказали, копченый окорок, очевидно, разрезанный на части. Чтобы ветчину не попортили крысы, они положили вещмешок в пустую кадушку и придавили сверху крышку тяжелым камнем. Все это проделал собственноручно младший из офицеров, он же сегодня утром достал оттуда вещмешок -- Окулич и в руках его не держал. Я спустился в погреб и внимательно осмотрел эту кадушку, но никаких следов нахождения там вещмешка с окороком, как и следовало ожидать, не обнаружил и запаха ветчины при всем старании не уловил. По моей просьбе в погреб спустили кошку; она обошла кадушку, втягивая ноздрями воздух, потом прыгнула внутрь и принялась обнюхивать дно и боковые клепки. И я подумал, что в вещмешке, очевидно, действительно был окорок или что-нибудь съестное. В углу стодолы лежал немецкий металлический бочонок емкостью в пятьдесят литров. Свинтив пробку, я опустил в отверстие палку, вынув, обнюхал ее и по запаху убедился, что это керосин, причем немецкий синтетический. Возле стодолы на земле виднелись свежие следы протектора "студебеккера", а перед воротцами -- вмятина от ребра бочонка на том месте, где его сбросили из кузова. Рассказ Окулича подтверждался фактами и представлялся мне правдоподобным. Теперь стал понятен и его страх, и почему он попытался скрыть от меня свои отношения с Николаевым и Сенцовым. Он сознавал незаконность совершенного обмена и не без оснований страшился ответственности. Рассуждал он, наверно, так: овцу увезли, а теперь, если узнают, и керосин отберут, и самого его посадят за участие в расхищении государственного армейского имущества -- по законам военного времени это пахло трибуналом. И потому во избежание неприятностей сделку с Николаевым и Сенцовым, по его разумению, безусловно, следовало утаивать. Он не сообразил, не учел только того обстоятельства, что керосин был трофейный. В последние полтора месяца немцы при отступлении бросали сотни складов и эшелонов с различным военным имуществом и горючим. Все это полагалось приходовать, однако на использование некоторого количества трофеев для нужд личного состава частей Действующей армии смотрели сквозь пальцы. Жизнь на хуторах вынуждала людей всячески приспосабливаться, и Окулич не представлял собою исключения, просто он был трусливее и осторожнее многих других. Немцев отогнали за Вислу, но он продолжал хранить оккупационные марки и аусвайс -- а вдруг они еще вернутся?.. Было несомненным фактом, что около месяца, рискуя жизнью, он укрывал у себя комиссара бригады, однако делал он это, думается, опять же из инстинкта самосохранения: немцы могли и не пронюхать, а если бы не захотел, не стал укрывать, ему бы не поздоровилось от партизан. И я был убежден, что, как это ни парадоксально, но спас он комиссара в основном из страха, заботясь прежде всего о своей шкуре. Относительно Окулича для меня все вроде бы прояснилось, и, уходя с ним от хутора к машине, я сказал его жене: -- Он вернется до вечера. Не беспокойтесь, и никаких разговоров с соседями. Поняли? Она утвердительно кивнула головой. В Шиловичах старик и старуха Божовские подтвердили, что действительно сегодня утром приезжала большая крытая машина и Окулич помог погрузить в нее ярку из числа тех семи его овец, что содержатся у них. Они в деталях повторили то, что он мне говорил, и довольно точно обрисовали внешность Николаева и Сенцова. Выехав за деревню, я отпустил Окулича, строго предупредив, чтобы о нашем разговоре не сболтнул ни слова. Когда спустя минуту я обернулся, он быстро шел, почти бежал к своей хате. В невеселом раздумье я возвращался в Лиду. Хижняк, успевший обнаружить в одной из рессор лопнувший лист, тоже был молчалив и мрачен. В поведении Николаева и Сенцова было немало весьма подозрительного и для нас пока совершенно необъяснимого, не говоря уже о целлофановых обертках для стограммовых порций сала -- специальной расфасовке, предназначенной у немцев для десантников и агентов-парашютистов. Но после разговора с Окуличем, со стариками Божовскими и хуторянином Колчицким (Тарасовича не оказалось дома) у меня появились серьезные сомнения относительно версии с Николаевым и Сенцовым. Я не мог утверждать что-либо определенно, но почувствовал, выражаясь словами Таманцева, -- пустышку тянем... 44. ТАМАНЦЕВ Фомченко разбудил меня, как я приказал, точненько, минута в минуту, и старательно доложил свои наблюдения -- ничего существенного. Исполнительные они оба, особенно Фомченко. Старше меня по званию, а скажешь слово -- и бросается, как мальчик, на полусогнутых. Хорошие они ребята, только ведь это не профессия. А толку от них в случае чего будет на грош -- это уж как пить дать! Умения у них нет, да и возраст... После тридцати мышцы теряют быстроту и реакция не та... Юлия уже на моих глазах трижды ходила к лесу и притаскивала оттуда валежник, очевидно про запас, на зиму. Каждый раз, чтобы не терять ее из виду, я перебирался к другому чердачному окну и наблюдал оттуда. Но у леса она не задерживалась, в чащу ни разу не углублялась, она торопилась назад, к малышке, и цель ее ходок, несомненно, была одна -- топливо. Волокла здоровенные валежины и толстые сучья -- еле-еле перла, -- их бы надо пилить, а она принялась затем тюкать ржавым колуном. У Свирида наверняка имелись топор с пилой, была у него и лошадь, и дров навалом -- две большущие поленницы березового швырка, -- и не хворый бы по-родственному подбросить ей хоть воз. Юлия возилась на виду около хаты, а я тем временем подзанялся с Фомченко и Лужновым. Все эти оперативники из частей для поимки агентов-парашютистов практически непригодны. Тут нужны розыскники-профессионалы, поймистые, с мертвой хваткой. А эти, объектовые, что они умеют, чем занимаются?.. В авиации -- противодиверсионным обеспечением техники и аэродрома, ну и еще предотвращением возможного перелета. И я сразу сказал себе: коль их прислали, ничего не поделаешь, но надейся только на себя. Однако я хорошо знал, что от такого вот геморройного занятия, от долгого безрезультатного сидения скисают и более опытные и крепкие мужики. А неизвестно, сколько нам еще придется здесь проторчать. Сколько бы ни пришлось, мы должны -- как пружина в капкане -- каждое мгновение быть готовы к действию. И потому моя обязанность поддерживать этих двух морально и физически плюс поднатаскать их, сообщить им хоть какие-то азы, и прежде всего применительно к нашему заданию. Все это я обдумал еще ночью и решил, чтобы не терять время попусту, ежедневно два-три часа заниматься с ними. Начал я от Адама и Евы: рассказал о своей первой встрече с агентами-парашютистами; я ее помнил так, будто это было не три с лишним года назад, а вчера или даже сегодня. Вижу как сейчас: шоссе под Оршей -- вторая неделя войны. Беженцы, подводы с барахлишком, инвалидами и стариками, обозы с ранеными. Воронки от бомб, трупы на обочинах. Гонят скот, вывозят машины, станки, и бредут, бредут навьюченные даже дети, тащатся из последних сил -- только бы уйти от немца. Плач, рев, растерянность, неразбериха, самые невероятные слухи, десанты и диверсанты. А немецкие самолеты ходят по головам, что хотят, то и делают. В задачи и обязанности нашего погранполка, державшего в тот момент контрольно-пропускной и заградительный режимы на отходах от Орши, только официально -- по приказу -- входило: наведение и поддержание в тылах фронта должного порядка; проверка документов, а в случае необходимости -- при возникновении подозрений -- и личных вещей как у гражданских, так и у военнослужащих независимо от занимаемых должностей и званий; проверка всего проходящего гужевого и автотранспорта; охрана важнейших объектов и обеспечение бесперебойной работы связи; задержание и доставка на сборные пункты самовольно уходящих в тыл красноармейцев, командиров; вылавливание и арест дезертиров; регулирование движения на дорогах и эвакуации; предельная загрузка всего транспорта, двигающегося на восток; очищение в случае необходимости дорог от беженцев; ну и, разумеется, в первую очередь -- поимка и уничтожение немецких шпионов и диверсантов, борьба с вражескими десантами. Все это входило в наши задачи и обязанности официально, по приказу, а чем мы только тогда не занимались -- не перечислишь! -- даже роды приходилось принимать. Так вот, под вечер останавливаем на шоссе для проверки "эмку". Рядом с водителем -- майор госбезопасности: сиреневая коверкотовая гимнастерочка, на петлицах -- по ромбу, два ордена, потемнелый нагрудный знак "Почетный чекист". На заднем сиденье -- его жена, миловидная блондинка с мальчиком лет трех-четырех, и еще один, спортивного вида, со значком ворошиловского стрелка и двумя кубарями -- сержант госбезопасности*. Майор Фомин с женой и ребенком следует в город Москву, в распоряжение НКВД СССР. Кроме личных вещей, в машине два толстенных пакета, опечатанные гербовыми сургучными печатями НКВД-Белоруссии, -- совершенно секретные документы, что оговорено в предписании. И шофер там указан и сержант -- для охраны. ---------------------------------------- * Сержант госбезопасности и майор госбезопасности -- специальные звания начальствующего состава органов НКВД того времени. --------------------------------------------------------------- Все чин чином, все продумано и правдоподобно. Документы безупречные; на удостоверении у майора хорошо нам уже знакомая подпись -- черной тушью -- Наркома внутренних дел Белоруссии, а на удостоверении к нагрудному знаку, выданному еще в 1930 году, личная роспись Менжинского. И у жены, вольнонаемной сотрудницы органов НКВД, и у военного шофера, и у сержанта -- тоже абсолютно безупречные документы. Номер у "эмки" минский, паспорт и путевой лист подлинные, соответствующие; на висящем в машине маузере-раскладке серебряная пластинка с гравировкой: "Тов. Фомину (инициалы) от ОГПУ СССР". Ни единой задоринки -- ни в бумагах, ни в экипировке, ни в поведении. Имелись даже сходные признаки в словесных портретах ребенка и родителей -- белявый, с голубыми глазами, как и мама, и скуластый, с широким прямым лбом, как отец. Все чин чином плюс отличное знание оперативной обстановки. Майор промежду прочим негромко, доверительно сказал: -- Вы от Бориса Ивановича? От Кондрашина?.. Капитан Кондрашин Борис Иванович третьи сутки исполнял обязанности командира нашего погранполка -- даже это они знали. И все-таки мы их взяли. Рассказывая Фомченко и Лужнову действительный случай, я для пользы дела по воспитательным соображениям кое-что приукрасил. Взяли мы в основном трупы, а блондинку, тоже начавшую стрелять, тяжело ранили. Как оказалось, мальчик был сынишка советского командира, подобранный немцами где-то у границы в первые сутки войны. Его натаскивали несколько дней, приучали называть "майора" папой, а блондинку -- мамой, и приучили. Но так как он иногда сбивался и говорил ей "тетя" (или ему "дядя", уже не помню), ребенка заставляли молчать, когда его держали за руку. С этой же целью -- чтобы в нужные минуты он не говорил -- ему засовывали в рот леденцы. При проверке документов, сжимая маленькую ладошку, "мама" -- она оказалась радисткой -- от напряжения, видно, сделала ему больно, и он поморщился. Кстати, потом, обхватив ее, окровавленную, полуживую, обеими руками, он вцепился намертво и дико кричал; в этой страшной для него передряге она наверняка казалась ему самым близким человеком. Был я тогда молодым и сопливым, хотя два года уже прослужил на границе. И заметил, что она сдавливает мальчику ладошку и он морщится и что рот у него занят леденцами, не я, а лейтенант Хрусталев, мой начальник заставы, проверявший документы. Он и подал нам условный знак, а сам, взяв у бойца-пограничника винтовку, не говоря ни слова, с силой ткнул штыком несколько раз в засургученные пакеты -- звук был металлический (там оказались рации в специальных дюралевых футлярах). -- Что вы делаете?! -- возмущенно закричал майор. Это был сигнал, потому что мгновенно все четверо выхватили пистолеты. Я страховал с левой стороны машины, стоял у задней дверцы и по расчету "держал" в первую очередь "сержанта" и шофера. Как только они обнажили свои пушки, я без промедления вогнал "сержанту" две пули между глаз, а третью всадил в висок шоферу. "Майора" заколол Хрусталев, он же обезвредил и блондинку, успевшую, однако, смертельно ранить бойца-пограничника. Толковый мужик был Хрусталев, находчивый, умелый и решительный. Он не только что у майора, он и у комиссара госбезопасности или генерала в случае необходимости проверил бы штыком и любые секретные пакеты, и какой угодно багаж. Толковый он был мужик, а спустя неделю в такой же примерно ситуации, как под Оршей, только ближе к Смоленску, помешкал секунды и заплатил за это жизнью. Тут всегда так -- кто кого упредит... Про трупы я, понятно, и слова не сказал. А лозунг тогда, промежду прочим, везде был, да и команда нам: "Уничтожай немецких шпионов и диверсантов!" Сколько мы их перестреляли... Пока не поумнели. А теперь вот попробуй хоть одного взять неживым, да с тебя три шкуры снимут и в личное дело подошьют. Просвещая Фомченко и Лужнова, я, чтобы они не отвлекались, одновременно продолжал наблюдать. Я говорил, то и дело поглядывая в окно, а они смотрели мне в рот глазами девять на двенадцать. Примечательно, что воевали оба, как и я, с первого лета. Фомченко до ранения был штурман эскадрильи, а Лужнов -- командир звена. Не знаю, как они летали, судя по наградам, неплохо. Что же касается активного розыска и силового задержания, они не представляли себе азбучных истин, и я уверился, что проку от них будет в случае чего -- шиш да кумыш!.. Выждав, пока сумерки сгустились, мы натаскали на чердак сена, полыни от блох и устроились с удобствами. Как только совсем стемнело, я расположил офицеров в кустах за хатой Юлии, метрах в пятидесяти, а сам поместился с другой, фасадной стороны. Предварительно мы оговорили все возможные ситуации и обусловили сигналы взаимодействия; я разъяснил им все дважды, втолковал, как первоклашкам. -- Если он будет один, -- прямо сказал я, -- то вы мне не понадобитесь. Если будет один, сидите и не вылезайте... 45. АЛЕХИН И ПОЛЯКОВ Алехин не слышал шума подъехавшей машины; он проснулся оттого, что его трясли за плечо. Открыл глаза и сразу поднялся: возле него, присвечивая фонариком поверх изголовья кровати, стоял подполковник Поляков. Завесив окно плащ-палаткой, Алехин зажег лампу-молнию и поспешно оделся, взглянув при этом на часы: без пяти минут три -- часа два еще вполне можно было бы поспать... -- Ты извини, у вас перекусить чего-нибудь найдется? -- спросил Поляков. Он уже снял пилотку, шинель, положил на стол набитый авиационный планшет и, невысокий, коренастый, потирая маленькие пухловатые руки, расхаживал по комнате. Алехин достал начатую баночку тушенки, несколько вареных картофелин и хлеб. Пока Поляков ел, он, присев сбоку, рассказывал о том, что сделано за прошедшие сутки, о своих визитах к Гролинской и Окуличу, о поисках в городе и разговоре по "ВЧ" с генералом. Подполковник слушал, изредка задавая вопросы, его некрасивое, с небольшим прямым носом и выпуклым шишковатым лбом лицо ничего не выражало. Лишь когда Алехин сообщил о целлофановых обертках, он оживился и попросил показать. Посмотрел на свет и, потянув носом, произнес: -- Июнь сорок четвертого... И номер партии тот же... Занятно! Поляков был тем самым человеком, чье мнение и советы в ходе розыска, без сомнения, интересовали Алехина, как и других чистильщиков, более всего. Подполковник обладал редкостным талантом делать правильные выводы из минимума данных. Осмысливая факты, он нередко по какой-нибудь частности приходил к весьма неожиданному умозаключению и, как правило, не ошибался. Поэтому Алехин обстоятельно, до мелочей, изложил ему все, в том числе и свои сомнения относительно версии с Николаевым и Сенцовым, и, закончив, обратился в слух. Тем временем Поляков, доев последнюю картофелину, закурил; потом достал из планшета два конверта -- почтовый и побольше размером, -- вынул карту и разложил ее на столе. Наконец он заговорил тихо и, как всегда, неторопливо, но не о том, что ожидал Алехин. Поляков принялся подробно рассказывать о случае угона "доджа" и о сержанте Гусеве. Алехин слушал с напряженным вниманием: имела эта история отношение к "Неману" -- такая догадка мелькнула у него, когда была названа марка автомашины, -- или не имела, а Поляков наверняка желал знать и его, Алехина, соображения. --... На контрольном пункте при выезде из города к нему в машину попросились двое: старший лейтенант и лейтенант. Были они в плащ-накидках; старший лейтенант в возрасте лет сорока, плотного телосложения, с небольшими усами... в фуражке полевого образца. Лейтенант значительно моложе, но внешность его он совершенно не помнит... -- Вещи у них были? -- поинтересовался Алехин. -- Да. Как он припоминает, небольшой потертый чемодан и трофейный ранец с бурым верхом... Говорили они чисто, но по произношению не исключено, что старший -- украинец. Они уселись в машине за его спиной, и он поехал. За Озерами старший лейтенант попросил остановить, как он сказал, по малой нужде. Место там безлюдное, лес с обеих сторон вплотную подходит к шоссе. Гусев остановил машину и собирался закурить -- они угостили его папиросой, -- но был оглушен ударом по голове и что было дальше -- не помнит... Сидел он в этот момент за рулем, а рана от удара над левым ухом. -- Левша... -- Да, удар был нанесен левшой или человеком с одинаково развитыми руками, что, впрочем, маловероятно. Очнулся в кустах, услышал -- неподалеку проезжают машины, дополз с трудом до шоссе, где и был подобран. По-видимому, они, оглушив, оттащили его в кусты, стрелять не решились, чтобы не привлечь внимания, и, лежачего, дважды ударили ножом в спину. Целили в сердце, но не попали: машина стояла на шоссе, они торопились, и это, очевидно, его спасло... У него взяты красноармейская книжка, проездные документы и деньги. Примечательно, что взяли самодельный портсигар из дюраля, а хорошие наручные часы не тронули. Из диска автомата, находившегося в машине, вынуто около сорока патронов... -- Они были в плащ-накидках, откуда же ему известны их звания? -- Он видел погон на гимнастерке старшего лейтенанта: когда тот влезал в машину, плащ-накидка распахнулась. Запомнил, что на погоне было три звездочки, а выше дырочка и примятость, как он полагает, от эмблемы. -- А может, от четвертой звездочки? -- Он полагает, от эмблемы. Причем от артиллерийской. Цвет канта он не заметил, но почему-то убежден, что они -- артиллеристы. Это его предположение, чисто интуитивное; на чем оно основано, он так и не смог объяснить. Когда он согласился их взять, старший сказал другому: "Садитесь, лейтенант". В машине они больше молчали, да он и не прислушивался... Уверяет, что они высокого роста, но я думаю, это субъективность восприятия: он сам маленького роста, и, по его определению, у меня средний рост... Полагает, что в лицо узнал бы обоих, однако описать их внешность для словесного портрета не смог. Говорит -- обыкновенные офицеры!.. Зачем я тебе о них так подробно рассказываю?.. -- Поляков вынул из большого пакета две фотографии и положил перед Алехиным. -- Это -- отпечатки шин угнанного "доджа"... А это -- следы машины, обнаруженные вами в лесу под Столбцами... Рассматривая фотографии, Алехин нащупал рукой лежащую на столе пачку "Беломорканала" и вытянул папиросу. -- Вроде... полная идентичность, -- сдерживая волнение, сказал он погодя и закурил. -- Да, совпадают все индивидуальные особенности Протектора... например, поперечный разрез на шине правого заднего колеса... Теперь как будто ясно, что неизвестные, пытавшиеся убить Гусева и захватившие "додж", имели разыскиваемую нами рацию... Завладев машиной, они поехали за Столбцы, -- Поляков показал на карте, -- свернули в лес и вышли в эфир. Это было седьмого августа, в день первой пеленгации. И дата, и час, и место совпадают. Затем, проехав к Заболотью, они загнали машину в лес и замаскировали, быть может, рассчитывая ею при случае еще воспользоваться. Машина найдена в безлюдной чаще -- до ближайшего хутора два километра, и обнаружили ее случайно... Я распорядился устроить засаду, хотя мало верю, что они появятся... Поляков говорил тихо и так неторопливо, будто в сутках было не двадцать четыре, а, по крайней мере, тридцать шесть часов. Излагая розыскные сведения, он, по обыкновению, все время обдумывал и ставил под сомнение каждый сообщаемый факт и свои предположения и требовал таких же размышлений и критического отношения от тех, кто его слушал. Он не любил бездумного поддакивания, его правилом было, чтобы подчиненные откровенно и независимо высказывали свои соображения и при несогласии спорили с ним, противоречили и опровергали. За три года совместной работы Алехин отлично усвоил эту манеру обсуждения, ценил ее эффективность и знал, что подполковник прежде всего ожидает сейчас от него инакомыслия, возражений, но для этого в данном случае не имелось никаких оснований. -- Захватив машину, они проехали к Столбцам... -- рассматривая карту, --сказал Алехин, -- это около двухсот километров... Для того чтобы выйти в эфир, вовсе не обязательно проделывать такой путь... Затем вернулись на запад, почти в тот же самый район... -- Уловил? -- обрадованно оживился Поляков. -- Пытаюсь... Или рация находилась где-то в районе Столбцов, или они там с кем-то связаны... Да, текст двух остальных перехватов сейчас бы весьма пригодился... Рацию, очевидно, потом перевезли и спрятали где-нибудь неподалеку от Шиловичского леса, а может, и в самом лесу... -- Я тоже так думаю! Существенная деталь: из кузова "доджа" исчезла малая саперная лопатка. -- Тайник?.. -- Скорее всего! -- Поляков улыбался, довольный подтверждением своих мыслей. -- Большая саперная лопата на месте, и топорик на месте, и весь инструмент, а малая исчезла. Гусев за день до того получил ее со склада -- новенькую! Успел вырезать на черенке свои инициалы Эн и Гэ -- Николай Гусев, -- чтобы не позаимствовали другие шофера... При осмотре места обнаружения "доджа" лопатку не нашли, хотя именно ее не искали: что она пропала, я узнал позднее. Для подтверждения версии о тайнике, наверно, придется специально осмотреть еще раз всю рощу. -- Роща -- это не проблема. А вот найти тайник в таком лесу, как Шиловичский, -- задачка! -- невесело сказал Алехин. -- Не легче, чем отыскать место выхода в эфир. -- Да., тут надо хорошенько подумать, -- согласился Поляков. -- Добраться до тайника -- это уже, считай, полдела. Я сейчас еще не готов, но сегодня же предложу вам что-нибудь конкретное... -- пообещал он. -- Теперь, Павел Васильевич, насчет Николаева и Сенцова... Твои сомнения я разделяю. Как это ни печально, а попахивает пустышкой! Немало противоречивого... Одно дело действовать под видом заготовителей, другое... Откуда у них, например, десяток бочонков с керосином? Зачем им вся эта живность?.. Сомнительно... Весьма!.. В то же время на все сомнения и противоречия имеется и довольно увесистое "но"... Из меньшего по размеру почтового конверта Поляков вынул сложенный вдвое листок целлофана и протянул Алехину. -- Это было в кузове "доджа". Взяв целлофан, Алехин развернул его, потер о тыльную сторону ладони -- кожа засалилась, -- понюхал и, приблизя к лампе, посмотрел на свет, затем для сравнения поднял рядом одну из оберток, оставленных Николаевым и Сенцовым в доме Гролинской. -- Совпадает все -- и фирменный знак, и месяц выпуска, и номер партии, -- продолжал Поляков. -- Ни Гусев, ни его командиры в автобате сала в такой упаковке никогда не видели, даже не представляют, что это такое. Кстати, перед выездом он вымыл кузов. Так что это, несомненно, оставлено двумя неизвестными, пытавшимися его убить и угнавшими "додж", оставлено теми, кого мы ищем. -- Значит, один из них, предположительно, -- левша, а старший, судя по произношению, возможно, -- украинец. -- Алехин усмехнулся. -- Каждый двадцатый в жизни -- левша и каждый шестой военнослужащий -- украинец. -- Да, скажем прямо, негусто, -- согласился Поляков; он сложил карту и вслед за конвертами с целлофановыми обертками и фотографиями сунул ее в планшет. -- Кстати, Гролинская не заметила у Николаева украинского произношения? -- Нет. Я интересовался речью обоих... Она убеждена, что он сибиряк. -- По внешности и по возрасту Николаев и Сенцов в целом схожи с теми, кто нам нужен... В приблизительных общих чертах: один постарше и поплотнее, второй моложе, выше и стройней... -- И у тех двух, которых видел Васюков, тоже есть такое сходство. -- Да, обе пары во многом схожи с теми, кого мы ищем. Есть, конечно, и явные различия, впрочем, в деталях, функциональные... Звания, головные уборы, личные вещи, усы -- все это легко видоизменить... Что характерно... -- задумчиво сказал Поляков, -- обилие общих сведений и версий и скудность конкретного... -- Он посмотрел на часы и поднялся. -- Ты извини, но спать уже не придется... Идем в отдел, может, там есть что-нибудь новое... 46. НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ ГЕНЕРАЛ ЕГОРОВ В отделе контрразведки авиакорпуса ни ответа на запрос о Николаеве и Сенцове, ни каких-либо свежих сообщений по делу "Неман", к сожалению, не было. Шифровальщик, занятый чем-то срочным, даже не подойдя к обитой железом двери, крикнул, что для Алехина и подполковника у него пока ничего нет, и, словно извиняясь за свое невнимание к Полякову, добавил, что, как только освободится, -- зайдет. Кипяток на кухне Алехину пообещали нагреть минут через пятнадцать. Поляков открыл кабинет начальника отдела, зажег свет, снял пилотку и шинель, разложил на столе бумаги из планшета, поставил термос и чайные принадлежности. За годы войны ему приходилось располагаться на время для работы не только в случайных, чужих кабинетах, но и во всяких каморках, землянках и блиндажах, по сравнению с которыми это просторное, чистое, проветренное помещение представлялось чуть ли не дворцом. Особенно ему здесь нравился покрытый плексигласом большущий письменный стол. Прежде всего он просмотрел собранные Алехиным в папку документы по делу "Неман", с особым вниманием последние, поступившие после его отъезда в Гродно. Прочитав сообщение о белорусском отделении Дальвитцской разведшколы (он уже слышал о нем от Алехина), Поляков не без иронии улыбнулся: -- Чего-чего, а общих неконкретных версий более чем достаточно. Потом Алехин пошел за кипятком, а подполковник набрасывал ориентировку о разыскиваемых -- двух неизвестных, пытавшихся убить Гусева и угнавших "додж", -- когда дверь распахнулась и на пороге появился Егоров, высокий, здоровенный, в матерчатой фуражке с полевой звездочкой и ватной стеганке без погон. Вошедший следом адъютант -- румяный кареглазый лейтенант с автоматом на спине, чистенький и подтянутый, -- внес небольшой кожаный чемодан. -- Здравия желаю, -- поднялся Поляков. -- Живой? -- снимая фуражку, проворно принятую адъютантом, сильным окающим басом спросил Егоров. -- Как видите, -- усмехнулся Поляков. -- Садись... И неплохо устроился, -- оглядывая кабинет, заметил Егоров. -- А нас по дороге обстреляли... Еле проскочили! -- Он сбросил стеганку с разрывами на плече, из которых торчала вата, и остался в гимнастерке с двумя рядами орденских планок и погонами генерал-лейтенанта. -- Зашей! -- приказал он адъютанту и повернулся к Полякову: -- Безопасность родного начальства обеспечить не можете! -- Так ночью спать надо. -- Спать?.. Вот спасибо, что просветил!.. -- Егоров уселся против Полякова и посмотрел на стол. -- Неплохо!.. Выжил хозяина из кабинета, чаи гоняешь... До начальства далеко... Как у Христа за пазухой!.. Он шутил, но его широкоскулое с тонкими твердыми губами и квадратным подбородком с угибом посредине лицо сохраняло при этом властное, суровое выражение. Поляков слишком хорошо знал генерала, чтобы не почувствовать за его шутливостью какого-то напряжения или недовольства и не понять, что все это только присказка, предисловие. -- Вы сюда, в Лиду, проездом? -- Нет, не проездом! Где Алехин? -- Здесь. -- Вы тексты перехватов по "Неману" от седьмого августа и позавчерашний получили? -- Нет. -- Странно! Я, выезжая, приказал немедля передать в Лиду. -- Может, и пытались. У аппарата никого не было. Я здесь всего минут пятнадцать, -- пояснил Поляков. -- А шифровальщик на месте? -- Да. Он занят чем-то срочным. Но о перехватах он мне ничего не сказал. Может, как раз их и расшифровывает. -- Что нового? -- постукивая пальцами по краю стола, быстро спросил генерал. -- С Николаевым и Сенцовым прояснили? -- Не совсем... Еще нет ответа на запрос. У Алехина сомнения относительно этой версии, и я их разделяю. Лицо Егорова сделалось еще более суровым. -- Здравия желаю, -- войдя с чайником в руке, поздоровался Алехин. Егоров обернулся и тяжелым, сумрачным взглядом посмотрел на него. -- Что так отощал? -- Волка ноги кормят, -- усмехаясь, сказал Поляков; он поднялся и взял чайник. -- Плохо они вас кормят, плохо!.. Что делается по Павловскому? -- Устроена засада в месте его наиболее вероятного появления. -- Если не ошибаюсь, там оказалось два таких места. -- Мы выбрали одно, более перспективное, -- неторопливо продолжал Поляков, заливая кипятком заварку в маленьком фарфоровом чайничке. -- На вторую засаду у нас нет людей. -- Будут! Немедля организуйте! Немедля! -- подчеркнул Егоров, барабаня пальцами по краю стола. -- Есть еще зацепки? -- Обнаружились весьма интересные обстоятельства. Звонил вам ночью из Гродно, но вас уже не было. Вы помните случай с угоном "доджа" Сто тридцать четвертого моторизованного батальона? -- Это имеет отношение к делу "Неман"? -- нетерпеливо спросил Егоров. -- Непосредственное. Поляков уже наполнил термос кипятком и, завинтив крышку, принялся кратко излагать суть разговора с Гусевым и свои соображения. Егоров слушал молча, потирая ладонью прорезанный наискось широким багровым шрамом затылок, что он делал обычно в минуты волнения и напряженной работы мысли. Потом, развернув вынутые Поляковым листки целлофана, внимательно осмотрел каждый, сравнил, потрогал пальцами и понюхал. -- Все это существенно, -- сказал он затем, -- но практически мало что нам дает Фактов полно, а зацепиться не за что. Даже словесные портреты этого левши и второго составить невозможно. -- К сожалению. Но мы вс