Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   "Собрание сочинений в четырех томах. Том первый".
   М., "Молодая гвардия", 1973.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 18 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Мы сидели в жарких кожаных креслах канцелярии Н-ского училища, говорили
о предстоящих стрельбах. В широко  открытые  окна  с  обожженного  солнцем
пустынного плаца тек душный парной воздух.
   Под окнами заскрипел ссохшийся  на  жаре  гравий  -  по  плацу  ленивой
походкой плелся коренастый курсант  в  добела  выгоревшей  гимнастерке,  с
противогазом на боку, в начищенных до блеска сапогах. Остановился в жидкой
тени тополя, возле бочки, наполненной желтой водой - место курилки, - вяло
достал пачку папирос, сел на скамью, да так и не закурил, а только,  зевая
от зноя, стал пачкой обмахивать красное, пылающее лицо.
   Все корпуса училища  и  классы  пустовали.  Батареи  выехали  в  летние
лагеря. И командира дивизиона майора Рыжникова я застал почти случайно:  с
отделением курсантов он привез в училищные мастерские неисправное  орудие,
помимо того, у него были неотложные дела дома.
   Мне нравился этот немолодой майор  с  мягким  лицом,  с  едва  заметной
улыбкой в небольших синих глазах, нравилось, как он вытирал платком потный
лоб и крепкой рукой наливал воду в стакан  и  как,  говоря  со  мной,  все
рассеянно смотрел на залитую белую дверь канцелярии, словно  прислушивался
к чему-то в коридоре. Я хотел было  уже  встать,  проститься,  но  тут  за
дверью послышался приглушенный говор, затем смех, заразительный,  молодой,
тот смех, который заставляет невольно улыбнуться.
   Что-то похожее на  догадку,  на  оживление  мелькнуло  в  лице  майора,
показалось, что он наконец услышал в коридоре то, что хотел  услышать,  и,
несколько виновато покосившись на меня, позвал громким и властным тоном:
   - Курсант Скворцов, зайдите ко мне!
   И застегнул на крючок воротник кителя.
   В канцелярию вошел невысокий курсант с той бросающейся в глаза строевой
выправкой, какая свойственна только очень  молодым  офицерам,  и,  еще  не
успев согнать улыбку с загорелого лица, доложил веселым голосом:
   - Сержант Скворцов по вашему приказанию прибыл.
   Майор  Рыжников  встал,  нахмурился,   внимательным   взглядом   окинул
Скворцова с головы до ног, спросил сухо:
   - Вы из мастерских? Орудие готово?
   - Так точно, товарищ майор, - ответил Скворцов о прежней искоркой смеха
в глазах.
   Нос, сильно тронутый загаром, слегка лупился,  брови  и  по-мальчишески
длинные ресницы выгорели,  бронзовую  прямую  шею  заметно  оттенял  белый
подворотничок, недавно пришитый к летней гимнастерке.
   Майор сказал строго:
   - Проверьте орудие тщательнее.
   - Слушаюсь, товарищ майор.
   Скворцов  вышел.  Майор,  крякнув,  сел  в  кресло,  лицо  снова  стало
домашним,  усталым  от  жары,  добрым,  мягким,  и  плотная   фигура   его
распустилась в  широком  кожаном  кресле.  Он  задумчиво  гладил  ладонями
подлокотники.
   - Вот, - сказал он, - Скворцов, видите какой!
   И  тотчас  завозился  вроде  бы  "смущенно   в   кресле,   поймав   мой
вопросительный взгляд: видимо, он не хотел показывать незнакомому человеку
свое подчеркнутое расположение к воспитаннику, как это делают в  разговоре
с   посторонним    некоторые    офицеры,    желая    выглядеть    образцом
одинаково-объективного отношения к подчиненным. Но  все-таки  я  удивился,
когда майор сказал с металлическими нотками в голосе:
   - Вообще обыкновенный курсант.  Даже  излишне  легкомысленный.  Так  вы
будете завтра на стрельбах? Мы выезжаем вечером.
   Ночь я  провел  на  НП  дивизиона.  Спал  в  окопе,  прямо  на  соломе,
прикрывшись плащом. Часто просыпался, сначала видел острый блеск  звезд  в
черном небе, тихий их отсвет на мокрых  листьях  осин,  потом  к  рассвету
услышал текучий шелест; на сереющем похолодевшем небе  проступили  неясные
пятна шумящих деревьев, посвежело перед зарей. Я по-солдатски  накрылся  с
головой плащом и крепко уснул.
   Меня разбудило горячее солнце, его тепло чувствовалось сквозь  нагретый
плащ, и я откинул его. Было раннее утро с росой.
   В траншее началось движение, доносились  негромкие  команды  -  приехал
генерал, с ним группа офицеров, видимо, преподаватели артиллерии, и  окопы
заполнились офицерами, все были с полевыми биноклями, в ожидании  занимали
места, тихонько переговаривались перед стрельбами.
   Майор Рыжников доложил генералу, и бледный,  с  холодной  строгостью  в
лице подошел к стереотрубе, припал к ней, настраивая резкость,  подошел  к
буссоли, посмотрел, повернулся к генералу.
   - Приступайте, - кивнул высокий и худой старик генерал,  вынул  толстый
янтарный мундштук и с равнодушным выражением прищуренных глаз продул  его.
- Кто у вас первый?
   Наступило короткое молчание. Осины шелестели над НП.
   - Стреляющий сержант Скворцов! - четким и громким голосом подал команду
Рыжников. - Ко мае!
   И  я  увидел  сержанта  Скворцова,  того  самого  веселого,  загорелого
курсанта, который вошел вчера в канцелярию с искоркой смеха в  глазах.  Он
не  смеялся  сейчас.  Нечто  спокойно-взрослое,  сдержанное  было  в   его
невысокой фигуре, без единой складки обтянутой по-строевому  гимнастеркой,
с каплями росы на погонах, в его взгляде, в голосе, когда он  сказал,  что
готов к  стрельбе.  Генерал  неторопливыми  пальцами  вправил  сигарету  в
мундштук, кашлянув, закурил, произнес жестко:
   - Где ваш бланк записи стрельбы и карандаш, товарищ сержант? Не вижу...
   -  Здесь  таблица  стрельбы,  карандаш,  бланк,  -  ответил   Скворцов,
показывая на сумку, висевшую на боку.
   - Ага, - неопределенно промычал генерал. - Ну, ну...
   Скворцов взглянул на молчавшего майора Рыжникова, потом  на  начальника
училища, сказал:
   - Товарищ генерал, разрешите мне стрелять так.
   - То есть как так? - удивленно поднял брови генерал.
   - Без карандаша и бланка, я так быстрей готовлю данные.
   - Фокусы, - недовольно сказал генерал и, сердито фыркнув, полуобернулся
к Рыжникову. - Что  это  у  вас  в  батарее,  Семен  Павлович?  Фокусники?
Иллюзионисты? Скоро на стволах орудий будут балансировать, а?
   - Разрешите ему, товарищ генерал, -  очень  тихо,  но  твердо  попросил
майор Рыжников.
   - Вон как! Ну, ну что ж... - нахмурясь, сказал генерал. - Приступайте.
   Как  бывшему  артиллеристу,  мне  хорошо   была   знакома   глазомерная
подготовка данных для стрельбы, но даже на фронте  я  никогда  не  обладал
математическим складом  ума.  В  подготовку  данных  входило:  определение
расстояния  до  цели,  вычисление  угломера  по  буссоли,  учет  различных
поправок, то  есть  ряд  математических  расчетов,  в  результате  которых
орудия, стоявшие в нескольких километрах от НП, направляются в цель.
   Когда же я услышал  первые  слова  команды  майора  Рыжникова,  дающего
Скворцову целеуказание - уничтожить дзот на высоте, - я не успел  заметить
этот дзот, потому что сразу услышал спокойный голос Скворцова: "Цель понял
и вижу!" - изумившего меня непонятной стремительностью ответа.  Я  увидел,
как майор нажал секундомер, а Скворцов, уже отойдя от буссоли,  смотрел  в
бинокль на возвышенность, зеленевшую далеко впереди, в полях.
   И сразу опустилась тишина  вокруг.  Генерал,  стоя  около  стереотрубы,
молча курил, морщась от дымка, и с высоты своего роста с суровым интересом
следил за Скворцовым. Офицеры перешептывались в траншее.
   Тогда майор Рыжников напряженным движением поднес к лицу секундомер,  и
Скворцов, теперь без бинокля, по-прежнему упорно глядел на  высоту,  и  по
его подрагивающим, белым от солнца ресницам я  понял,  что  в  те  секунды
математические вычисления заслоняли от него все - и генерала, и Рыжникова,
и офицеров, кто был здесь на НП. Он ничего не видел.
   "Ошибется, спутает шаг угломера - мы не увидим первого  разрыва",  -  с
тревогой подумал я, вспоминая весь знакомый мне процесс вычислений.
   Но  Скворцов  перевел  свои  серые  глаза  на  курсанта-телефониста  и,
казалось, совсем неспешно скомандовал:
   - По дзоту! Дальнобойной гранатой! Взрыватель фугасный...
   Мне кажется, я не  услышал  заряд,  угломер,  прицел,  уровень;  только
последние слова команды, поданные Скворцовым чуть поднятым от  сдержанного
возбуждения голосом,  заставили  всех  офицеров  одновременно  взяться  за
бинокли.
   - Один снаряд, огонь! - докончил команду Скворцов.
   - Выстрел! - крикнул телефонист.
   Опережая телефониста, гулкий, как бы круглый,  звук  лопнул  справа  за
спиной. Высокий черный столб земли вырос в быстро опал далеко  впереди  на
высоте, облитой солнцем: желтый дым,  разметая,  поволокло  ветром  по  ее
скатам, и сейчас же, после следующей команды, второй  черный  конус  земли
поднялся ближе первого  разрыва  и  тоже  мгновенно  рассеялся.  Что  это?
Вершину высоты замкнула вилка? Я не поверил, не мог поверить.
   - Батарея, четыре снаряда, беглый огонь!
   - Выстрел, выстрел, выстрел, выстрел! - крикнул телефонист.
   Широкие молнии ударили там, в вершину  высоты:  объятая  ураганом,  она
будто взметнулась в воздух,  вихри  дыма  и  земли  застлали  сияющее  над
высотой небо.
   Утренний ветер быстро снес с вершины эту зловеще  заклубившуюся  черную
тучу, погнал по полю желтое, просвеченное солнцем  облако;  оно  унеслось,
растаяло. И тогда напряженная, тонкая,  кристальная  тишина  затопила  все
поле полигона, окопы НП. И я,  изумленный  этой  молниеносной  пристрелкой
двумя снарядами без доворотов и поправок, этой  спокойно-точной  стрельбой
на поражение, оглянулся на Скворцова, на  офицеров  со  странным  чувством
волнения,  что  я  присутствую  при  рождении  феноменально   талантливого
командира  батареи,   виртуозно   владеющего   артиллерийской   стрельбой.
Офицеры-преподаватели не выказывали ни волнения, ни  радости,  в  раздумье
молчали, глядя на Скворцова: майор Рыжников  с  замкнутым  лицом  пальцами
гладил бинокль и  тоже  не  говорил  ни  слова.  Генерал  курил  сигарету,
прищурившись, пепел сыпался на его новый светло-серый плащ, он не  обращал
внимания на это. А Скворцов стоял, слегка одергивая гимнастерку, и  только
мальчишеские светлые волосы, выбившиеся из-под пилотки, выгоревшие  брови,
смешно облупившийся нос, мелкие капли пота на верхней губе объяснили  мне,
что это не офицер, не опытный командир батареи, а всего лишь курсант.
   - Пулемет! - вдруг, встрепенувшись,  хрипло  крикнул  генерал  и  почти
подбежал к Скворцову,  показал  рукой  в  поле.  -  Вон,  левее  кустиков.
Пулемет! Наша пехота залегла, пулемет  мешает  продвижению,  косит  людей.
Уничтожить! Даю шесть снарядов на поражение!
   - Цель понял и вижу!
   Я увидел далеко слева от  возвышенности  высокие  кусты,  они  качались
среди солнечного блеска влажной травы, и понял тут же, что большой доворот
орудий может быть  неточен,  не  выведет  первый  снаряд  на  линию  цели,
осложнит пристрелку.
   - Выстрел!
   Снаряд, сопя, тяжко дыша,  расталкивая  воздух,  прошел  над  НП,  и  с
отдаленным громом возник  разрыв  около  кустов.  Поднявшийся  дым  плоско
прижало ветром к земле, желтое облако расстелилось за  бугорком,  где  был
пулемет. Я не  заметил,  перелет  это  был  или  недолет.  И,  не  услышав
следующую команду Скворцова, я обернулся. Он,  сжав  губы,  с  напряжением
смотрел туда, на цель, на бугорок, и все юное, темное от загара  лицо  его
покрылось потом.
   По-видимому, ветер помешал ему  определить  точность  падения  снаряда.
Генерал с пустым мундштуком в зубах быстро раскрыл  на  ладони  серебряный
портсигар, протянул его Скворцову, сказал:
   - Курите, нет?
   - Не надо, товарищ генерал, - тихо ответил Скворцов, не оборачиваясь, и
внезапно звонким голосом скомандовал телефонисту больший прицел.
   Мне казалось, что первый  снаряд  упал  дальше  цели,  -  зачем  же  он
увеличивал прицел? Это означало, что, беря цель в вилку, он не возьмет ее.
   - Выстрел! - доложил телефонист.
   Разрыв  лег  впереди  бугорка,  и  вслед  за  этим  поспешная   команда
Скворцова: "Батарея, четыре снаряда, беглый огонь!" - опять  удивила  меня
своей стремительностью.
   Когда дым рассеялся и снова тишина  затопила  НП,  там,  возле  кустов,
бугорка - пулеметного гнезда - не было. Оно сровнялось с землей, чернеющей
огромными воронками.
   Только после этого Скворцов провел пальцами по верхней губе и чуть-чуть
улыбнулся. И тогда я понял: ветер унес дым  первого  разрыва  за  цель,  и
получилось впечатление перелета,  в  то  время  как  был  недолет.  И  вот
Скворцов учел это вторым снарядом и перешел на поражение.
   - Голубчик мой, умница, -  неожиданно  сломанным,  задрожавшим  голосом
сказал генерал и, мигая, внезапно неловко обнял  Скворцова,  стиснул  его,
поцеловал в нотную щеку звучным поцелуем. -  Мне,  старику...  спокойно...
Спасибо, да... Идите, идите же, - забормотал он, уже оттолкнув  Скворцова,
и, почему-то нахмурившись, отвернулся со  странно  блестевшими  глазами  и
тотчас сердито  крикнул  майору  Рыжникову:  -  Ну,  ну!  Что  вы  стоите?
Следующий стреляющий!
   ...Был вечер необычайно тихий,  теплый;  закат  над  лесами  мерк,  еще
светясь, и в высоком позеленевшем небе покойно таяла перистая  гряда  алых
облаков. И там, среди этой пустоты заката, мохнато зашевелилась, замерцала
первая ясная вечерняя звезда.
   Мы шли со Скворцовым по берегу реки, точно застывшей в  своем  течении,
шли мимо розовеющих заводей, медовой  свежестью  недавно  скошенного  сена
тянуло с лугов.
   Скворцов вдруг улыбнулся и сказал:
   - А вы умеете плавать? Искупаемся?
   Мы разделись на берегу, под песчаным обрывом. Песок, нагретый за  день,
был еще ласково-тепел, плотен. Скворцов взобрался  на  бугор,  разбежался,
весело что-то крикнул мне и нырнул с обрыва в спокойную гладь заводи.  Его
гибкое бронзовое тело мелькнуло в воздухе и почти бесшумно ушло в  розовую
воду. Он вынырнул минуты через две и легко и сильно поплыл к тому  берегу,
оставляя за собой тонкую рябящую полосу на воде.
   Я нырнул в теплую, будто парную, воду, поплыл к нему.
   Через несколько минут мы  сидели  на  берегу  и  курили.  Скворцов,  со
слипшимися ресницами, с влажными волосами,  свежий,  сильный,  смотрел  на
линяющий малиновый свет возле берега, говорил:
   - Вы спрашиваете, почему я решил стать офицером? Я коротко расскажу.
   В войну мама отвезла  меня  из  Ленинграда  в  Крым,  к  своей  сестре,
учительнице. Мне было тогда семь лет,  кажется.  Война  все  же  дошла  до
Крыма, мы никуда не  успели  уйти,  в  общем,  остались  в  оккупированном
городке. Я не буду подробно рассказывать, - вы знаете,  что  это  такое...
Главное - голод. Шли мы однажды с тетей по улице, и  вдруг  она  упала  от
истощения, я никак не мог ее поднять. Увидел какой-то немец,  остановился,
засмеялся, потом вынул из кармана сушеную  тарань,  говорит:  "На,  бабка,
кушай", - но в руки тарань не дал, а бросил в  пыль  и  ногой  подтолкнул:
"На, на". Тетя тарань взяла, отдала мне и сказала: "Брось ее через  забор,
слышишь?" И я швырнул ее подальше, а так и хотелось зубами впиться в  нее.
Однажды налетели на бухту наши самолеты, стали бомбить, у немцев  затонула
баржа с продуктами. Узнав,  тетя  оживилась.  Говорит:  "Теперь  мы  будем
ходить в бухту, плавать, закаляться - надо жить".
   Она была крымчанка, плавала здорово, а я - как утюг. Но  мы  сходили  с
тетей в бухту только два раза. По взрослым в море немцы без предупреждения
стреляли из автоматов, а на мальчишек не обращали  внимания.  Была  осень,
море стало холодным, сводило ноги, а  тетя  каждый  вечер  говорила:  "Все
время плавай в бухте, ныряй. Старайся  быть  больше  в  море,  привыкай  к
холоду, это нужно. Потом поймешь. От этого зависит все".  Целыми  днями  я
торчал в море, нырял и выучился плавать.
   Потом тетя посоветовала мне нырнуть на том месте, где затонула баржа, -
узнать, что там за продукты. Я нырнул,  чуть  не  задохнулся,  но  все  же
достал банку с консервами. Принес домой. И она сказала: "Ныряй, еще,  еще,
без конца ныряй, но когда нет рядом немцев". И я нырял до зеленых чертиков
в глазах,  доставал  банки,  закапывал  в  песок,  а  вечером  за  пазухой
приносил. Мне уже казалось, что всю баржу разгрузили, а дома не было у нас
ни одной лишней банки. Приходили какие-то люди по ночам, и она отдавала им
все.
   Однажды ночью пришли немцы и ваяли тетю. Она погладила меня по голове и
сказала: "Если бы ты знал, как я виновата перед тобой!.. Прощай!.."
   И я, помню, бросился к тете, но меня отшвырнули. Тогда  я  заплакал  от
бессилия. Вы знаете, что такое плакать от бессилия?
   Тетю я больше не  видел...  До  освобождения  жил  у  одного  человека,
который часто приходил к тете за продуктами. Он был связан с  партизанами.
Вот так я решил стать офицером. И точно так же, как я научился плавать,  я
учился и стрелять: ночами сидел над формулами, над  таблицами  стрельбы...
Слышите, в лагере горн? Ужин. Пойдемте!
   Он встал и, взглянув на меня, неожиданно засмеялся своим  заразительным
молодым смехом.
   - А наш старик сегодня растрогался, правда?
   Я молчал. Приятно и грустно мне  было  видеть  в  нем  и  взрослость  и
мальчишество одновременно. Эту пору своей жизни я давно уже стал забывать,
и у меня было такое чувство, словно я прикоснулся к своей юности.

Last-modified: Tue, 19 Jun 2001 12:09:40 GMT
Оцените этот текст: