Александра Яковлевна Бруштейн. В рассветный час --------------------------------------------------------------- Дорога уходит в даль... Трилогия. Книга вторая. В рассветный час. (1957-1958 гг.) Издательство: Кишинев, "Литература артистикэ", 1987 г. OCR & Spellcheck: DeNaBo (denabo@mail.ru), 2002 г. --------------------------------------------------------------- КНИГА ВТОРАЯ. В РАССВЕТНЫЙ ЧАС. Глава первая. СВОЕЙ ДОРОГОЙ - Спать! - командует мама. - Мамочка... - Ничего не "мамочка"! Спать! - Но ведь сейчас только восемь... Я всегда до девяти! - Тебе надо хорошенько выспаться! - отчеканивает мама с необычной для нее твердостью. - Чтобы завтра не проспать, не опоздать, сохрани бог, на уроки! Конечно, это серьезный довод. И я подчиняюсь, хотя и очень неохотно. - Все равно не засну... - ворчу я, укладываясь в постель. - Как я могу заснуть в восемь часов! Цыпленок я, что ли? С этой мыслью - "все равно не засну!" - я лежу в постели. Поль, моя учительница французского языка, тоже почему-то улеглась в такую рань, одновременно со мной. Она очень волнуется за меня, даже несколько раз в течение этого дня принималась сосать лепешечки из своей заветной коробки. Эти лепешки - ужасно невкусные! - сделаны из сока дерева эвкалипт. Такое красивое название, и такие противные на вкус лепешки! Они, собственно говоря, предназначены для лечения людей от кашля, но Поль принимает их от всех болезней: от головной боли, от сердцебиения, даже от ангины и расстройства желудка. Поль уверяет, что эвкалиптовые лепешки - "совершенно волшебное лекарство!". В общем, учиться пойду завтра я, а волнуется из-за этого весь дом! И не только Поль без конца ворочается в постели и сосет свои лепешечки. Даже маленький Кики, блекло-зеленый попугайчик, слепой на один глаз, - даже он сегодня почему-то не засыпает, шебаршит в своей клетке. При этом он издает порою тихие "звучки", словно жалуется: "Где мой глаз? Почему у меня только один глаз?" В другое время Поль сказала бы с гордостью: "О Кики такой умный! Он все понимает - как человек!". Но сегодня Поль даже не замечает этого. Она так волнуется, что ей не до Кики... Дверь в столовую открыта, и, лежа в кровати, я вижу все, что там делается. Мама за столом раскладывает пасьянс, но совершенно ясно, что карты ее не интересуют и она в них почти не смотрит. Порой она неожиданно задумывается и неподвижно глядит в одну точку. По другую сторону стола сидит наш старый друг доктор Рогов, Иван Константинович. Он тоже раскладывает свой любимый пасьянс "Могила Наполеона" (он только этот один пасьянс и знает) и тоже часто отрывается от карт, словно его тревожат другие мысли. Папа ходит по столовой - взад-вперед, взад-вперед. А Юзефа отчаянно, на всю квартиру, гремит в кухне посудой и утварью, поминутно роняя на пол то одно, то другое. Грохоту - на весь дом! - Юзефа! - просит мама мягко. - Не гремите кастрюлями! - А когда ж яны - бодай их, тыи каструли! - сами з рук рвутся! Як живые... - Яков... - пробует мама остановить папино вышагивание по столовой. - Перестань метаться, как леопард в клетке! - "Яков ты, Яков, цвет ты наш маков..." - вдруг напевает Иван Константинович. - Не мечись как угорелый. Ребенок и без того волнуется. - Вспомни, как ты когда-то сам в первый раз пошел в гимназию, - напоминает мама. Папа, по своему обыкновению, присвистывает: - Фью-ю-ю! Это же было совсем другое дело! - Почему "другое"? - Потому, что я был пятнадцатилетний парень, почти взрослый. Моя мать хотела, чтобы я непременно стал ученым раввином. Меня учили всякой религиозной премудрости, а я мечтал учиться светским наукам - и в особенности математике и медицине! - Вот! -радуется Иван Константинович. - В рифму со мной! Я в Военно-медицинскую академию из духовной семинарии подался. Меня папаша с мамашей в священники прочили... Как же ты все-таки, Яков Ефимович, в гимназию попал? - Не попал бы! - говорит папа. - Не попал бы, если бы не мой отец. Он был целиком на моей стороне. Он нанял мне учителя - гимназиста последнего класса, и тот за три рубля в месяц занимался со мной потихоньку от моей матери, у нас на чердаке. Мышей там было! Как-то мыши изгрызли латинскую и греческую грамматики Кюнера и Ходобая, и я, почти взрослый, заплакал, балда, навзрыд. Как ребенок!.. Отец ничего не сказал, только вздохнул - это ж было бедствие, катастрофа! - и стал шарить по карманам. Выложил всю обнаруженную наличность - шестьдесят две копейки! - и дал мне. "На, сбегай в лавку, купи новые книжки..." Лежа в постели, не подавая голоса, я внимательно слушаю папин рассказ. Я думаю о своем дедушке - папином отце. Этот дедушка ведь совсем неученый, только грамотный, а вот понимал, что детей надо учить, что для этого ничего не жалко. Молодец дедушка! Когда они с бабушкой вернутся с дачи в город, я ему скажу, что он хороший и я его люблю. - Ну, в общем, - рассказывает папа в столовой, я благополучно одолел меньше чем за два года курс четырех классов гимназий - и выдержал экзамен экстерном при Учебном округе. Это было почти чудо: никто там экзаменов не выдерживал, всех резали. Но я все-таки получил круглые пятерки: и за латынь, и за греческий, и по математике, и по всем предметам - и мне дали свидетельство от Учебного округа. С этим свидетельством отец поехал - будто бы по делу! - в город Мариамполь, и там меня приняли в пятый класс местной гимназии... - Почему в Мариамполе? - удивляется Рогов. - Почему не здесь, в своем городе? - Что вы, что вы! - Папа, смеясь, машет рукой. - Здесь мамаша не дала бы мне учиться. Нет, отец разработал хи-и-итрый стратегический план! Мы с ним тайком перетаскали на чердак все мои книги и вещи. Отец, потихоньку от матери, купил мне на толкучке подержанную гимназическую форму: брюки, блузу с поясом, шинель, фуражку с гербом. Все это мы связали в узел. Поздно вечером отец посадил меня в поезд, идущий в Мариамполь. В вагоне он обошел всех пассажиров, всякому поклонился и сказал: "Вот это - Яков, мой сын, он едет учиться. Будьте ласковы, присмотрите за мальчиком". А кондуктору отец дал гривенник: "Имейте в виду, мальчик у меня такой: если он начнет читать книжку, он до Парижа доедет! Так уж вы, пожалуйста, высадите его раньше: в Мариамполе!" - Ну, и как ты доехал? - интересуется мама. - Ох, лучше не спрашивай! Я ведь в первый раз в жизни ехал по железной дороге... Меня тошнило и мутило, как на океанском пароходе! - А в Мариамполе как ты устроился? - Роскошно! Я высадился со своим узелком и с семью рублями, которые мне дал отец. Нашел "ученическую квартиру", где за пять рублей в месяц давали угол и стол таким бессемейным гимназистам, как я. И зажил почти как принц! - Почему только "почти"? - не выдержав, подаю я голос из своей комнаты. - Смотри ты, она не спит! - Ты скажи мне, почему только "почти как принц", папа, и я сию минуту усну! - Да потому, что ведь принцы, насколько мне известно, не учатся в мариампольской гимназии, - по крайней мере, при мне там не было среди учеников ни одного принца. Ну, и конечно, принцы вряд ли живут на "ученических квартирах", не едят одну только картошку с селедкой... В общем, я думаю, что принцам ученье достается лучше, чем нашему брату. - А учился ты хорошо, папа? - Да как же иначе? - удивляется папа.- Я поступил прямо в пятый класс, проучился четыре года и кончил гимназию с медалью. Без медали меня не приняли бы в университет. - Молодец! - хвалю я. - Не я молодец, а мой отец: он моей головой пробил дверь к ученью всем моим шести младшим братьям. - А как же бабушка? - Бабушка поплакала, погоревала - и смирилась. Теперь она даже рада, гордится тем, что четверо из нас уже кончили университет и "вышли в люди". Остальные трое еще учатся... - Но тут, вдруг спохватившись, папа сердито кричит мне: - Да будешь ты наконец спать или нет? - и притворяет дверь из столовой. Я благоразумно умолкаю. "Все равно мне так рано не уснуть!" - продолжаю я думать. Кровать моя стоит у окна, и я вижу спокойное, глубокое ночное небо. Луна висит в небе, как золотая дыня. Я вижу на ней глаза, нос, рот... Конечно, я знаю, что это горы на далекой луне, но до чего это похоже на человеческое лицо! Бывают вечера, когда луна смотрит на землю весело, добродушно - вот-вот улыбнется и подмигнет! И иногда у луны лицо недовольное и обиженно поджаты губы. Сегодня луна очень ласковая и доброжелательная. На нее просто приятно глядеть. "Конечно... я... так рано... не усну..." - продолжает вертеться у меня в голове. Луна закрывается легким облачком, как шарфиком. Потом из глаз луны выкатываются крупные слезы, похожие на перевернутые вниз головой запятые. Потом луны уже не видно, а идет дождик, такой тепленький, будто небо плачет супом! Капли этого дождя-супа падают на мое лицо, скатываются ко мне за ухо, за ворот моей ночной рубашки и пахнут чем-то очень знакомым и уютным... Кухней, плитой, свежемолотым кофе... Юзефой! Это и в самом деле Юзефа, моя старая няня. Стоя на коленях около кровати, она чуть-чуть касается меня рукой, загрубелой от работы, шершавой от стирки. При этом она еле слышно шепчет на том языке, на котором молятся в костелах и который сама Юзефа не без гордости называет "латыньским". Впрочем, латинских слов Юзефа знает только два: "патер ностер" ("отче наш"), а за этим следует перечисление Христа, всех католических богородиц и святых: - Патер ностер... Езус Христос... Матка боска Острабрамска, Ченстоховска... - бормочет Юзефа. Это она призывает мне в помощь всех небесных заступников, продолжая кропить меня слезами. - Юзенька... - бормочу я сквозь сон, - как ты мокро плачешь... И снова закрываю глаза, снова меня качает на сонной волне. Но тут вдруг будто кто крикнул мне в ухо: "Юзефа плачет!" Я раскрываю глаза, мне больше не хочется спать. - Юзенька! Тебя кто-нибудь обижает? - Никто мене не забижает... Тебя, шурпочку мою, не забидел бы кто там, у кляссе... Смотри, будут бить - не давайся! Никакими уверениями невозможно поколебать Юзефину убежденность в том, что в институте ("у кляссе") детей бьют. Бьют и учат, учат и бьют. Я начинаю повторять все давно уже приведенные доводы: теперь в школах не бьют - если бы там били, разве папа и мама отдали бы меня туда? - и т. д. Но вдруг замолкаю на полуслове, на меня нападает страх: опоздаю! Вон уже как светло, уже утро, - опоздаю на первый урок в институт! Срываюсь в ужасе с кровати: - Который час? Нет, не опоздаю: сейчас только семь часов утра. Уроки начинаются в 9 с половиной, а ходу от нашего дома до института всего минут десять, да и то если останавливаться перед каждым магазином и засматриваться на все витрины! Времени еще много! Все-таки на всякий случай: а вдруг что-нибудь меня задержит? Вдруг улицу перегородят телеги или марширующие солдаты? - я начинаю мыться и одеваться. Так поспешно, что все валится у меня из рук. Скорее, скорее, уже десять минут восьмого! Когда человек торопится, вещи, словно нарочно, стараются мешать ему. Где моя левая туфля? Куда она убежала? Ведь это же безобразие: у человека две ноги - и почему-то только одна туфля! Я с негодованием повторяю по адресу своих туфель то, что постоянно твердит наш друг, старый доктор Иван Константинович Рогов, когда он на что-нибудь или кого-нибудь рассердится: - Это хамство, милостивые государи! Да-с! К счастью, "милостивая государыня" - левая туфля моя - отыскалась: она почему-то засунулась за ножку кровати. С форменным коричневым платьем - новая беда: оно почему-то застегивается на спине! Ну что за глупая выдумка портнихи! Застегивать платье на спине - этак можно целый час проканителиться. И, по-моему, когда я примеряла платье, застежки были сделаны по-людски, спереди... - Да ты надела платье задом наперед! - показывает мама. - А то - добре! - серьезно уверяет Юзефа.- Наизнанку надеть платье - плохо. А задом наперед - добрый знак! Все мои вещи еще с вечера уложены в большой, вместительный кожаный ранец с мохнатой, ворсистой крышкой из жеребячьей шкуры. Мне, конечно, немного досадно, почему у меня ранец, как у мальчишек, а не изящная сумка для книг и тетрадок, как у большинства девочек-учениц, встречающихся на улице. Но ранец - это папина причуда, докторская. Сумку-де надо носить на одной руке, а от этого у девочек позвоночник искривляется на ту именно сторону. Конечно, если папа говорит, так это, наверно, правда, и позвоночник в самом деле искривляется. Но все-таки мне хотелось бы шагать в школу с легонькой сумкой, висящей на руке. И еще бы я хотела - мое давнишнее затаенное мечтание! - чтоб по спине у меня спускалась длинная коса... Ох, косой мне все еще не приходится хвастать! На затылке у меня малютка-косюля с бантиком - все равно как если бы сплели косу из весенних стебельков травы, только что пробившихся из-под земли. Зато в ранце у меня множество сокровищ, новеньких, еще не опробованных. Книжки, тетрадки со вложенными в них четырехугольниками промокашек - от всего этого вкусно пахнет клеем. Карандаши, перья, резинка - одна половинка ее светлая, другая темная: под карандаш и под чернила. Ручка, на которую насажена петушиная головка. Когда пишешь, то головка эта качается, словно приговаривает: "Так, так, так... Пиши, пиши, пиши... Очень, очень, очень прекрасно!" Пенал, подарок Поля, - мечта, а не пенал! На деревянной крышке его выжжено изображение роскошного зайца. Выжигали, видимо, не очень большие искусники: рот и нос зайца слились воедино - похоже, что заяц с аппетитом сосет свой собственный нос, а удивленные раскосые заячьи глаза будто говорят: "Смотри ты! Обыкновенный нос, а как вкусно!" В боковом карманчике ранца лежит завернутый в пергаментную бумагу мой завтрак - я буду есть его на большой перемене: между третьим и четвертым уроками. - Я положила тебе побольше, - говорит мама.- Захочешь - угостишь какую-нибудь подружку. - Сама ешь! У них - свое, у тебя - свое! - сердится Юзефа и с укором обращается к маме: - Вы ей эту моду не показывайте: подружков кормить! Она тогда сразу все отдаст и голодная бегать будет. Только одной вещи нет у меня в ранце (а ее-то мне, ох, как хотелось бы иметь!): перочинного ножа! Когда обсуждался вопрос о перочинном ноже, Поль стояла за то, что ножик - полезная вещь и надо купить мне ножик. Но Юзефа начала так плакать, так божиться, так кричать "по-латыньски": "Езус Мария, матка боска Острабрамска, Ченстоховска", что мама заколебалась. - Зачем ребенку ножик? - возмущалась Юзефа. - Что яна - разбойник или что? Да яна ж - маленькая: дайте, ей ножик, яна домой без пальцев придет! Так ножа и не купили. Папа смотрит на часы. - Без четверти девять... Пора! - Да? - говорит вошедший в комнату высокий крепкий старик с густой раздвоенной каштановой бородой, в которой не видно ни одного седого волоса. - Да? Ребенок пойдет в первый раз в жизни учиться без своего дедушки? Очень мерси вам, дорогие дети, но я - не согласный! - Дедушка! - бросаюсь я к нему на шею. - Миленький! Это тот дедушка мой, папин отец, о котором папа рассказывал вчера вечером Ивану Константиновичу и маме. Тот дедушка, который, урезывая себя и бабушку во всем, добился университетского образования для всех своих семерых сыновей. - Дедушка пришел! - прыгаю я вокруг него. - Дедушка пришел, - подхватывает дедушка, - не с пустыми руками: он принес внучке подарок! И на протянутой ко мне широкой дедушкиной ладони я вижу... отличный перочинный ножик! Пока идут препирательства из-за того, нужен девочке ножик или не нужен, и вопли Юзефы, что этим ножиком я обязательно отрежу себе нос, папа снова смотрит на часы. - Без десяти минут девять... Пора! И одновременным движением мама берется за свою шляпку, а Юзефа набрасывает на голову платок. Дедушка тоже берет шляпу и палку. - Куда? - прищуривается папа. - Куда вы все собрались? Вы хотите проводить ее в институт? "За ручку" - да? Может, еще на руках понесете ее? - Так яна ж маленькая... - жалобно возражает Юзефа. - Она уж не маленькая! - твердо отрезает папа. - Она идет учиться. - Яков... - нерешительно начинает мама. Но папа властно перебивает ее. - Она пойдет одна. И - все. - Но она может попасть под извозчика... - Непременно! - гремит папа. - Если она привыкнет, чтобы ее водили "за ручку", она непременно попадет под извозчика в первый же раз, как очутится на улице одна. Она должна учиться быть взрослой. Юзефа с сердцем срывает с головы платок и убегает на кухню. Там она - я знаю - плюнет в сердцах и заплачет: - Нехай дитя зарежется... нехай яво звозчик задавит - им что. Но мне папины слова очень нравятся. - Ты сегодня пойдешь своей дорогой... Понимаешь, Пуговка? И с тобой не будет ни мамы, ни меня, ни дедушки, ни Юзефы, ни мадемуазель Полины - никого. Ты сама будешь отвечать за все, что делаешь. И не держаться за мамину юбку или за Юзефин фартук... Сама надевай ранец! Не помогайте ей! - сердится папа. - Ну вот, молодец! А теперь попрощайся, и в добрый час... Все провожают меня в переднюю. Все, кроме Юзефы, которая заперлась на ключ в кухне и, наверно, горько плачет. Я через дверь прошу ее выйти, но она не откликается. У мамы полные глаза слез. Поль крепко жмет мне руку. - Бонн шанс! (Счастливо!) - говорит она мне и тихо, на ухо, добавляет: - Твой отец сказал тебе все, что я думаю... Как будто он читал мои мысли! Дедушка обнимает меня. - Другой твой дедушка, отец твоей мамы, - он был ученый человек! - он бы тебе сегодня сказал, наверно, какую-нибудь "алгебру"... Или что "птичка божия знает", или что она, бедная, чего-то там не знает... Ну, а я - простой дедушка. И я тебе только скажу: будь здорова, будь умная и будь хорошая. Больше я от тебя ничего не хочу! Я берусь за ручки двери. Сейчас уйду. - Стой, стой! - вдруг спохватывается папа и быстро уводит меня в свой кабинет. - Помни: не врать! Никогда не врать! И, погрозив перед моим носом своим разноцветным "хирургическим" пальцем, с которого уже невозможно смыть следы йода и ляписа, папа поворачивает меня за плечи и подталкивает в переднюю. - Вещи-и-и! - раздается вдруг из кухни рыдающий голос Юзефы. - Вещи берегчи надо: за них деньги плачены, не черепья! Выйдя на улицу и задрав голову, я смотрю наверх, на наши окна. В них - папа, мама, дедушка. В окне нашей комнаты - Поль и Кики, мечущийся в своей клетке. В окне кухни - распухшее от слез лицо Юзефы. Папа многозначительно поднимает свой пестрый указательный палец, это означает: "Помни: не врать!" Я понимающе киваю папе и всем. Юзефа машет мне чайным полотенцем и кричит: - Вещи... И через улицу ходи остру-у-ужненько! Я шагаю по улице. Не спеша, как взрослая. На витрины магазинов не гляжу. Даже на витрину магазина "Детский рай". Даже на окно кондитерской, где выставлен громадный фарфоровый лебедь; вся его спина густо нафарширована множеством крупных конфет в пестрых, бахромчатых бумажках - совсем как панталонцы у кур-брамапуток. Я не смотрю по сторонам, не хочу отвлекаться от моего пути. Но, пройдя мимо кондитерской, я вдруг останавливаюсь. Я чувствую неодолимое желание ненадолго - совсем ненадолго, на две-три минуты! - отклониться от прямой дороги, сделать ма-а-аленький крючок, чтобы повидать одного человека... Мне бы надо свернуть от кондитерской налево, а я иду направо, где сейчас же за углом находится чайный магазин известной фирмы "К. и С. Попов с сыновьями". В этом магазине у меня есть друг, и мне совершенно необходимо показаться ему во всем великолепии коричневого форменного платья, ученического фартука, моего нового ранца с книжками - ну, словом, во всей блеске. Этот друг мой - китаец, настоящий живой китаец Ван Ди-бо. Его привезли в прошлом году специально для рекламы - чтоб люди шли покупать чай и кофе только в этот магазин. И покупатели в самом деле повалили валом. Всякий покупал хоть осьмушку чаю иди кофе, хоть полфунта сахару - и при этом глазел на живого китайца. Так и стоит с тех пор Ван Ди-бо в магазине с утра до вечера, рослый, статный, в вышитом синем китайском халате. Голова у него обрита наголо, только на затылке оставлены волосы, заплетенные в длинную косу ниже поясницы. Ох, мне бы такую! Ван Ди-бо немножко говорит по-русски. Произносит он слова мягко, голос у него добрый, ласковый. И на всех покупателей, входящих в магазин, Ван Ди-бо смотрит умными раскосыми глазами и всем улыбается одинаковой казенно-приветливой улыбкой. Ведь он для того и нанят, чтобы привлекать покупателей! Так же смотрел всегда Ван Ди-бо и на меня, когда я приходила с мамой в магазин. Ван Ди-бо кланялся нам, когда мы входили и выходили, и, пока продавец отвешивал и заворачивал нам товар, - а иногда это делал и сам Ван Ди-бо, он быстро научился этому нехитрому искусству, - Ван Ди-бо ласково улыбался нам, как всем покупателям. Но однажды все неожиданно изменилось. Мама как-то обратила внимание на то, что у Ван Ди-бо очень грустный, совсем больной вид. Он улыбался, как всегда, но улыбка была вымученная, запавшие глаза смотрели страдальчески, лицо было в испарине. Мама спросила Ван Ди-бо, не болен ли он. Опасливо оглядываясь на управляющего магазином, Ван Ди-бо стал торопливо бормотать: - Холесо... Се холесо, мадама... Был уже вечер, торговый день кончался. Управляющий надел пальто, шляпу и ушел из магазина. Тогда Ван Ди-бо оживился - он, видимо, боялся управляющего, - а продавец сказал маме, что у Ван Ди-бо на руке "гугля агромадная - от какая!" Сам Ван Ди-бо мялся, улыбка у него была похожа на гримасу, но показать маме свою больную руку стеснялся. - От-т-то дурень! - сердился на него продавец. - Откусит барыня твою лапу, что ли? Тогда мама предложила, чтобы Ван Ди-бо показал больную руку папе. Это, конечно, была очень правильная мысль, но... Тут встал новый вопрос: каким образом попадет Ван Ди-бо к нам на квартиру? Ему строжайше воспрещено не только выходить на улицу, но даже стоять на пороге магазина, где его может увидеть с улицы всякий и каждый. Управляющий ежедневно повторяет это Ван Ди-бо: "Зачем тебя, китайсу, сюды привезли, а? Чтоб люди на тебя задарма шары пучили? Не-е-ет! Желаете живого китайсу видеть - пожалуйте-с! В магазин-с! Вошли, купили чего ни то, - вот он вам, живой китайса, смотрите в свое удовольствие!" Так и живет Ван Ди-бо в темном чулане позади магазина и никогда не выходит на улицу. Если он сейчас пойдет вместе с нами, немедленно сбегутся сотни людей. Нам и не пробиться будет сквозь эту толпу, и, уж конечно, управляющий магазином завтра же узнает о запретном путешествии Ваи Ди-бо по улицам города. Скандал будет неописуемый! Как же поступить? Все предлагали разные способы сделать Ван Ди-бо неразличимым среди уличных прохожих. Самое умное придумала жена продавца, пришедшая за своим мужем: пусть Ван Ди-бо наденет ее широкое, длинное пальто. - А коса-то? Куда косу девать? - А под мой платок, - спокойно предложила жена продавца. Так и сделали. Ван Ди-бо, в пальто и повязанный платком, совершенно похож на женщину, только очень огромную ростом. - Мадама... - говорил он про самого себя, тыча себя пальцем в грудь. Продавец и его жена остались в магазине дожидаться возвращения Ван Ди-бо, а он ушел с нами. На всякий случай мы вели Ван Ди-бо плохо освещенными переулочками. Все прошло благополучно. Только у самого нашего подъезда Ван Ди-бо споткнулся, платок соскользнул с его головы, и тяжелая черная коса змеей сползла на его спину. - Саляпа - испуганно вздыхал Ван Ди-бо. - Саляпа упаль... Но при женском пальто коса не обращала на себя внимания, да и никого вокруг не было. Мы быстро вошли в наш подъезд. У Ван Ди-бо оказалась на руке флегмона, глубокая, уже назревшая. Он терпел больше недели и молчал - боялся управляющего. Папа вскрыл ему флегмону, выпустил много гноя, перевязал руку. Ван Ди-бо сразу повеселел и без конца кланялся: - Пасиба, докта! Пасиба! Проводить его обратно в магазин вызвалась Поль. Юзефа наотрез отказалась: - Я этих желтых румунцев боюсь! - повторяла она. - Румунцы, я знаю, они такие... Только отвернись, а он тебе голову - ам! - и откусил. С того случая у нас с Ван Ди-бо дружба. Когда я прихожу в магазин, он меня радостно приветствует: - Маленьки докта пилисол! Ну, разве можно не показаться такому другу в торжественный день моей жизни? Нет, пойду. На одну минуточку. Подходя к чайному магазину, гадаю: увижу я Ван Ди-бо или не увижу? Если управляющий уже явился, то я Ван Ди-бо не увижу, потому что при нем Ван Ди-бо не позволено даже приближаться к двери на улицу. На мое счастье, управляющего магазином еще нет, и Ван Ди-бо, примостившись бочком, опасливо выглядывает на улицу, как белка из дупла, готовый юркнуть и скрыться. Увидев меня, Ван Ди-бо, по обыкновению, радостно меня приветствует. - Ван Ди-бо... - говорю я. - Видите? И поворачиваюсь вокруг себя, чтобы Ван Ди-бо мог разглядеть меня со всех сторон. Ван Ди-бо с восхищением цокает языком: - Ой, каласива, каласива! - Я, Ван Ди-бо, учиться иду! - Ну, уциси, уциси! Будеси бальсой докта! Но в эту минуту Ван Ди-бо внезапно ныряет в полумрак магазина. Наверно, его зоркие глаза заметили издали приближение грозного управляющего. Я снова иду налево, по направлению к институту. Останавливаюсь на противоположном тротуаре и пристально разглядываю это длинное, скучное здание. Непроницаемо и отчужденно смотрят на мир окна, закрашенные до половины белой масляной краской. Ни одной раскрытой форточки, ни одного выставленного на солнце цветочного горшка, ни одного выглядывающего из окна человеческого лица... В подъезде - глубокая, темная- ниша, похожая на запавший рот древней бабы-яги. И массивная входная дверь враждебно скалится медным кольцом, как последним уцелевшим зубом. Сейчас перейду улицу. Сейчас войду в подъезд института... Глава вторая. ПЕРВЫЕ ПОДРУГИ, ПЕРВЫЕ УРОКИ - Здравствуй... - слышу я вдруг негромкий голос.- Ты меня узнаешь? Ну конечно, я узнаю ее! Это Фейгель, та девочка, которая экзаменовалась вместе со мной и так хорошо отвечала по всем предметам. Я радостно смотрю на Фейгель: вот я, значит, и не одна! Тогда, во время экзаменов, Фейгель показалась мне усталой, словно несущей на себе непосильную тяжесть. Но в тот день мы все устали от непривычного волнения и напряжения - я, наверно, была такая же измученная, как она. А сегодня в Фейгель ничего этого нет. Глаза, правда, грустные, но, наверно, они всегда такие. А в остальном у нее такое лицо, как у всех людей. - Почему ты здесь стоишь? - спрашивает она. - А ты? - Нет, я хотела спросить, почему ты не входишь в институт? - поправляется Фейгель. - А ты? - отвечаю я и смотрю на нее с улыбкой. Ведь мы обе отлично знаем, что мешает нам перейти через улицу и войти в подъезд института: мы робеем, нам даже немного страшно... и одиноко... все близкие нам люди остались дома. И по этой же причине мы так обрадовались друг другу, что сперва заулыбались, а потом начинаем смеяться. На нас нападает внезапный беспричинный "смехунчик". Прохожие оглядываются на нас: стоят две девочки в форменных коричневых платьях, крепко держась за руки, и заливаются смехом, глядя друг другу в глаза. У Фейгель от смеха выступили на больших темных глазах слезы. - Ты плачешь? - пугаюсь я. - Нет, нет! - успокаивает меня Фейгель. - Это у меня всегда такой смех. - А как тебя зовут? - Маней. А тебя - я знаю! - Сашей... Ну, пойдем, скоро начнутся уроки. Мы переходим улицу. У темной глубокой двери с медным кольцом я снова останавливаюсь: - Постоим одну секундочку, хорошо? Маня соглашается. Ей, видно, тоже страшно взяться за медное кольцо. Др-р-р! Др-р-р! - барабанит вдруг дробь по моему ранцу, словно его общелкали целой пригоршней орехов. Я вздрагиваю от неожиданности! Быстро оборачиваюсь: позади меня стоит невысокая толстенькая девочка в черном чепчике, обшитом черными кружевами и скрывающем всю ее голову. Девочка что-то с аппетитом жует и весело смеется. - Это я! Я по твоему горбу барабаню. А почему у тебя ранец? Разве ты солдат или гимназист? - продолжает она, смеясь. Смеяться мне не хочется. Сердиться или обижаться тоже не хочется. Поэтому я просто объясняю: - Если носишь книжки в ранце, за плечами, спина всегда будет прямая. - Глупости какие! - продолжает смеяться девочка в черном чепчике. Она уже прожевала то, что у нее было во рту, и куснула новую порцию от того, что она держит в горсти. - Вовсе не глупости! Это мой папа говорит. - А откуда он знает, твой папа? - А оттуда, что он - доктор. Толстенькая девочка в черном чепчике миролюбиво уступает: - Ну, если доктор, тогда, может, и вправду так. Ладно, носи ранец, я разрешаю! Она делает величественный королевский жест. Говорит она чуть шепеляво: не "разрешаю", а "разрешяю", и губы складывает трубочкой вверх к носу. Все это у нее выходит так добродушно-мило, что и я, и Маня Фейгель (я вижу это) просто очарованы ею. - А мой папа знаешь кто? - продолжает она. - Норейко! Сам Норейко!.. Знаешь ресторан на Большой улице? Мои познания в области ресторанов очень скудные. Я знаю только ресторан в Ботаническом саду: там служит лакеем отчим моей подружки Юльки и судомойкой - ее мать. А больше я никаких ресторанов даже и назвать не могу. Толстушка в черном чепчике смотрит на меня с самым настоящим сожалением. - Не знаешь ресторан Норейко? Не знаешь? Вот смешно! (Она произносит "смишьно".) Никогда такой дурноватой девочки не видела! Ну, одним словом, у моего папы самый большой ресторан в городе. А я - папина дочка, Меля Норейко. Меля - значит Мелания. А тебя как зовут?.. Сашей?.. А тебя - обращается она к Фейгель. - Маней? А кто твой папа? - Мой папа - учитель, - отвечает Маня так же твердо и уверенно, что я чувствую: она рада, что ее папа учитель, она любит своего отца и гордится им. И мне это почему-то приятно. - Ну, вот что, пичужки... (Меля, по своему обыкновению, вытягивает губы трубочкой к носу, и у нее выходит "пичьюжьки".) А в каком классе вы будете учиться? - И она деловито засовывает за щеку конфетку. - В первом! - отвечаем мы в один голос. - Ну, тогда ступайте за мной - я тоже в первом - и делайте тють-в-тють все, что я! С удивляющим нас бесстрашием толстенькая Меля Норейко берется за тяжелое медное кольцо входной двери и широко распахивает ее перед нами. - Аллэ! - командует она. - Да что вы стоите, как глупые куклы? Входите! И вот мы в большой темноватой швейцарской. Куда ни посмотришь, вешалки для верхнего платья, над каждой вешалкой надпись: III кл., V кл. и т. д. Меля уверенно ведет нас в самый угол швейцарской - там наша вешалка: I кл. 2-е отд., то есть первый класс второе отделение. У соседней вешалки - I кл. 1-е отд. - я вижу снимающую пальто Зою Шабанову: она будет учиться в первом отделении. Между вешалками снуют женщины в полосатых холщовых платьях. Они помогают девочкам-ученицам раздеваться, вешают их пальто и шляпы. - Это полосатки! - объясняет нам Меля Норейко и, завидев издали идущую по швейцарской пожилую сухопарую женщину в синем платье учительницы или классной дамы, Меля быстро, едва не поперхнувшись, проглатывает очередную конфетку и шепчет нам: - А это синявка! Ее Дрыгалкой зовут. Сухопарая "синявка", у которой такая странная, смешная кличка, уже стоит около нас и, укоризненно качая маленькой головкой, говорит Меле: - Ну конечно, это Норейко! Удивительно шумная особа! Отчего вы не раздеваетесь, Норейко? Вы не знаете правила? "Не задерживаться в швейцарской! Раздеться - или одеться - и уходить наверх или на улицу!" - Я, Евгения Ивановна, новеньким помогаю, - отвечает Меля благонравненьким голоском. - Они же, Евгения Ивановна, просто ничего не знают, - даже смишьно! - я их всему учу! Оказывается, у "Дрыгалки" есть и человеческое имя: Евгения Ивановна. Дрыгалка грозит Меле тощеньким пальчиком: - Ну, ну!.. Смотрите!.. - и идет прочь от нас. Мы смотрим ей вслед... Ну конечно, она - Дрыгалка! Это очень меткая кличка. Она движется какой-то подпрыгивающей, подрыгивающей походочкой, плечи ее при этом вздрагивают, локти, прижатые к туловищу, дергаются, головка тряско дрожит... - Ну, девочки, идем! - командует Меля. И она ведет нас по узорной чугунной лестнице наверх, во второй этаж. На стыке двух длиннейших коридоров, в том месте, где более узкий коридор вливается под прямым углом в более широкий, стоит очень большой письменный стол. - Директорский стол! - шепчет нам Меля Норейко и показывает глазами на человека, сидящего за этим столом. Человек этот одет в синий вицмундир учебного ведомства, из-под бархатного лацкана вицмундира выглядывает половина большой звезды, сверкающей серебром и эмалью. На шее - под подбородком - у него орден. Человек сидит неподвижно - кажется, он дремлет сидя; глаза его закрыты, а щеки, какие-то неправдоподобно красные, осыпаны целыми выводками желтых прыщиков, как грибами-поганками. Нос у него тоже красный, даже красно-сизый. Все остальное лицо, за вычетом носа и щек, нездорово-желтого цвета, измятое, как квелая репа. - Директор... - шепчет нам Меля. - Тупицын... Около директорского стола две-три неподвижные фигуры синявок, окаменевших в благоговейном страхе, как бы не потревожить директора в его дремоте. Меля Норейко старается как можно быстрее и беззвучнее миновать директорский стол и проскользнуть в коридор направо, увлекая за собой и меня с Маней Фейгель. Но тут - вдруг! - начинаются пугающие чудеса. За спиной дремлющего директора раздаются странные звуки - сперва сип, потом хрип, потом все нарастающий гул, потом - щелк! - и медленно, ритмично сменяющиеся торжественные удары часов. Только тут мы замечаем, что за спиной директора висят на стене круглые часы - это они и бьют. Сам директор, словно проснувшись от дремоты, медленно раскрывает глаза, а потом яростно выпучивает их, уставившись на нас, как вареный рак. Нас с Маней охватывает настоящий ужас. Он еще усиливается оттого, что Меля Норейко испуганно шепчет нам: - Макайте! Да макайте же! Мы не понимаем, чего она от нас хочет. Чтоб мы махали? Кому махать - директору? Чем махать? Маня Фейгель делает слабую попытку изобразить пальцами правой руки нечто вроде приветственного жеста, такого робкого, что невозможно понять, что она, собственно говоря, хочет этим выразить. Но тут сама Меля, не переставая шипеть на нас "макайте!" - опускается в глубоком реверансе, словно в воду ныряет. Тогда и мы как умеем делаем реверанс (у нас он получается очень коряво). Затем, схватив за руки, Меля быстро увлекает нас за собой в небольшой темноватый боковой коридорчик. Там она обрушивается на нас: - Я вам говорю, я вам шепчу "макайте", а вы стоите, как глупые куклы! - А кому махать? - Да не "махать"! Господи, твоя воля, никогда таких дурноватых детей не видала! - искренне возмущается Меля. - Не "махать", а "макать"! Понимаете? Макать, макать - ну, свечкой макать! Соображаете вы? Вероятному нас очень растерянные лица, потому что, глядя на нас, Меля начинает громко хохотать. Потом она объясняет: макать свечкой - значит делать реверанс при встрече с начальством. - Кого ни увидите в коридоре - учителя, синявку, - макайте свечкой, вот так! Директора встретите или начальницу - макайте глубоко... Видели, как я сейчас директору макнула? - с торжественной хвастливостью напоминает нам Меля. - Ну, теперь поняли, пичюжьки? - А откуда ты все правила знаешь? - спрашиваю я, глядя на Мелю с величайшим удивлением. - А оттуда, что я - второгодница! - выпаливает она с такой гордостью, как если бы она говорила: "Я - академик!" Мы с Маней смущенно переглядываемся. По нашим понятиям, быть второгодницей - это ужасно, это позор! - Дурочки! - смеется Меля. - Ну вот совсем глупышьки! Вы думаете, меня оставили на второй год потому, что я плохо училась? Нич-чего подобного! Вот смотрите... Меля рывком стаскивает с головы черный чепчик с черными кружевцами. Мы видим ее голову, остриженную наголо. - У меня в прошлом году сперва корь была, потом - скарлатина. Три месяца я больная лежала... Ну, потом, конечно, уже мне не нагнать было, что пропустила... И волосы стали очень выпадать, пришлось остричь, два раза, совсем напрочь. Второй раз вчера остригли - это уж в последний раз. Теперь волосы будут расти хорошо, густо! Все это Меля рассказывает, быстро-быстро вертя на указательном пальце свой чепчик. Потом с маху напяливает его обратно на голову. И как раз в эту минуту начинается пронзительный звон. Оглушительный, непрекращающийся, несмолкающий, он заполняет все здание. С того места, где мы стоим, мы видим и самого "звонаря". Это - служитель Степан, мужчина среднего возраста, с могучими усами, мирно лежащими на пышных и коротких баках, похожих на две котлетки. Этот человек одет в форменную куртку с металлическими пуговками. И звонит он не просто так - "дали звонок в лапу!" - нет, он то держит звонок над головой, то вертит им, так что получается нечто вроде трелей. - Звонок! - кричит Меля. - Бежим в класс! Мы спешим по коридорам, по которым в разных направлениях бегут на первый урок девочки всех классов. Мы добежали до своего класса - и попадаем в царство Дрыгалки! Наша классная дама - Дрыгалка. - Дети! - говорит Дрыгалка нам, рассевшимся на партах как попало, "как селось". - Встаньте, дети! Перед ученьем надо помолиться. Пусть читает молитву... ну, хотя бы Горбова! Горбова, высоконькая, чернявая, выходит из-за парты, становится впереди всего класса. Мы тоже все встаем. Обратившись лицом к иконе, Горбова осеняет себя крестом. То же делают и остальные девочки и сама Дрыгалка. - "Преблагий господи! - начинает молитву Горбова. - Ниспошли нам благодать духа твоего святого..." Горбова сказала последние слова молитвы и трижды перекрестилась. Перекрестились все остальные девочки и Дрыгалка. Горбова возвращается на свое место. Молитва кончена, сейчас начнется урок. - Дети! - снова обращается к нам Дрыгалка. - Достаньте свои дневники. Мы выполняем приказание, но делаем это с сильнейшим стуком и грохотом. Стучат откинутые половинки пюпитров на партах, кое у кого падают книжки на пол. Вынутые нами дневники - без всякой злой воли с нашей стороны! - громко стучат, ложась на парты. - Дети! - стонет Дрыгалка с укором. - Ну разве можно так шуметь, когда вас целых тридцать четыре человека?! Вы должны помнить, что вы - приличные, воспитанные девочки, а не какие-нибудь уличные оборванки. Каждую вещь надо брать в руки осторожно, класть на парту бесшумно... Ну, положите дневники обратно в сумки и выньте их снова - осторожно и тихо. Это "осторожное и тихое" доставание дневников мы повторяем несколько раз - до тех пор, пока оно наконец получается относительно осторожным и приблизительно тихим. И вот перед нами лежат на парте наши дневники - тоненькие тетрадки в твердых переплетах с белой наклейкой. - Напишите на белой наклейке, там, где точки, - предлагает нам Дрыгалка, - "ученицы первого класса" и ваше имя и фамилию... Написали? Теперь откройте дневник... Какой сегодня день? - Суббота! Суббота! - нестройно галдим мы. Мученически сморщившись, Дрыгалка хватается за виски: - Боже мой! Тише! Не все враз! Потом, успокоившись, она продолжает: - Найдите в дневнике субботу... Нашли? Так, пишите названия сегодняшних уроков, я буду диктовать. Первый урок - свободный. Второй