нас во Франции на таких девушках никто не женится". У всех этих тысяч немок, француженок, англичанок есть только одно: их язык. В других странах это иностранный язык, и их нанимают за деньги, чтоб они учили этому языку детей и взрослых. Они живут в этих чужих странах, в чужих семьях, растят чужих детей, и каждая откладывает из своего месячного заработка сколько может - "на старость" Откладывает и Поль. Мы иногда вместе с ней заходим в сберегательную кассу, и Поль никогда не берет оттуда ни одной копейки, а только вкладывает те рубли, которые ей удалось скопить за месяц. Как-то Поль при этом сказала мне с удовлетворением: "Вот еще несколько лет - и я уже могу доживать старость у себя на родине". "А я?" - спросила я с огорчением. "Дурочка! Ты выйдешь замуж и забудешь своего старого Поля..." "Я не выйду замуж! - сказала я очень решительно. - У меня тоже нет приданого, а ты же сама говорила: без приданого нельзя..." "Нет, у вас в России эта дверь не так плотно захлопнута... Выходят замуж иногда и бесприданницы. Я видела такие примеры!" И вот теперь смерть брата опрокидывает все жизненные планы Поля! Она должна либо ехать во Францию к Луизегте, или выписать Луизетту сюда. Кто-то из приходивших к нам в этот день говорит, что во многих семьях охотно возьмут девочку француженку: играя с нею, дети с легкостью научатся по-французски. Кстати - недалеко ходить! - Серафима Павловна Шабанова просто мечтает о такой девочке-гувернантке... - Я ничего не соображаю... Не работает моя голова... - повторяет от времени до времени Поль. - Я сделаю так, как скажет мсье ле доктер. Наконец "мсье ле доктер", то есть папа, возвращается домой. Он зовет всех - и я иду со всеми - в кабинет на семейное совещание. Как поступить? Выписать Луизетту сюда, отдать ее в услужение каким-нибудь людям, которые хотят, чтобы их дети научились говорить по-французски, или же Полю возвращаться во Францию? Вопреки всему, что говорят о папиной непрактичности, он рассуждает очень здраво и толково. "Когда дело идет о других, Яков очень практичный! - говорит иногда мама. - Даже удивительно!" Есть ли у Луизетты, остались ли у нее после родителей какие-нибудь средства? Да, те знакомые, которые написали Полю о смерти ее брата и его жены, пишут, что у брата остались кое-какие сбережения - не бог весть что, но на то, чтобы девочке учиться и подрасти, кое-что осталось. У самой Поль есть сбережения, которые позволят ей прожить - о, очень скромно, очень! - лет десять. Есть ли у Луизетты во Франции какие-нибудь родные люди? Нет. Никого. - В таком случае, - говорит папа, - совершенно отпадает необходимость отдавать девочку в услужение каким-нибудь Шабановым! Кем она будет в такой семье? Французской куклой для избалованных, капризных и недобрых детей! - Но зачем непременно отдавать ребенка в услужение? - горячо возражает мама. - Она может просто жить у нас, будет расти вместе с Сашенькой, и все! - Очень хорошо! Допустим! - спорит папа. - Конечно, у нас ей будет хорошо, она будет, как своя, родная девочка. Ну, а как быть со школой? Ребенок должен учиться, а она вырастет без образования, неучем вырастет!.. Сколько вам было лет, когда вы приехали в Россию? - спрашивает папа у Поля. - Двадцать шесть. - Значит, вы до двадцати шести лет жили на родине, среди на родине, среди людей, которые говорили только по-французски, да еще вы учились во французской школе. Поэтому вы были и остались француженкой. А тут приедет ребенок одиннадцати-двенадцати лет, он будет жить в чужой стране, среди людей, говорящих на чужом языке. Можете мне поверить: она забудет родной язык. Может быть, не вовсе, не начисто, но в значительной степени. Будет говорить на какой-то смеси французского и русского... Что же вы дадите ей взамен родины и родного языка? Поль слушает папу очень внимательно. Видно, что в уме ее идет сложная работа и что папины доводы кажутся ей убедительными. - Значит?.. - говорит она вопросительно. - Значит, надо вам ехать во Францию, - отвечает папа. - Дорогой мой Поль (папа впервые называет ее так), дорогой мой Поль, нам очень горько расставаться с вами... Я никогда не забуду, как вы водили меня ночью первого мая по темным окраинам, как помогали мне перевязывать людей, которых избили и ранили казаки... - Нет, мсье ле доктор, это я буду вечно помнить и благодарить судьбу за то, что она позволила мне быть полезной людям в ту страшную ночь! И как я с вами вернулась утром домой, а мой маленький Саш... не спит... и плачет... а Кики клюет ее в щеку... И мадам уложила меня в постель... и раздела меня, как ребенка... а Жозефин принесла мне кофе в постель... Тут из-за запертой двери папиного кабинета, где мы сидим, раздается не просто рыдание, а горестный вопль. Это Юзефа, стоя под дверью и подслушивая, услышала, как Поль произнесла имя "Жозефин", - а она знает, что Поль так зовет ее, Юзефу. Растроганная, она ахнула вслух и заплакала... Вслед за тем деловитое сморкание и удаляющееся шлепанье Юзефиных ног. Этот маленький инцидент немножко разряжает атмосферу, и в кабинете все слабо улыбаются, даже Поль. Но папа снова серьезно продолжает разговор: - Еще одну вещь я хочу сказать вам, дорогой Поль... Деньги, какие скоплены у вас на старость, и те деньги, которые ваш брат оставил своей девочке, - тратьте их главным образом на ее образование! Дайте ей возможность самостоятельно работать, дайте ей хотя бы ремесло: тогда и она не будет бояться жизни, и ваша старость будет обеспечена - при ней. Помните: не баловство, не туфельки, не бантики, не какие-нибудь там пумпульчики или помпончики - а ученье! - А лет через семь-восемь, - добавляет мама, - когда Луизетта уже будет самостоятельно работать, приезжайте, Поль, к нам. Наш Сенечка как раз подрастет к этому времени... Две недели, которые проходят между этим разговором и отъездом Поля, - очень короткое время - я помню как сквозь сон... Я хожу каждый день в институт. Сижу на уроках. Отвечаю, когда спрашивают. Подруги мои очень мне сочувствуют - все они знают и любят Поля, а Лиде Карцевой и Тамаре Поль дает уроки французского языка. Но я какая-то застывшая, как замороженная рыба! Иногда я говорю себе мысленно: "Еще семь дней... еще шесть... еще пять..." А Поль тоже ходит и все делает, как автомат, глаза у нее неподвижные, как остановившиеся часы. Она кончает занятия со своими учениками, она выправляет себе заграничный паспорт, она, вспомнив, бежит в "Химическую чистку" за своей блузочкой, она делает какие-то покупки, но все это как-то механически. Мама не теряет времени: она обошла родителей всех учеников Поля, бывших и настоящих, сообщает всем об отъезде Поля, вместе с ними обсуждает, кто и что подарит Полю на память (чтоб не было совпадений!). И все готовят Полю подарки. А уж Юзефа - та заготовляет Полю в дорогу провизию, как если бы Поль ехала не во Францию, а на остров Мадагаскар! Подарки делают не только Полю, но и Кики. Иван Константинович приносит для Кики особую дорожную клетку - ее не надо обшивать кругом (а ведь птицам особенно опасны дорожные, вагонные сквозняки!), воздух и свет проникают в клетку сверху. Юзефа сшила огромный мешок и наполнила его до самого верха канареечным семенем. "Нехай птушек кушаеть и Юзефа вспоминаеть!" Последнюю ночь не спим ни Поль, ни я. Она сидит около меня на моей кровати и тихонько говорит: - Саш, мой маленький Саш... Тебе будет в жизни нелегко... И вспыльчива ты безобразно! И несдержанная, и неожиданная... Тебе надо искать хороших людей, настоящих людей, Саш! Вот ударь по столу - стукнет, по кастрюле - загудит, а дотронься хоть легонько до хрустальной рюмки - зазвенит, зазвенит, как ручеек! Вот таких людей ищи в жизни, Саш, маленький мой! И берегись тех, чья душа отзывается на чужое прикосновение только стуком дерева или гудением чугуна... Поезд уходит под вечер чудесного весеннего дня. На вокзале - большая группа провожающих: тут и ученики Поля, и родители их. Не только наша семья (кроме папы, который простился с Полем дома утром, уезжая к больному) - мама, я, Юзефа, дедушка, который преподносит Полю большой пакет бабушкиных лакомств. Иван Константинович с Тамарой и Леней - за ними Шарафут с большой коробкой, где лежит подарок Ивана Константиновича. Лида Карцева с отцом. Меля, Варя Забелина, Маня с Катей Кандауровой. И еще, и еще люди, взрослые и дети - с подарками, с цветами. Любопытные спрашивают: "Это что? Новобрачных провожают?" Поль все время держит меня за руку. Рука ее немного дрожит, но тепло, милое дружеское тепло ее руки я чувствую. Все так же, не отпуская меня от себя, Поль обходит всех провожающих, со всеми прощается, обнимает и целует всех женщин. Юзефа стоит в стороне. Поль подходит к ней, обнимает ее и говорит на ломаном, но понятном Юзефе языке: - Жозефин! Карош Жозефин! Здоровья! Потом Поль прощается за руку со всеми мужчинами. Последние из них - Леня и Шарафут - выскакивают из вагона, куда они внесли чемодан и "мою семейству": клетку с Кики и финиковую пальму. Поль целует Леню и крепко, сердечно жмет руку Шарафуту. Потом она обращается ко мне: - С тобой - последней... Мы обнимаемся. Поль всходит по ступенькам в вагон и останавливается в тамбуре. Блям! Блям! Блям! - звонит вокзальный колокол. И тот, кто звонит, выкрикивает на весь вокзал: - Поезд номер семнадцать, на Вержболово - Эйдкунен - второй звонок! - Стой, стой, стой! - слышен отчаянный крик, и сквозь толпу пробивается к вагону... папа! У него в руках... Очень трудно определить, что это такое! Вообще говоря, это, конечно, веничек из чего-то, что, вероятно, было несколько дней тому назад цветами. Папа галантно подносит Полю этот "букет". Поль смотрит на всех нас, провожающих, и говорит растроганно: - Вы меня так провожаете, как будто я великий человек... Поль! Ты забыла то, что сама как-то сказала мне: "Великий человек - это тот, кто делает великие дела. Но тот маленький человек, который трудится весело, на радость людям, - он тоже великий человек!" Перед третьим звонком Шарафут, который стоит рядом со мной у ступенек вагона, поднимает меня под мышки высоко - так, чтоб я могла дотянуться до Поля. Мы в последний раз целуемся, прижимаясь друг к другу мокрыми щеками, залитыми слезами. И поезд уходит. Проплывают мимо вагоны с выпяченными, как нижняя челюсть, высокими ступеньками. Поезд ушел. Уже и дымка не видно, самого маленького, а мы все стоим и смотрим вслед... Когда мы возвращаемся домой, мама спрашивает: - Яков! Где ты достал это помело для Поля? - Это не помело! - говорит папа с великолепной самоуверенностью. - Это на улице баба продавала. Она сказала, что это - очень хорошие цветы. Сирень... - Да уж, сирень... - качает головой мама. - Конечно, сирень! Она сказала, что это "бзы", а "бзы" по-польски значит "сирень"; это я наверное знаю. - Ох, Яков, Яков! - вздыхает дедушка. - Это была сирень. Неделю тому назад. Вот верно говорит пословица: "Когда бестолковый человек идет за покупками, весь базар радуется!" - А ну вас! - говорит папа беззлобно. - Я поеду в госпиталь. Там все мне радуются. Без всякого "бзы"! Я прохожу в нашу комнату. Сажусь на кровать Поля. Вспоминаю вдруг, что в сутолоке, в тоске расставания с Полем я забыла проститься с одноглазым попугайчиком Кики... Дверь тихонько отворяется. Это Леня пришел. Он садится рядом со мной на кровать. Я прислоняюсь головой к его плечу. Леня меня не утешает, не говорит глупых слов: "Ну, перестань, не надо плакать..." (Как это "не надо", когда плачется?) Он только иногда ласково гладит меня по голове. Не знаю, сколько времени мы так сидим. В комнате уже почти темно. У меня ясно возникает мысль: "Как хорошо иметь брата..." - Шашура... - тихо говорит Леня. - Давай дружить, а? - Давай! Давай дружить, Леня! - Чтоб - как братья! Да? - Да. И - как сестры. Сейчас я допишу эту главу, переверну страницу, - и там о Поле больше не будет ничего. Надо сказать сейчас. Она приехала в свой родной город. Племянница ее оказалась очень славной девочкой. Поль, чистая душа, полюбила ее без памяти. Но Поль помнила папин совет: девочка окончила женский лицей и одновременно обучилась кройке и шитью. В будущем у нее был верный кусок хлеба, а при ней и Поль могла не бояться старости. Мы переписывались с Полем долго - лет восемь. Она писала, что скучает без нас, что большой кусок ее сердца остался в России. Когда я написала ей, что выхожу замуж, она ответила мне хорошим, радостным письмом. Но это было последнее письмо, написанное ее рукой... Вскоре получилось печатное извещение с черной траурной каемкой - о том, что такого-то числа мадемуазель Полина Пикар скончалась. Племянница Поля, Луизетта, написала нам: "Тетя Полина всегда говорила мне: "Луизетта, я прожила около тридцати лет в России. Только цыгане и гувернантки знают такую кочевую жизнь - из города в город, из одного дома в другой, из одной чужой семьи в другую. Но среди этих семей были такие, где я чувствовала себя как дома, как у родных людей..." Мне хочется верить, что Поль думала при этом и о нас... Умерла Поль от тяжелого воспаления легких. Она долго и упорно противилась приглашению к ней врача: все лечилась своими чудодейственными эвкалиптовыми лепешечками. Когда Луизетта все-таки позвала врача, сердце Поля уже почти не работало. Это было очень старое, очень изношенное, но до последних ударов пульса горячее и доброе сердце... Я всю жизнь помнила тебя, Поль! Глава шестнадцатая. НЕЗАБУДКИ После отъезда Поля все стараются чем только можно порадовать меня, повеселить. Так случается, что я попадаю в театр на спектакль, которого мне уже никогда не суждено забыть! Бывает, много лет ты проходишь мимо чего-то, что тебе даже нравится, но не так, чтоб приводить в восторг! Мимо того, что кажется тебе интересным, но не до такой степени, чтобы захлебываться и хотеть видеть это еще и еще. И вдруг в какой-то день ты видишь то же самое - и останавливаешься, словно в тебя ударила молния! И уже не можешь забыть, и уже стараешься, мечтаешь снова и снова увидеть это! Так было у меня с театром. В первой части этой книги я уже рассказывала о том, как мы с мамой смотрели "Бедность не порок" (а я думала, что это называется "Бедный Снепорок"!), как блистательно я сама играла Рыцаря Печального Образа ("Пецарь Рычального Образа"!). После того меня еще несколько раз брали в театр, но мне каждый раз более всего нравились благородные поступки отдельных героев. В спектакле "В лесах Индии", где были бесконечные погони и схватки с разбойниками, выстрелы, взрыв крепости и огромный, шедший через всю сцену слон из картона, мне понравилась одна артистка: она не произносила ни слова, только каждый раз, когда злодей, грозя ей кинжалом, требовал, чтобы она открыла место, где спрятались от него благородные герои, эта артистка отрицательно мотала головой. "Не скажешь?" - в последний раз заорал на нее злодей. Она опять сделала головой знак: "Нет!" - и злодей заколол ее кинжалом. В афишке последней строкой в перечне действующих лиц было напечатано: "Малабарка - госпожа Стенина". Когда дома папа спросил меня: "Ну, кто тебе понравился больше всех?" - я, не задумываясь, сказала: "Малабарка - госпожа Стенина! Она умерла, но не выдала друзей". Я тогда не знала, что есть Малабарский полуостров, я думала, что "Малабарка" - это имя. И актрису на бессловесные роли, госпожу Стенину, я помню и сегодня, спустя шестьдесят пять лет: ведь она играла героическую и благородную Малабарку! Но все-таки такого, чтобы я после театра ошалела от восторга, бредила тем, что видела, - такого со мной никогда не бывало! Одно было: я очень любила играть в театр. Пьесу я сочиняла сама, тут же, по вдохновению, во время действия. Играла я почти всегда одна: партнерами, моими были куклы, диванная подушка, злодеем всегда был буфет. "Ты еще здесь, негодяй? - вопила я на него. - Сию минуту убирайся, или я размозжу тебе голову!" Вот уже несколько дней, как все - и мама, и Юзефа - стараются не оставлять меня наедине с папой, а папа подмигивает мне и делает до невозможности загадочное лицо. Это значит, что мне готовят какой-то сюрприз. Так всегда бывает перед елкой и в особенности перед днем моего рождения: вся семья, и дедушка, и бабушка, и дядя Николай, и дядя Мирон приходят с какими-то свертками и пакетами, которые складываются в мамином гардеробе и запираются на ключ. Папу ко мне не подпускают, его оттирают от меня, чтобы он не выболтал, какие мне готовят подарки. Иногда, улучив минуту, папа, быстро-быстро шепчет мне: "Мирон принес что-то такое длинное, а Николай - круглое!" "А что это такое?" - любопытствую я. "Понятия не имею! - признается папа. - Я только видел, что одно - длинное, а другое - круглое..." "Гоните Якова! - сердится Мирон. - Он ей все выбалтывает!" Так и теперь. Папа без конца подмигивает мне; мама отгоняет его. Папа издали делает мне какие-то непонятные жесты - разводит руками, принимает горделивые позы, грозит кулаком; вообще можно подумать, что он сошел с ума. Понимаю я из всего этого только одно: меня ждет сюрприз, какое-то большое удовольствие. Так оно и оказывается: Иван Константинович пригласил маму и меня в их ложу - мы пойдем с ними в театр. Мама и Иван Константинович будут сидеть на двух задних стульях ложи, а Тамара, Леня и я - все трое - на сдвинутых двух передних стульях. Будут представлять пьесу "Елка". Мама немного ворчит, что она не знает этой пьесы... что, может быть, это не очень подходящее для детей... что лучше бы другое... Ну, вообще, как ворчат все мамы как раз тогда, когда предстоит что-нибудь интересное! Даже сейчас, когда я вспоминаю эту "Елку", у меня по спине бегут счастливые иголочки, как пузырьки от нарзана. Вся эта пьеса длилась... ну, не больше двадцати - двадцати пяти минут! После нее шла другая пьеса. Но эту "Елку" я храню, как самое дорогое воспоминание... Сперва какой-то немолодой муж и очень молоденькая, востроносенькая жена, недавно поженившиеся, украшали в сочельник елку. Она миленько болтала-чирикала, он миленько улыбался ей, все было безоблачно. Вдруг горничная сказала этому немолодому человеку, что к нему пришли по делу. Жена сделала миленькую-миленькую гримаску: "Ну, какие, дескать, несносные люди! Постарайся, мол, поскорее спровадить этого человека!" - и грациозно выпорхнула, вон из комнаты. Горничная ввела в комнату пришедшего по делу "несносного человека", и он оказался девочкой лет четырнадцати, в меховой шапочке, в короткой жакетке, из-под которой было видно коричневое форменное платье гимназистки. Девочка - ее зовут Олей - дочь того немолодого человека. Он, оказывается, был раньше женат, у него были дети, но он оставил жену и детей и женился на другой женщине (на той миленькой, востроносенькой!). Совесть, однако, мучила его, прежнюю свою семью он все-таки любил, не забывал; сегодня, в сочельник, он послал им денег на рождественскую елку. Но девочка Оля не захотела принять деньги от отца, который их так оскорбил, бросил их, ушел от них. И она принесла деньги отцу обратно: "Нам ничего не надо... у нас все есть..." Вот тут я впервые в жизни не то что поняла, а всем существом своим почувствовала: в театре всегда есть не только то, что зритель воспринимает глазами и слухом, то есть слова, которые произносят актеры, - поступки, которые совершает тот или другой герой пьесы. Нет, есть еще всегда то, что не говорится и не делается, то есть то, что герой (и изображающий его актер) думает, чувствует, то, чего он хочет или чего он, наоборот, хотел бы избежать. Это выражается не словами и не поступками, а звуком голоса, движением глаз, непроизвольными движениями. Эту внутреннюю жизнь героя зритель воспринимает сердцем. Часто этим скрытым чувством героя его слова и действия даже противоречат. Так, девочка Оля в пьесе "Елка" говорила отцу, сурово, отчужденно, чтоб он взял обратно свой подарок, что им - ей, матери, младшим детям - не нужны эти деньги: у них все есть, и она, Оля, зарабатывает, давая уроки. Оля протягивала отцу деньги, которые он им прислал: не надо, мол, отказываемся мы от этого, не хотим от тебя ничего! Но ее голос, ее руки, протянутые к отцу, говорили о другом. Они горько, без слов упрекали: "Папа, за что ты бросил нас? Папа, мы любим тебя, мы несчастны без тебя..." Отец бросился к девочке, обнял ее, плача прижал ее к себе. Оля быстрыми-быстрыми движениями, как легким касанием птичьих крыльев, дотрагивалась пальцами до лица своего отца, до его головы, лба, плеч; слезы, настоящие, не актерские, а живые слезы неудержимо катились из ее глаз, дрожала вспухшая от слез, искривленная горем верхняя губа. В этой короткой сценке отец и дочь не говорили друг другу почти ничего важного, значительного, но их слезы, их взгляды, выражение их лиц, нежность их речей говорили зрителю: да, они любят друг друга и всегда будут любить, он любит и свою прежнюю семью тоже - жену и детей, - и связь его с ними нерасторжима, хотя и ушел он от них, полюбив другую. Когда пьеска кончается, зрительный зал без конца вызывает девочку Олю; она все снова выходит и выходит кланяться. Тут я словно от сна просыпаюсь. - Как она играет... девочка эта!.. - вырывается у меня с восхищением. - А она вовсе не девочка! - говорит Леня. - Она - актриса... Вот, гляди! И он протягивает мне афишку, где напечатано, что роль Оли исполняет артистка госпожа В. Ф. Комиссаржевская. После "Елки" играют какую-то веселую комедию. Ленька так хохочет, что на нашу ложу с удовольствием смотрят все соседи. Мы тоже смеемся, и я смеюсь - очень смешное играют! - но я на всю жизнь захвачена тем, что я видела в "Елке"... Такова была моя первая настоящая встреча с замечательной актрисой - любимейшей в моей жизни! - Верой Федоровной Комиссаржевской. Но вместе с нею в мою жизнь навсегда вошел и театр, вошел - как судьба моя. Это поначалу было бесформенно и неопределенно. Кем я буду в театре, я долго не знала. Актрисой? Писателем, автором пьесы? Режиссером? Конечно, мне хотелось этого, но, если бы мне пришлось быть в театре хотя бы капельдинером или швейцаром, портнихой или истопником, все равно это казалось мне счастьем! После "Елки" я сперва мечтаю быть актрисой. Я становлюсь перед зеркалом, протягиваю руки, как Оля в "Елке", и проникновенным (так мне кажется!) голосом, "полным тихого страдания", говорю: - Папа... папа... Но мое собственное лицо, ох, как не похоже на лицо Комиссаржевской! Вместо страдания на нем - кривая гримаса, ужасно неприятная. В довершение всего в комнату приходит мой собственный папа, заспанный - оказывается, разбуженный мною! - и сердито говорит: - Ну, что ты хрипишь на весь дом, как удавленник: "Папа, папа"... Что тебе от меня нужно? Я только засыпать стал, а ты вопишь... Это мой возглас, "полный тихой боли", прозвучал, оказывается, на весь дом, как вопль или хрипение удавленника! Конечно, после этого вечера - "Елки" - мы играем домашние спектакли. Каждое воскресенье у кого-либо из нас. Вот играем мы пьесу "Две королевы" нашего общего сочинения. Есть там такая сцена: в спальню кроткой и несчастной французской королевы (ее играет Катенька Кандаурова) прокрадывается ночью негодяйка английская королева (ее играю я). Я пробралась сюда, чтобы злодейски убить кроткую и несчастную французскую королеву. В руке моей дрожит и сверкает фруктовый нож... Я подхожу к "королевскому ложу", составленному из трех стульев, - на них спит королева, Катя, - и рычу бульдожьим голосом трагический, яростный монолог, списанный мною без всякого зазрения совести из "Макбета" Шекспира, где его произносит леди Макбет: ...Сюда, ко мне, о демоны убийства! Сгустите кровь мою, загородите Путь сожаления к моей груди, - И будет замысел мой тверд... Скорей, глухая ночь, Укрой мой нож, - и в мрачном дыме ада Пусть он не видит раны... Пока я говорю эти великолепные слова, в "зрительном зале", где сидят все мои подруги, Леня, Иван Константинович, мама, Шарафут и Наталья, все время слышатся какие-то подозрительные звуки. У меня мелькает мысль: "Они плачут!.. Я их проняла своим монологом!" - и, ободренная успехом, я еще больше поддало "рыка". Но тут я замечаю, что и сама французская королева - Катя - делает какие-то странные движения... Матушки мои! Это она старается удержаться от смеха! От таких ее стараний и судорожных движений стулья, составляющие королевское ложе, разъезжаются во все стороны, и Катя с грохотом падает на пол. Зрительный зал чуть не рыдает от смеха, хохочет и сама Катя, лежа на полу. Только я одна беспомощно верчу в руках фруктовый нож и не знаю, смеяться мне или плакать. В конце концов побеждает смех, - я сажусь на пол около Кати и хохочу во все горло... - Ну, с чего... с чего... - еле могу я выговорить сквозь смех, - с чего ты так развеселилась? - Сашенька, милая... - хохочет Катя. - Не обижайся, золотко... Но ты так страшно гримасничала... - И Катя заливается с новой силой. - Шашура... - подбегает к нам Леня. - Какая у тебя была смешная рожа! Ну просто жаба мух ловит!.. Каково это слышать трагической актрисе, а? Зато через две педели мы играем "Юбилей" Чехова. Я играю Мерчуткину. Неумолкаемый смех зрителей вознаграждает меня за прежние неудачи. Домашние спектакли скоро сменяются новым увлечением: мы издаем журнал. "Издаем" - это, конечно, звучит слишком пышно. Мы еще не "издаем", мы только хотим издавать. Мы объявили всем в классе, чтобы кто может писал стихи, рассказы, повести - кто что хочет, кто что любит. Главным редактором мы единогласно выбираем Лиду Карцеву. Она хотя еще сама ничего не написала ни хорошего, ни даже плохого, но у нее две тетки писательницы! Одна из них даже награждена Пушкинской премией Академии наук, - шуточки! Лида знает всякие загадочные слова (почти как тетя Женя!): это "безвкусно", а то "со вкусом", это "поэтично", а то - еще как-то иначе. В общем, Лида - самый подходящий редактор. В помощь Лиде - Маня, Варя и я. - Если у нас наберется пять-шесть порядочных вещиц, вот и первый номер журнала! - с увлечением говорит нам Лида. - А как мы его назовем? - спрашивает Маня. - Я предлагаю заглавие: "Пламенные сердца"! - говорит Варя. При ее басовитом, "шмелином" голосе это звучит очень торжественно. - Ох!.. - морщится Лида. - Невкусно! - А ты его есть собираешься, что ли? - сердится Варя. - Ну хорошо, давай иначе: "Незабудки". Лида безнадежно машет рукой. - Ладно, - вмешиваюсь я, - заглавие давайте придумаем потом, когда будет уже что-нибудь написано. А то придумываем имя, а ребенок-то еще не родился! Все-таки Варя изготовляет сначала прелестную обложку для журнала: по всей обложке сыплются незабудки, а на изящном, косо нарисованном, прямоугольнике - заглавие журнала: НЕЗАБУДУДКИ. - О-очень хорошо! - насмешливо восхищается Лида. - "Незабудудки"! Замечательное изобретение Варварвары Забебелиной!.. Варя смущена, но находит выход из затруднения: две лишние буквы в середине слова "Незабудки" она превращает в маленькие незабудочки. Конечно, непонятно, почему заглавие в середине своей поперхнулось незабудочками, но ничего, сойдет! Гораздо хуже то, что нам принесли, для журнала! Стихи, в которых "ни складу, ни ладу". Например: РОЗА В саду цветов росло немало, Но всех пышнее роза расцветала! В садик вошел раз маленький мальчик, Розу на кустике он увидал, К ней протянул он свой пальчик И бедную розу сорвал, И нет уж хорошенькой розы, И все цветочки льют слезы! Редактор Лида беспомощно разводит руками: - Ну можно ли поместить в журнале такую белиберду? - Нельзя! - отвечаем хором Варя, Маня и я. Одной из первых неожиданно приносит рассказ "Неравная пара" Тамара. Мы читаем... Бедный, но гениальный музыкант дает уроки сиятельной княжне. У нее - глаза! У нее - ресницы! У нее - носик и ротик! У нее - шейка! У нее - золотые кудри, нежные, как шелк. У нее прелестные ручки и крохотные ножки! Описание красоты молодой княжны занимает почти целую страницу. У бедняка музыканта нет ни ручек, ни ножек, ни шейки, ни ротика. У него только глаза - "глубокие, как ночь", смелые и решительные. Он необыкновенно умный, образованный и талантливый. Молодые люди влюбляются друг в друга. Однажды юная княжна играет на арфе; музыкант слушает сперва спокойно, но потом, придя в экстаз, склоняется к ногам юной княжны и целует ее туфельку. Молодые люди мечтают пожениться. Об этом узнают старый князь и старая княгиня и решают отдать свою дочь в монастырь: пусть живет до самой смерти монахиней, но только не женой бедного музыканта! Подслушав это родительское решение, молодая княжна бежит к озеру, ее белая вуаль развевается по ветру; она бросается в озеро и тонет. Бедняга музыкант бросается за ней - и тоже тонет. Конец. Тамара приносит это произведение мне. - Почитай... - говорит она. - Не знаю, хорошо ли вышло... Но имей в виду: дедушка, Иван Константинович, читал - и плакал! Слезами плакал! Бедный Иван Константинович! Он вспомнил свою молодость и свою горькую любовь... Помолчав, Тамара добавляет: - Если вы все найдете, что конец слишком печальный, так я могу написать другой: бедный музыкант спас княжну, когда она уже совсем, совсем утопала - ну, прямо, можно сказать, уже пузыри по воде шли. Музыкант выловил ее из озера. После этого сердца ее родителей смягчились, и они разрешили молодым людям пожениться. Они поженились - и жили очень, очень счастливо... Конец. Этот рассказ - "Неравная пара" - обходит весь класс, и все плачут над ним! Мы, редакторы, в отчаянии: все плачут - значит, это хорошо? А мы все четверо, собравшись на первое редакционное собрание у меня, хохочем - тоже до слез. По крайней мере, у Мани, по обыкновению, рот смеется, а глаза плачут крупными слезами. Мы - в полной растерянности. - Что делать? - говорит наконец Лида. - Это же совершенный ужас! Безвкусица! - Но все плачут!.. - замечает Варя. - Еще грустнее: значит, ни у кого нет вкуса!.. Ну, что у нас там еще есть? Маня выкладывает на стол листок бумаги. - Вот Меля Норейко принесла. "Страдалица Андалузия". Роман. Маня читает вслух роман, написанный Мелей на одной страничке, вырванной из тетрадки: - "Жила-была одна девушка. Ужасная красавица! И звали ее Андалузия. А пока маленькая, - то Андзя. И к ней посватался принц, - тоже красавец. Его звали Грандотель. Они поженились. Но он оказался очень противный. Во-первых, пьяница. Во-вторых, злой-презлой. Дрался каждый день, а как, бывало, напьется, так хоть беги вон из дома! И, в-третьих, ужасно расточительный. Другой что заработает, то в дом несет, а этот принц Грандотель все из дома таскал. И бедная Андалузия была несчастная страдалица. В один прекрасный день принц Грандотель забрал из кассы всю выручку (они в Ковно торговали папиросами) и пошел в кабак и ужасно там напился. Пьяный, полез в драку; его забрали в полицию и посадили в тюрьму. После этого несчастная страдалица Андалузия уже больше никогда, никогда не выходила замуж..." Все, - говорит Маня, дочитав "Страдалицу Андалузию". Тут из соседней комнаты раздается голос папы. Он, оказывается, лежал на диване и слушал все, что мы читали. - Девочки! - говорит папа. - Я тут нечаянно услышал эти два произведения. По-моему, это бред. И знаете, что самое плохое? Это печальный бред! Был когда-то, очень давно, Гиппократ - великий древний философ, "отец медицины". Так этот Гиппократ писал: "Бывает у больного бред веселый. Это - неплохой признак: такой больной еще может выздороветь. А бывает бред печальный, мрачный - это плохо: такой больной почти наверное умрет". Эти рассказы, что вы здесь читали, - мрачный бред... - ...и, значит, журналу нашему предстоит помереть! - заключает Лида Карцева. Никто из нас не возражает. Глава семнадцатая. ВЕСЕННИЕ КАНИКУЛЫ Почему-то весна всегда подкрадывается совершенно незаметно. Кажется, еще так недавно была зима, деревья стояли в инее, лошади - тощие извозчичьи клячи и барские рысаки в сетчатых попонах, как мячики в сетках, - бежали в облаках морозной пыли, уличные торговки сидели, подставив под свои юбки самодельные печурки в виде таганков с горячими угольями, А сейчас даже трудно представить себе, что все это в самом деле было, да еще так недавно! Все зеленеет, тепло, мы ходим без пальто, в одних платьях. На углах улиц продают букеты цветов; уже отошли подснежники и фиалки, скоро зацветут черемуха, сирень, а там и злополучные "незабудудки" Вари Забелиной. Впереди - пасхальные весенние каникулы, после которых начнется переходные экзамены. И вот, придя из института, где нас "распустили" на пасху, я еще в передней слышу веселые голоса, смех, обрывки музыкальных фраз, проигрываемые на рояле или пропетые красивым женским голосом. - Валентина! - кричу я в счастливом упоении. - Валентина приехала! И мчусь сломя голову на голоса, смех и музыку. Сидящая за роялем высокая, очень красивая молодая женщина бросается обнимать, целовать меня, восторженно трясет меня за плечи и тоже радостно кричит: - Сашка! Урод! Чудовище растрепанное! Пугало огородное! Ох, как я хотела тебя видеть! Это Валентина Свиридова, пианистка и певица, дочь инженера Свиридова, нашего соседа по квартире (они живут с нами на одной лестничной площадке). Валентина - друг мамы и папы. И - мой, она сама всегда так говорит! Она, единственный человек во всем окружающем меня мире, называет меня "Сашкой" (а иногда, когда рассердится на меня, то "Александрой"), она постоянно осыпает меня самыми обидными кличками, но я знаю: Валентина меня любит. А уж как я люблю ее! - Я по тебе соскучилась. Не веришь? Спроси у Аиды, я ей это говорила много раз... Аида! - зовет Валентина и достает из своей сумки фарфоровую обезьянку с головкой, укрепленной на шарнире и могущей кивать. Валентина поет: - "Скажи, скажи, Аида, скучала ль я без Сашки?" Фарфоровая обезьянка Аида несколько раз утвердительно кивает. - Видишь? - торжествует Валентина. - Аида тоже говорит, что я скучала без тебя. А она никогда не врет! Она знает: если будет врать, я выброшу ее вон из дома, на мороз, - пусть лежит на снегу! Пусть ее подберет шарманщик и ходит с нею по дворам! Пусть шарманщик угощает ее черным пивом в извозчичьих трактирах! Вот!.. А ты скучала без меня, Сашка? Ты меня любишь? - Очень! - шепчу я от всей души. - Александра! Ты скучно признаешься мне в любви! Я презираю кисленьких, благовоспитанных деток: "Мерси, милая тетя, я вас, пожалуйста, очень люблю..." И Аида тоже... Правда, Аида, ты таких презираешь? Конечно, Аида энергично кивает: презираю, презираю! - Что такое "очень"? Это глупое взрослое слово! - продолжает Валентина. - Порядочный ребенок должен говорить не "очень", а "ужасно". Ужасно люблю, ужасно ненавижу - вот как должен говорить уважаемый мной ребенок! - Валентина, не порть мне дочку! - смеется мама. - Да, Валентиночка, просто страшно подумать, сколько глупостей вы можете выстрелить в одну минуту! - притворно-осуждающе говорит папа. - Это вам кажется, Яков Ефимович! Честное слово, я всегда говорю удивительно умные вещи, но никто этого не замечает - наверно, оттого, что я - еще молодая артистка. Когда я прославлюсь на весь мир, потеряю голос, расплывусь поперек себя, как квашня, - вот тогда вы начнете превозносить каждый мой чих!.. Сашка, а где же твой Поль? При этом имени глаза мои наливаются слезами. Мне горько вспоминать свою потерю, в сердце у меня оживает острая боль. Но Валентина не только ослепительный человек, - это слово "ослепительный" ни к кому так не подходит, как к ней! - она еще и удивительно мягкая и чуткая. Она сразу понимает, что задела больное место, и спешит загладить это своей чудесной грубоватой лаской. - Мордальон ты мой! - прижимает она меня к себе. - Да у тебя коса! Какая коса! "Ты, коса моя, коса! Всему городу краса!" - поет Валентина, кружа меня по комнате. С этого часа начинается веселая, шумная суматоха, связанная всегда с приездом на каникулы Валентины и ее брата Володи, студента-медика. Но лишь впервые в этом году я ощущаю это так ясно и так счастливо. Может быть, оттого, что недавно перед тем я пережила настоящее горе, разлуку с Полем, я стала как-то восприимчивее и к радости?.. Двери обеих квартир - нашей и свиридовской - уже не запираются целый день, народ беспрерывно переходит оттуда сюда и отсюда туда. В обеих квартирах стол накрыт весь день: одни поели, ушли, другие садятся есть и пить. Решительно не одобряет всего этого Юзефа! - Чи то не дивачество! (Озорство.) Квартеры открыты, - заберутся воры, все поуносят, тогда будете знать! И стол цельный день накрытый, и самовары каждую минуту ставь! Целыми днями у Свиридовых и у нас толпится молодежь, приехавшая на весенние каникулы, юноши и девушки, студенты и курсистки - "студ-меды", "студ-юры", "уч-консы" (ученики консерватории). Приехали на весенние каникулы и мои дяди, младшие братья моего отца: Тима - из Дерпта и Абраша - из Варшавы (в нашем городе высших учебных заведений нет, да и вообще на всю-то огромную царскую Россию имелось в то время всего восемь университетов!). Конечно, и Тима с Абрашей большую часть дня проводят у нас и у Свиридовых. Молодежь веселится, смеется тут и там, играют на обоих роялях, на гитаре и скрипке, кто спорит, кто поет, а кто и танцует: танцующие пары проносятся через лестничную площадку от нас к Свиридовым и обратно... А в душе у меня, - и, как мне кажется, у всех - все время словно закипает вода, ждешь чего-то нового, неизвестного, но непременно радостного! В центре всего веселья и оживления - конечно, Валентина Свиридова! Красавица, умница, образованная, веселая. Сколько книг она прочитала, сколько она знает, сколько ездила по Европе, сколько видела интересного! Окончила консерваторию в Вене по классу рояля, училась петь в Париже и в Италии, теперь кончает Петербургскую консерваторию по классу профессора пения Ирецкой. Валентина видела карнавал и битву цветов на Корсо в Риме, плясала 14 июля на площади Бастилии в Париже. Мало того, она видела в Испании бой быков! - Выезжает пикадор на то-о-ощей клячонке - и пришпоривает ее прямо на быка! Чтоб тот ей рогами брюхо пропорол! Ну, тут я не выдержала: выхватила из-под себя подушечку - такие дают там зрителям, чтобы сидеть было помягче, - и ка-а-ак запущу этой подушечкой прямо на арену, в пикадора! Да еще кричу ему, по-русски кричу: "Перестань, мерзавец! Не мучай коняку!" Валентина превосходно владеет несколькими языками, но так же, как в случае во время боя быков, она обязательно выражает самые сокровенные мысли только по-русски. Придя как-то к нам и застав Сенечкину старуху няньку, украинку Лукию, с наслаждением завтракающей, - а ест Лукия с удивительным вдохновением, просто вроде она еду в чемодан укладывает! - Валентина с восторгом выпалила, не сводя глаз с Лукии: - Цум эрстен маль ин майнем лебен... Ля премьер фуа де ма ви... (Это означает по-немецки и по-французски: "В первый раз в моей жизни".) - И от души добавила по-русски: - Экая, прости господи, прорва обжорливая! Безобидные для няньки Лукии слова "В первый раз в жизни" Валентина почему-то сказала по-немецки и по-французски, а обидные "прорва обжорливая" так и выложила по-русски! Все в Валентине - особенное, ни в чем она не похожа на других людей. Даже вещи у нее какие-то романтические! Воздухом далеких стран веет от чемоданов с пестрыми наклейками чуже