овичков, неизвестных ему бойцов, и все меньше оставалось закаленных ветеранов, и сними по крупицам убывала его боевая сила и его командирская уверенность. Это почти пугало. Он уловил в себе это непривычное для него ощущение еще там, в траншее, когда пробирался сюда среди них - истомленных ожиданием и неизвестностью, подавленных опасной близостью передовой, безразличных ко всему. Комбата охватило недоброе чувство раздраженности, какая-то злая сила подбивала на резкое слово, окрик, какой-то решительный поступок, в котором бы нашло выход это чувство. Но такой поступок сейчас - знал он - был бесполезен, надо было, сжав зубы, неторопливо и ровно делать свое обычное дело: готовить батальон к бою. - Много еще писать? - Заканчиваю, - сказал Маркин. Комбат резко обернулся к ординарцу: - Товарищ Гутман! Стройте пополнение! - Есть! Пополнение - строиться! - свирепым старшинским голосом скомандовал Гутман. Приглушенный топот наверху еще не утих, когда комбат решительно шагнул из землянки и, опершись на бруствер, выскочил из траншеи. Гутман поспешно скомандовал "смирно!", комбат сошел с подмерзших комьев бруствера. В этот момент сзади над высотой взмыла ракета, ее трепетный отсвет прошелся по лицам бойцов, которые с пугливой опаской съежились, однако не оставили места в строю. Все посмотрели на высоту, потом - на него, их командира, наверно ожидая команды "ложись!" или разрешения рассредоточиться. Но он не подал даже "вольно", а сдержанно дошел до середины строя и остановился. Ракета догорела, мерцающий над высотой полумрак сменился плотной ночной темнотой. - Кто понимает по-русски? - Я понимай. - Я тоже. - Один человек - ко мне! Кто-то вышел из строя и встал в трех шагах от командира батальона. - Становитесь рядом, будете переводить. Больные есть? Боец негромко сказал несколько слов на своем языке. - Есть. - Больным - пять шагов вперед, шагом марш! Переводчик повернулся лицом к строю и не очень уверенно перевел. Комбат заметил, что слов у него почему-то получилось больше, чем было в его команде. В это время сзади снова засветила ракета. Волошин, не шевельнувшись, вслушался: не раздадутся ли выстрелы? Если начнется стрельба, значит, разведчики напоролись на немцев и ничего у них сегодня не выйдет. Но, кажется, пока обошлось - ракета догорела, и выстрелов не было. Когда снова над ветреным ночным пространством сомкнулась тьма, он заметил, что строй перед ним шевельнулся и несколько человек вышло вперед. Выходили по одному, не сразу, с заметной нерешительностью останавливаясь перед строем, настороженно поглядывая на командира батальона. - Кто не обучен - три шага вперед, марш! Помедлив, еще вышло шесть человек. Остановились, однако, почти в ряд с теми, что вышли на пять шагов. Комбат заметил эту неточность, но поправлять не стал - теперь это не имело значения. - Кто очень боится - тоже! Переводчик не скомандовал, а скорее объяснил команду, и комбат внутренне сжался, ожидая ее исполнения и боясь, что на месте мало кто останется. Но в этот раз строй стоял неподвижно, наверное, все боязливцы уже использовали свою возможность. - Так! Вот этим, что вышли, - напра-во! - скомандовал комбат. - Товарищ Гутман, отвести группу назад в штаб. - Назад? - удивился все понимающий Гутман, но тут же осекся и поспешно скомандовал: - За мной шагом марш! Когда они, по одному перепрыгнув траншею, скрылись в ночи, Волошин подошел к строю ближе. Две поредевшие шеренги с напряженным вниманием уставились на него. - А с вами будем воевать. Переведите. Завтра мы пойдем в бой. Все вместе. Кто-то погибнет. Если будете действовать дружно и напористо, погибнет меньше. Замешкаетесь под огнем, погибнет больше. Запомните закон пехотинца: как можно быстрее добежать до немца и убить его. Не удастся убить его - он убьет вас. Все очень просто. На войне все просто. Пока переводчик, путаясь, пересказывал его слова, комбат выжидательно прошелся перед строем, поглядывая на высоту. Ракет больше не было, выстрелов тоже. Только где-то в стороне от леска далеким отсветом вспыхивал край неба, и глухое дрожание шло по земле, наверное, подтягивала боевые порядки отставшая соседняя армия. Хотелось верить, что все как-нибудь обойдется и посланные вернутся. Теперь он ни за что на свете не хотел потерять даже двух старых бойцов - цена им с этой ночи удвоилась. Несколько человек, обойдя траншею КП, подошли к строю и остановились невдалеке от комбата. В переднем из них он узнал старшину седьмой роты Грана - это прибыли за пополнением. - Так. Все. Есть вопросы? Вопросов не было. Он сомкнул строй, оказавшийся теперь заметно короче, чем вначале, и начал рукой отделять четверки. - Восемь, девять, десять... Направо! Старшина Грак, получайте! Старшина отвел своих в сторону, а он сосчитал остальных. Их было мало... Восьмой, как самой ослабленной, надо было выделить больше, но что-то удерживало комбата от такого намерения, и остатки строя он разделил пополам. - Восьмая и девятая - по восемнадцать человек. - Всего только? - удивился сержант из восьмой. - Только всего. Зато без брака. Людей повели в роты, а он соскочил в траншею, где едва не столкнулся с Маркиным в накинутом на плечи полушубке. Лейтенант сразу повернул обратно. Комбата это немного удивило - зачем он стоял тут? Они вернулись в почти пустую землянку. Печка уже не горела, постоянный ее досмотрщик телефонист Чернорученко, подвязав к уху трубку, зябко съежился в углу на соломе. Маркин бросил на ящик свернутую трубкой тетрадку. - Думаете, они действительно больные? - с едва прикрытым осуждением спросил начштаба. - Вовсе не думаю. - Так как же тогда - за здорово живешь - шагом марш в тыл? Маркин был зол и, не стараясь скрыть своего недовольства поступком комбата, еще пробурчал что-то. Комбат, однако, не очень прислушиваясь к его ворчанию, достал из кармана часы и подошел к фонарю. Обе зеленовато-фосфорные стрелки приближались к двенадцати. - Надеюсь, лейтенант, вы меня за идиота не принимаете? - Да я что? Я так просто. Сказал... - Кто-кто, а вы-то должны понимать. Мишени на поле боя нам не нужны. Он положил часы на край ящика и сам опустился рядом. Маркин с неожиданным озлоблением выпалил: - А эти, что остались, не мишени? - Это будет зависеть от нас. - От нас! Вот посмотрим, как они завтра поднимутся. Как бы не пришлось в зад каблуком пинать. - Очень даже возможно. Завтра, возможно, и не поднимутся. Придется и пинать. А через неделю поднимутся. Через месяц уже награждать будем. Маркин надел в рукава полушубок. - Если будет кого, - спокойнее сказал он и вытащил из кармана другую тетрадь. - Вот. Боевое распоряжение из полка. На атаку. Комбат взял тетрадь, наполовину исписанную знакомым писарским почерком, достал из сумки измятую карту. Маркин посидел и, зевнув, откинулся на солому в угол. Наверху стало тихо-тихо... 6 Боевое распоряжение на атаку не много прибавляло к тому, что и без него было известно. Комбат быстро пробежал взглядом две странички рукописного текста, дольше задержался на карте. Постепенно ему стало понятно, что охватный маневр, предписанный командиром полка, вряд ли получится. Для охвата такой высоты, как эта, понадобился бы не один батальон и не одна поддерживающая его батарея. Опять же - соседний за болотом пригорок. С виду это была малозаметная среди мелколесья горбинка, едва обозначенная на карте двумя горизонталями, к тому же располагалась она далеко за флангом, на соседнем, неизвестно кому принадлежащем участке. Но в случае именно этого охватного маневра горбинка оказывалась почти что в тылу боевого порядка батальона, и это уже настораживало. А вдруг там - немцы? Невеселые размышления комбата прервал настойчивый внутренний зуммер телефона. Чернорученко с охриплой поспешностью назвал свои позывные и снял с головы трубку. - Вас, товарищ комбат. В шорохе и треске помех слышался нервный голос командира полка: - Опять у вас фокусы, сюрпризы! Когда это кончится, Волошин? - Что вы имеете в виду? - Почему вернули карандаши? Вы что, не получили приказ на сабантуй? - Получил, товарищ десятый, - нарочно невозмутимым голосом ответил комбат. - Так в чем же дело? - Я вернул больных. - Что? Больных? - Гунько коротко хохотнул недобрым, издевательским смехом. - Кто тебе сказал, что они больные? Не они ли сами? - Ну конечно. У меня же врача нету. - Слушай, ты... Вы там нормальный или нет? Если вы будете такой легковерный, так у вас завтра в хозяйстве никого не останется. - Останется, товарищ десятый. А те, кто на санчасть оглядывается, мне не нужны. - Как это не нужны? Вы понимаете, что вы говорите? С кем вы тогда будете выполнять боевую задачу? Вы просили пополнение. Я вам дал максимум. За счет других, можно сказать. А вы отказываетесь. Я просто не знаю, как это понимать? Волошин печально вздохнул, ему опять становилось тоскливо и муторно от этого бессмысленного разговора. - Товарищ десятый! Вот и отдайте их тем, кого вы обделили. Мне хватит. - Хватит? - Да, хватит. Трубка примолкла, потом зарокотала опять, но уже в новом, более нетерпеливом тоне. - Имейте в виду, Волошин, я вам завтра это припомню. Запросите помощи - шиш получите. - Не сомневаюсь. - Что? - Говорю, не сомневаюсь. Только просить не буду. - Не будете? - Нет, не буду! Трубка замолкла, и он уже хотел отдать ее Чернорученко, как там снова появился голос. Голос был бодрый, почти веселый, и комбат не сразу узнал его обладателя. - Але, Волошин? Так как вы встретили карандашиков? - Обычно. Хлебом и солью, - в тон ему, полушутливо ответил комбат. Теперь он не очень выбирал выражения - это говорил заместитель командира полка по политчасти майор Миненко, отношения с которым у комбатов были довольно демократичные. - Хлеб - хорошее дело, но не забывайте и о пище духовной. - Ну а как же? Разумеется. - Так вот что. Надо побеседовать с людьми. Рассказать о положении на фронтах. О победе под Сталинградом, про боевые успехи части. Да и вообще. Вы знаете о чем. - Вы думаете, я - политрук? - А это неважно. Институт военкомов отменен, так что... - Тем не менее вы-то остались. Вот и рассказали бы о положении на фронтах. - Ну это ты брось, Волошин! - недовольно послышалось в трубке. - Что мне положено, я и без тебя знаю. Волошин вздохнул полной грудью: - Товарищ двадцатый! Неужели вы думаете, что у меня перед завтрашним сабантуем нет других дел, кроме как рассказывать о положении на фронтах? Я перед своим носом еще не разобрался в положении. Он замолчал, в трубке тоже смолкло. Потом Миненко, наверно, подумав, сказал примирительнее: - Ну хорошо! Я подошлю лейтенанта Круглова. Он проведет беседы, а вы уж обеспечьте людей. - Завтра? - Почему завтра? Сегодня. - Ну что вы говорите, товарищ двадцатый! Люди прибыли с марша. Усталые и голодные. Завтра... Вы знаете, что их ждет завтра. Надо им отдохнуть или нет? В конце-то концов... Замполита этот выпад комбата мало в чем убедил. - Ну, ну, ну... Так не пойдет. Мы не можем ни на минуту забывать о политмассовой работе. Мы должны проводить ее в любых условиях. Так требует Верховный Главнокомандующий. Вы понимаете? Волошин бросил на кожаный футляр трубку и откинулся спиной к стене. От его голоса в землянке проснулся разведчик; поджав ноги, сел возле ящиков лейтенант Маркин... Он пришлет лейтенанта Круглова, думал комбат. Круглова, конечно, прислать нехитрое дело, безотказный комсорг и так только вчера ушел из его батальона в соседний. А впрочем, так оно, может, и лучше. Пусть приходит Круглов, с ним можно договориться и выкроить для бойцов возможность хотя бы напеременку отдохнуть перед атакой. Иначе завтра от них, задерганных и неотдохнувших, проку будет немного. Это он знал точно. Разведчик спросонья поскреб под мышками, стянул сапог и начал перематывать портянку. Чернорученко с недовольным видом продувал трубку, проверяя линию. Маркин вопросительно поглядывал на комбата. - Что он? Комбат взял с пола карту, на которой из завтрашней задачи еще многое оставалось нерешенным и недодуманным, и, не поднимая взгляда на своего начальника штаба, сказал: - Товарищ Маркин! Отправляйтесь в девятую и организуйте разведку бугра за болотом. Маркин немного помедлил, потом подпоясался по полушубку трофейным ремнем с кирзовой кобурой на боку и молча вылез в траншею. Комбат подумал, что, пожалуй, приказал чересчур официально, мнительный лейтенант мог обидеться. Но теперь у него не было никакой охоты к почтительности - злило начальство, злили немцы, злила неопределенность в обстановке на передовой. А тут еще никаких вестей от разведчиков с высоты. Пора было бы им вернуться и докладывать, да вот - ни слуху ни духу. Начинался второй час ночи. Комбат решительно встал с соломы, туже подтянул ремень. Его тревожное нетерпение все усиливалось. В такие минуты было несносно оставаться с собой, тянуло к людям, в роты, и Волошин откинул на входе палатку. - Придет Гутман, пусть остается тут. - Есть, товарищ комбат, - согласно ответил Чернорученко. На НП в боковой ячейке тихо шевелилась темная, завернутая в плащ-палатку фигура - боец уважительно повернулся к комбату, привычно ожидая его вопросов. Волошин остановился, прислушался: ночь была тихая и загадочная, какая редко выпадает на передовой, - по крайней мере, поблизости нигде не стреляли. Где-то невдалеке слышались голоса, но вряд ли на его участке, наверно, в ближнем тылу у соседей. - Ну что, Прыгунов? - Так, ничего. Постреляли немного да стихли. - Давно? - С полчаса назад. Пулемет потыркал, потыркал и смолк. - Ракет не бросали? - Две всего. Часовые, наверно. Может, часовые-дежурные, а может, и боевое охранение - если засекли разведчиков. А может, те уже вернулись, да Самохин медлит с докладом, хотя такое промедление на него непохоже. - А из-за болота, с высоты "Малой", ничего не было слышно? - спросил он у Прыгунова. Тот повертел головой: - Нет, ничего, товарищ комбат. Волошин помолчал, вслушиваясь, и разведчик начал обмахиваться, шлепая себя рукавицами по бокам, - грелся. - Сколько времени уже, товарищ комбат? Часов двенадцать есть? - Половина второго. - Ну, через полчаса сменят. Кимарнуть часок до утра. А утречком наступления не ожидается? - тихо, без особенного интереса спросил разведчик. Волошин внутренне поморщился от этого, неприятного теперь вопроса. - Ожидается, Прыгунов. Утром атака. - Да? - не слишком даже удивившись, скорее с привычным равнодушием произнес Прыгунов. - Тогда хуже дело. Да, завтра будет похуже, это наверняка, но говорить о том не хотелось. Заботило множество вопросов, немаловажных для этого завтра, и среди них самым главным был результат разведки нейтралки и того бугра за болотом. Но тут, наверно, надо бы довериться Маркину. Если уж приказал, то надо бы набраться терпения и дождаться выполнения этого приказа. Но, как всегда, в таком положении ждать было невмоготу, и Волошин, постояв немного, оперся коленом на край бруствера и выбрался из траншеи. 7 Комбат тихо шел по косогору к болоту. По-прежнему было темно, напористый восточный ветер суматошно теребил сухие стебли бурьяна, с тихим присвистом шумел в мерзлых ветвях кустарника. Сдвинув кобуру вперед, Волошин настороженно посматривал по сторонам - все-таки шел один, и мало ли что могло с ним случиться среди глухой ночи в полукилометре от немцев. Они ведь тоже, наверно, не спят - организуют оборону, охранение, ведут поиск разведчиков и, может, уже рыщут где-либо поблизости в тылах его батальона. Наверно, нет ничего хуже на войне, чем случайная смерть вдали от своих, без свидетелей. В данном случае скверной казалась не сама смерть, а то, как к ней отнесутся люди. Наверняка найдутся такие, что скажут: перебежал к немцам, как это случилось осенью после исчезновения их командира полка Буланова и его начальника штаба Алексюка. В сумерках приехали верхами на КП второго батальона, поразговаривали, закурили и отправились в третий, до которого было километра два логом через низкорослый кустарничек. Однако в третий они так и не прибыли. Исчезли бесследно, будто шутя, между двумя затяжками, как бы их и не было никогда на земле. Потом ходили разные слухи-догадки, каждая из которых (кроме разве самой нелепой, насчет умышленной сдачи в плен) была вполне вероятной. И все-таки наиболее вероятным было предположение, что оба командира попали в руки немецких разведчиков. Да, влипнуть в беду на войне было делом нехитрым, даже весьма примитивным. Хотя бы вот и сейчас, когда он брел в ночной темноте один, без ординарца, связного и даже без своего неизменного Джима. Конечно, с Джимом было надежнее - Джим в таких случаях был незаменим своим собачьим чутьем и почти несобачьей преданностью. Этот пес попал к нему в руки полгода назад, на исходе лета, под Селижаровом, где остатки их разгромленной армии пробивались из окружения. Прорыв, начатый ударной группировкой, по непонятной причине затягивался, немцы успели закрыть пробитую ею брешь, их минометный огонь с утра крошил вековые сосны на опушке, где развернулись сводные батальоны второй волны, начал гореть лес, и дымная пелена все плотнее окутывала подлесок. Когда поднялось солнце, осколком разорвавшейся в ветвях мины Волошин был ранен в голову и, наскоро перевязавшись, до полудня пролежал под сосной в ожидании сигнала "вперед", которого так и не последовало. Истомленный духотой, жаждой, истерзанный болью, он отправился на поиски воды в глубь леса и скоро набрел на заросший лещиной овражек с едва журчащим по камням ручейком, где и нашел этого невесть откуда прибившегося сюда пса. Свернув набок отощавший зад и широко расставив передние лапы, Джим сидел перед ручьем и со страдальческим ожиданием в глазах смотрел на человека. Волошин попил сам, наполнил теплой водой трофейную флягу и, спокойно подойдя к псу, осторожно погладил его. Пес даже не уклонился от его руки, и вскоре Волошин понял, что задняя его лапа была перебита осколком. В кармане нашелся остаток бинта, которым он тут же осторожно прибинтовал перелом, затем, выломав из лещины два тонких, но крепких прутика, наложил их вместо шин на лапу и снова туго затянул бинтом. Пес осторожно переступил раз и второй и с вдруг обретенной надеждой пошел за человеком. Он не отставал от капитана до вечера. Во время суматошного ночного прорыва, в грохоте и круговерти трассирующих, ненадолго исчез, но когда утром остатки группировки прорвались через немецкие позиции, Волошин, к своему удивлению, увидел рядом и этого охромевшего пса, который упрямо не хотел расставаться со своим спасителем. Волошин накормил его у первой же встретившейся им полевой кухни, впервые за несколько суток поел сам, перевязал лапу в санчасти, где перевязывали и его, и увел в тыл, на пункт сбора и формировку. Лапа у пса срослась удивительно быстро, и он ни на шаг не отходил от своего покровителя. Иногда у них обоих возникали осложнения с начальством, но все кое-как обходилось, вплоть до Сегодняшней ночи. Озабоченный многим из того, что происходило сегодня в землянке, судьбой батальона и завтрашней атакой, Волошин сперва даже и не очень почувствовал утрату Джима. Однако со временем тоска по собаке все увеличивалась, временами доходила до отчаяния. Как ни удивительно, а Джим был для него чем-то глубоко личным, почти интимным; чем-то из того, что начисто вытравляла в человеке война и что можно было скорее почувствовать, чем сформулировать словами. Тем не менее он не мог возразить генералу, для которого этот сильный красивый пес явился сегодня предметом минутного увлечения, властного каприза - не больше. Восьмая располагалась внизу под косогором, раскинув по обмежку ряд одиночных ячеек. Среди них была и тесненькая, крытая брезентом землянка командира роты, в которой ютился Муратов и по очереди грелись бойцы. Осторожно ступая в темноте, комбат тихо подошел с тыла к едва приметному на земле бугорку, из-под которого слышались голоса. Он ожидал найти тут Маркина с Муратовым, но вместо них в землянке оказалось несколько бойцов, едва освещенных крохотным язычком догорающей трофейной плошки. Двое сидящих возле нее, накинув на голые плечи шинели, внимательно обыскивали на коленях вывернутые наизнанку сорочки. Комбат просунул голову в узкую щель возле палатки, и бойцы оглянулись, стеснительно прикрыв локтями одежду. - Что, грызуны заели? - Кусаются, холера на их. - Где командир роты? - Пошел. С начальником штаба, - ответил ближайший к выходу боец, натягивая полу шинели на белое худое плечо. Волошин опустил палатку и поднялся, с удовлетворением подумав, что Маркин уже начал действовать. В общем-то начальник штаба был человек исполнительный, даже старательный, поручив ему дело, можно было не сомневаться, что тот волынить не станет. Правда, деятельность его обычно простиралась строго в пределах приказа. Если же ему случалось что-то взять на себя и свою ответственность или проявить связанную с риском инициативу, то тут от Маркина не следовало ждать многого, он всегда делал столько, сколько было отмерено распоряжением старшего начальника. Впрочем, его можно было и понять: не каждый на войне, попав в такие жестокие ее жернова и выйдя из них живым, смог бы сохранить в себе душевную силу и не надломиться. Комбат уже знал из жизни и своего командирского опыта, что люди есть люди и требовать от кого-либо не по его силам по меньшей мере нелепо. Наверное, каждого следовало принимать таким, каким его сформировала жизнь, используя для дела те его человеческие качества, которые только и можно использовать. Стоя в отрытом проходе, Волошин прислушался, осмотрелся по сторонам - поблизости, казалось, кто-то маячил на едва светлеющем фоне неба. По-видимому, он узнал комбата и заговорил осиплым, простуженным голосом: - Они там, возле сержанта. Комроты там и начальник штаба. Комбат помалу пошел вдоль цепи от одной одиночной ячейки к следующей. Почти во всех шевелились бойцы, в некоторых их было по двое - сошлись покурить да погреться. Кажется, никто из них не спал - мудрено было уснуть на такой стуже. Однако это лишь с вечера. Комбат знал, что под утро их все-таки одолеет сон, насколько хватит терпения, будут дремать, превозмогая холод. Совершенно без сна человеку нельзя даже и тогда, когда он на войне и в полукилометре от него сидят немцы. Наконец возле пятой или шестой ячейки он услышал сдержанный разговор, который тут же и оборвался. На земле возле бруствера темнело несколько фигур, и он подошел ближе и остановился: - Ну что, лейтенант Маркин? Маркин торопливо поднялся, поднялся также Муратов и еще кто-то из бойцов восьмой роты. - Послали, товарищ комбат. Троих. Через час-полтора должны возвратиться. - Так. А из седьмой не слыхать ничего? - Нет, из седьмой не слыхать. - Пошлите бойца к лейтенанту Самохину. Пусть передаст: жду результатов разведки. - Есть. Муратов круто повернулся и побежал куда-то, Волошину это не понравилось: куда он бежит? Или у него нет ординарца или хотя бы связного, чтобы вызвать нужного человека? Однако тот факт, что сам он пришел сюда один, удержал комбата от упрека ротному. Маркин выжидательно стоял напротив. - Вы отправляйтесь на КП, - сказал Волошин. - Если что, я буду тут. Начштаба повернулся, но, прежде чем пойти, объяснил, будто опасаясь, что комбат в его действиях поймет что-либо не так: - Тех я хорошо проинструктировал. В роте назначили слухачей-наблюдателей. Так что все должно быть в порядке. - Хорошо. Маркин с нетерпеливой озабоченностью зашагал на пригорок и скоро исчез в темноте. Не оборачиваясь в его сторону, комбат какое-то время еще различал звуки его шагов на мерзлой земле, один раз даже сильно долбануло чем-то - наверное, Маркин споткнулся, затем все стихло. Маркин никогда особенно не подводил его, был послушен, не имел привычки оспаривать его распоряжения, старательно исполнял все, что требовали из полка. В общем, он был неплохой начштаба, но, оставшись наедине с ним, Волошин всегда испытывал какую-то напряженность, что-то такое, что было ему в тягость. Маркин неизменно вызывал к себе какую-то неосознанную настороженность, было такое впечатление, будто он чего-то ждал от комбата, но чего - понять было невозможно. Правда, Волошин не особенно и размышлял о том, даже старался не замечать неловкости между ними, и тем не менее неосознанная эта натянутость в их отношениях стала почти привычной. Хотя Волошин и ничем не обнаруживал ее перед Маркиным. Отвернувшись от ветра, комбат тихо стоял возле бруствера, объятый ночью, ветреной стужей и тишиной. В двадцати шагах на болоте в кустарнике тускло мерцали льдины - серые, словно оплавленные, с вмерзшей травой, грязные, зажатые между кочек плахи. Болото, однако, было неширокое, а за ним на полого поднимавшихся склонах высоты делали свое дело немцы. И хотя тут они были ближе, чем от его КП, комбат чувствовал себя почти спокойным - тут исчезало одиночество и появлялась привычная уверенность, которую можно ощутить только дома. Впрочем, оно и понятно: его батальон давно уже был его домом, его крепостью и пристанищем - другого для себя пристанища на войне он не знал. Когда вернулся Муратов, Волошин все еще тихо стоял возле его окопчика, и лейтенант, наверно, подумав, что комбат что-то слушает, почтительно замер рядом. Волошин действительно вслушивался, стараясь уловить какой-либо звук за болотом. Но с "Большой" и "Малой" высот не долетало ни звука, лишь на болоте посвистывал в голом кустарнике ветер. Разведчики упрямо молчали - то ли еще пробирались к немецкой траншее, то ли где-нибудь лежали возле нее. Комбат не спеша пошел вдоль цепи в направлении к роте Кизевича, Муратов с привычной молчаливостью направился следом. - Как вы распределили пополнение? - вполголоса спросил комбат. - Всэх в одын взвод. - Всех? А командир взвода? - Сам буду командир взвода. Буду под рукой держать. Сам - это уже стиль Муратова. Не любит ждать, медлить, перекладывать на других. Впрочем, теперь но на кого было и переложить: командиров взводов не осталось, сержантов уцелело два человека на роту, может, и лучше новичками командовать самому. Восьмая кончалась, где-то поблизости должна была начаться цепочка девятой, разрыва у нее с восьмой почти не было. Возле окопчиков, повылезав на поверхность, сидели и стояли бойцы, некоторые копали, по-видимому, лишь бы напрасно не мерзнуть. Комбата с командиром роты узнавали по разговору и почтительно оборачивались к ним, наверное, тут были старослужащие. - Ну и как настроение у новеньких? - Какой настроение? Устали, спать хотят. Окопаться не хотят. - Окопаться необходимо. - Я сказал: одын ячейка на два человек. - Вот как? Конечно, это было неправильно. Двум бойцам в одной ячейке можно было разве что прятаться от артобстрела, но не самим вести огонь. Надо было окопаться как следует - каждому отрыть по ячейке в рост, но если бы было время. А так ночь проковыряются в земле, устанут и завтра в бою будут как дохлые мухи - чего от них добьешься? Муратов отчужденно молчал, будто обиженный кем-то, хотя обижаться вроде бы не было повода. Комбат, выждав немного, спросил: - А у вас самого как настроение? - А что настроение? Плохой настроение, - просто ответил лейтенант. - Это почему? - Часы стал. - Какие часы? - Мой часы. Взял и стал. Послушал - стоит. Завел - стоит. - Ну и что? - подумав, спросил комбат. - Так, ничего, - скупо ответил ротный. - Значит, барахло часы. Кировские? - Немецкие. - Ну, немецкие - штамповка. Дрянь, не часы. Мои вот не останавливаются. Он вынул из карманчика свои швейцарские, живо почувствовав в руке металлическое цоканье их механизма. На циферблате зеленоватым светом ярко горели все цифры и стрелки, отмерившие уже без малого два часа ночи. - Мой барахло, - согласился Муратов. - У Рубцова взял. Артподготовка был, Рубцов смотрел: стоят. Говорит: бери, Муратов, мне будет не надо. В атаке пуля попал под каску. - Да? Смысл этих обычно сказанных слов недобрым предчувствием уколол сознание, комбат поежился, но с видимым усилием превозмог себя и почти бодро заметил: - Глупости! Простое совпадение - не больше. Про себя он подумал, что сколько уже погибло в батальоне и с часами, которые не останавливались, и без часов вообще, и с плохим предчувствием, и с самым наилучшим. Однако не успел он сколько-нибудь убедительно успокоить мнительного ротного, как поблизости, возле белевшего пятна свеженарытой земли, заметил знакомую сутуловатую фигуру в коротком полушубке. Это был командир девятой Кизевич. Он также узнал комбата и, повернувшись к нему, подождал, пока тот подойдет ближе. - Уж не в пять ли атака? - спросил он хрипловато-ироническим басом. - Атака в свое время, - сухо сказал комбат, подходя. - Как вы обеспечили фланг? - Фланг? - переспросил Кизевич и переступил возле бруствера. Можно было подумать, что он только сейчас вспомнил об этом своем фланге, который был для его роты открыт на весь белый свет, и не знал, как ответить. - Ну да, фланг, - подтвердил комбат и терпеливо ждал полминуты, привычный уже к мешковатой неторопливости комроты-девять. - Загнул два взвода, и роют. - А пополнение? - И пополнение роет. А что ж ему - спать? - Пополнению дайте отдохнуть. Пусть старики поработают. Кизевич умолк, и Волошин подумал, что вообще, если иметь в виду завтрашнюю задачу, то копать отсечную позицию на фланге, может, и не было надобности. Но пусть. Может так случиться, что понадобится и отсечная, тем более что и Кизевич тоже не забыл о ней. - Возьмете для усиления взвод ДШК. - Это всегда пожалуйста, - добродушно согласился Кизевич. - И смотрите мне фланг. Атака само собой. А фланг - ваша особая задача. - Будет исполнено, - все с той же иронической легкостью заверил Кизевич. Что-то заподозрив в поведении своего комроты, комбат сделал шаг вперед и едва не впритык стал перед ним. Кизевич, блаженно усмехаясь в темноте, даже не шагнул в сторону. - Что, опять? - недобро спросил Волошин. - Наркомовские, товарищ комбат. Ей-богу, не больше. - Кажется, вы у меня дождетесь, - после паузы тихо сказал комбат. Кизевич попытался обидеться: - Ну, скажете тоже! Что я, маленький? На холоде ведь, для сугревки. Это объяснение он слышал уже не впервые, как не впервые предупреждал Кизевича, который в общем был неплохим командиром роты, если бы не эта, иногда чрезмерная, склонность к "наркомовским". Кто-то в темноте швырял через бруствер землю, которой раза два осыпало сапоги комбата. Сзади, дожидаясь чего-то, стоял молчаливый сегодня лейтенант Муратов, и рядом лениво переминался с ноги на ногу явно удовлетворенный своим хмельноватым сочувствием старший лейтенант Кизевич. Волошина тихо раздражало это его хмельное благодушие; столько трудного ждало батальон завтра, а у этого, смотри ты, какая успокоенность. - Вот что, - сказал он, подумав. - Возьмите один ДШК. Второй пойдет в роту Самохина. Кизевич обиженно насторожился: - Ну, это уже... Товарищ капитан, у меня же фланг. Сами же говорили... - Вот одним пулеметом и обеспечите фланг, - несговорчиво отрезал комбат и повернулся к тыловому пригорку. - Где Ярощук? Вроде бы где-то тут был? 8 Пулеметный взвод Ярощука размещался где-то в старых воронках между девятой и лесом, но сейчас, в глухой темени ночи, комбат исходил вдоль и поперек почти весь косогор, и напрасно; Ярощук будто провалился сквозь землю. Волошин уже начал тревожиться, не случилось ли что-нибудь скверное с приданным ему взводом, как вспомнил, что невдалеке от позиции Ярощука была небольшая гривка кустарника на обмежке, который теперь тоже где-то запропастился в этой ночи. Значит, он заплутался. Подумав и осмотревшись, комбат взял выше, влез в какие-то колючие заросли, расцарапал себе лицо и руки, пока выбрался из них, перешел впадину с жестко хрустевшим на морозе, сизым в потемках снегом, рискуя вывихнуть в щиколотках ноги, со слепой поспешностью перешел подмерзший клин пахоты. И тогда он расслышал тихий голос поблизости, вскоре его окликнули, и он подумал, что нашел пропажу, как окликнули снова: - Стой! Кто идет? - Свои. - Пропуск? - Боек. - Стой! - В чем дело? - Пропуск? "Что за черт? - подумал комбат. - Не забрел ли я на участок соседнего батальона, где на сегодня, разумеется, был другой пропуск?" С неприятным чувством он остановился перед наставленным на него автоматом человека в плащ-палатке, уже кричавшего в темень. - Товарищ сержант Матейчук! - Что такое? Комбат едва не выругался с досады - это была батарея Иванова. Он узнал голос его ординарца, который тем временем выбирался откуда-то из темени, наверно, из землянки. - Кто такой? - Это я, Матейчук. - А, товарищ капитан? Проходите, - легко узнал его Матейчук, в одной гимнастерке подошедший к комбату и донесший с собой запах дыма и еще чего-то, приятно-съестного. Часовой с молчаливой бесстрастностью взял автомат на ремень. - Капитан тут? - Тут. Проходите. Он протиснулся через узкий проход в землянку, в которой было тепло до духоты и возле входа на полу стремительным пламенем сипела под синим кофейником паяльная лампа. Напротив, на устланных лапником нарах, с книжкой в руках лежал командир батареи Иванов. Землянка была полна бензинового чада, смешанного с приятным запахом кофе. Маленькая аккумуляторная лампочка под потолком неплохо освещала это уютное жилище. - Привет, бог войны! - Салют, салют, царица полей! - обменялись комбаты шутливым приветствием, и Иванов сказал: - Как раз вовремя. Будем пить кофе. - Ты все еще кофе пьешь? Завидую, завидую. - Волошин, пригнув голову, приткнулся в ногах командира батареи. - А я свой взвод ДШК потерял. Ходил, ходил... - Да он тут, перед нами. В ста метрах ниже, - сказал сидевший на корточках Матейчук. - Могу показать. - Ладно, немного погреюсь у вас, - сказал Волошин, потирая озябшие руки. - Так как настроение, бог войны? - Соответственно обстоятельствам. Соответственно обстоятельствам, дружище. С капитаном Ивановым они были знакомы еще с довоенного времени, когда командирами взводов вместе служили в одном гарнизоне и вместе участвовали в спортивных состязаниях по легкой атлетике. Потом встретились в окружении и относительно счастливо пережили его, хотя Иванов и вышел оттуда с четырьмя бойцами, без пушек. С первого дня наступления гаубичная батарея Иванова, выделенная из артполка, поддерживала батальон Волошина, и, как только представлялась возможность, Волошин не упускал случая лишний раз встретиться с другом, обсудить обстановку, увязать некоторые моменты взаимодействия, а то и просто потрепаться, как с равным, чего он не мог позволить себе в батальоне, где для всех был начальником, или в полку, где, наоборот, почти все были для него начальством. - Что читаешь? - заглянул Волошин на обложку книжки. - А, Есенин! - Есенин, да. Представь себе, ребята у немца взяли. Убитого. Зачем ему был Есенин, понять не могу. - Может, по-русски читал? - Может... Это же, знаешь, поэт! Поэзия, музыка, чувство! Жаль, до войны я его и не почитал как следует. - До войны его не читали. О нем читали: кулацкий поэт и так дальше. - В чьих-то окосевших глазах кулацкий. А по-моему, самый что ни есть человеческий. Вот послушай: "Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой..." - "Тот вечерний несказанный свет", - закончил Волошин. - Это и я знаю. - Или вот еще. Почти уже про нас: "Струилися запахи сладко, и в мыслях был пьяный туман... теперь бы с красивой солдаткой завесть хорошо бы роман..." Ну как? - В самый раз, - сказал Волошин. - Только романа и не хватает. Слышал, в шесть тридцать атака? Иванов с затаенным вздохом отложил книжку, и хорошее, почти простодушное оживление разом стерлось с его лица. - Как же, как же! Только что звонило мое начальство. Он опустил с лежака ноги и принялся натягивать на трофейные шерстяные носки хромовые сапожки. Ординарец приглушил лампу и поставил на землю кофейник. - А как со снарядами? - спросил Волошин. - Почти никак. Распорядились занять у соседей. Послал ребят, должны привезти штук сорок. Значит, всего будет по двадцать на гаубицу. - Да. Для моральной поддержки, - невесело заметил Волошин. - Для моральной, конечно. Опять же я не могу расстрелять все за один раз. Мне же надо и на случай чего. Для самообороны. - Само собой... Тем временем гостеприимный Матейчук налил из кофейника две эмалированные кружки, отставил в угол треногу. Иванов вместо стола подвинул на лежаке квадратную доску планшета в холщовом чехле, на которую ординарец поставил кофе. Потом он вынул из вещмешка несколько обкрошенных ржаных сухарей. - Ну, давай кейфанем, - гостеприимно пригласил Иванов. - Знаешь, люблю маленькие приятности, которые в состоянии себе позволить. - Вот именно, только и утешения. А у нас и этого нет. Пехота! Не то что вы, аристократы войны: перина, кофе, ППЖ еще. Полный комфорт! - ППЖ не держим, сам знаешь. А остальное почему не иметь? Была бы тяга. - И тяги хватает. Трактора, автомашины. А у меня вон четыре клячи на батальон. Прежде чем оседлать какую, надо подумать, куда поклажу девать. - Зато у тебя Джим, - выпалил Иванов. - Был. Нету Джима. - Что, подстрелили? - Генерал забрал. Попался на глаза. - Э, сам виноват! Чудак! Разве можно такого пса генералам показывать? Просил, мне не отдал. Ну и вот... Кофе был огненно-горячий и вонял бензином. Волошин сгрыз пару сухарей, согрелся, ему по-домашнему стало уютно и хорошо со старым другом. Если бы не завтрашняя забота, которая тяжелым камнем лежала на душе, он готов был сидеть тут до утра. - Еще налить? - спросил Иванов. - Матейчук! - Нет, спасибо. Знаешь, я предпочитаю чаек. Слушай, а у тебя траншея пристреляна? - Репер есть, - сказал Иванов. - За это можешь не беспокоиться. Точность гарантируется. - Знаешь, не бахай чересчур вначале. Вначале я уж как-нибудь сам. Мне потом надо. Там, на высотке. Как зацепимся. - С дорогой бы душой. Но ведь начальство потребует. Ему же, сам знаешь, главное - вначале чтоб грохоту побольше. Чтобы залп был. - Залп, да. А мне не залп надо. Мне хотя бы по паре снарядов на пулемет. Они же, знаешь, имеют способность с того света возвращаться. Кажется, ты его уже разгрохал, два попадания было, а он через пять минут опять лупит. - Взаимозаменяемость номеров, чего же ты хочешь! - сказал Иванов, принимаясь за вторую кружку. - Огневая подготовка. - Подготовочка еще та, это я знаю. Под Звоновом взяли в плен немецкого снайпера. Два креста на кителе, можешь себе представить, сколько он настрелял нашего брата. И всего месячные курсы окончил. Спрашиваю, как обучались? Просто, говорит. Каждый день шесть часов огневой подготовки на полигоне. Вот практика. - А у нас черт-те знает чего только нет в программах. Вон артиллеристов учат. И ПХЗ, и строевая обязательно. Будто на фронте каждый день парады. - Грешно хвалить противника, но приходится, - согласился Волошин. Он давно уже знал в характере Иванова этот критицизм, который свидетельствовал о наблюдательности друга, его нередкой готовности открыто выложить правду-матку. - А почему - грешно? Насчет войны они ведь мастера, ничего не скажешь. Не зазорно кое-чему и поучиться. - Поучиться, да, - сдержанно согласился Волошин. - Особенно что касается пехоты, это точно. Вон сколько у нас до войны было разных уставов по тактике - и все насмарку. Теперь в пожарном порядке сочинили новые: и БУП-один и БУП-два. Конечно, на другой основе. На той основе,