ения, но что он мог сделать? Разве что проклинать войну или этого ублюдка Дрозденко? Но, и проклиная его, сетуя на войну и свою злополучную долю, наверно, придется жить и делать что-то в соответствии со своей совестью и своими обязанностями командира армии, которая теперь истекает кровью на огромном фронте от севера до юга. Наверное, тем, кто под Москвой или за Смоленском, не легче, тысячами ложатся навсегда в братские могилы - ему ли сетовать на свою участь? Придется терпеть и, пока есть возможность, делать какое-то дело - против них, но только бы не повредить своим. Хотя это будет, наверно, нелегко. Наскоро перекусив на кухне, он вспомнил Барановскую и пожалел, что в такой час ее не было дома. Он уже стал привыкать к этой своеобразной женщине - своей хозяйке, наверно, в таком деле она бы что-то ему подсказала или хотя бы сообщила, чего он не знал. Она же как местная жительница знала тут все и, кажется, неплохо разбиралась в людях. А люди ему, пожалуй, скоро понадобятся. Без людей в его положении - гибель. Все оставшееся до обеда время он провозился с детскими ботиночками и кое-как слепил их на живую нитку. Для более капитального ремонта нужны были материалы - кожа, подошвы, которых он не имел, и думал, что с таким обеспечением его ремонтное дело непременно зайдет в тупик. Чем тогда он будет кормиться? Сидеть на скудном иждивении хозяйки? Дожил, нечего сказать, бравый начбой Агеев, то есть инженер Барановский Олег Кириллович. Он совсем уж начал путаться в своих именах и не знал, какое из них будет для него предпочтительнее. Бабка пришла после обеда, к вечеру, когда он, поставив на угол стола ботиночки, сучил впрок дратву - для новой починки. Но больше заказов не было, никто к нему не пришел, и он, насучив дратвы, собирался выбраться из-за стола. Ощупывая посошком дорогу, бабка, будто слепая, свернула с улицы и молча остановилась перед беседкой. - Вот, бабка, готовы! - Готовы? Дякуй табе, касатик, дякуй боженьку. Вот за труды твое с бедной бабы... Она бережно положила на уголок стола сложенный почти до размера почтовой марки советский рубль и взяла ботинки. - Пусть носит на здоровье, - сказал Агеев. - Ой дякуй жа табе. Хай бог даст здоровьичка... Ворча про себя благодарности ему и богу, она вышла на улицу, а Агеев взял со стола рубль, распрямил его. Вот и первый денежный заработок, подумал с иронией. Если так дело пойдет и дальше, придется переквалифицироваться в управдомы, сказал он себе, вспомнив когда-то читанный роман Ильфа и Петрова. В тот день он ничего больше не делал, даже не перекусил в обед, хотя на столе стояли и лежали под полотенцем принесенные Марией гостинцы, к которым он все время возвращался в мыслях. Просидел в кухне до вечера, то и дело поглядывая в окно - не зайдет ли еще кто во двор. Сам старался без нужды там не показываться, заказчики его не очень занимали - будут так будут, а нет, тоже беда не большая. У него уже были заботы поважнее - он ждал кого-нибудь из леса, от Волкова или Кислякова, ему надо было сообщить о новом повороте в своей судьбе. Но как назло до вечера во дворе никто не появился, не появился и вечером. Когда совсем стемнело и над местечком установилась ночь, он побродил в темноте возле дома, послушал и с тяжелым сердцем пошел в свой сарайчик. 4 В тот день с самого утра Агеев сидел возле палатки и ждал. Накануне вечером его доняло-таки сердце, и, как только немного отлегло, он сходил в поселок и дал телеграмму сыну, чтобы приехал. Он давно уже не звонил в Минск и не знал, застанет ли телеграмма Аркадия, тот часто отлучался в командировки - в Москву, на Урал и Поволжье; работая в проектном институте, он был связан с рядом предприятий по всей стране. И вот Агеев ждал терпеливо и напряженно, потому как стало уже ясно, что работа в карьере не для него и, чтобы довершить это столь растянувшееся дело, ему надобна помощь. Когда к полудню стало припекать солнце, Агеев, прихватив ведерко, перешел в тень под каменной, в рост человека оградой у кладбища. Здесь было прохладно, вверху тихонько шумела листва тополей, и ему было хорошо и покойно в его ничегонеделании. Если бы еще работало сердце исправнее... Но сердце работало по-прежнему плохо, приступы жестокой аритмии с небольшими перерывами лишали его сил, и он пугался при мысли, что может не дождаться сына и вообще ничего не дождаться. Так прошло немало времени, солнце стало поворачивать к западу, широкая с утра тень от деревьев сузилась до неровной полосы под самой оградой, и он уже подумывал, что придется уходить отсюда, когда на дороге из-за кладбища появился красный "Жигуленок" третьей модели. Агеев сразу узнал машину и, испугавшись, что та проскочит мимо, поднялся, замахал рукой. Машина притормозила, вроде остановилась даже, а затем круто свернула на пригорок и подкатила к его палатке. - Батя! Сын был большой, бородатый, как и полагается современным молодым мужчинам, он трогательно обнял полноватое, как-то сразу обмякшее тело отца, похлопал его по спине. - Ну что ты? Ну как? Прижало, ага? - Ничего, ничего, - сказал Агеев. - Знаешь, так вот... Спасибо, Аркадий, что приехал... - Получил телеграмму, как раз с Худяковым сидели. Ну, говорит, поезжай. Два дня назад квартальный отчет сдали, так что... - Спасибо, спасибо... - Я думал, ты в гостинице. Приехал - говорят, нет, не значится, - рассказывал сын, помахивая цепочкой от ключа зажигания. - А ты, стало быть, на воздух перебрался. Или, может, выселили? - Да нет, почему? Просто ближе... - сказал Агеев и замялся: о своих делах в этом поселке он ничего не говорил сыну, просто сказал как-то по телефону, что задерживается, есть старые по войне дела. Сын знал, что в сорок первом отец недолго жил здесь, участвовал в подполье. - Разве отсюда ближе? - удивился Аркадий, поворачиваясь к нему - рослый, широкоплечий, в импортной, на кнопках сорочке с кармашками и в поношенных джинсах, туго обтягивающих его тощий зад. - Может, километр от центра. - Ну кому как, - неопределенно ответил Агеев. Сердце его билось учащенно, по-прежнему то и дело сбиваясь с ритма, но теперь он не обращал внимание на сердце, не прислушивался к себе. Он думал, чем угостить сына, наверное, проголодавшегося с дороги, но тот сразу шагнул к машине. - Я тут тебе одно лекарство, достал. Импортное. Великолепно действует при сердечной недостаточности. Выхватив из салона маленькую кожаную сумочку с ручкой-петелькой, он расстегнул "молнию". - Вот: ди-гок-син. Вчера у Ермилова достал. Специально для тебя. - Ну, спасибо, - сказал Агеев, принимая из его рук небольшую коробочку с синей латинской надписью. - Если поможет. - Поможет, поможет! Наш директор только им и спасается. Отличное средство. И вот кое-что из жратвы. Думаю, ты тут не голодаешь, конечно, на сельских харчах, но все-таки... Он раскрыл багажник и начал извлекать из его вместительной глубины аккуратные свертки, кульки и пакеты, буханку черного бородинского хлеба; подбросив вверх, ловко перехватил рукой бутылку грузинского коньяка с синей наклейкой. - Это ни к чему, - сказал Агеев. - Ничего, пригодится. Я спрашивал, сказали, коньячок тебе можно. Для расширения сосудов. Что ж, наверное, самое время было перекусить, и, чтобы не располагаться на жаре, они отошли к кладбищенской ограде, в тенек. Правда, сын чуть поморщился от такого соседства, но перенес туда два складных стульчика из машины, быстро раскинул дюралевые ножки портативного столика - сын был человеком предусмотрительным. Агеев принес из палатки свой охотничий нож, термос, в котором еще что-то плескалось, и они присели по обе стороны столика, друг против друга. - Ну, так выпьешь немножко? - спросил сын, откупоривая бутылку. - Нет, не буду. - А я, знаешь, выпью. Сегодня за руль больше не сяду, уездился. - Выпей, чего ж, - сказал отец. - Для расслабления нервов. Так за тебя, батя, - поднял он до половины налитый пластмассовый стаканчик, и Агеев кивнул головой. Сын не имел особенного пристрастия к алкоголю и в этом смысле не внушал беспокойства. Видно, проголодавшись за долгую дорогу, он выпил и с аппетитом стал закусывать копченой грудинкой и сыром, устраивая такой вот, с детства любимый им бутерброд, и Агеев вспомнил, что у них с матерью не было больших забот с питанием сына - тот ел все и в любое время, как и отец, будучи совершенно непритязательным в еде. Вообще, пока жил с родителями, забот с ним было немного: хорошо окончил школу, с первого захода поступил в институт - не потребовалось никакой подстраховки, неплохо учился, теперь работает над кандидатской, умный, энергичный, знающий свое дело молодой человек. Вот только в семейной жизни сразу не повезло, год назад развелся, оставив годовалого карапуза. - Как внучок? - вспомнив об этом, спросил Агеев. - Растет, что ему. На прошлой неделе видел... Во дворе. Правда, всего минуту, некогда было. - А Света? - Что Света? Какое мне дело... - посмотрел в сторону Аркадий и перевел разговор на другое: - Ну, а ты как? Добил свои дела? - Нет, не добил, - сказал Агеев, вздохнув, и посмотрел вдаль, на утопавшие в зелени дома за дорогой. В одном из дворов калитка была растворена, и полнотелая женщина загоняла в нее гогочущее гусиное стадо со степенным гусаком впереди. В женщине он без труда признал Козлову. - Слушай, вот не пойму, - сказал сын. - Какое тут у тебя дело? Расследование какое? Что у тебя тут приключилось тогда, в войну? - Кое-что приключилось, - сказал Агеев. - Помнится, ты что-то рассказывал. Мать говорила, будто тебя расстреливали. Это тут, что ли? - Тут, - сказал он, взглянув в оживившиеся то ли от выпитого, то ли от любопытства глаза сына, и замер в ожидании новых вопросов, ответить на которые он был не готов. Сын, однако, ни о чем спрашивать не стал, сказал только: - Я себе еще немножко плесну. Не возражаешь? - Не возражаю... Он и еще выпил немного, потом принялся закусывать, а Агеев налил из термоса остывшего уже чая, медленно помешивал ложечкой в кружке. - Вот на этом обрыве, - почему-то дрогнувшим голосом сказал он, кивнув в сторону карьера. - Как? Кажется, это удивило сына, который, поперхнувшись, с куском хлеба в руке вскочил со стульчика и вытянул шею. - В этой яме? - В этой. Сын побежал к обрыву, а Агеев остался сидеть над кружкой остывшего чая и на встревоженный голос сына тихо ответил: - На том самом месте. Минуту постояв над карьером, Аркадий энергичным шагом вернулся к ограде. - Это ты копаешь? - Я. - Зачем? - Ну, понимаешь, пытаюсь найти кое-какие следы. Кое-что реконструировать. Потому что не все понятно в этой истории с расстрелом. - А что не понятно? - Ну вот хотя бы - скольких тут расстреляли. - А зачем тебе это? Ты что, следователь по особо важным делам? Агеев медленно поднял голову, вгляделся в ставшее вдруг жестким бородатое лицо его двадцативосьмилетнего сына. Эта жесткость направленного на отца взгляда могла бы возмутить Агеева, но он все же понял, что это не со зла, а из жалости к отцу, из опасения за его здоровье. - Я для себя, - сказал он, помолчав. - Для очистки совести. - Ах, совести... Это другое дело, - холодно ответил Аркадий, усаживаясь на низенький стульчик. Прожевывая бутерброд, он о чем-то напряженно думал с минуту. - Вот порой думаю: много вы все-таки нахомутали с этой войной, - отчужденно сказал он. - Это почему нахомутали? - А вот все копаетесь, ищете, разбираетесь. Некоторые сорок лет воюют, успокоиться не могут. - Значит, есть причины. - Причины! А жить когда будете? Во второй своей жизни, о которой индийские мудрецы толкуют? - Другой жизни не будет. - Вот именно. Да и эту дай бог прожить с толком. Если ядерный гриб не поставит всему точку. Сын укорял, почти выговаривал, не так словами, как тоном, каким были сказаны эти слова, именно в этом его тоне что-то показалось Агееву знакомым, он уже не раз слышал эти упреки, хотя, может, и не всегда отвечал на них. Однако теперь его задело. - Ну вот скажи мне, - сдержанно начал он. - Что значит, по-твоему, жить с толком? Сделать карьеру? Обзавестись степенями? Получать премии? Ездить в загранку? - Ну бог с тобой, почему ты так думаешь? Не усложнять жизнь псевдопроблемами, так я полагаю. В нашей жизни реальных проблем не оберешься... - Это каких же проблем? - Будто сам не знаешь. Мало у вас в институте было проблем? Вспомни, если забыл. Да и в жизни, в быту. Вон ехал, нигде заправиться не мог. К бензозаправочным не подступиться, грузовой транспорт забил все подъезды, стоят часами. - Проблема горючего - мировая проблема. - Да никакая она не мировая! Какие у нас при таких запасах нефти могут быть проблемы с горючим? Безголовая организация, вот что! Просчеты планирования. И это в эпоху НТР, когда на новейших компьютерах считают. - Дело не в компьютерах... - Не в компьютерах, конечно. Дело в тех, кто считает. - Вот именно. А считают люди. Значит, проблема в людях. Человеческая проблема... Вот еще одна "проблема" шагает, - сказал вдруг Агеев, взглянув поверх головы сына. - Давай сюда, Семен! Действительно, на дороге из-за кладбища появился в своей желтой безрукавке Семен, который, наверно, увидев, что Агеев тут не один, замедлил шаг, словно раздумывая, не повернуть ли обратно? Агееву тем временем расхотелось продолжать начатый разговор, и он почти обрадовался неурочному приходу нового гостя. - Здрасте, - подойдя, вежливо поздоровался Семен, обращаясь к Аркадию. - Это мой сын, - кивнул Агеев. - А это Семен Семенов, ветеран, как видишь. Вот сейчас мы и потолкуем. Возьми там ведерко и подсаживайся. В самый раз будешь. Для приличия слегка помявшись, Семен присел с боку стола. Тени там уже не было, и бурое морщинистое лицо его скоро покрылось мелкими каплями пота, он не вытирал его, терпеливо оставаясь на солнцепеке. - Проведать отца, так сказать? Это хорошо, это отцу завсегда приятно... - заговорил он, оглядывая стол, и задержал взгляд на бутылке. - Вот, налей гостю, - сказал Агеев. - Наверно же, не откажешься, как я, например? Семен притворно поморщился. - Мы тут больше к вину привычные. - А почему именно к вину? - спросил Агеев-младший, наливая стаканчик. - Дешевле? - Не-а. Больше выпьешь, - улыбнулся Семен. - Это резон! - одобрил Аркадий. - Ну, выпейте. - А вы? - Я уже все. Выпил, больше не пью. - Так неудобно как-то одному... Заскорузлыми пальцами правой руки Семен неловко подобрал с бумажки кусочек грудинки, устроил его на ломте хлеба, покряхтел, Степенно, не торопясь, он готовился к самому важному в этом угощении, примеривался, вздохнул. Агеев почти любовался его священнодействием, вдохновением, отразившимся на его просветлевшем лице, на загорелом лбу, где белыми полудужиями выделялись вылинявшие за лето брови. Наконец, запрокинув голову, Семен, не торопясь, выпил - худой кадык на его длинной морщинистой шее прошелся снизу вверх и обратно. - Хорошо, однако же!.. - Закусывайте, чем бог послал. - Спасибо. - Спасибом лимонад закусывают, - слегка назидательно заметил Аркадий, и отец уловил в его тоне неприятный холодок превосходства, который нередко раздражал его в характере сына. - Семенов - истинный трудяга войны, - сказал он, обращаясь к сыну. - В разведке воевал. Имей это в виду. - Разведчик - это теперь важно. Разведчиков уважают. Штирлиц и так далее... - Да не Штирлиц! - повысил голос Агеев. - Войсковой разведчик! И это, будь уверен, не меньше... Сын ловким ударом вогнал капроновую пробку в горлышко бутылки. - Разумеется, разумеется... - Ветеран, инвалид и так далее, - задетый тоном сына, раздраженно говорил Агеев. - Не выгадывал, как некоторые. Те, что на печке отсиживались или сразу в полицию побежали. Семен спокойно слушал несколько натянутый разговор Агеевых, поблескивая металлическими зубами, не спеша дожевал закуску. Выбрав подходящий момент, рассудительно заметил: - Ну не все и в полицию бежали добровольно. Были там и по принуждению. Которых заставили. Или по глупости. - Как можно по глупости? На такое дело? - удивился Аркадий. - А случалось. Как я, например. - А вы что, и в полиции были? - изумился Агеев-младший. Агеев-старший также удивленно уставился на Семена, который как ни в чем не бывало спокойно жевал закуску. - Был. Где я не был только! В полиции, в партизанах. В плену был. И в армии. До Вислы дошел и вот... - он неловко шевельнул культей. - Считай, на том свете побывал. Да я рассказывал... Аркадий недоумевающе перевел взгляд на отца, но тот сделал вид, что не заметил этого взгляда, и сидел нахмурясь. Такого оборота в их разговоре он не предвидел. - Я обо всем рассказываю. А что? Подумаешь, секрет! Знаешь, налей-ка ты мне еще. А то... Малюпашка такая. - Это пожалуйста. Аркадий с готовностью откупорил бутылку и налил полный до краев стаканчик. На этот раз Семен выпил залпом и, не закусывая, достал из кармана мятую пачку "Примы". - Это вначале, наверно? В сорок первом? - спросил Агеев. - В сорок втором, весной. - В сорок втором больше в партизаны шли. Массовый приход после зимы. По черной тропе. - Во, по черной тропе. Мы с Витькой Бекешем тоже так сообразили. Зиму перекантовались на печке, а по весне поняли: надо в лес. Тем более, уже о партизанах заговорили. Правда, далековато они от нас появились, в Синявском лесу, и я говорю Витьке: погоди, запашем огород и рванем. Он: нет, медлить нельзя, себя же накажем, каждый день дорог. Конечно, поругались, и он утречком рванул один. Я бы, знаете, тоже пошел с ним, но мать жалко было: что она без огорода, старуха, чем прокормится? Корову зимой забрали, коня из колхоза не возвернули, прозевали, пока я в плену загибался, аж в Белой Подляске - там, может слыхали, огромный шталаг был. Вот осенью оттуда бежал. Бежало много, но мало уцелело, немцы собаками потравили, постреляли. Мне повезло: к покрову приволокся домой - голодный, обовшивевший, весь в чиряках от простуды. К тому же дизентерию прихватил. А дома что? Мать-старуха в холодной хате - ни хлеба, ни дров, ни картошки. Едва кое-как до весны дотянул, от хворобы оклемался - надо снова идти бить врагов. Бить оно, конечно, не отказываюсь, зла у меня против них по уши, но и старуху жалко. - А что, дома больше никого не оставалось? - спросил Агеев, который уже близко к сердцу начал принимать этот рассказ. - Кроме меня у матери была еще дочь, сестра моя старшая. Замужем в соседнем районе. Но у сестры четверо детей, мужа убили в первые дни оккупации, со свекром живет. Ну как туда матери? Сидит в своей хате старуха. Так вот этот Бекеш напаковал сидор и подался из села. Я остался, вкалываю на огороде, картошку сажаю. А дня через три вертается мой напарник - партизаны отправили назад. Оружие надо! Без оружия не принимают. А где его взять, то оружие? Это там, где бои шли, его пропасть на полях осталось, а в нашей местности боев никаких не было, фронт быстро прошел, ничего нигде не найдешь. С чем идти в партизаны? А надо вам сказать, тут другая беда насела - в местечке гарнизон установили, полицию набирают. Ну, конечно, добровольцев, которые на Советскую власть зуб имели, таких всех подобрали и - мало. Стали брать разных. Присылают повестку явиться и забирают. Или просто приезжают, входят в хату и хватают. Хорошо, если кто может отказаться, ну там инвалид, больной, справку имеет. Я тоже от врача справку имел, что дизентерия, но справке той уже почти полгода исполнилось. Правда, подправлял раз и второй, уже почти дырка на том самом месте, где число написано, и третий раз подправить уже нет возможности. Худо дело! И вот как-то под вечер сошлись мы с Бекешем за баней, решаем, как быть. А надо сказать, Бекеш этот был парень грамотный, девять классов окончил, но молодой, горячий и очень переживал из-за осечки с партизанами. Вот он и говорит: "А что если запишемся в полицию? Получим винтовки и - в Синявский лес". Думаю, может, и правильно! А то досидишься, что силой возьмут или еще лучше - застрелят. Боязно, конечно, и погано как-то, но чем черт не шутит. Уж хуже, наверно, не будет, чем в том шталаге возле Белой Подляски. Конечно, служить мы не будем, нам бы только винтовки заиметь. Ну вот, запахал я огород, картошку посадил, думаю, убьют, так хоть матери на первое время будет как перебиться. Старухе намекнул, а та в плач. "Лучше бы ты, - говорит, - на войне летом погиб, чем теперь в полицию идти". - "Ничего, мамаша, - говорю, - я им послужу. Я в партизаны перебегу, мне бы только оружие заполучить". Ну, кое-как успокоил старуху, и утречком мы с Бекешем подались в местечко. Я уже говорил, что там знакомые были, двое из нашей деревни, из местечка несколько. Скажу вам, разные люди. Которые сволочи, а которые и ничего, только запуганные, особенно которые семейные, куда им? Чуть что, немцы ребят похватают, баб, расправятся жестоко. Ну, определили нас с Бекешем в третий взвод, начали муштровать на плацу - учить строевой, приветствию, как в армии. Формы еще не было, в своем ходили, кто во что одет. Я в гимнастерке, серой шинельке, сапогах кирзовых. Винтовок пока не выдавали, все безоружных мурыжили. Полиция в школе располагалась, кирпичное здание такое, одноэтажка, в центре местечка возле моста. Начальником был зверь один, ходил весь в ремнях, с маузером на боку, лютовал - страсть. Чуть какое подозрение или нарушение - порол жестоко, а то передавал в СД на станцию, там немецкий гарнизон обосновался. Два взвода, которые уже вооруженные были, часто по тревоге поднимали - то на аресты, облавы, то против партизан. И вот однажды - в мае это случилось, уже лес распустился - ночью тревога. Все высыпали строиться, а я в наряде дневальным стоял. На этот раз всех погнали на подводах и верхами, где-то партизаны напали, выручать своих, значит. И третий взвод тоже погнали, только двое больных остались и трое нас из наряда. Как все убрались, я казарму подмел, стою у тумбочки в коридоре, другой дневальный только сменился, прикорнул под шинелью на нарах. А дежурный, старший полицейский Сурвила с винтовкой на крыльце ходит. Из всех нас только он с оружием. Вот, думаю, лег бы и он отдохнуть, я бы его винтовочкой и попользовался. Но не ложится, зараза. Под утро, на рассвете слышим выстрелы за лесом в стороне Слободы, густоватая такая перестрелка началась, может, с час продолжалась. Сурвила этот нервничает - то внутрь зайдет, то снова выйдет, боится, сволочь, чтобы партизаны не напали. Подлец был большой, прежде районным Домом культуры заведовал, ряшка - во, плечи - во, сильный, собака, а трусоват. Вижу, мандраж вовсю его водит. Злорадно мне, но виду не подаю, стою в коридоре. На поясе у меня штык, обычный трехгранник, от нашей драгунки. Конечно, это не оружие, с таким в партизаны не примут. А где взять лучше? Все думаю о том, ломаю голову. И вот только рассвело, возвращаются с операции, сначала конные, а потом на подводах, раненых привезли человек пять и двоих убитых. На палатках вносят в казарму, гляжу и чуть не закричал вдруг - Бекеш! Голову свесил, лоб белый, в волосах кровь запеклась. Не много так крови, от пульки, но - все. Насмерть. Вот тебе и добыл оружие! Даже в руках не подержал, при повозке был, коней караулил. Слепая она, военная судьба, ни черта не выбирает. Кого попало косит, чаще хороших людей, а сволочь какую даже пуля не тронет. Значит, сгрузили убитых, положили раненых, и двое полицаев под руки ведут еще одного. Тоже раненный в ногу, нога едва перевязана, без сапога, прыгает на одной. Гляжу, вроде не наш, в полиции такого не было. Спрашиваю у Чернявского, полицая из местечка, с которым когда-то вместе в школе учились, говорит: партизан пленный, раненым подобрали. Молодой такой, в черной кубанке, похоже, командир какой-то из леса. Потащили его в канцелярию на допрос, а канцелярия как раз напротив, в двух шагах от меня, я стою у тумбочки и все слышу, как его там допрашивают. Начальник с маузером, от СД какой-то громила в желтых сапогах, несколько полицаев. Сначала к нему по-хорошему, но, видно, не хочет говорить партизан, так орать стали. Ну и дубасить. Он тоже орет, матерится. Но все-таки что-то и скажет. Слышу, фамилию свою назвал, а они все про Синявский лес добиваются. Начали сильнее дубасить. Вот он уже и сознание потерял, выбежали за водой, отлили. И снова бить. Потом перерыв. И опять. Этот допрос, наверно, часа три продолжался, меня уже сменили у тумбочки, только прилег вздремнуть, Сурвила поднимает. Говорит: "Запрягай телегу, поедем на задание". - "Куда?" - спрашиваю. "На станцию, пленного бандита повезем, немцы требуют". Очень не понравилось мне это задание - во-первых, партизана немцам отдать, ведь это для него верная смерть, во-вторых, я опять без оружия остаюсь. Говорю: "Пусть винтовку какую дадут, как мне с голыми руками ехать?" Говорит Сурвила: "Не трусь, я с оружием. Если побежит... Да и не побежит он - на ладан дышит". Ну, запряг я лошадь, внесли в телегу партизана, устроили на соломе. Гляжу, и правда, едва жив, так отмутузили. Лицо сплошь в крови, на свет божий лишь одним глазом смотрит. "Куда вы меня повезете?" - спрашивает. А Сурвила ему: "Не все тебе одинаково, бандитская морда. Вот шлепнем на мосту и в воду!" Партизан ругается, матом честит и полицаев, и Гитлера. Мне погано в душе, думаю: неужели я руки к его погибели приложу? Но что делать? Не откажешься ведь. Те, что ночью по тревоге ездили, теперь получили отдых, будут спать до обеда, а нам, значит, такое дело... Выехали из местечка, катим по большаку. Пленный, несмотря, что изранен и избит, так еще и связан по рукам, а к здоровой ноге веревка пропущена. Я сижу в передке с вожжами, Сурвила сзади, наблюдает за обоими. Большаком навстречу проехало две повозки, прошли несколько баб с корзинами. А так пустовато. И тут начали у меня всякие мысли появляться. Стал я приглядываться к местности. До станции этой было версты четыре, дорога все время полем, но в одном месте, за мостком, начинались кустики, и в тех кустиках развилочка такая малоприметная: большак на станцию, а боковая дорожка через лужок - прямо в деревню Смоляны возле соснового бора. Думаю, вот бы туда повернуть. Но как повернешь, когда этот живодер сзади, в руках винтовка. Если что, быстро пулю меж лопаток схлопочешь. И все-таки я решился. Как въехали в это мелколесье, я и говорю Сурвиле: "Слышь, возьми вожжи, а я на минутку. Живот что-то..." Он подумал, оглянулся, но слез, перешел к передку, взял вожжи. Ну, и, конечно, винтовку закинул за плечо, а мне только это и надо было. Выдернул я штык из-за пояса и, как кабану, сзади ему под лопатку. Только застонал, как боров, да и осел мне под ноги. Я за винтовку, себе на плечо, его за ноги да в канаву. Потом сам - в телегу да по коням! Кони неплохие были, как врезал им, как рванули через лужок. Партизан сначала взвыл даже от боли, а потом, поняв, наверно, что к чему, замолчал. А потом и подсказал, куда ехать. "В Качаны, - говорит, - к кузнецу. Там скажут..." Я и примчал его в Качаны, там перепрятали, переночевали в стожке, а назавтра из отряда приехали. Сразу четверо верховых, и мой спасеныш говорит: "Вот он меня спас, ребята. Спасибо, полицай!" Оказывается, партизан этот не простой был, а начштаба отряда. Вот ведь какая штука, думаю! Однако ж и повезло мне. Только вот Бекеша жалко... Определили меня пока что в резерв. Пригляделся я, что тут за люди. Оказывается, и тут есть знакомцы. Которые из района, меня не очень знают - я до войны в бригаде работал, молодой был. Потом служил действительную на ДВК [Дальневосточный край]. Зато я их помню. Заврайзо наш, начальник милиции. А однажды возле кухни гляжу - учитель из местечковой школы Багиров, нас в четвертом классе учил. Постарел только, почти весь седой стал. Но комиссар отряда. Началась моя партизанская биография, и началась вроде неплохо. Меня хоть и не многие знали, но зауважали сразу - как же, начальника штаба от дурной смерти спас! Правда, некоторые и косились: из полиции, мол, как бы не подосланный оказался. - Ну это вам повезло действительно, - сказал Аркадий. - Что подвернулся начальник штаба. Словно в кино. А если бы, например, рядовой? Или по дороге умер... - Вот этого я больше всего боялся, - совершенно по-детски, открыто улыбнулся Семенов. - И по дороге, и потом в стожке ночью. Плох был начштаба, порой сознание терял. Вот, думаю, отдаст-концы, что тогда мне? Куда податься? Партизаны скажут: убил. И в полицию нельзя, не поверят. Да и Сурвилу найдут с моим штыком под лопаткой. А начштаба в отряде не было месяца два, устроили где-то в укромном месте, лечился. За это время я уже Совсем освоился, несколько раз в засадах участвовал, оружием разжился. То об одной винтовке мечтал, а тут у меня уже и "парабел" завелся - вытащил на шоссейке у убитого офицера, и кинжал, хороший такой, с красивыми ножнами. Словом, настоящий партизан. И вот как-то вечером, только мы поужинали на кухне, выходим - навстречу незнакомый мужчина в кожанке и с палочкой, прихрамывает немного, смотрю: кто такой? А Колька Смирнов (москвич был, потом, как гарнизон громили, смертельную рану получил, у меня на руках помер), этот Колька толкает меня в бок: мол, что смотришь, приветствуй, это же твой спасеныш, начштаба! Ну, я руку под козырек, так, мол, и так. "Здравствуйте, товарищ начштаба, как здоровьичко?" Правда, подал он руку. "Спасибо, - говорит, - за спасение". Говорю: "Ничего не стоит, обоих спасал - и вас и себя". - "А откуда, - говорит, - ты узнал, кого спасать надо?" - "Так я же, - говорю, - у тумбочки стоял, как вас допрашивали, слыхал кое-что". Ничего мне не ответил в тот раз, но как-то помрачнел с лица. Я не обратил внимания - мало ли человеку пережить пришлось. Не очень веселое это дело - в их руках побывать. И вот лето к концу идет, воюем мы в партизанах, аж треск по лесам идет. То мы их бьем в хвост и в гриву, а то они нам дают прикурить. Прежнего командира нашего переводят в комбриги, а на место его ставят начштаба Новиковского. Ребята меня поддевают. "Семенов, - говорят, - сходи к своему спасенышу, похлопочи, пусть автоматчикам мяса подкинут". Или: "Закинь словечко, пусть после операции подъем на пару часиков позже сделают". Или: "Что ты в разбитых сапогах топаешь, попроси, пусть новые сапоги выдадут, которые из трофеев". Я, конечно, отшучиваюсь, никуда не хожу, не обращаюсь. Я уже смекнул, что мой командир на меня вроде дуется, даже избегает меня. И не то чтобы поощрить чем, ну там дать лишний часик поспать, так еще наоборот, все куда-то услать меня норовит. Другие командиры ко мне все нормально, комиссар - тот меня в пример хлопцам ставит. Да и в самом деле, разве я плохо воевал? Подрывали мост в Шонцах, я полицейского часового снял. Да так удачно, что, пока в блиндаже очухались, мы всю взрывчатку к сваям прикрепили. Взорвали, караул целиком уничтожили и ни одного своего не потеряли. Комиссар благодарность объявил перед строем, гляжу, Новиковский морщится. Вот не нравлюсь я ему! В Ноябрьские стали к наградам представлять, комиссар говорит: орден Семенову, а командир возражает: медали хватит. Ну "за бэзэ", значит. А как только где замаячит дохлое дело, как в Тростяном болоте, где немцы обоз наш перехватили, туда Семенова. Иди умри или верни обоз. Пошел и вернул, не умер. Спасибо, конечно, перед строем и так далее. Но, чувствую, ему было бы лучше, если бы не пришел, умер. Что-то он числил за мной, а что, долго не мог докумекать. - Пожалуй, именно эту вашу службу в полиции, - сказал Аркадий. - Да не службу, не в службе дело, - прервал свой рассказ Семен, уже не в первый раз косившийся на недопитую бутылку, стоявшую возле ножки стола. Аркадий, конечно, замечал эти его красноречивые взгляды, но делал вид, что не понимает их истинного значения. Агеев молчал, он уже понял все, к чему с такими подробностями подводил Семен. Но он слушал. Не сказать, что с большим интересом, скорее с ненавязчивым чувством узнавания мелочей и ситуаций, которыми полнилась его собственная память. - Не службу. Хотя и я сначала так думал. Что не доверяет. Или испытывает. А потом понял: сам виноват. Через свой длинный язык страдаю. Однажды я ему лошадь седлал, ну так выпало, подвел, значит, к землянке (в Красной пуще стояли, в сосняке), подал поводья. Поблизости вроде никого не оказалось, он поводья взял, придержал стремя и, прежде чем вскочить в седло, спрашивает: "Скажи, Семенов, ты тогда до конца додневалил?" Я сразу смекнул, когда это _тогда_, но виду не подал, переспросил: "Это когда?" - "Ну как меня там дубасили?" Говорю: "Дневалил, но скоро сменился, в казарме спал". Соврал я ему, и, гляжу, глаза повеселели, что-то в них отошло, вскочил он на коня, а я и спрашиваю с невинным видом: "А что, товарищ командир?" - "Да нет, ничего", - говорит и прутиком коня по шее, поскакал. Вот соврал, и у человека отлегло от сердца, и мне легче стало. Как-то при построении подошел, пошутил, угостил закурить даже. Ну, думаю, держись, Семен, дело твое вроде уладилось, не проболтайся только. Короткое, однако, было мое везение, через неделю похоронили Новиковского - убили при переходе железки. Семен замолчал, рассеянно держа в прокуренных пальцах потухшую сигарету, оба Агеевы тоже молчали. Отец ушел в свое давнее и тягостное прошлое. Аркадий вроде что-то обдумывал и вскоре признался: - Не совсем понял, в чем соль. Он что, по заданию или как? - Что по заданию? - не понял Семен. - Почему по заданию! Так просто. - То есть? - Да все ясно, - сказал Агеев. - Что разъяснять. Тут и младенцу понятно. - Ну, - коротко подтвердил Семен. - А вот мне не понятно, - упрямился Аркадий. Семен с хитрым прищуром поглядывал то на сына, то на отца, что-либо объяснять он воздерживался, и Агеев-отец сказал сыну: - Возможно, ты и не поймешь. Потому что вы поколение, далекое от того времени. Не по объему знаний о нем, нет. Знаний о войне у вас хватает. Но вот атмосфера времени - это та тонкость, которую невозможно постичь логически. Это постигается шкурой. Кровью. Жизнью. Вам же этого не дано. Впрочем, может, и не надобно, чтобы было дано. У вас свое. А что касается войны, то, может, вам достаточно верхов, что поставляет массовая информация. Там все стройно и логично. Просто и даже красиво. Особенно когда поставленные в ряд пушки палят по врагу. - Ну почему же! - возразил Аркадий. - Мы должны знать. - Чтобы что-то знать по-настоящему, надобно влезть в это "что-то" по уши. Как в науке. Или в искусстве. Или когда это "что-то" станет судьбой. Но не предметом короткого интереса. Или, еще хуже, мимолетного любопытства. - А, черт его!.. Лучше поменьше знать, - примирительно заметил Семен. - Спокойнее спать будешь. Я вот, как вспомню когда, ночь не сплю, думаю. Тогда столько не думал, а теперь на размышление потянуло. - Значит, стареем, - сказал Агеев. - Размышления, как и сомнения, - удел стариков. - А я не старик! Знаешь, я себя чувствую все тем же, как в двадцать шесть лет. Хотя вот уже скоро семьдесят. Но семьдесят вроде не мне. Какому-то старику Семенову. А я Семен. И все такой же, как был в войну. - Это так кажется только. - Конечно, кажется. Но вот так себя чувствую. Со стороны оно иначе видится... - Со стороны все иначе. Агеев время от времени поглядывал на сына и видел, как постепенно менялось выражение глаз Аркадия - от холодноватой настороженности к медленному робкому потеплению. Кажется, что-то он стал понимать. И отец думал, что великое это дело - человеческая открытость, правдивая исповедь без тени расчета, желания подать себя лучше, чем ты есть в действительности. Качество, встречавшееся теперь все реже. Он не раз замечал, как в компаниях молодых, да и постарше, каждый выскакивал со своим "А я...", заботясь лишь об одном - произвести впечатление. Неважно чем: вещами или поступками, высоким мнением о нем окружающих, особенно начальства... Семен ни на что не рассчитывал - представал без претензий в своей оголенной человеческой сущности. Агеев давно почувствовал это в нем и оценил больше, чем если бы он похвалялся Честностью, сметливостью, умом или заслугами. Семен не числил за собой ни особого ума, ни каких-либо заслуг и тем был привлекательнее многих умных и вполне заслуженных. - Выпьете еще? - совсем дружеским тоном спросил гостя Аркадий. - А не откажусь, - легко согласился Семен. - Заговорил я вас, аж сам разволновался. Аркадий щедро налил ему полный до краев стаканчик, себе наливать не стал, и Агеев, вдруг повинуясь неясному порыву. Протянул руку. - Плесни-ка и мне тоже. Сын округлил глаза, но плеснул - чуть, на донышко, и Агеев обернулся к Семену. - Давай, брат! За наши давние муки. - Ага. Я, знаете, извиняюсь - иногда на меня находит. - Ну и хорошо, что находит, - почти растроганно сказал Агеев. - Нет, почему же, интересно. Так что спасибо, - вполне дружелюбно заключил Аркадий. - Это что! Вот я как-нибудь не такое еще расскажу. Поинтереснее будет. Как мне Героя едва не дали. - Что ж, будем рады, - сказал Агеев, держа в руке стаканчик. Он выпил и, почти не закусывая, сидел, прислушиваясь к себе, чувствуя быстрое с непривычки опьянение. Он опасался за сердце, но то ли от проглоченной таблетки кордарона, то ли от выпитого коньяка сердце работало ровно, хотя и с нагрузкой, но пока не сбиваясь с ритма. И то слава богу. В бутылке уже ничего не осталось, и она лежала на траве под столом. Семен, как-то заметно сникнув после своего длинного рассказа, посидел немного и поднялся. Простился он коротко, словно торопился куда, и, не оглянувшись, пошагал вдоль ограды к дороге. Солнце клонилось к закату, в упор ярко высветив плотную стену кладбищенских тополей, верхнюю часть каменной ограды с проломом в углу; косогор же с палаткой и карьером лежал весь в тени; с полей потянуло прохладой, и Аркадий легко поднялся со своего ветхого складного стульчика. - Ну, будем устраиваться, батя. Ты ночуешь в палатке? Я, пожалуй, лягу в машине. - А не коротко будет? - Все приспособлено, раздвигается, не в первый раз. Он принялся хлопотать в машине, раздвигая сиденья, долго накачивал красный, под цвет "Жигулям" надувной матрац. Агеев сидел за столом, думал. Состояние его, к счастью, не ухудшилось, сердце без заметных перебоев стучало в груди, хмель скоро прошел, и он думал, что ему принесет завтра. Он намеревался просить сына остаться дня на два чтобы помочь перелопатить обрушенную ливнем глыбу и немного под ней. Если там ничего не обнаружится, то можно на том и закончить его затянувшийся поиск. Прошло три, пять и семь дней, а Барановская не возвращалась, и Агеев не знал, что думать, когда ее ждать. Расспрашивать о ней соседей не имело смысла, он не знал даже толком, куда она отправилась. Он по-прежнему ночевал в сарайчике; ночи еще были теплыми, на свежем воздухе под кожушком спалось, в общем, неплохо. Нога его, кажется, пошла на поправку, опухоль спала, он раза два перевязал рану, экономно комбинируя старую повязку с чистой тряпицей, но ходил, все прихрамывая, опираясь на палку. Впрочем, ходил немного, со двора никуда не отлучался, даже на ближайшие улицы, только выглядывал иногда из калитки в оба конца своей коротенькой, на десяток домов, Зеленой, одним концом упиравшейся в овражные заросли. Там был тупик, в овраг от него сбегала тропинка. Питался он скудно, растягивая то, что оставила ему хозяйка, иногда варил картошку, к которой приносил с грядок желтые переспелые огурцы. Очень пригодились Мариины гостинцы - масло, сало, варенье. Хуже всего было с хлебом - хлеб у него кончался, и очень хотелось именно хлеба, без которого не лезло в рот ничто другое. Но идти к незнакомым Козловичевым он не