рской пехоты, весь флот, все - от адмирала до матроса - нацелены лишь на одно: на активные боевые действия против врага! Именно в этом мы видим свою главную задачу! - Именно такой она и остается, - твердо сказал Жданов. - О приказе Ставки должно знать весьма ограниченное число людей: командование флота и непосредственные исполнители. Только они! Исаков медленно поднялся. Встал со своего кресла и Жданов. Адмирал молчал, точно в нерешительности, потом медленно проговорил: - Андрей Александрович... последний вопрос... я хочу спросить вас... как коммунист коммуниста... когда, вы полагаете, может поступить приказ?.. Словом, когда... - Он не договорил и лишь резко махнул рукой, точно подрубая что-то. И вдруг увидел, как мгновенно изменилось лицо Жданова. На его землистого цвета щеках вспыхнул слабый румянец. - Вы спрашиваете меня как коммунист коммуниста?.. - повторил Жданов. - Когда?.. - И, подчиняясь неудержимому внутреннему порыву, громко воскликнул: - Никогда! Несколько мгновений длилось молчание. Потом Жданов сказал уже спокойно и строго: - А приказ выполняйте в точности, как того требует Ставка. Он посмотрел на часы. Было без десяти одиннадцать. - Сейчас начнется заседание Военного совета фронта, - сказал Жданов. - Поскольку Трибуца нет, вам надо обязательно присутствовать. Идемте. 4 - Докладывайте! - приказал Жуков начальнику штаба полковнику Городецкому. То был безрадостный, тяжелый доклад. Части недавно сформированной 42-й армии, которая, соседствуя с другой армией, 55-й, защищала Ленинград с юга, после изнурительных боев оставили Красногвардейск и отошли на Пулковский оборонительный рубеж. Таким образом, на Южном направлении враг почти вплотную подошел к Ленинграду и завязал наступательные бои на юго-западных склонах Пулковских высот. Положение осложнялось тем, что основными силами в этом районе были части народного ополчения. В помощь им под Урицк спешно перебросили 21-ю дивизию войск НКВД. Но этого было явно недостаточно. Итак, на юге считанные километры отделяли немцев от Ленинграда. Северо-западное они рвались к Петергофу и Стрельне. На севере, пересекая весь Карельский перешеек, над Ленинградом нависал фронт финской армии. На западе враг оккупировал уже всю Прибалтику. На востоке лишь через Ладожское озеро Ленинград имел еще связь с остальной советской землей, которую вот уже несколько дней здесь, в городе, подобно зимовщикам, некогда дрейфовавшим на полярной льдине, стали называть "Большой землей". Да и на Ладоге только километров пятьдесят юго-западного берега озера да километров сто тридцать - сто пятьдесят юго-восточного не были еще заняты врагом. Фактически же противник, имея превосходство в авиации, контролировал почти все Ладожское озеро и большую часть прибрежной территории. Обо всем этом и докладывал сейчас полковник Городецкий. Ему хотелось, чтобы Жуков не только получил исчерпывающие сведения о положении под Ленинградом, но и понял, что он, Городецкий, не несет, не может нести личной ответственности за создавшуюся ситуацию, поскольку занимает должность начальника штаба всего несколько дней. Но при этом полковник сознавал, что его личная судьба меньше всего занимает сейчас нового командующего фронтом. В то время как Городецкий, обращаясь главным образом к Жукову, указывал на разостланной перед ним карте наиболее уязвимые участки фронта, дверь в кабинет неожиданно отворилась и в комнату поспешно вошел полковник Королев. Торопливо окинув взглядом присутствующих, точно решая, к кому из них следует обратиться, он подошел к сидевшему рядом со Ждановым Васнецову и, склонившись к нему, прошептал несколько слов. Васнецов отпрянул, точно его неожиданно толкнули, потом потянул за рукав Жданова... Казалось, что Жуков ничего этого не замечает. И начальник штаба продолжал свой доклад, поскольку командующий внимательно слушал его, не отрывая глаз от карты. Но когда Васнецов стал что-то тихо говорить на ухо Жданову, Жуков повернул голову и, глядя не на них, а на стоящего за ними встревоженного Королева, резко спросил: - Кто такой? Королев растерянно молчал. Он присутствовал на заседании Военного совета, когда появился Жуков, и потом, совсем недавно, в числе других руководящих работников штаба представлялся ему. - Я спрашиваю, кто вы такой и почему являетесь без разрешения?! - повторил Жуков. Вытягиваясь и опуская руки по швам, Королев громко ответил: - Полковник Королев из оперативного отдела штаба. Затем сделал шаг вперед и уже несколько тише сказал: - Товарищ командующий! Только что получено сообщение: немцы прорвались в район Кировского завода. На всех, кто находился сейчас в этой комнате, его слова подействовали ошеломляюще. На всех, но, очевидно, кроме Жукова. Не вставая, не меняя положения и глядя на Королева исподлобья изучающе пристальным взглядом, он недовольно спросил: - Какие еще немцы? - Я... я не знаю, - растерянно ответил Королев, - только что по телефону сообщили, и я решил, что... - Кто сообщил? - прервал его Жуков. "К чему он задает эти ненужные вопросы?!" - подумал Королев. На какое-то мгновение он представил себе, как в этой ситуации поступил бы Ворошилов. Скорее всего, немедленно закрыл бы заседание, бросился в машину и... Но, может быть, подумал Королев, до нового командующего просто не дошел страшный смысл полученного сообщения?.. - Вы что, оглохли, полковник? - повысил голос Жуков. - Товарищ командующий! - овладевая собой, проговорил Королев. - На проводе майор Сидоров, командир истребительного батальона, расположенного в районе Кировского завода. Он утверждает, что немцы... - Какими силами? - Не могу знать, - ответил Королев, уже сознавая, что ответ его звучит нелепо, - я счел необходимым, не тратя времени, немедленно доложить!.. А комбату приказал ждать у телефона дальнейших распоряжений. - Начальник связи, - круто поворачиваясь к сидевшему в конце стола Ковалеву, сказал Жуков, - переключите этого паникера сюда. Он кивнул на телефоны, стоящие на письменном столе. Ковалев поспешно вышел, точнее, выбежал из кабинета. Потрясенному сообщением Королева Жданову тоже пришла в голову мысль, что Жуков плохо представляет себе, где расположен Кировский завод, не знает, что он находится в самом городе, на улице Стачек!.. - Георгий Константинович, - сказал Жданов, - может быть, все же необходимо немедленно выехать?.. В этот момент Ковалев с порога доложил: - Майор Сидоров на проводе, товарищ командующий! Жуков встал точно нехотя и пошел к телефонам. Ковалев опередил его, рывком снял трубку одного из аппаратов и протянул ее командующему. Тот не спеша поднес трубку к уху и, слегка растягивая слова, проговорил: - Слушай, ты, паникер! Кто у тебя там появился?.. Я тебя не спрашиваю, немцы или турки! Я спрашиваю, какими силами? Докладывай только то, что видел сам, понял?! В напряженной тишине Жуков слушал ответ майора. Все, кто был в комнате, неотрывно следили за выражением лица командующего. Они видели, как медленно кривились в жесткой усмешке его губы. Наконец Жуков заговорил, отчетливо выговаривая каждое слово и время от времени умолкая, чтобы выслушать ответ: - Ты чем командуешь? Детским садом или истребительным батальоном?.. А раз истребительным, так истребляй! И к тому же сам их не видел!.. Теперь слушай. Если хоть один немец на твоем участке прорвется, хоть на танке, хоть на мотоцикле, хоть на палке верхом, в трибунал пойдешь! Под суд, говорю, отдам, понял?! И он бросил трубку на рычаг. Затем тяжелым, размашистым шагом вернулся на свое место и, опустившись на стул, сказал: - Сам ничего толком не знает... Комвзвода ему, видите ли, доложил, что откуда-то с запада по направлению к Кировскому танки идут. Да и не танки, кажется, а танк, а может, и танкетка!.. Паникер! Он посмотрел на все еще неподвижно стоящего Королева и, обращаясь уже к нему, продолжал: - Еще раз с паническим сообщением ворветесь - разжалую. А теперь поезжайте в район Кировского. Через сорок минут доложите по телефону, что там за немцы такие появились. Да не мне доложите, адъютанту! - Слушаю, товарищ командующий! - мгновенно и почти на бегу откликнулся Королев, сам удивляясь, почему ответ его прозвучал так бодро и даже радостно. Повернувшись к начальнику штаба, Жуков бросил: - Докладывайте дальше! И снова склонился над картой. Доклад продолжался. Начальник штаба говорил теперь о том, что, по самым последним сведениям, противнику удалось частично овладеть Урицком... Жуков молчал, насупившись. Только два раза он прервал полковника, отрывисто бросая: "Короче!" И тогда Городецкому казалось, что командующий слушает его лишь для проформы. Но начальник штаба был не прав. Просто Жукова интересовало в докладе главным образом то, чего он еще не знал сам. А знал Жуков уже многое. Он недаром провел несколько часов в Оперативном и Разведывательном управлениях Генштаба, направившись туда прямо из кабинета Сталина. В Генштабе Жуков изучил положение дел не только под Ленинградом, но и на других фронтах - без этого невозможно было оценить потенциальные возможности немецкой группы армий "Север". Не потратил Жуков зря и то время, которое прошло с момента, когда он по аппарату "Бодо" доложил Ставке о своем вступлении в новую должность. И теперь он уже хорошо, почти зримо представлял себе всю картину сражения на подступах к Ленинграду и именно поэтому был уверен, что прорваться к Кировскому заводу могла, на самый худой конец, лишь какая-то шальная группа вражеских разведчиков, не представляющая серьезной опасности. Жуков слушал доклад начальника штаба фронта и, казалось, уже забыл об эпизоде, который только что здесь произошел. Но для большинства присутствующих он не прошел бесследно. Им, успевшим привыкнуть к темпераментному, остро на все реагирующему Попову и к готовому в любую минуту мчаться на место боев Ворошилову, казалось, что Жуков проявил неоправданное легкомыслие, отмахнувшись от тревожного, нет, катастрофического сообщения! Никто из находящихся здесь военных, естественно, не решился высказать свои мысли вслух. Молчали и Жданов и Васнецов, хотя им хотелось обратить внимание Жукова на опасность недооценки полученного сообщения, молчали, боясь уронить авторитет нового командующего, присланного Сталиным при таких чрезвычайных обстоятельствах. Но Жуков, казалось, не ощущал сгустившейся атмосферы. Его, видимо, совершенно не интересовало, что думают о нем эти застывшие в молчании люди. Полковник окончил свой доклад. Жуков продолжал сосредоточенно смотреть на карту. Потом, не поднимая головы, негромко сказал: - Дайте точную справку, какие силы действуют на участке Урицк - Красное Село. Сколько, по вашим данным, там у нас артиллерии? Все так же не поднимая головы, выслушал ответы начштаба и командующего артиллерией. Это были короткие, ясные ответы, - казалось, докладывающие успели перенять четкий стиль нового командующего фронтом. - Из всего следует, - сказал, как бы подводя итог, Жуков, - что противник концентрирует свои силы здесь, между Ропшей и Пулковом, - так? - Он быстрым движением очертил пальцем круг на разведывательной карте и вдруг взорвался: - Так какого же черта вы держите одинаковую плотность войск по всему фронту? Немцы идут танковыми клиньями к Урицку и Пулковским высотам. Именно отсюда они рассчитывают прорваться в Ленинград. Здесь и должны быть сконцентрированы наши главные силы! Почему же до этого не додумались? Я спрашиваю: почему?! Жуков обвел присутствующих гневным взглядом. Никто не заметил, как при этом он покосился на висящие на стене часы, и никто, разумеется, не знал, что про себя Жуков отметил: с момента ухода полковника Королева прошло двадцать пять минут. У всех в ушах звучал резкий, как удар хлыста, вопрос: "Почему?!" И хотя вопрос этот не был адресован кому-либо конкретно, взгляды всех невольно обратились к Жданову. Никто и никогда не позволял себе разговаривать подобным образом в его присутствии. Но Жданов молчал. Его измученное бессонными ночами лицо было бледным, губы были плотно сжаты. Чувствовалось, что это молчание стоит ему огромного внутреннего усилия. Член Политбюро и секретарь ЦК, он остро ощущал свою личную ответственность за катастрофическое положение, сложившееся под Ленинградом. Поэтому его не мог не задеть резкий тон нового командующего, а последний вопрос Жукова звучал уже как прямой упрек руководству фронтом и в том числе ему, Жданову. Разумеется, многое можно было бы ответить Жукову. И прежде всего сказать, что Военный совет не бездействовал, что все возможные подкрепления были в последние дни переброшены на юг... Но факт оставался фактом: враг подошел к стенам Ленинграда. И снова в ушах Жданова прозвучала гневная фраза Сталина по адресу Ворошилова и его, Жданова: "Специалисты по отступлению!.." Жданов считал этот упрек несправедливым. Ведь Сталин не мог не знать о беззаветном героизме защитников Ленинграда, об их непреклонной решимости отстоять город. Но, как политик, как один из руководителей партии, Жданов сознавал, что в те минуты, когда Сталин диктовал эти горькие слова, одно было для него решающим: враг неумолимо приближается к Ленинграду... Жданов понимал, что внезапная замена командующего вызвана именно сомнениями Сталина в способности нынешнего руководства отстоять город. И горькое сознание этого заставило Жданова сдержаться, не реагировать на ту резкость, жесткость и непреклонную требовательность, которые звучали в каждом слове Жукова. Однако увидев, что все взгляды обращены к нему, Жданов сдержанно сказал: - Георгий Константинович, положение, которое отмечено у вас на карте, сложилось буквально в последние часы. Но тем не менее вы правы. Распределение войск сейчас уже не соответствует создавшейся обстановке. Может быть, именно эта сдержанность и произвела определенное впечатление на Жукова, напомнив ему о высоком положении человека, сидящего по правую руку от него. Снова бросив мгновенный взгляд на часы, он сказал подчеркнуто деловым тоном, на этот раз обращаясь уже непосредственно к Жданову: - Наиболее уязвимый участок фронта сейчас обороняет сорок вторая армия. Так, Андрей Александрович? Это "так?" и обращение по имени-отчеству было той данью уважения к Жданову, которое Жуков счел своим долгом продавить публично. Ради этого он и задал свой чисто риторический вопрос: всем присутствующим, включая самого Жукова, месторасположение этой армии было хорошо известно. Жданов молча кивнул. - Следовательно, - продолжал Жуков, - надо... Он не договорил. Дверь в кабинет открылась, и вошел адъютант Жукова. Торопливо подойдя к командующему, он начал говорить ему что-то на ухо. - Громче! - передернул плечами Жуков. - Чего шепчешь, как парень девке! Адъютант выпрямился, вытянул руки по швам и громко отрапортовал: - Товарищ командующий! Полковник Королев докладывает по телефону: в районе Кировского завода противника не обнаружено. Небольшая группа разведчиков-мотоциклистов просочилась в район больницы Фореля, то есть несколькими километрами южнее Кировского. Но к приезду полковника Королева их уже уничтожили. Он умолк, продолжая стоять в положении "смирно". - Ладно, - бросил Жуков. - Не мешай. Иди. И, подчеркнуто не обращая внимания на то, с каким явным облегчением выслушали присутствующие сообщение адъютанта, без всякого перехода продолжил начатую фразу: - ...следовательно, надо менять разгранлинии между сорок второй и пятьдесят пятой армиями. Сорок вторая обороняет Пулковское и Урицкое направления, на сегодня - главные. Поэтому приказываю... - он выждал мгновение, пока начальник штаба схватил карандаш, - ...изменить разгранлинии между этими армиями, уплотнив фронт сорок второй. В этой связи немедленно передать в эту армию часть сил двадцать третьей. Ясно? - Но, товарищ командующий, - неуверенно произнес начальник штаба, отрывая карандаш от блокнота, - этим мы ослабим оборону на Карельском перешейке, что, несомненно, рано или поздно установит разведка противника... - Прекратите болтовню! - прервал его Жуков. - "Рано", "поздно"!.. Рядовому штабному оператору ясно, что в результате любой перегруппировки мы, оказавшись сильнее на одном участке, станем слабее на другом! Сегодня наиболее угрожаемым участком является Пулковско-Урицкий. Надо собрать основные силы и громить врага именно там! В те минуты, пожалуй, никто из членов Военного совета не придал особого значения словам "громить врага". Не "сдерживать", не "обороняться", не "преградить путь врагу", а именно "громить"! Однако сейчас вряд ли кто-нибудь уловил разницу: все внимание людей было сосредоточено на практической стороне поставленной Жуковым задачи. Некоторые из присутствующих переглянулись. Их взгляды как бы говорили: что ж, возразить тут нечего, предложение правильное. Разумеется, в решении Жукова не было никакого откровения. В сложившейся обстановке любой опытный военачальник, поразмыслив, очевидно, предложил бы то же самое. Но то, что Жуков сделал немедленный практический вывод из создавшейся обстановки и поставил задачу перегруппировки сил в столь ясной и категорической форме, и недавний эпизод, когда новый командующий проявил предельное хладнокровие и в конечном итоге оказался прав, - все это, вместе взятое, не могло не вызвать молчаливого одобрения присутствующих. Обращаясь к начальнику штаба, Жуков сказал: - Приказ о перегруппировке отдать немедленно. Предупредить командующих армиями, что за точное исполнение отвечают головой. Затем повернулся к адмиралу Исакову и спросил: - Где Трибуц? - Командующего флотом вызвал прибывший из Москвы со срочным заданием заместитель наркома внутренних дел, - ответил, вставая, Исаков. - Вам, очевидно, известно, по какому вопросу. - Мне известно. И тем не менее передайте командующему, - раздельно произнес Жуков, - что впредь он может не являться на заседания Военного совета только с моего разрешения. И вступать в переговоры с... любыми замнаркомами - лишь после того, как они представятся мне. Что же касается срочного задания, то оно у Балтфлота сейчас одно: сосредоточить огонь всей артиллерии на скоплениях войск и техники врага на том участке, о котором только что шла речь, то есть в районе Красное Село - Пулково - Урицк. Весь огонь! И при этом чтобы своих не перебить, ясно? И выжидательно посмотрел на Исакова: - Чего же вы ждете? Надеюсь, телефонная связь с Кронштадтом в исправности? Адмирал вышел из-за стола и поспешно направился к двери. А Жуков уже перешел к следующему вопросу. - Какова глубина эшелонирования войск? - спросил он, глядя на Городецкого. И нетерпеливо повторил: - Начальник штаба, я спрашиваю, какова глубина эшелонирования в сторону города на уязвимых направлениях? Что вы намерены делать, если противнику все же удастся прорваться через тот же Урицк или Пулково? - Войска имеют приказ "Ни шагу назад!", - несколько неуверенно ответил начальник штаба, - и, кроме того, мы... - Ваши приказы мне известны, - прервал его Жуков. - Как, впрочем, и то, что они не выполняются. Я спрашиваю, что будет, если немцы на самом деле попытаются прорваться к тому же Кировскому заводу? Не несколько мотоциклистов, а крупными силами?.. Впрочем, - он махнул рукой, - можете не отвечать. И без вас знаю, что глубина обороны ограничена зоной боев, а на окраинах города боевых порядков организованных войск, по существу, нет. Ваше счастье, что противник этого еще не пронюхал. - Войска есть, но их действительно очень мало, - подал реплику Васнецов. - Значит, по существу, нет, - отрезал Жуков. Васнецову хотелось сказать Жукову прямо, в лицо, что ему не следует держать себя так, точно до него здесь никто ничего не делал. Он мог бы, ссылаясь на протокол заседания Военного совета и бюро обкома, на приказы бывших командующих - Попова и Ворошилова, доказать, что те вопросы, которые поднимает сейчас Жуков в такой резкой форме, так или иначе ставились и до него. Но ничего этого Васнецов не сказал. Что же заставило этого смелого и достаточно вспыльчивого человека подавить естественное чувство обиды? Только ли сознание дисциплины, только ли понимание, чьим высоким доверием облечен новый командующий? Нет, не только это. Хотя в распоряжениях Жукова не было ничего принципиально отличающегося от тех мероприятий, которые в соответствии с конкретной боевой обстановкой проводились и до него, Васнецов не мог не чувствовать, что звучали эти распоряжения как-то по-новому, с предельной ясностью, точностью и жесткой требовательностью. И, несмотря на категорический, иногда граничащий с оскорбительным тон, каким Жуков отдавал приказы, несмотря на это, а может быть, как ни странно, и благодаря этому, сам Васнецов начинал ощущать какое-то особое, новое чувство уверенности, сознание, что сейчас, в эти минуты, делается именно то единственно правильное, что надо делать в создавшейся обстановке. Поэтому Васнецов не произнес ни одного из тех слов, которые готовы были сорваться у него с языка. Он встал и коротко, невольно подражая точной и лаконичной манере самого Жукова, доложил о тех мероприятиях, которые были проведены Военным советом и руководством Ленинградской партийной организации на случай прорыва врага непосредственно на городские окраины. - Я знаю о большой работе, которая была проделана ленинградцами, - уже иным, уважительным тоном произнес Жуков. Трудно сказать, сухой ли, объективный, без тени преувеличения доклад Васнецова или последняя фраза Жукова что-то изменили в атмосфере заседания. И хотя вряд ли кто-либо из присутствующих мог в те минуты отдать себе ясный отчет, в чем же заключалась эта перемена, тем не менее чувство уверенности и объединенности стало овладевать всеми. - Мне известно, что именно вам, дивизионный комиссар, - обратился Жуков к Васнецову, - поручено общее наблюдение за строительством укрепленных районов. Поэтому вас я и прошу принять необходимые меры по созданию глубоко эшелонированной инженерной обороны. И срочно! Противник, судя по всему, не собирается топтаться на месте. - Георгий Константинович, - сказал молчавший до сих пор Жданов, - вы знаете, что обстановка на фронте в последние дни складывалась крайне неблагоприятно. Мы были вынуждены бросить в зону боев все наши скудные резервы, включая курсантов военных училищ, дивизии народного ополчения и истребительные батальоны. У нас просто не было времени и возможности для создания боевых порядков в глубине... На мгновение Жданов умолк. Умолк потому, что понял: не Жукову пытается возразить он сейчас, а тому человеку, который послал сюда нового командующего... И, отдав себе в этом отчет, он совсем уже другим тоном сказал: - Впрочем, сейчас не время для оправданий. Возможно, Жуков понял, что происходит в душе Жданова. Резко меняя тему разговора, он спросил: - Как полагаете, Андрей Александрович, сколько орудийных стволов и танков можно сегодня получить на Кировском? Опережая Жданова, Васнецов, быстро перелистав записную книжку, которую держал в руках, встал и назвал требуемые цифры. - Забрать все для нужд Ленфронта, - коротко приказал Жуков. - Со Ставкой я договорюсь. - И, обращаясь к командиру корпуса ПВО, спросил: - Сколько зенитных орудий можете немедленно снять и передать в боевые порядки войск? - Но, товарищ командующий! - протестующе воскликнул генерал. - Уже неделю подряд город подвергается ожесточенным налетам. Мы будем не в состоянии обеспечить противовоздушную оборону Ленинграда, если... - Отвечайте на вопрос! - прервал его Жуков и добавил, обращаясь уже ко всем присутствующим: - Что толку оборонять город от авиации, если фашистские танки ворвутся на улицы?.. И, снова повернувшись к генералу, приказал: - Через пятнадцать минут доложите, сколько орудий дадите и каких. Ясно? - Так точно, товарищ командующий, - ответил тот. Он бросил взгляд на стенные часы и спросил: - Разрешите отлучиться? - Идите. Через пятнадцать минут доложите мне лично. И последнее, - сказал Жуков, когда генерал вышел. - Предлагается полковника Городецкого от исполнения обязанностей начальника штаба освободить. Начальником штаба фронта назначить генерал-лейтенанта Хозина. Генерал Федюнинский пока будет моим заместителем. Возражений нет? Вопрос со Ставкой согласован. Объявляется перерыв на тридцать минут. За это время полковнику Городецкому сдать, а генералу Хозину принять дела. Остальным начать реализацию полученных приказаний. И Жуков первым поднялся из-за стола... 5 В то утро Гитлера разбудил не его камердинер штурмбанфюрер СС Гейнц Линге, который делал это всегда, а личный секретарь фюрера и глава партийной канцелярии Мартин Борман. И разбудил он его не в десять утра, как это обычно делал Линге, а часом раньше. Люди, окружающие Гитлера, хорошо знали, что он страдает бессонницей, с трудом засыпает и дорожит утренним сном. Поэтому, когда Борман объявил Гейнцу Линге, что идет будить фюрера, об этом через несколько минут стало известно всем обитателям бункера. Казалось бы, сам по себе этот факт не должен был восприниматься в ставке как чрезвычайное происшествие. Но дело в том, что любой поступок Бормана привлекал к себе настороженное внимание. Тем, кто не знал этого человека близко, он мог показаться всего лишь скромным и преданным фюреру партийным функционером, равнодушным к чинам и наградам. Но пройдут годы, и престарелые генералы третьего рейха и бывшие нацистские чиновники, пытаясь обелить себя, станут называть избежавшего нюрнбергской петли Бормана злым гением фюрера. Этот крепко сколоченный человек с грубыми чертами лица, в свое время отбывший срок тюремного заключения за убийство, действительно не искал ни наград, ни иных почестей. Он не дорожил внешним блеском, зато жажда власти была у него поистине ненасытной. В свое время бывший заместителем Гесса, Борман не просто занял освободившееся место главы партийной канцелярии. Он стал личным секретарем Гитлера и управляющим его домом в Бергхофе, попечителем любовницы фюрера Евы Браун, руководил приобретением картин для коллекции Гитлера, был при нем неизменно, постоянно, и, в какую бы сторону ни обращал свой взор фюрер, он всегда вблизи или в некотором отдалении видел молчаливого, но всегда готового к самым щекотливым услугам Бормана. Этот замкнутый, немногословный человек был великим мастером интриг. Геринг, боявшийся любого соперничества, всячески противился назначению Бормана на место руководителя партийной канцелярии, но потерпел поражение, и ему пришлось глубоко затаить свою ненависть к этому человеку, претендующему на роль первого, хоть и негласного советника фюрера. Даже такой умный и опытный интриган, как Геббельс, побаивался Бормана, предпочитая не иметь его среди своих врагов. И вот теперь, когда Борман, используя свое право личного секретаря фюрера, отстранив Гейнца Линге, сам направился в спальню Гитлера, каждому было ясно, что речь идет о каком-то сообщении чрезвычайной важности, причем сообщении, приятном для фюрера, - иное Борман не стал бы брать на себя. Постучав, Борман открыл дверь и вошел. Гитлер еще спал: настой ромашки, который он обычно выпивал, едва открыв глаза, стоял нетронутым на тумбочке рядом с кроватью. Подойдя к изголовью и склонившись над ухом Гитлера, Борман негромко сказал: - Мой фюрер! Санкт-Петербург окружен. Этих тихо произнесенных слов оказалось достаточно, чтобы Гитлер сразу проснулся. Отшвырнув одеяло, свесив ноги и шаря ими по полу в поисках ночных туфель, он некоторое время сидел на кровати в ночной рубашке. И спросонья, все еще оглушенный принятой ночью большой дозой снотворного, тупо глядел на Бормана. Наконец до него дошел смысл сказанного. Вскочив на ноги, Гитлер схватил Бормана за плечо и торопливо, голосом, в котором смешивались радостная надежда и боязнь ошибиться, спросил: - Телеграмма от Лееба? - Да, мой фюрер. И от Маннергейма тоже. Полчаса тому назад. Борман сунул руку в карман френча и, вынув уже расшифрованную телеграмму фельдмаршала, протянул ее Гитлеру. Гитлер схватил бланк, взглянул на него и крикнул: - Очки! Зрение Гитлера с каждым годом становилось все хуже, и, читая важные документы, в особенности напечатанные мелким шрифтом, он был вынужден пользоваться очками. Гитлер ненавидел очки. Ему казалось, что они разрушают образ вождя и полководца. Поэтому в печать не проникало ни одной фотографии фюрера в очках. Поэтому же документы, специально предназначенные для Гитлера, печатались особым, крупным шрифтом. Не дожидаясь, пока Борман подаст очки, Гитлер сам нетерпеливо схватил их с тумбочки, надел и впился глазами в телеграфный бланк. В те минуты, когда он читал и перечитывал строки, из которых явствовало, что войска фон Лееба захватили Шлиссельбург и, таким образом, блокировали Ленинград с суши, Борман думал о том, как мало на свете людей, которым дано увидеть фюрера, великого фюрера, вот таким: в длинной, почти до пят, ночной рубашке, в шлепанцах, надетых на босу ногу, и в очках. - А что сообщает Маннергейм? - отрывая наконец взгляд от телеграммы, спросил Гитлер. - Его войска вышли к старой государственной границе, - торжественно произнес Борман. Несколько конвульсивно-пляшущих движений Гитлера, в Компьенском лесу на фоне исторического вагона, в котором некогда представители Франции приняли капитуляцию Германии в первой мировой войне, а 22 июня 1940 года признали свое поражение, стали известны всему миру, запечатленные кинокамерами. Очевидцем же восторженных прыжков, совершаемых сейчас фюрером, был только Борман. И он мог бы засвидетельствовать, что не видел Гитлера столь радостным, столь торжествующим ни тогда, когда был захвачен Минск, ни после взятия Смоленска. Он, Борман, хорошо понимал состояние Гитлера. Те, захваченные ранее города были просто населенными пунктами, пусть большими, важными, но все же только населенными пунктами на пути к недоступной пока Москве. Петербург же был одной из основных военно-стратегических целей всей войны. Правда, по плану захватить его следовало еще в июле... Гитлер величественно произнес: - Оставь меня одного, Борман. Ему захотелось наедине с самим собой насладиться радостью победы. Когда Борман ушел, Гитлер еще и еще раз перечитал телеграмму. Потом снял очки, накинул халат и, насвистывая вальс из "Веселой вдовы", своей любимой оперетты, направился в ванную... В то утро не было, пожалуй, на земле человека более счастливого и довольного собой, чем Гитлер. Все, что тревожило, угнетало его в последние полтора месяца, несмотря на в общем-то успешный ход войны: и затянувшееся, унесшее десятки тысяч жизней немецких солдат и офицеров сражение под Смоленском, и глухое сопротивление генералитета его приказу отложить решающее наступление на Москву, пока не будут захвачены Петербург и Украина, и потеря почти месяца впустую на Лужской оборонительной линии, - все это на фоне новой, решающей победы отходило на задний план, теряло свою остроту. Даже столь самоуверенный, убежденный в своем сверхчеловеческом даре вождя и полководца человек, как Гитлер, не мог не понимать, что в этой войне он уже потерял не только огромное количество солдат, но и то, что было невозместимым, - время. Можно было трубить на весь мир о ежедневных победах немецкой армии. Можно было подавлять воображение людей перечислением захваченных населенных пунктов и пройденных с боями сотен километров. Можно было произвольно увеличивать в сводках количество захваченных в плен солдат, офицеров и окруженных советских частей и соединений. Но все это не могло заглушить роковой вопрос: кто же тогда преграждает его войскам путь к Ленинграду и Москве? Почему до сих пор, несмотря на то что уже наступил сентябрь, война, рассчитанная на шесть - восемь недель, не только не закончена, но еще не принесла ни одной действительно решающей победы? Несмотря на маниакальную веру в обладание мистической силой, несмотря на злобное презрение к людям, Гитлер тайно страдал комплексом неполноценности. И причина заключалась отнюдь не в физическом недостатке, которым будут много лет спустя объяснять этот комплекс некоторые из буржуазных историков, основываясь на акте медицинского осмотра полуобгоревшего трупа Гитлера. Причина крылась в другом. Гитлер понимал, что многие из верно служащих ему генералов в душе презирают его. Он был уверен, хотел быть уверенным, что использует этих людей как послушное орудие для достижения своих целей. Даже те из них, кто в прошлые годы находился в тайной оппозиции, теперь боялись его, льстили ему, служили не за страх, а за совесть, составляли вместе с ним единое целое. Но Гитлер понимал, что в глубине души они все же презирают его. Остро ощущал он это в моменты неудач. Пусть тщательно скрываемых, маскируемых, но все же реальных неудач. Главным, что не могло не волновать не только Гитлера, но и его генералов, был фактор времени: ведь вслед за уже наступающей осенью маячила страшная русская зима. Гитлер мог сместить, разжаловать, арестовать, казнить, наконец, любого из своих генералов. Но он был не в силах остановить время... Войска фон Лееба должны были захватить Петербург еще в июле. Непредвиденная стойкость обороняющихся здесь русских нарушила все планы Гитлера. Север сковывал почти треть всех его войск, танков и авиации, которые были так необходимы на Центральном, Московском направлении! Вот в чем заключалась главная проблема! И теперь она наконец разрешилась. Петербург блокирован!.. А то, что окружение города предрешает его захват, не вызывало у Гитлера ни малейших сомнений. Лежа в горячей ванне, закрыв глаза, он мысленно восстанавливал картины недавнего прошлого: на фоне этих воспоминаний победа под Петербургом выглядела еще более значительной, определяющей весь дальнейший ход войны. Гитлер снова видел себя в Борисове, русском городишке, где месяц тому назад располагался штаб фон Бока - командующего группой армий "Центр". Туда он направился в начале августа, разъяренный неудачами на Центральном фронте. Сухопарый, щеголяющий своей старопрусской военной выправкой, фельдмаршал стоял тогда у карты и докладывал обстановку на фронте. Прямо не высказанной, но вытекающей из всего, что он говорил, была мысль о том, что без серьезных подкреплений наступать дальше невозможно. На словах фон Бок жаждал наступления. Но в подтексте звучало другое: советские войска не разбиты, они не только не бегут в панике, несмотря на наносимые им удары, но пытаются переходить в контратаки. И не о дальнейшем наступлении надо думать сейчас, а о том, как удержать захваченную Ельню, как разгромить яростно сопротивляющуюся группировку советских войск в районе Смоленска. Фон Бок говорил подчеркнуто бесстрастно, точно не замечая, как ярость постепенно наполняет все существо угрюмо молчащего фюрера. Наконец Гитлер не выдержал и спросил с затаенной угрозой в голосе: - Что вы в конце концов предлагаете, фон Бок? После короткого раздумья фельдмаршал ответил: - Если нельзя рассчитывать на крупные подкрепления... я имею в виду перегруппировку войск за счет группы "Север", то в сложившейся обстановке единственный выход - это занять прочные позиции: и переждать русскую зиму. Он произнес эти слова необычным для него, вкрадчивым, даже умоляющим голосом, но... Гитлер вспомнил, какое впечатление произвели на него тогда эти слова. "Шантаж, грубый шантаж! - хотелось крикнуть ему. - Вы знаете, что я никогда не соглашусь на войну в зимних условиях, знаете, что победа нужна мне сейчас, немедленно, и хотите вынудить меня прекратить наступление на Петербург и перебросить сюда, к вам, войска фон Лееба! Нет, нет и нет! Все будет развиваться по намеченному плану: сначала Петербург и Украина, а потом Москва! "Потом" не значит "когда-то". Это будет скоро, через две-три недели, в течение которых Петербург должен пасть!" Но тогда ему удалось взять себя в руки. Сдержанным, холодным, но не терпящим возражений тоном он снова повторил свой план: прежде всего лишить противника жизненно важных областей. На юге наступление развивается успешно. Скоро, совсем скоро и войска фон Лееба выполнят свою задачу, и тогда будут переброшены сюда, в центр, и на очередь встанет Москва... Но, как обычно случалось, начав говорить довольно спокойно, Гитлер не выдержал и сорвался. Он кричал, что не позволит путать его планы, что ход операций на Восточном фронте развивается успешно, очень успешно, хотя у русских оказалось больше танков и авиации, чем можно было предположить по докладам бездарных разведчиков накануне войны... На лице Гитлера, неподвижно лежащего в горячей ванне, появилась болезненная гримаса. Он вспомнил слова, которые тогда вырвались у него: "Если бы я все это знал перед началом похода, то принять решение о наступлении на Россию мне было бы в тысячу раз труднее..." Страшный смысл сказанного дошел до Гитлера лишь тогда, когда слова эти уже прозвучали. Смешавшись, он заговорил снова, стремясь заставить присутствующих забыть услышанное, вычеркнуть из памяти. Негодуя на фон Бока, чей доклад вынудил его сделать необдуманное признание, на себя за то, что поддался минутной, недостойной вождя слабости, Гитлер обрушил новый поток слов на своих генералов. Он кричал, что продвижение его войск в глубь России превзошло самые смелые ожидания, что в душе он опасался, что Рунштедт остановится на линии Днепра, а он продвинулся гораздо дальше, что Лужская линия обороны красных не сегодня-завтра будет прорвана... Потом, внезапно оборвав себя, резким, требовательным голосом спросил: - Генералы Гудериан и Гот! Когда ваши танки будут готовы к новому наступлению? Угрюмо слушал, как генералы перечисляли потребности в новых моторах, дополнительных людских резервах. Так закончилось то совещание в Борисове, в штабе фельдмаршала фон Бока... И еще один разговор вспомнил Гитлер. В конце августа здесь, в его кабинете, неожиданно появился Гудериан. Снова и снова пытался он убедить фюрера немедленно начать наступление на Москву, для чего, разумеется, надо было перебросить значительную часть войск фон Лееба, и в частности его моторизованные соединения, в поддержку армиям "Центр". - Нет! - ответил Гитлер. И теперь, вспоминая события последнего месяца, Гитлер говорил себе: "Я победил!" Со злорадством представлял он, что думали тогда о нем его высокомерные генералы, полагающие, будто военные академии, штудирование Клаузевица и Мольтке могут заменить сверхчеловеческий, провидческий гений вождя. "Кто, кто оказался прав? Я или вы?" - мысленно вопрошал Гитлер. Ему хотелось произнести эти слова вслух, выкрикнуть их, хотя он знал, что никто сейчас его не услышит. Что ж, они услышат его чуть позже! Гитлер с вожделением представлял себе момент, когда появится на утреннем оперативном совещании и бросит телеграмму фон Лееба на стол. Пусть теперь кто-нибудь попробует усомниться в конечной правоте фюрера! Они, именно они, эти бездарные, нерадивые генералы, ссылающиеся на непредвиденное сопротивление русских, виноваты в том, что события развивались с некоторым отклонением от предусмотренного плана. И тем не менее его, фюрера, гений восторжествовал! Первая цель войны - Петербург - достигнута. Достичь второй, решающей - захватить Москву - теперь уже будет несравненно легче! На утреннем оперативном совещании у фюрера царило приподнятое настроение. Разумеется, о телеграммах фон Лееба и Маннергейма все уже знали. Пожалуй, никогда еще, за исключением первых дней войны, непременные участники этих совещаний Геринг и Кейтель, Йодль и Браухич