голо обритой головой, в армейской хлопчатобумажной гимнастерке, но без петлиц. Парнишка выпрямился и громким, срывающимся голосом закричал: - Трусы! Конечно, трусы! Все вокруг говорят: смелым, смелым надо быть! А как же я смелым буду, если она чуть что - в убежище гонит?! - А ты думаешь, смелость в том, чтобы фрицу башку под снаряд подставлять? - уже спокойнее спросил бритоголовый. Несколько мгновений мальчик глядел на него в упор пристальным, недетским взглядом. Потом сказал с вызовом: - А вам... а вам тоже на фронте надо быть! - Я и был, - теперь уже совсем добродушно ответил бритоголовый. - На, гляди, если не веришь. Он подтянул левую штанину, и все увидели, что нога - в гипсовой повязке. - Стыдно, стыдно, Володя! - громким шепотом сказала женщина, снова притягивая к себе мальчика. На этот раз он покорился, сел рядом, опустив голову. В убежище снова наступила тишина. "А меня никто не заподозрит в трусости. Никто не скажет, что мое место на фронте! - с горечью подумал Валицкий. - Старик! Все видят, что старик!.." Чтобы не растравлять себя, он снова попытался читать. Это была странная повесть. Действие происходило в 1500 году. Дьявол, принявший человеческий облик, явился к ничего не подозревающим, играющим в лесу мальчишкам. Сначала он продемонстрировал им несколько элементарных фокусов, которые тем не менее поразили детское воображение. Потом решил вмешаться в жизнь городка. Проделки следовали одна за другой... Незаметно для себя Валицкий увлекся чтением и не заметил, что сидящий рядом неугомонный старичок время от времени заглядывает в его книгу. Неожиданно тот спросил: - На каком же это вы языке читаете? - На английском, - буркнул, не поднимая головы, Валицкий. - Великая вещь - знание иностранных языков, - со вздохом произнес старичок. - И о чем, извините, идет речь? - О черте, - снова буркнул Валицкий, чувствуя, что от назойливого соседа не так легко отделаться. - О че-ерте? - удивленно переспросил старик. - Гм-м... А я, грешным делом, когда вы сказали, что английским владеете, хотел вас спросить, не слышно ли что-нибудь о втором фронте? Логика мышления соседа была более чем наивна. Валицкий опустил раскрытую книгу на колени и иронически улыбнулся: - Почему вы изволите полагать, что мне что-либо известно о втором фронте? - Ну... - смущенно произнес старичок, - я думал... Ведь англичане теперь наши союзники. Говорят, что следует ожидать... - Ничего не следует ожидать! - резко оборвал его Валицкий. - К вашему сведению, на протяжении всей своей истории Англия заботилась только о себе. Увидев, как растерянно и даже испуганно заморгал сосед, Федор Васильевич, смягчившись, добавил: - Кроме того, я читаю не английского, а американского писателя. И не современного. - Так, так, понимаю, - закивал головой старик. - Как прозывается, позвольте полюбопытствовать? - Марк Туэйн, - сухо ответил Валицкий, машинально произнося имя писателя по-английски. - Понимаю, - снова закивал сосед и добавил виновато: - Не приходилось слышать. Наконец старик угомонился. В подвале было тихо, слышался только учащенный стук метронома, - обстрел там, наверху, продолжался. Валицкий снова погрузился в чтение. Повесть из остроумной сказки постепенно превращалась в философский трактат. Дьявол проповедовал взгляд на людей как на существа, в нравственном отношении стоящие ниже животных. Старичок опять оторвал Валицкого от книги: - Извините великодушно. Вот вы пояснили, что про черта читаете. Надо полагать, в фигуральном, так сказать, смысле? Валицкий раздраженно захлопнул книгу. Сосед начинал ему явно надоедать. Кроме того, Федор Васильевич заметил, что люди, сидевшие рядом, стали прислушиваться к их разговору. Ему следовало бы промолчать, оставить вопрос старика без ответа. Но это было не в характере Валицкого. - Вы хотите мне сообщить, что чертей в природе не существует? - язвительно произнес он. - Нет, почему же! - возразил сосед. - Я, например, полагаю, что Гитлер и есть дьявол. - Гитлер - негодяй и мракобес, - не замечая, что повышает голос, ответил Валицкий, - но к чертям отношения не имеет. Такими чертями, к вашему сведению, полна история человечества. Все эти Аттилы, Чингисханы, Барбароссы... - Вы образованный, вам виднее, - согласно закивал старик, - но я все же думаю, что человек не может делать такое... Он как-то растерянно заморгал и тихо добавил: - У меня внучку убило... Маленькую... Мать в больнице лежит, отец на фронте. Она с матерью по улице шла. По Кировскому проспекту. И - снаряд... Дочке ногу оторвало. А внучку... Валечку... - Он неожиданно всхлипнул. - Даже чтобы похоронить, ничего не осталось... совсем ничего... Вы понимаете? Валицкий почувствовал, как у него сдавило горло. - Да, да... - поспешно и как-то виновато сказал он. - Я понимаю. Это ужасно... - А я вот... сижу в подвале и спасаю свою жизнь... никому не нужную жизнь... - говорил старик. - Вот бутерброды соседка сунула... - Он кивнул на свой промасленный сверток и повторил с горькой усмешкой: - Бутерброды!.. Если бы я увидел... тех, что стреляют, у меня хватило бы сил, чтобы удушить... хоть одного... одного, на большее меня не хватит... Старик умолк. Но его слова оказались той искрой, от которой вспыхнул пожар. Люди заговорили разом, перебивая друг друга, торопясь поведать каждый о своем горе: о разрушенном бомбой или снарядом доме, под обломками которого погибли их дети, или сестры, или братья, о "похоронке" на мужа или сына, полученной с фронта... Казалось, даже воздух этого подвала пропитан ненавистью к фашистам. Федор Васильевич потрясение слушал, губы его дрожали. Выговорившись, люди стихли. Матери стали успокаивать проснувшихся детей, старики понуро опустили головы... "Боже мой, почему я здесь, а не на фронте?! - хотелось крикнуть Валицкому. - Разве уже все окопы и эскарпы отрыты, все доты построены, все надолбы установлены, все мосты взорваны, разве нет применения моим знаниям, моему опыту?!" Ритм метронома вдруг переменился: стал спокойным, размеренным. Прошла минута, другая, и голос диктора из черной тарелки репродуктора, прикрепленной к стене подвала, объявил: - Обстрел района прекратился. Отбой! Люди стали подниматься со своих мест. Направился к двери и Валицкий. Кто-то тронул его за рукав. Федор Васильевич обернулся. Рядом шел старик - сосед по скамейке, он тихо сказал: - Но мы его найдем, этого дьявола... Дети наши его найдут... Найдут и втопчут в землю. Вот так, вот так!.. - И старик яростно топнул ногой по гулкому каменному полу. Следующий день прошел у Валицкого так же бесцветно, как и предыдущие. Федор Васильевич зашел в архитектурное управление, чтобы сообщить, что телефон его выключен и в случае надобности его следует вызывать открыткой или телеграммой, пообедал в учрежденческой столовой, к которой был прикреплен, и к шести часам вечера возвратился домой. Ему казалось, что сегодня его должна навестить Вера. Почему? Да потому, что, узнав вчера, что телефон его отключен, она наверняка постарается зайти. И скорее всего, это будет именно сегодня, в то время, когда обычно она звонила, то есть часов в восемь вечера. Так убеждал себя Валицкий. Он понимал, что его предположение сконструировано чисто логически, без учета многих обстоятельств: Вера может быть настолько занята, что вообще не сумеет отлучиться из госпиталя, и тем более маловероятно, что она придет именно сегодня. И все же Валицкий ждал ее. Ему хотелось видеть Веру не только потому, что она могла получить письмо от Анатолия, - сам Федор Васильевич вот уже третью неделю не имел вестей от сына. Нет, она была нужна, необходима ему сама по себе: даже телефонного разговора с Верой было достаточно, чтобы Федор Васильевич переставал чувствовать себя заброшенным и одиноким. И вот он сидел в кресле, дочитывая, чтобы скоротать время, ту самую повесть Марка Твена, на которую так случайно наткнулся вчера. То и дело он откладывал книгу, брал карандаш и задумывался над наброском памятника Победы. Потом устремлял взгляд на желтый металлический циферблат стоящих в углу старинных часов, следил за тем, как короткими, едва заметными рывками передвигается его черная минутная стрелка. Метроном стучал размеренно-спокойно. И это обстоятельство заставляло Валицкого еще сильнее верить в то, что Вера обязательно придет, поскольку во время воздушного налета или артиллерийского обстрела движение по улицам прекращалось. Пытаясь отвлечься от мыслей о Вере, Валицкий снова принялся читать. Злые, остроумно-парадоксальные рассуждения сатаны на какое-то время поглотили его внимание, однако о первым же ударом часов он отодвинул книгу. Часы пробили восемь раз. "Это еще ничего не значит! - успокаивал себя Валицкий. - Только бы не объявили тревогу!.." В пятнадцать минут девятого Федор Васильевич начал сомневаться в том, что Вера сегодня придет, а в половине девятого уже окончательно понял, что ждет напрасно. "Да почему, собственно, я был так уверен, что Вера придет именно сегодня? - спросил он себя. - Разве она обещала? Это все мои наивные расчеты. Она может прийти в любой другой день..." "А может быть, не придет вовсе? - с тревогой подумал Федор Васильевич. - Ведь просто нелепо предполагать, что я значу для нее столько же, сколько она для меня. Если рассуждать трезво, то ничто не связывает ее со мной. Анатолий? Но она может переписываться с ним самостоятельно. Чувство жалости к одинокому старику? Смешно верить, что это чувство может занимать какое-то место в душе Веры, почти круглые сутки поглощенной работой в госпитале. Что ей до меня, зачем я ей - старый, чужой человек?!" - с горечью спросил себя Федор Васильевич. И в эту минуту раздался резкий звонок. "Пришла, все-таки пришла!" - торжествующе подумал Валицкий, вскочил, рывком отодвинув кресло, и трусцой побежал в прихожую. Не зажигая света, нащупал рубчатое колесико старинного английского замка, повернул его, распахнул дверь. На лестничной площадке тоже было темно: в последнее время, экономя электроэнергию, свет по вечерам - тусклую синюю лампочку - включали только внизу, в подъезде. Поэтому Валицкий не сразу разглядел человека, стоящего на пороге. Это была не Вера, а какой-то военный. "От Толи?" - мелькнула радостная и вместе с тем тревожная мысль. Военный спросил: - Простите... Это квартира товарища Валицкого? Голос его показался Валицкому странно знакомым. - Да, да, - поспешно ответил Федор Васильевич. - Извините, я сейчас зажгу свет. Он привычно нащупал на стене прихожей выключатель и повернул его. В дверях стоял человек среднего роста, в сером военном плаще и фуражке. Первое, что бросилось Валицкому в глаза, были зеленые ромбы в петлицах плаща. За время пребывания на фронте Федор Васильевич усвоил знаки различия и сейчас понял, что перед ним дивизионный комиссар. - Не узнаете? - спросил военный. - А ведь мы встречались. Моя фамилия Васнецов. "Боже мои, какая нелепость, какой я дурак! - смятенно думал Валицкий. - Ну конечно же это Васнецов, как же я не узнал его сразу?!" - Извините, - смущенно проговорил Федор Васильевич, - ото столь неожиданно... Прошу вас, товарищ Васнецов. Входите, пожалуйста, входите! Он был ошарашен тем, что к нему домой вдруг пришел секретарь горкома партии, член Военного совета фронта! Почему? Зачем? Васнецов снял фуражку. - Прошу извинить за вторжение. - О чем вы! Я так рад... Пожалуйста, раздевайтесь, снимите ваш плащ... - растерянно говорил Валицкий. Он и впрямь был вне себя от радости: перед ним стоял человек из того мира, от которого он, Валицкий, был отторгнут и в который рвался всем своим существом, - человек из гущи военных событий... Васнецов снял плащ и теперь выглядел так, как тогда, когда Валицкий видел его вместе с Ворошиловым в дивизии народного ополчения, - в гимнастерке с ромбами в петлицах, с красной комиссарской звездой на рукаве. - Прошу вас ко мне в кабинет, прошу, товарищ дивизионный комиссар... Сергей... Сергей Афанасьевич, если мне не изменяет память?.. Садитесь вот сюда, садитесь, пожалуйста... Это все так... так неожиданно!.. Разрешите предложить вам чаю... Правда, я сейчас живу один, и у меня... - Нет, нет, Федор Васильевич, благодарю вас, - остановил его Васнецов. - У меня, к сожалению, очень мало времени. У вас не работает телефон... - Да, да, представьте себе!.. - воскликнул Валицкий. - Вчера мне неожиданно позвонили с телефонной станции и... - Я знаю. К сожалению, мы вынуждены были отключить все частные телефоны. Не хватает линий связи для военных нужд. - Разумеется, конечно, я понимаю, - торопливо сказал Валицкий, подумав, что Васнецов может истолковать его слова как претензию. - Но из-за этого вам, как я понимаю, пришлось побеспокоиться... - Ну, какое тут беспокойство, - заметил Васнецов. - Я заехал по делу. К тому же был рядом, в штабе, на Дворцовой площади. Прошу вас, Федор Васильевич, сядьте, а то неудобно - я сижу, а вы... - Да, да, конечно, с удовольствием... - пробормотал Валицкий, опускаясь в кресло напротив, и по выработанной десятилетиями привычке машинально произнес: - Чем могу служить? На какую-то долю секунды на лице Васнецова промелькнула улыбка. Но уже в следующее мгновение оно стало прежним: сосредоточенно-усталым. - Во-первых, - сказал Васнецов, - я должен извиниться, что не ответил на ваше письмо об ополчении. Единственным моим оправданием, кроме очень большой занятости, может служить то, что вас наверняка не удовлетворил бы никакой ответ, кроме положительного. - Именно на такой ответ я и рассчитывал! - прервал его Валицкий. - Положительного ответа мы вам дать не могли. - Простите, но... - Не горячитесь, пожалуйста, я не хотел вас обидеть. С точки зрения субъективной, вы поступили как настоящий советский человек, патриот. Но с точки зрения военной и, я бы сказал, государственной, оставлять вас в ополчении было неправильно и нецелесообразно. - Я категорически не согласен! - воскликнул Валицкий. - Вот видите, - улыбнулся Васнецов, - вы не согласны даже теперь, когда мы беседуем. Следовательно, убедить вас письменно у меня не было никаких шансов. Однако я приехал к вам не для того, чтобы продолжать спорить. Есть дело, Федор Васильевич... - Я к вашим услугам, - сказал Валицкий. - Согласен на любую работу. Я писал вам об этом. - Мы создали несколько групп ученых из тех, кто остался в Ленинграде и выразил желание работать на оборону. Эти ученые, главным образом химики и инженеры-технологи, уже оказали армии огромную помощь в налаживании производства вооружения. Другая группа - преимущественно инженеры - занята на строительстве оборонительных сооружений в черте города. Они приступили к работе еще тогда, когда вы находились в ополчении, - добавил Васнецов, предвидя вопрос Валицкого, почему же его не зачислили в эту группу. Тем не менее Федор Васильевич угрюмо сказал: - Прошло уже немало времени с тех пор, как я вернулся в город... - Верно, - согласился Васнецов, - но нам было известно, что ваша супруга ранена. Теперь, когда она эвакуирована, - другое дело. Васнецов побарабанил своими тонкими, длинными пальцами по подлокотнику кресла и спросил: - Федор Васильевич, вы действительно знакомы с техникой водоснабжения? Вопрос Васнецова застал Валицкого врасплох. Однако уже в следующее мгновение он вспомнил, что в последней своей записке Васнецову упоминал и об этом. - Будучи архитектором, я естественно... - пробормотал Валицкий. - Федор Васильевич, - не дал ему закончить Васнецов, - прошу вас внимательно меня выслушать. Не хочу скрывать, что город находится... - Васнецов помедлил, точно подбирая подходящие слова, - в очень трудном положении. Враг рвется с юга и юго-запада... - Устало покачал головой и повторил: - Очень трудное положение, Федор Васильевич. Валицкий поднял на Васнецова свои водянистые глаза и неожиданно сказал: - Сергей Афанасьевич, в начале войны вы были со мной более откровенны. Васнецов посмотрел на него удивленно. - Наверное, вы забыли нашу встречу в Смольном, - продолжал Валицкий. - Но я-то ее запомнил. Я был тронут тогда вашим доверием. Почему же теперь вы употребляете эти общие слова "с юга, с юго-запада"?.. Сергей Афанасьевич, - умоляюще и вместе с тем требовательно закончил он, - скажите прямо, где сейчас немцы? - Хорошо, - глухо ответил Васнецов. - Враг захватил Урицк, Стрельну и находится у больницы Фореля. Валицкий медленно опустил голову. Он сидел, будто придавленный к креслу. Он был ошеломлен. Разумеется, Федор Васильевич знал из газет, что враг на подступах к Ленинграду. Но он не мог себе представить, что немцы почти в городе! - Однако гитлеровские генералы делают ставку не только на свою, так сказать, живую силу, - донесся до него как бы издалека голос Васнецова. - Они стремятся сломить сопротивление ленинградцев, лишив их воды и электроэнергии. Васнецов встал, сделал несколько шагов по кабинету, остановился у кресла, в котором все еще неподвижно сидел Валицкий, и снова заговорил: - Немцы непрерывно бомбят и обстреливают объекты, которые обеспечивают город электроэнергией и водой. Нельзя исключить того, что им удастся вывести их из строя. Вы меня понимаете? - Да, я вас понимаю, - почти беззвучно ответил Валицкий. - Необходимо немедленно создать резервную сеть колодцев и скважин, и в первую очередь в районе заводов, производящих вооружение. - Теперь Васнецов говорил сухо, деловито. - Сегодня утром мы обсуждали этот вопрос на заседании Военного совета. Решено объединить все городские организации, связанные с бурением на воду, а также создать группу гражданских инженеров по подготовке города на случай перерыва в водоснабжении. Мы просим вас, - он положил руку на острое плечо Валицкого, - включиться в эту работу, причем на наиболее угрожаемом участке - на территории Кировского завода... Валицкий, охваченный отчаянием после известия о положении города, постепенно приходил в себя: "Я нужен, нужен! Обо мне вспомнили!" - думал он. Он еще не представлял себе, в чем конкретно будет заключаться его работа. Но главное - ему доверяют, на него рассчитывают, его участие в обороне города столь необходимо, что сам Васнецов счел возможным лично приехать к нему! Васнецов подошел к письменному столу, поднес к глазам лежавший там рисунок и спросил: - Федор Васильевич, скажите, пожалуйста, что это такое? Валицкий поднял голову и увидел, что Васнецов рассматривает эскиз памятника. - Это... это так... - смущенно забормотал Федор Васильевич, - просто так, от безделья... так сказать, проба пера... карандаш просился в руки... Бросьте, пожалуйста, вон туда, в корзину! - Зачем же?.. - пожал плечами Васнецов и еще раз взглянул на рисунок. - Что же это все-таки такое?.. - Видите ли... ну, как бы это вам сказать... - сбивчиво начал Валицкий, - я подумал о том, что, может быть, после войны нам следует установить памятник Победы... в районе Нарвских ворот... Так сказать, в ознаменование... Разумеется, - добавил он поспешно, - это я набросал просто так... для себя... Во всяком случае, сейчас... Он хотел сказать: "Сейчас, когда враг находится в нескольких километрах от Путиловского завода, не до памятников Победы", - но почувствовал, что не в силах произнести эти слова. Что-то дрогнуло в сурово-сосредоточенном лице Васнецова, на какое-то мгновение оно приобрело совсем иное, незнакомое Валицкому выражение: глубоко запавшие глаза посветлели, чуть дрогнули уголки плотно сжатых губ... - Спасибо вам, Федор Васильевич... - тихо сказал Васнецов. - Да что вы! - смущенно воскликнул Валицкий. - Это же просто набросок для себя, не имеющий никакого художественного значения! - Он имеет другое значение, - задумчиво проговорил дивизионный комиссар, - и сейчас это важнее... Значит... вы верите?.. Вначале Федор Васильевич не понял смысла его вопроса, ему показалось, что Васнецов спрашивает, уверен ли он, Валицкий, в необходимости такого памятника. Но уже через секунду он осознал, что речь идет совсем о другом, куда более серьезном. - Верю ли я? - проговорил Валицкий. Федор Васильевич посмотрел прямо в глаза Васнецову и, пожалуй, только сейчас понял, как смертельно устал этот человек, понял, что существует он - говорит, движется, живет, - поддерживаемый лишь страшным напряжением нервов и воли. - Я... несмотря ни на что, верю, - сказал Валицкий. - А вы? - И тут же смущенно умолк, поняв всю нелепость своего вопроса. Какое-то мгновение длилось молчание. Валицкий нарушил его первым. - Мне казалось... - тихо проговорил он, - что вы тоже нуждаетесь в поддержке. Ведь вы тоже человек, а ноша ваша огромна. Может быть, с моей стороны бестактно, глупо... Но я хочу сказать вам то, о чем вы, может быть, не знаете... или не придаете этому серьезного значения... Вы разрешите? Федор Васильевич понимал, что не имеет права назойливо задерживать Васнецова, у которого конечно же на учете каждая минута... Но был не в силах бороться с охватившим его желанием высказаться. - Я слушаю вас, - серьезно сказал Васнецов. - Простите меня, Сергей Афанасьевич, но вы, партийные люди, разбираетесь во многом таком, что для меня является книгой за семью печатями... Вы умеете делать революции. Вы сумели поднять на дыбы всю Россию. Я не мог себе представить, что за столь короткий срок можно преобразовать такую огромную страну. То, что вы сумели сделать, потрясает! Но не кажется ли вам, что кое-что вы... ну, как теперь принято говорить, недооцениваете? И сейчас самое время вам об этом напомнить! - Что именно вы имеете в виду? - с явным удивлением спросил Васнецов, бросая быстрый взгляд на часы. Валицкий не заметил этого взгляда. Да если бы и заметил, то не смог бы остановиться. Его, как говорится, уже "занесло". Он по-петушиному вздернул голову и продолжал: - Сергей Афанасьевич, часто ли вам приходит в голову тот исторический факт, что Россия в конечном итоге никогда не покорялась интервенции? Никакой! Ни татарской, ни монгольской, ни тевтонской, ни шведской, ни французской, ни той, что была тогда, в восемнадцатом? Нет, нет, простите, я хочу закончить свою мысль! - запальчиво воскликнул он. Ему показалось, что Васнецов хочет прервать его. - Пожалуйста, не думайте, что с вами говорит малограмотный в политическом отношении старик! Я все понимаю: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", "Не нации, а классы разделяют людей". Все это я слышал, знаю, хотя не побоюсь сказать, что я лично всю жизнь делил людей лишь на порядочных и подлецов, но это уже другой вопрос. Так вот, теперь, когда немцы где-то возле Путиловского, мне хочется напомнить вам, что Россия никогда не покорялась врагу! И никогда не покорится. Никогда! - повторил он и потряс в воздухе пальцем. - Это был бы исторический нонсенс! Это невозможно! Высказав все, что он считал нужным, Валицкий вдруг подумал: "Ну вот, прочел неуместную лекцию человеку, который сам привык учить других!.." На его лице появилось выражение растерянности. Он торопливо проговорил: - Ради бога, простите... Я задержал вас... Васнецов молчал. Он снова взял со стола листок с рисунком памятника, несколько мгновений вглядывался в него, точно стараясь рассмотреть нечто такое, чего не увидел в первый раз, потом перевел взгляд на Валицкого и, едва заметно улыбнувшись, спросил: - Федор Васильевич! Каким видите вы цвет знамени, которое держит в руках этот боец? - Знамя? - недоуменно переспросил Валицкий. - Красное, конечно. Но... вы же понимаете, это не картина, палитра гранита не столь разнообразна... Впрочем, разумеется, техническими средствами можно добиться определенной контрастности... Но я прошу вас, - внезапно заторопился он, - бросьте этот листок. Я уже сказал, что это просто так, для души... - "Для души"! - повторил Васнецов, чуть сощурился и сказал: - Вот видите, душа вас не обманывает, вы чувствуете, что победить можно только под красным знаменем, ведь верно? - Ну... ну кто же в этом сомневается? - пробормотал Валицкий, обеспокоенный мыслью, что Васнецов неправильно его понял и может составить о нем совершенно превратное впечатление. - Я еще раз прошу простить меня за то, что задержал вас своими разглагольствованиями. Вы, несомненно, торопитесь... - Да, вы правы, я тороплюсь, - подтвердил Васнецов, - но, знаете, большевики - странные люди. Они никогда не уходят, не доспорив до конца, когда дело касается политики. Это уж у нас в крови. Он бережно положил листок на стол и сказал с дружеской улыбкой: - Дорогой вы мой Федор Васильевич, с чего это вы взяли, что мы, партийные люди, не знаем характера народа, с которым вместе делали революцию? Да, вы правы, русский народ всегда защищал свою Родину. С дубиной, с рогатиной, с мечом, с шашкой, с винтовкой - всегда! И тем не менее, если бы интервенты в восемнадцатом задумали расчленить не советскую, а царскую Россию, боюсь, что они добились бы успеха. Вспомните, сколько времени длилось монголо-татарское иго... - На это были свои исторические причины! - снова запальчиво воскликнул Валицкий. - Ну, разумеется, - с готовностью согласился Васнецов. - Я просто напомнил об этом, чтобы сказать: далеко не всегда один лишь национальный дух народа оказывается в силах противостоять лучше организованному и хорошо вооруженному врагу. Он помолчал немного и продолжил с горечью: - Федор Васильевич, мы с вами оба отдаем себе отчет в том, как трудно сложилась для нашей страны эта война. Но Гитлер объявил, что покончит с Советской страной в полтора, максимум в два месяца. Прошло уже три месяца, а мы стоим. Так вот, я хочу вас спросить, - с неожиданной горячностью и даже страстностью произнес Васнецов, - неужели вы думаете, что старая Россия, даже с поправкой на естественные темпы ее развития, могла бы устоять против этого нашествия? Вспомните первую мировую войну! Вы скажете, что и сегодня врагу противостоит исконная ненависть русских к любым интервентам? Согласен. Но сегодня русские стоят насмерть не только потому, что они русские, а потому, что они советские русские! И другие народы нашей страны стоят бок о бок с нами, потому что они советские люди. Советские! И война эта не просто схватка двух государств, но двух систем, двух образов жизни, двух идеологий! Легкий румянец покрыл впалые, до синевы выбритые щеки Васнецова. Потом на его лице появилась ироническая усмешка. - Нет времени доспорить с вами насчет порядочных и подлецов. Хочу лишь спросить: те немцы, которые протянули руки к нашим глоткам, они какие? Нет, вы ответьте, ответьте! - воскликнул он, видя, что Валицкий протестующе пожал плечами. - Ведь если согласиться с вашим, так сказать, чисто домашним делением, то и среди них есть и те и другие, так? Нет, дорогой мой Федор Васильевич, тех немцев, которые терзают сейчас нашу землю, определяет единственное и главное: они фашисты. Пусть разные по степени своей субъективной приверженности к фашизму, но именно сущность фашизма, его цели определяют сегодня их поведение! Здесь, в стенах вашего дома, вы вполне можете обойтись своими критериями порядочности и подлости. Но как только вы вступаете в классовую борьбу, единственным верным критерием становится реальная принадлежность к тому или иному лагерю. За ту идею, которую мы с вами считаем справедливой, за то знамя, что держит в руках этот боец, - он кивнул на рисунок Валицкого, - стоит сражаться и не жалко отдать жизнь. Вот так! Он сощурил свои глубоко запавшие глаза и добавил: - Теперь я могу ответить на ваш вопрос. Вы спросили, верю ли я. Да, Федор Васильевич, я верю. Непоколебимо верю! Он прошелся по кабинету и уже другим тоном, тепло и участливо спросил: - Куда эвакуировалась ваша супруга? Где она сейчас? - Под Куйбышевом. У дальних родственников, - коротко ответил Валицкий. Он все еще находился под впечатлением страстных слов этого на первый взгляд сурового, замкнутого человека. - Может быть, ей надо в чем-то помочь? Я могу поручить связаться с Куйбышевским обкомом партии. - Нет, нет, что вы! - поспешно ответил Валицкий. Мысль о том, что обком партии будет в этой обстановке заниматься делами его семьи, показалась ему и в самом деле нелепой. - Если не ошибаюсь, у вас есть сын? - Да. Он на фронте. - Спасибо вам, Федор Васильевич! - сказал Васнецов. - За что же? - воскликнул Валицкий. - Это я вас должен благодарить!.. Я пережил ужасные дни в сознании, что не могу... участвовать... Часами бесцельно сидел за этим столом, читал какую-то дикую повесть... - Эту? - спросил Васнецов, беря со стола раскрытую книгу. Полистал и спросил: - Английская? - Марк Твен. Помните? Ну, Том Сойер и прочее. Никогда не думал, что у него есть такое странное произведение. - О чем? - Бог знает что! - торопливо пояснил Валицкий. - О дьяволе. Философская повесть. Дьявол утверждает, что жизнь человечества в целом и каждого человека в отдельности предрешена и что любая попытка изменить ход событий влечет за собой страшные последствия... Извините, все это глупости, вам не до них. - Рассуждения этого дьявола в общем-то не новы, - усмехнулся Васнецов. - Немало дьяволов в человеческой истории делали все от них зависящее, чтобы внушить людям мысль о покорности судьбе. Но революционерам, большевикам эта мысль ненавистна. Мы не покоримся никогда и никому. В том числе и немецкому фашизму. Недавно в горком пришло письмо от группы бойцов и командиров. Как бы вы думали, о чем? О том, какому наказанию следует подвергнуть Гитлера и его шайку, когда мы победим. - К сожалению, это неактуально и пока не имеет практического значения, - с горечью проговорил Валицкий. - Имеет! - убежденно сказал Васнецов. - Все имеет практическое значение. И ваш проект памятника, и то письмо. В них - вера в победу. Вера, несмотря на то что враг на пороге! Кстати: я вас очень прошу сохранить этот эскиз. Уверен, он пригодится. Часы пробили половину десятого. Васнецов быстро взглянул на медный циферблат, сверил время со своими часами и заторопился: - Надо ехать. Итак, горком просит вас, Федор Васильевич, завтра же утром отправиться на Кировский. Вам приходилось бывать когда-нибудь на этом заводе? - К сожалению, нет. Все мои связи с бывшим Путиловским ограничились тем, что комиссар той ополченской дивизии, где я служил, был как раз оттуда. Иван Максимович Королев. - Королев вновь на заводе, - заметил Васнецов. - Дирекция поставила вопрос о возвращении в цеха наиболее старых и опытных специалистов. - И повторил: - Значит, утром - на Кировский. Указания насчет вас будут даны. Вам предстоит срочно выяснить, хватит ли там уже пробуренных скважин, достаточно ли оборудования... Словом, в состоянии ли завод перейти на автономное водоснабжение, если городская сеть будет разрушена. Пропуск вам доставят завтра к восьми утра. Он протянул Валицкому руку. В это время из репродуктора прозвучал голос: - Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекратить. Населению укрыться. Зачастил метроном. - Вам придется обождать, Сергей Афанасьевич! - озабоченно сказал Валицкий. - Знаете, теперь пошли такие строгости! У нас есть неплохой подвал. Я, правда, старался избегать... - И очень напрасно, - сказал Васнецов. - Надо обязательно спускаться в убежище. Это приказ. Радуясь, что Васнецов остается, и испытывая чувство некоторого смущения оттого, что подвал плохой, сырой, полутемный, Валицкий медленно шел рядом с ним по лестнице. Подъезд был уже наполнен людьми, - вниз, в убежище, вела из вестибюля узкая лестница, по которой могли одновременно спускаться не больше двух человек. - Ну вот, - сказал Васнецов, - теперь до свидания. - А разве вы?.. - растерянно сказал Валицкий. - Работа, Федор Васильевич, работа! - скороговоркой проговорил Васнецов. - А вам сейчас - вниз! А утром - на Кировский. Договорились? И, пожав Валицкому руку, дивизионный комиссар пошел к выходу, пробираясь между толпящимися людьми. 13 Проходная Кировского завода была слабо освещена свисающими с потолка лампочками, окрашенными в синий цвет. Деревянные барьеры образовывали узкие проходы к дверям, за которыми начиналась территория завода. У дверей стояли две женщины. Одна пожилая, высокая, плотная, с лицом, покрытым рябинками, другая помоложе и пониже ростом. Обе они были одеты в брезентовые куртки, из-под юбок выглядывали сапоги, на ремнях висели брезентовые кобуры с наганами. Звягинцев вытащил из кармана гимнастерки свое удостоверение. Одна из женщин взяла его, нахмурив брови, полистала, прочла командировочное предписание. - Куда следуете? - В штаб обороны, - нетерпеливо ответил Звягинцев. Вторая, перегнувшись через перила, тоже заглянула в удостоверение и сказала: - Ладно, Андреева, не задерживай командира, сейчас я позвоню. Она сняла трубку плоского телефонного аппарата, висевшего в простенке между дверьми. - Охрану мне! Кто это?.. Воронцова с проходной говорит... Тут военный товарищ хочет к вам в штаб пройти... Ясно! Повесила трубку, поправила оттягивавшую ремень кобуру и сказала Звягинцеву: - Сейчас придут. Обождите... Где-то невдалеке разорвался снаряд. Потом второй. - Кидает! - проговорила та, что назвалась Воронцовой, и поджала губы. - Пристрелку делает! - отозвалась Андреева. - А вы что же, во время обстрела здесь остаетесь? Я хотел сказать - на посту? - спросил Звягинцев. - Это смотря какой обстрел, - несколько свысока ответила Воронцова. - Коли сюда палит, - у нас тут рядом щель вырыта. А так попусту не бегаем, проходную без охраны тоже не оставишь. Мало ли какая сволочь на завод может пробраться! Из темноты в проходную шагнул пожилой широкоплечий мужчина в ватнике, перепоясанном брючным ремнем, на котором тоже висела кобура, только не брезентовая, как у женщин, а из коричневой кожи. - Лаптев, - представился он Звягинцеву. - Куда следуете, товарищ майор? Все повторилось сначала. Лаптев пролистал удостоверение Звягинцева от первой странички, на которой значились имя, отчество и фамилия, до последней, где отмечалось, женат ли "предъявитель сего" или холост, а также номер личного оружия, затем, все так же не спеша, прочел командировочное предписание и только после этого вернул документы Звягинцеву. - Пошли, товарищ майор, - сказал он. В темноте, едва рассеиваемой возникшим где-то пожаром, Звягинцев разглядел несколько сторожевых башен, громаду танка "КВ", стену бетонного дота. Раздался звук автомобильной сирены - промчалась пожарная машина. Торопливо, но почти не нарушая строя, по четыре в ряд, придерживая на ходу санитарные сумки, пробежали девушки. Гулко и часто стучал из невидимых репродукторов метроном. - Что горит? - спросил Звягинцев быстро идущего впереди Лаптева. - Тигельная кузница, - ответил тот, не оборачиваясь, - совсем недавно загорелась... Шарахнул снарядом, сволочь, и... Он не договорил: неподалеку оглушительно стала бить зенитка. Лаптев остановился и поднял руку. Звягинцев не сразу понял, к чему тот прислушивается... А когда и сам прислушался, то различил в короткие между выстрелами зенитки паузы далекое сверлящее гудение. - На свет прилетел, гад, - сквозь зубы проговорил Лаптев, - сейчас фугаски бросит. Переждем? Звягинцев спросил, далеко ли еще идти, но голос его потонул в грохоте зениток. Теперь стало совершенно очевидно, что стреляет не одна пушка и не две, а несколько, и стреляли они не только с территории завода, но и из соседних кварталов. Неподалеку с грохотом разорвалась фугасная бомба. Лаптев схватил Звягинцева за руку и, с силой потянув в сторону, спрыгнул куда-то вниз, увлекая его за собой. Спустя несколько секунд Лаптев включил карманный фонарик. Звягинцев увидел, что они находятся в глубокой, почти в человеческий рост, траншее. Стены и потолок ее были обшиты досками. Вдоль одной из стен тянулись скамейки. Помня о задании, с которым он прибыл на Кировский, Звягинцев, оказавшись в убежище, решил не тратить здесь времени зря. - А ну-ка, дай фонарик, товарищ Лаптев, - сказал он и медленно двинулся вдоль траншеи. Осветив узким лучом стены, посмотрел, как сделана обшивка, затем исследовал потолок и поддерживающие его стояки, прикидывая, выдержит ли крепление, если бомба разорвется в непосредственной близости. С удовлетворением отметив про себя, что убежище сделано добротно, он выключил свет и протянул фонарик Лаптеву. - Ну, давай, товарищ Лаптев, двигать дальше, - сказал он. - Придется переждать, товарищ майор, - ответил Лаптев. - Трусом казаться перед военным человеком не хочу, но и зазря голову подставлять мне не к чему. Да и вам тоже. - За мою голову не беспокойся, - недовольно проговорил Звягинцев. - Я к вам направлен не для того, чтобы в убежище сидеть. - Само собой, - согласился Лаптев. - Только во время обстрела ходить по территории не положено. Ни майору, ни рядовому. Да это и не убежище вовсе, - сказал он, явно стараясь затянуть разговор. - Так, щель, можно сказать. - И много у вас таких щелей? - спросил Звягинцев, начиная понимать, что спорить с упрямым Лаптевым бесполезно. - По всей заводской территории отрыты. Для рабочих - на случай бомбежки. - Почему же сейчас здесь пусто? - Так ведь только один самолет пока прорвался. И обстрела настоящего нет. В первые дни, когда обстрелы в новинку были, многие сразу в щели бежали. А сейчас попривыкли. Несподручно взад-вперед бегать... Случается, обстрел по два часа длится. Потом перерыв минут на двадцать, и снова... Сами посудите, ног не хватит из цеха в щель и обратно бегать, да и работать тогда будет некогда. - А если по цеху ударит? - Ну, смотря какой обстрел. Если в район цеха долбают, тут уж не приходится ждать, пока стукнет. У нас и в самих цехах убежища устроены - в подвалах, в подсобках. А щели - это уж когда большая бомбежка с воздуха. Вот тогда без них не обойтись. - Может быть, все-таки пойдем, товарищ Лаптев? - проговорил, теряя терпение, Звягинцев и, не дожидаясь ответа, решительно направился к выходу. Он выбрался по ступенькам наружу, слыша, как за ним поспешно поднимается Лаптев. В темноте - пожар, видимо, потушили - урчал танковый мотор, слышалась далекая пулеметная стрельба. По небу пронеслась очередь цветных трассирующих пуль. Неистово стучал метроном. - Налево, налево, товарищ майор, - торопил Лаптев, увлекая Звягинцева куда-то в сторону. - Бегом теперь надо... Бежать Звягинцеву было трудно: болела нога. "А еще на передовую рвался, инвалид несчастный!" - с отчаянием и злостью думал он. Звягинцев готов был крикнуть Лаптеву, чтобы тот бежал помедленней, но вдруг где-то совсем неподалеку разорвался снаряд. - Ложись! - по привычке крикнул Звягинцев и, падая, увидел, что Лаптев, как опытный боец, уже распластался на земле. В темноте они не видели, что снаряд взметнул к небу огромный столб земли, разворотил несколько ящиков с демонтированными станками, приготовленными к отправке через Ладогу. Лишь услышали, как куски покореженного металла с визгом ударили в стену ближнего цеха. И снова стало тихо. - Пошли! - крикнул Лаптев, вскакивая на ноги. Звягинцев подхватил чемоданчик и шинель, которые, падая, он выпустил из рук. Из невидимых репродукторов прозвучал громкий голос: - Район пятого цеха подвергается артиллерийскому обстрелу! Рабочим цеха немедленно укрыться! Движение по территории завода прекратить! - Давай сюда, майор! - решительно сказал Лаптев и быстрым шагом направился к едва различимой в темноте насыпи. Приблизившись, Звягинцев увидел низкую дверь. Лаптев рванул ее на себя. - Вниз, товарищ майор, вниз! В полной уверенности, что Ла