людей во многом зависит, удастся ли получить хотя бы часть этой недостающей техники или нет. - ...Таким образом, - сказал Сталин, заканчивая обзор положения на фронтах, - успех врага следует объяснять прежде всего его преимуществом в вооружении. Противник на сегодняшний день имеет трех- или четырехкратное превосходство в танках. И если принять во внимание, что пехота немцев, несомненно, слабее нашей, то лишение их преимущества в вооружении имело бы решающее значение. Сталин умолк, придвинул к себе открытую коробку "Герцеговины флор" и, кроша пальцами одну за другой папиросы, стал набивать табаком трубку. - Следовательно, вам необходимы танки? - спросил Гарриман. Сталин покачал головой и сказал: - Нет. Вернее, не только танки. Он зажал трубку в зубах, взял со стола коробку спичек, разжег трубку, тщательно водя спичкой по поверхности табака, затянулся, выпустил клубок дыма и повторил: - Не только танки. Нам нужны противотанковые и зенитные орудия, броневая сталь и самолеты всех типов. Кроме того, нам нужны автомашины. - Это все? Или вам надо что-либо еще? - быстро спросил Бивербрук. Сталин слегка развел руками, левая его бровь чуть дрогнула, выдавая то ли удивление, то ли скрытую усмешку. Он сказал: - Ну, если представитель Великобритании готов во всем пойти нам навстречу, то я бы мог добавить, что нам нужен еще второй фронт. В этот момент Криппс, до сих пор понуро сидевший в конце стола, все еще переживая допущенную им оплошность, решил, что настало его время. Чуть подавшись влево, по направлению к сидящему в центре стола Сталину, он, тщательно подбирая слова, от чего они приобретали еще более холодный и формальный характер, начал объяснять, что это требование, как известно мистеру Сталину, сейчас неосуществимо. - Что ж, - снова с едва уловимой усмешкой сказал Сталин, - на нет, как говорит русский народ, и суда нет. Но, может быть, Англия могла бы послать к нам десятка два дивизий для совместных боевых действий, скажем, на Украине? - Но господин Сталин уже обращался с этим вопросом к премьер-министру, - торопливо, словно беспокоясь, что Бивербрук может опередить его, ответил Криппс. - К сожалению, опасность вражеского вторжения по-прежнему висит над Англией, и в этих условиях премьер-министр, естественно, не в состоянии... - Одну минуту! - прервал его Бивербрук. - Мне пришла в голову неплохая мысль. Разумеется, Черчилль прав, и, кроме того, транспортировка войск морским путем на столь далекое расстояние была бы сопряжена с большими опасностями. Возможно, эти дивизии оказались бы на дне океана, вместо того чтобы высадиться в Архангельске. Но, - Бивербрук перегнулся через стол к Сталину, - у меня есть неплохая идея. Как известно, часть наших войск расположена в Персии. Что, если мы перебросим одно-два соединения оттуда на Кавказ? Ведь это совсем рядом! Всего лишь на мгновение Сталин сощурил глаза. - Это действительно неплохая идея, господин Бивербрук, - медленно, как бы подчеркивая каждое свое слово, произнес он. - Только на Кавказе войны нет, а на Украине она идет. Давайте же вернемся к реальности, господа. Криппс многозначительно посмотрел на Бивербрука, чуть скривив губы в иронической улыбке; он чувствовал себя отмщенным. - В самом деле, - нетерпеливо сказал Гарриман, - давайте вернемся к реальности. Он резким движением придвинул к себе один из раскрытых блокнотов, лежащих в центре стола, вынул из жилетного кармана авторучку и записал, повторяя вслух каждое слово: танки, зенитные орудия, самолеты, броня, автомашины. Затем, вырвав листок из блокнота, положил его справа от себя и спросил: - Это все? Несколько мгновений Сталин сосредоточенно молчал. Потом сказал: - Пожалуй, нет. Нам нужна еще колючая проволока. На слове "колючая" в применении к проволоке Литвинов запнулся, подыскивая английский эквивалент, и Сталин слегка нахмурился. Однако Литвинов быстро справился с затруднением. - Сколько необходимо проволоки? - спросил Гарриман. - Скажем, четыреста тонн, - без промедления ответил Сталин. - Колючая проволока не значится в том списке, который мы предварительно подготовили, но я сегодня же свяжусь с Вашингтоном и завтра дам вам ответ. - В таком случае, может быть, целесообразно просмотреть вначале весь список? - спросил Сталин. - Мы не смогли заранее подготовить экземпляр, не зная, какие именно поставки вы считаете первоочередными, - быстро вмешался Бивербрук. - И кроме того, если говорить откровенно, мы не были уверены, что ситуация позволит вам лично заниматься деталями. - Ситуация мне позволяет, - ответил Сталин без всякой иронии в голосе. - Тогда, - проговорил Гарриман, - мы просим господина Сталина сделать перерыв до завтрашнего дня. К этому времени мы уточним наши возможности по всем перечисленным вами пунктам. - Отлично, - сказал Сталин, когда Литвинов закончил перевод, - давайте встретимся завтра. Он встал и попрощался с Гарриманом, Бивербруком и послами. 2 В те первые месяцы фашистского вторжения Гитлер обладал таким военным превосходством, которое, казалось бы, должно было обеспечить ему молниеносную победу. И он негодовал и впадал в истерику, не понимая, почему, несмотря на значительное продвижение немецких войск в глубь советской территории, ему до сих пор не удалось захватить ни Ленинграда, ни Москвы. Он возлагал вину за это на своих фельдмаршалов и генералов, сетовал на то, что они оказались недостойными гения их фюрера. Много позже, в апреле сорок пятого, он обвинит в этом весь немецкий народ. Яростное сопротивление советских войск лишь удивляло фюрера. Понять его причины фашистский диктатор не мог. Ему казалось, что сопротивление советского народа - явление временное, что его можно подавить с помощью силы, и только силы. Проиграв в сентябре сорок первого года сражение под Ленинградом, Гитлер сделал из этого единственный доступный ему вывод: нужно удвоить ставку в игре и хоть и с большим запозданием, но захватить Москву, поднять над кремлевскими башнями флаги со свастикой и этим восстановить свой престиж. А Ленинград - задушить голодом. Шестнадцатого сентября Гитлер утвердил план операции "Тайфун". Первоочередной целью фюрера стала теперь Москва. Для удара на Москву Гитлер решил сконцентрировать такое количество войск и вооружения, которое до сих пор не решался сосредоточивать ни на одном направлении. Он забрал у фон Лееба танковую группу Хепнера и два армейских корпуса. Целая армия и танковая группа, в свое время переброшенные Гитлером с Центрального направления на юг Рунштедту, чтобы осуществить прорыв в глубь Украины и далее к кавказской нефти, были ныне возвращены фон Боку. Таким образом, из четырех танковых групп, которыми располагал Гитлер, три находились теперь в группе армий "Центр". И к концу сентября более миллиона солдат, тысяча семьсот танков и штурмовых орудий и почти тысяча самолетов были готовы ударить по столице Советского Союза. Что же намеревался сделать Гитлер с Москвой после ее захвата? Он решил затопить Москву, создать море на том месте, где этот город стоял восемь столетий. В специально изданном фюрером приказе предусматривалось, что перед затоплением Москва должна быть окружена "столь плотно, чтобы ни один русский солдат, ни один житель, будь то мужчина, женщина или ребенок, не могли покинуть ее". Гитлер хотел затопить и Ленинград. Затопление как способ "мести врагу" было вообще навязчивой идеей фюрера. Он ненавидел воду. Трудно сказать, сыграли ли тут свою роль мистические пророчества Ганса Хербигера с его апокалипсическими видениями "вечного льда" или на фюрера повлияли "теории" постоянной борьбы очистительного огня с водой, но так или иначе именно затопление было той карой, которую Гитлер вожделенно мечтал обрушить на Ленинград и Москву. Пройдет три с половиной года, и одним из его последних, предсмертных распоряжений станет приказ о затоплении берлинского метро вместе с десятками тысяч укрывавшихся там немцев... Но это будет весной сорок пятого, а осенью сорок первого фюрер верил, что скоро ему предстоит принимать парад немецких войск на Красной площади в Москве. Под утро тридцатого сентября во всех подразделениях группы армий "Центр" был зачитан приказ Гитлера: "Создана, наконец, предпосылка к последнему удару, "который еще до наступления зимы должен привести к уничтожению врага. Все приготовления, насколько это в человеческих силах, уже окончены". Было ли это наступление немецких войск неожиданностью для советской Ставки Верховного главнокомандования? Предвидел ли его Сталин? Правильно ли оценил он сведения, которые во второй половине сентября стали стекаться в Генеральный штаб, - доклады командующих фронтами, сводки наземной и воздушной разведок, протоколы допросов пленных, свидетельствовавшие о том, что противник на Центральном направлении наращивает и перегруппировывает свои силы, сосредоточивая их в районах Духовщины, Ярцева, Смоленска, Рославля, Шостки, Глухова? Сделал ли он надлежащие выводы из донесения Военного совета Западного фронта, в котором Ставка и Генштаб предупреждались о том, что противник подвозит резервы по железной дороге Минск - Смоленск и по шоссе из Смоленска на Ярцево и Рославль? Никаких сомнений в том, что рано или поздно враг попытается захватить Москву, у Сталина не было. Именно в предвидении этого Ставка создала Резервный фронт, расположив его войска непосредственно в тылу фронта Западного и намного увеличив таким образом глубину обороны. Именно готовясь отразить немцев на Центральном направлении, Государственный Комитет Обороны приказал срочно создать и новые резервные армии. Они формировались в глубине страны с соблюдением необходимой секретности. Ускоренными темпами велось строительство Волоколамского и Можайского укрепленных районов... Да, Ставка знала о том, что немцы готовят новое наступление. Сталин не сомневался, что после неудачи под Ленинградом Гитлер попытается до начала зимы взять реванш под Москвой. Но отличие реальной войны от маневров заключается, в частности, в том, что если во время маневров высшему командованию хорошо известны и силы "наступающей" и "обороняющейся" армий, и замыслы их штабов, то в реальной войне всегда остается область догадок, предположений, прогнозов, всегда существует опасность недооценить или переоценить возможности противника, стать жертвой искусной вражеской дезинформации или принять желаемое за действительное. Войска Красной Армии на Центральном направлении обладали вдвое меньшим, чем враг, количеством орудий и минометов. Только семьсот восемьдесят советских танков противостояли здесь тысяче семистам танкам Гитлера и только пятьсот сорок пять советских самолетов, в основном устаревших конструкций, могли вступить в противоборство с почти тысячью немецких бомбардировщиков, истребителей и штурмовиков. Какие возможности оставались у советского командования, чтобы хоть как-то уравновесить соотношение сил? Пользуясь тем, что фронт под Ленинградом как будто стабилизировался, перебросить сюда, в центр, 54-ю армию, предназначенную для прорыва блокады Ленинграда извне? Но это означало оставить Ленинград на произвол судьбы. Переместить под Москву с Карельского фронта 7-ю армию? Но это значило дать возможность финнам прорваться к Волхову и соединиться с немцами. Невозможно было ослабить и Южное направление, где после захвата врагом Киева создалось крайне напряженное положение. Оставалась одна возможность - ее потом, в отчаянные, кризисные дни, использует Сталин: перебросить под Москву несколько кадровых, полностью укомплектованных и хорошо вооруженных дивизий из Забайкалья и с Дальнего Востока. Но кто мог поручиться, что, узнав об этом, затаившийся пока союзник Германии - милитаристская Япония не предпримет неожиданный прыжок на советскую территорию?.. ...Когда кончаются войны и генералы переходят на мирное положение, уходят в отставку или в запас, на первый план выступают историки. Они скрупулезно подсчитывают, каким количеством войск и вооружения обладали воюющие стороны, то есть выясняют именно то, что каждая из сторон во время войны хранила в строжайшей тайне, анализируют сражения, исход которых теперь уже хорошо известен. И тогда находятся люди, которые начинают недоуменно и требовательно восклицать: "Почему?!" Почему одна сторона, зная о преимуществах другой, не уравновесила свои силы? Почему такой-то военачальник сосредоточил свои войска там-то, ожидая именно здесь прорыва врага, в то время как - это теперь хорошо известно - неприятель лишь создавал впечатление, будто пойдет туда, а на самом деле двинулся южнее или севернее?! О это роковое "теперь"! Да, не столь сложно анализировать ошибки и просчеты, когда они уже совершены, когда улегся пороховой дым, умолкли орудия, подсчитаны убитые, раненые, пленные и пропавшие без вести, когда стали очевидны итоги сражений, больших и малых! После всего этого легко говорить о "даре предвидения" или об отсутствии такового, о том, когда надо было отступать, а когда наступать, где лучше было расположить войска, каких назначить генералов. Куда труднее было решить такое уравнение со многими неизвестными в ходе войны, тем более в кризисный ее момент, какой назревал для Советской страны в конце сентября 1941 года... ...Итак, на тридцатое сентября была назначена вторая встреча Гарримана и Бивербрука со Сталиным. А на рассвете этого дня в соединениях и частях группы армий фон Бока был зачитан приказ Гитлера о "последнем ударе". Часом позже группа армий "Центр" - миллионоликое чудовище, громыхающее танками, завывающее сотнями авиационных моторов, сопровождаемое грохотом четырнадцати тысяч орудий, - ринулась на восток, к Москве. Когда Сталину доложили о том, что немцы начали новое наступление, он сначала решил отложить назначенную на два часа дня встречу с иностранцами. Однако тут же отбросил эту мысль: вопрос о вооружении был слишком важен. Двадцать четыре часа в сутки работали советские заводы, производящие танки, самолеты, артиллерийские орудия. Между выгрузкой с железнодорожных платформ станков и оборудования эвакуированных на восток предприятий и выдачей этими предприятиями готовой продукции нередко проходили лишь дни и недели. И тем не менее рассчитывать на то, что наша промышленность в ближайшее время сможет произвести такое же количество боевой техники, каким располагал враг, не приходилось. Нет, Сталин не тешил себя иллюзией, что Соединенные Штаты Америки и Англия покроют недостаток вооружения. Практика, установившаяся после заключения военного союза с Великобританией и августовского визита Гопкинса, показала, что военные поставки союзников даже в минимальной степени не удовлетворяли потребностей Красной Армии. Но, уверенный в том, что в результате нынешних переговоров с Гарриманом и Бивербруком можно будет бросить на чашу весов войны еще какое-то количество танков, самолетов и орудий, Сталин решил не только не откладывать назначенной на тридцатое сентября встречи, но, как и вчера, лично принять в ней участие. Эта встреча была короткой. Гарриман сообщил, что единственное, о чем он может заявить уже сейчас, - это то, что вопрос о поставке колючей проволоки решен положительно и она будет послана немедленно. Что же касается остальных материалов и техники, то ответ по каждому пункту будет получен из Лондона и Вашингтона только к завтрашнему дню. Новую встречу решено было провести на следующий день. Когда первого октября, в шесть вечера, Гарриман и Бивербрук, на этот раз не сопровождаемые послами, появились в кабинете Сталина, они уже знали о начавшемся немецком наступлении. Однако Сталин, как им показалось, был по-прежнему спокоен, в поведении его ничего не изменилось. Как и накануне, он не спеша поздоровался, предложил Бивербруку и Гарриману сесть, затем сел сам. На столе перед ним лежала тонкая красная папка. - Прежде всего, - начал Бивербрук, - я хотел бы извиниться за медлительность работы нашего посольства и вручить вам письмо мистера Черчилля. С этими словами он вынул из бокового кармана пиджака плотный конверт и передал его Сталину. Тот взял конверт, секунду подержал его в руке, потом, не читая, отложил в сторону и медленно произнес: - Вчера немцы начали большое наступление на Западном фронте. - Мы слышали об этом в посольстве по радио, - сказал Бивербрук, - и, честно говоря, подумали, что вы не сможете сегодня заниматься ничем, кроме военных дел. - А разве мы с вами занимаемся не военными делами? - приподняв брови, откликнулся Сталин. - Разумеется, - ответил Гарриман и, раскрыв принесенную с собой папку, вынул два сколотых листа бумаги и протянул их Сталину. - Вот подготовленный список. Мы хотели бы, чтобы вы рассматривали это как вклад Америки и Великобритании в наше общее дело. Сталин взял плотные листки, бросил на них взгляд и, не оборачиваясь, протянул Литвинову. Тот начал вполголоса переводить текст. Когда он кончил, Сталин сказал: - Итак, вы предлагаете поставлять ежемесячно четыреста самолетов, пятьсот танков, зенитные и противотанковые орудия и алюминий. И взамен требуете от нас поставок крупных партий сырья. - Оно нам необходимо для военного производства, мистер Сталин, - откликнулся Гарриман. - Разумеется, - кивнул Сталин. - Ваши требования мы выполним. Однако я хотел бы, чтобы вы знали: предлагаемое вами количество танков и самолетов далеко не покрывает наших потребностей. Он говорил медленно, мысленно прикидывая, когда смогут прибыть эти столь необходимые именно сейчас первые пятьсот танков и четыреста самолетов. Гарриман расценил медлительность Сталина по-своему. - Вряд ли, мистер Сталин, - с обидой в голосе произнес он, - нам есть смысл начинать торговаться... Он осекся и умолк. Умолк не потому, что Сталин прервал его словом или хотя бы жестом. Гарриман почувствовал, что не в силах продолжать, потому что взгляд, который неожиданно метнул на него Сталин, был страшен. Однако уже в следующую секунду глаза Сталина опять выражали лишь пристальное, вежливое внимание. - Мы не торгуемся, господин Гарриман, - не повышая голоса, сказал он. - В торговле дело касается денег. А сейчас речь идет о народной крови. Кроме того, пока эти самолеты и танки будут доставлены морем, пройдет немало времени. А война не ждет. - Простите, я неточно выразился, - несколько смущенно проговорил Гарриман. - Я просто хотел сказать, что названное количество танков и самолетов является максимальным, больше поставить мы не в силах. Сталин пристально посмотрел в глаза Гарриману. На этот раз во взгляде Сталина не отразилось ничего необычного, но американцу показалось, что этот взгляд говорит: "Неправда! Неправда! И вы сами знаете, что говорите неправду. Но я понимаю все. И почему вы вообще решили дать нам вооружение, и почему даете его так мало, и почему сейчас говорите не то, что думаете". И, как бы отвечая на этот взгляд, Гарриман сказал: - Мы могли бы предложить мистеру Сталину уже сейчас пять тысяч автомашин марки "Виллис". Если не ошибаюсь, ваши военные хорошо о них отзываются. Их нет в списке, но я беру решение вопроса на себя. - Спасибо, - произнес Сталин. - "Виллисы" нам пригодятся. - Мы могли бы предложить вам еще бронеавтомашины... - начал было Бивербрук, но Сталин пренебрежительно махнул рукой: - Нет. Это машины-ловушки. Нам нужны грузовики-трехтонки. У нас достаточно своих полуторок, но нужны трехтонки. Гарриман кивнул и, как в первый раз, записав что-то в блокноте, вырвал листок и положил в карман. Затем сказал, обращаясь к Сталину: - Вы справедливо заметили, что морской путь долог. Почему бы нам не наладить транспортировку самолетов непосредственно через Аляску? - Он встал и, подойдя к стоявшему в углу кабинета глобусу, прочертил на нем пальцем линию от Соединенных Штатов к северо-восточному побережью Советского Союза. - Это кратчайший и наиболее быстрый путь. Тогда американские экипажи могли бы доставлять вам самолеты прямо по воздуху. Сталин не двинулся с места. Он только повернул голову к Гарриману. - Нет, - сказал он после того, как американец вернулся к столу. - Кратчайший путь не всегда является самым лучшим. Ваше предложение рискованно, поскольку это могло бы подтолкнуть Японию на вступление в войну. Вернемся к списку... Сколько мы могли бы получить броневой стали? Если не ошибаюсь, в списке значится... - Тысяча тонн, - быстро подсказал Литвинов, держа листки перед глазами. - Вот именно. Тысяча тонн, - повторил Сталин. - Но, насколько я знаю, Соединенные Штаты производят более пятидесяти миллионов тонн стали в год. - Это верно, но мы снабжаем броней Англию, - поспешно ответил Гарриман. - Она тоже остро нуждается в танках. Вопрос о вторжении немцев в Англию не снят с повестки дня. А быстро увеличить производство стали мы не в состоянии. - Вопрос об увеличении выпуска броневой стали легко решается с помощью соответствующих присадок, - сказал Сталин. - Это известно каждому металлургу. Что же касается вторжения немцев в Англию, - добавил он сразу же изменившимся, жестким тоном, - то его снимают сейчас с повестки дня истекающие кровью советские войска. Наступило молчание. - Может быть, - неуверенно проговорил Бивербрук, - принимая во внимание именно это обстоятельство, было бы целесообразно создать нечто вроде объединенного командования?.. Я хочу сказать, что наши генеральные штабы могли бы заняться выработкой совместной стратегии. - Стратегия, существующая лишь на бумаге, - иллюзия, - ответил Сталин. - Я за стратегию, осуществляемую на полях войны. А поскольку совместных англо-советских боевых действий пока что не существует, то какой смысл тешить себя и наши народы иллюзиями? В эту минуту раздался резкий телефонный звонок. Взгляды всех присутствующих обратились к столику, на котором в два ряда стояли телефонные аппараты. Сталин сказал: "Извините" - и не спеша направился к телефону. Американец и англичанин напряженно глядели ему вслед. Они не сомневались, что звонок, столь неожиданно раздавшийся в этом кабинете, где во время их бесед ничто не нарушало тишину, мог быть вызван только чем-то из ряда вон выходящим. Но Сталин пересекал большую комнату спокойными, уверенными и вместе с тем какими-то неслышными шагами, будто шел почти не касаясь пола. Настойчивый, пронзительный звонок, казалось, не встревожил его. Не ускоряя шага, он подошел к креслу, стоявшему за письменным столом, не садясь, снял трубку с одного из аппаратов и негромко произнес: - Сталин. Потом чуть громче спросил: - В скольких километрах? Несколько секунд он слушал молча. Затем сказал: - Хорошо. Немедленно доложите Шапошникову. Я скоро свяжусь с вами снова. И опустил трубку на рычаг. Какую-то секунду или две он стоял, не выпуская из руки уже положенную на рычаг трубку. Мускулы его лица напряглись, кожа на щеках натянулась, красноватые рябинки проступили еще более явственно. Он смотрел куда-то в пространство и мыслями своими был, видимо, далеко за пределами этой комнаты. Гарриман, Бивербрук и Литвинов, сами того не замечая, затаили дыхание, точно боясь неосторожным движением нарушить ход его мыслей. Внезапно Сталин перевел глаза на телефонный аппарат и только тогда заметил, что все еще сжимает трубку. Он разжал пальцы, опустил руку и своей обычной медленной, неслышной походкой вернулся к длинному столу. Сев на стул, он сказал: - Подведем итоги. Итак, четыреста самолетов и пятьсот танков - ежемесячно, тысяча тонн броневой стали, четыреста тонн колючей проволоки, пять тысяч "виллисов". Как относительно зенитных и противотанковых орудий? - спросил он, обращаясь на этот раз непосредственно к Литвинову, который по-прежнему держал в руке список. Тот быстро перевел слова Сталина на английский. Гарриман ответил, что вопрос о типе и количестве орудий могли бы решить советские артиллеристы совместно с американским и английским военными атташе и советниками. - Согласен, - сказал Сталин. - Что же касается поставок сырья из Советского Союза, то они будут выполнены точно в предложенные сроки и в необходимом нашим союзникам количестве. Мы привыкли всегда выполнять свои обязательства. - Я рад, что мы обо всем договорились, - произнес Бивербрук. - Хотя мы договорились не обо всем, - спокойно ответил Сталин, - но я тоже рад. Недоволен, очевидно, будет только Геббельс. С этими словами Сталин открыл лежавшую перед ним на столе тонкую красную папку и вынул из нее листок бумаги с машинописным текстом. - Это - вчерашнее сообщение немецкого радио, - сказал он. - Они передают, что между вами и мной возникла ссора ввиду полного несовпадения взглядов и интересов. Утверждают, что мы не могли найти общего языка. Усмехнулся и добавил: - Что ж, Геббельс еще раз доказал, что он большой лжец. Мы перевели их сообщение на английский язык. Он протянул листок Гарриману. Тот пробежал его глазами и передал Бивербруку. Прочтя текст, Бивербрук заметил: - То, что не удалось Гессу, вряд ли удастся и Геббельсу. Сталин нахмурился. Ни в переговорах, ни в переписке между советскими и английскими руководителями имя Гесса ни разу не упоминалось. ...В мае немцы опубликовали сообщение о полете в Англию заместителя Гитлера. В сообщении говорилось, что Гесс "жил в мире галлюцинаций" и полагал, что "сможет содействовать установлению понимания между Германией и Англией". С тех пор этот человек как бы канул в небытие. Правда, вскоре после того как Гесс приземлился в Шотландии, на территории огромного имения герцога Гамильтонского, английское правительство заявило, что он интернирован. Но какова была его подлинная миссия? Имели ли место переговоры Гесса с английским правительством? И в самом ли деле его арестовали?.. Этого Сталин не знал. И вот теперь Бивербрук впервые упомянул о Гессе... - Так что же Гесс? - холодно спросил Сталин. - Он интернирован, - поспешно произнес Бивербрук. - Покушался на самоубийство... - Он мертв? - настороженно сказал Сталин, едва Литвинов перевел последнюю фразу. - Нет, - покачал головой Бивербрук. - Бросился в пролет лестницы, сломал себе ребро, но остался жив. Мы полагаем, что если Гесс перелетел к нам и не по прямому поручению Гитлера, то, несомненно, тот знал о его намерении. Встает естественный вопрос, на что рассчитывал Гесс?.. - Да, такой вопрос, естественно, встает... - медленно проговорил Сталин. - Я прямой человек, - сказал Бивербрук, - и не скрою своего личного мнения. Я полагаю, что Гесс намеревался сколотить группу влиятельных аристократов, издавна связанных с Гитлером взаимными симпатиями. Может быть, он рассчитывал с их помощью добиться ухода Черчилля... Словом, Гесс делал ставку на возможность создания в Англии такого правительства, которое примирится с Гитлером и договорится с ним о совместных действиях против вашей страны. Вот что я думаю. Сталин задумчиво повторил: - ...И договорится о совместных действиях против нашей страны... Что ж, я тоже так думаю... Он встал, сделал несколько шагов взад и вперед по кабинету, потом вернулся к столу и, ни на кого не глядя, негромко сказал: - Немцы подходят к Орлу. Мне только что сообщили об этом по телефону. Полагаю, что отстоять Орел нам не удастся. Наступила тяжелая, гнетущая тишина. Гарриман и Бивербрук молчали, так как не могли решить, что следовало бы в данном случае сказать. Произнести какие-то общие фразы сочувствия? Выразить надежду на лучшее будущее? Попытаться как-то ободрить Сталина? Но у каждого из них сложилось за эти дни достаточно определенное мнение о характере Сталина, и они понимали, что любые слова сочувствия были бы сейчас неуместны. - И последнее, - проговорил наконец Сталин. - Не считаете ли вы целесообразным обсудить в ближайшем будущем вопрос, как заставить Германию возместить все те огромные потери, которые понесли страны, подвергшиеся немецкой агрессии? Гарриман попросил Литвинова повторить перевод. Но все было правильно. Литвинов и в первый раз перевел слова Сталина совершенно точно. - Вы имеете в виду... послевоенное время? - с явным удивлением переспросил Бивербрук. - Вот именно, - кивнул Сталин. - Но... не кажется ли вам, - не скрывая недоумения, воскликнул Гарриман, - что сначала надо все же выиграть войну. - Вы сомневаетесь в том, что мы ее выиграем? - глядя в упор на Гарримана, произнес Сталин. - Я - нет. Когда иностранцы ушли, Сталин вызвал Поскребышева в спросил, кто, кроме Еременко, звонил ему в последние полтора часа. Поскребышев положил на письменный стол листок бумаги с напечатанными на машинке фамилиями и указанием точного времени каждого телефонного звонка. Сталин взял из пластмассового стаканчика один из синих, остро отточенных карандашей и стал отмечать, с кем его надо соединить немедленно. Дойдя до конца длинного списка людей, с которыми он встречался или говорил по телефону почти ежедневно, Сталин увидел незнакомую фамилию: "Баканидзе". На мгновение его карандаш застыл в воздухе. Сталин поднял голову, отрывисто спросил: - Кто такой? - И поставил против фамилии Баканидзе жирный знак вопроса. - Утверждает, что знаком с вами... Я подумал... - Плохо подумал, - обрывая его, буркнул Сталин и, резким движением карандаша перечеркнув ничего не говорившую ему фамилию, протянул список Поскребышеву. - Вызывай людей. Шапошникова и Василевского ко мне, затем Воронова, Еременко, Конева и Буденного - к телефону. Потом - всех остальных. Поскребышев взял список и ушел. "Баканидзе... - мысленно повторил Сталин. - Кто такой Баканидзе?.." Через секунду он перестал думать о нем. ...Немногим более суток спустя после того, как танки Гудериана нанесли удар по левому крылу Брянского фронта в районе Шостки, основные силы немецкой группы армий "Центр" перешли в наступление против войск Западного и Резервного фронтов. Это произошло второго октября на рассвете. Третьего октября пал Орел и, таким образом, Брянский фронт оказался рассеченным. Создалось угрожающее положение на Тульском направлении. А четвертого октября Сталин прочел перевод речи Гитлера по радио, в которой Германия и весь мир извещались, что на Восточном фронте началось "последнее, решающее наступление", что Красная Армия "разбита и уже больше не восстановит своих сил". Перед Сталиным встал вопрос: блефует ли Гитлер? О том, что Красная Армия разбита, фюрер заявлял уже не раз: и перед тем, как потерял десятки тысяч солдат в Смоленской битве, и перед неудавшимся штурмом Ленинграда. Это стало для Гитлера привычкой, гипнотической фразой, рассчитанной на сиюминутный эффект. И кроме того, почти все более или менее крупные операции на Восточном фронте он неизменно объявлял "последними" и "решающими". Однако после того, как пал Орел и моторизованные немецкие соединения, развивая успех, устремились вдоль шоссе на северо-восток, к Туле, расположенной в ста восьмидесяти пяти километрах к югу от Москвы, ни у кого в Ставке уже не оставалось сомнений, что не Орел, не Тула и не Калинин являются конечными целями этого наступления немецких войск, а сама Москва. Сталин созвал заседание ГКО, на котором Можайская полоса обороны, проходившая в ста с небольшим километрах западнее Москвы, была определена как главный рубеж сопротивления войск Западного фронта. К концу заседания из Генштаба поступило утешительное сообщение: на Тульском направлении враг остановлен у Мценска. Однако в тот же день - четвертого октября - Сталину позвонил по ВЧ командующий Западным фронтом Конев и доложил об угрозе выхода танков противника в тыл трем его армиям. Конев предлагал отвести эти армии на линию Гжатска. Сталин колебался. Он хотел задать Коневу несколько дополнительных вопросов, но телефонная связь прервалась... Вслед за тем в Москву стали поступать новые тревожные известия. Из штаба Московского военного округа сообщили, что отдельные военнослужащие из второго эшелона Резервного фронта утверждают, будто они с трудом вышли из окружения. Это означало, что прорван не только Западный, но и расположенный за ним Резервный фронт. Когда о полученных сведениях доложили Сталину, он немедленно позвонил Шапошникову и потребовал разъяснений. Шапошников ответил, что в Генштабе данных о прорыве Резервного фронта нет, но нет и связи ни с Буденным, ни с Коневым. Тем временем летчики истребительного полка ВВС Московского округа, вылетавшие на очередное барражирование, обнаружили продвижение колонны танков и мотопехоты противника со стороны Спас-Деменска на Юхнов. Сталин узнал об этом не сразу, поскольку командующий Московским военным округом Артемьев доложил результаты воздушной разведки не ему, а Шапошникову. Начальник Генштаба выслушал этот доклад с нескрываемым удивлением и высказал предположение, что летчики ошиблись. Погода в тот день стояла хмурая, исключить ошибку было нельзя, и Артемьев заколебался: звонить Сталину или пока воздержаться? Наконец решился и позвонил. Сталин приказал поднять в воздух новое подразделение в перепроверить полученную информацию... В двенадцатом часу ночи Сталин направился в свою квартиру, расположенную на первом этаже того же здания, где находился его служебный кабинет, приказав Поскребышеву и начальнику охраны не беспокоить его в течение ближайших трех-четырех часов, если не будет совершенно срочных сообщений с фронтов. С того момента как началось немецкое наступление, Сталин работал с огромным напряжением. И наконец почувствовал, что, не отдохнув хотя бы несколько часов, не сможет работать дальше. В квартире было пусто. Пожилая женщина, экономка, дважды в день являвшаяся в эту заброшенную, не любимую Сталиным, казенно обставленную квартиру, чтобы поддерживать в ней чистоту и образцовый порядок, почти не нарушаемый хозяином квартиры, давно ушла спать. Сталин миновал кабинет, столовую и вошел в спальню. Но, увидев аккуратно застеленную постель, посмотрел на нее с неприязнью, даже с ненавистью, резко повернулся и направился в кабинет. В глубине души его все еще жила надежда, что летчики ошиблись. Однако, уже наученный горьким опытом, Сталин теперь больше всего остерегался принять желаемое за действительное. И хотя отсутствие телефонной и телеграфной связи с Коневым и Буденным не давало ему возможности составить точное представление о создавшейся в последние часы обстановке на Западном и Резервном фронтах, Сталин имел все основания полагать, что она крайне тревожна. Он посмотрел на часы - стрелки показывали без десяти двенадцать. В это время обычно уже объявлялась воздушная тревога: немецкие самолеты, как правило, пытались прорваться к Москве ночью. Но сейчас было необычно тихо - ни выстрелов зениток, ни разрывов фугасных бомб. Сталин слегка приподнял штору и посмотрел в низкое окно. Небо казалось почти черным, затянутым облаками. Он подумал о том, что повторная воздушная разведка вряд ли сможет что-либо определить, пока не наступит рассвет. Даже высылать ее сейчас было бесполезно. С досадой опустив штору, Сталин подошел к столу и сел сбоку от него. На столе лежали раскрытая коробка "Герцеговины" и спички. Он взял папиросу и закурил. На людях Сталин курил только трубку, с трубкой же был запечатлен на десятках тысяч портретов. Однако, оставаясь один или в кругу близких ему людей, нередко курил и папиросы. И вот теперь, сделав несколько глубоких затяжек, он положил папиросу на край пепельницы и тяжело облокотился рукой об угол стола, подперев ладонью голову. Было тихо. И эта тишина, мысленно сопоставляемая Сталиным с тем, что, несомненно, происходило сейчас на фронте, действовала на него угнетающе. "Что же они увидели там, эти летчики?" - снова подумал он. ...После доклада Артемьева Сталин сразу же позвонил Берия, вызвал его к себе и спросил, не поступало ли по линии особых отделов каких-либо сведений, подтверждающих проникновение противника восточное Спас-Деменска. Берия ответил, что таких сведений нет и быть не может. Он сидел в кресле напротив Сталина и уверенно смотрел на него своими маленькими, прикрытыми круглыми стеклами пенсне глазами. - Нет, товарищ Сталин. Нет! Исключается, - говорил Берия. - Наверное, летчики обознались, приняв нашу колонну за немецкую. Видя, что это не убедило и не успокоило Сталина, Берия тут же выдвинул другую версию. Понизив голос и перейдя на грузинский язык, он высказал предположение, что доклад воздушной разведки - не что иное, как провокация немецких агентов, проникших в штаб Московского округа и теперь сеющих панику. Сталин не сводил с него пристального, настороженного взгляда, но молчал. Тогда Берия уже твердо заявил, что не сомневается: это провокация. Сталин не проронил ни слова, только кивком головы дал понять, что разговор окончен. Берия покинул кабинет Верховного, убежденный, что упоминание о врагах, притаившихся в штабе МВО, сыграло свою роль. Он уже мысленно прикидывал, какими должны быть показания этих врагов и, в частности, что скажет командующий ВВС округа полковник Сбытов после того, как им займется Абакумов. Но на этот раз Берия ошибся. Он не учел, что Сталин тех дней во многом отличался от Сталина предвоенных лет. На горьком опыте познавший в первые дни войны страшную цену самоуверенности и просчета, он хорошо теперь понимал, чем грозит пренебрежение к сообщению воздушной разведки... И вот он сидел в своем домашнем кабинете, время от времени поглядывая на часы и мучительно ощущая медленный ход времени. Подумал, не вернуться ли ему наверх, но усилием воли заставил себя остаться на месте. Все распоряжения, которые он мог отдать, были уже отданы. Если связь с Коневым и Буденным будет восстановлена, ему немедленно дадут знать сюда. Если позвонят из штаба МВО, ему тоже сразу же доложат об этом... Правда, оставался один ожидавший его окончательного решения вопрос. Уже на второй день немецкого наступления Сталин приказал командованию Забайкальского военного округа подготовить несколько дивизий для переброски на Западный фронт. Элементарная логика подсказывала, что было бы лучше, если бы эти дивизии уже находились на пути к Москве. Но кроме военной арифметики существовала еще и высшая математика. Сталин не сомневался, что переброска войск с Дальнего Востока не останется не замеченной Японией и что лучшего момента для нападения она выбрать не может. С другой стороны, Сталина не покидала мысль, что тактика выжидания, промедление с переброской войск могут привести к трагедии, подобной той, что произошла в ночь на 22 июня. И эта ненавистная ему мысль не давала покоя... Он решил все же прилечь на кушетке в кабинете, подремать, пока не будут получены новые данные воздушной разведки или пока восстановится связь с Коневым и Буденным. Но снова сделал инстинктивное движение, чтобы подняться обратно, в свой служебный кабинет. И опять заставил себя остаться на месте. Он понимал, что не насущная необходимость влекла его сейчас наверх, а тревога и желание быть ближе к телефонам, к напряженно работающим там, на втором этаже, людям. Будучи замкнутым, обычно ни словом, ни жестом не выдающим своих чувств человеком, Сталин тем не менее не терпел одиночества. Он никогда не обедал, не ужинал один. И при этом почти всегда занимался делами. В кремлевской квартире. За обеденным столом. За ужином. На кунцевской даче. На Кавказе, в Сочи. Всюду... И люди, которые окружали Сталина, считали естественным в его присутствии говорить только о делах. Эти люди менялись. Исчезали одни, появлялись другие. Он сам выбирал их - тех, кто должен был находиться рядом с ним... "Я обязан заста