изменился в лице, но не двинулся с места. БД подошел к окну, чувствуя спиной, как наклоняется стакан, и пиво тоненькой струйкой льется на гладкую и голую поверхность стола, разлетаясь разноцветными брызгами. БД шевельнул плечом, и стакан наполнился новой порцией пива, которое, достигнув краев, замерло и, не переливаясь через край, стало странно подниматься кверху, трансформируясь в пивную бутылку темного стекла без этикетки... "Если бы вы имели веру с зерно горчичное, то сказали бы вы этой шелковице: вырвись с корнем и пересадись в море, и она послушалась бы вас" - процитировал БД Евангелие от Луки, зная уже, что принят. - Вы сказали, что говорите по-английски? - Раздался голос Хуго. - Н-немножко, - не поворачиваясь, ответил он. - Тогда начните переводчиком. Испытательный срок - три месяца. Жду вас завтра в девять. Глава 8. В тбилисской хашной Уже под утро - было около четырех, - после того идиотского заявления Пола на банкете, на двух машинах мы подъехали к хашной в Старом Тбилиси. На дворе стоял май. Вечные тбилисские дворники - пестро одетые женщины-курды, сметали в большие сиренево-розовые кучи лепестки цветущих деревьев с непривычно тихих и безлюдных улиц. Даже из палаток демонстрантов, что стояли на проспекте Руставели, не было слышно обычного гама. Мы сдвинули столы и уселись в центре почти пустой хашной, где все: стены, пол, два пожилых завсегдатая-алкаша, тихо и очень чисто тянувших нескончаемое грузинское многоголосье, на удивление худой буфетчик, официант и пожилая русская женщина, протиравшая грязным полотенцем граненые стаканы, - пропахло чесноком, чачей, горячим хлебом и ни с чем не сравнимым запахом свежеприготовленного хаши. Подошел официант и молча расставил на столах тарелки с зеленью, молодыми огурцами и помидорами, грузинским сыром, чищеными грецкими орехами, холодной форелью, щедро посыпанной барбарисом. Потом принес горячий хлеб, несколько бутылок местного лимонада и десяток граненых стаканов сомнительной чистоты, на три четверти заполненных чачей. Помедлив, официант отлил из стакана на блюдце немного чачи и поджег. Мы сделали несколько глотков. Говорить не хотелось. Даже Кузя притих. Чача делала свое дело. Когда принесли хаши, публика тихо засыпала. Этери стояла у окна и глядела на улицу. Проехала поливочная машина. Из-за черепичных крыш старого города всходило солнце. Громко перекрикивались дворники. Два мужика в центре зала продолжали тихо и чисто петь. Я подошел к Этери и встал за ее спиной, любуясь восходом. - "I can't give you anything but love...", - прошептал я название шедевра Армстронга, беря ее за плечи. Она повернулась: - Образованность и ирония, БД, которыми вы пропитаны насквозь и которыми так гордитесь, постоянно совершенствуя их, и которые демонстративно надеваете на себя, как дорогое пальто, отгораживаясь от остального мира, если что-то, не дай Бог, не так, как хотелось, сыграли с вами злую шутку. Вы перестали быть интеллигентом, готовым ради принципов, как вы мне объясняли, хоть в Сибирь, как декабристы, хоть на мученическую смерть, как Галилей. Вы перестали быть бойцом и в кардиохирургии, и в своей собственной жизни, и стали всеядным, ценя душевный комфорт превыше всего, несмотря на редкие демарши, вроде сегодняшнего, когда не реагировать - себе дороже. Ваши демонстративная честность и чистоплотность стали скафандром, внутри которого вам хорошо одному и никто вам там больше не нужен, ни ваши сыновья, ни я, ни Даррел, ни Кузьма с Полом, ни Филипп. Вам надо, чтобы вас, как короля играет свита, играла ваша лаборатория, ваши родные и друзья. Самое удивительное, что все мы это делаем охотно, не ожидая от вас ничего взамен. Но вы должны отдавать что-то, чего мы неосознанно ждем, понимая, что только вы можете дать это... - Н-не привередничай, Honey. Что плохого в стремлении быть не таким, как все, если оно не противоречит здравому смыслу? Но Этери упрямилась и гнула свое: - Мне кажется, вы искренне верите, что мир должен вставать на цыпочки, когда вы выходите из подъезда собственного дома, и удивляетесь, если этого не происходит или происходит не слишком демонстративно или недостаточно быстро... Чтобы стать мессией, вам не хватает страданий и веры. Вы считаете себя незаменимым, но опустите палец в чашку с водой и посмотрите, какое отверстие останется после того, как вы вынете его... - Если влюблен в самого себя, то по крайней мере знаешь, что у тебя не много соперников, - я улыбнулся и коснулся пальцем соска, приподнимающего ткань серой майки на ее груди. - Я раздаю с-себя, раздаю, дуреха! Не знаю, сколько раздал, и что осталось, но всегда раздавал и, надеюсь, буду раздавать... П-просто, раздавая себя, я не надрываюсь и не кричу об этом на всех углах, как принято. Это происходит незаметно. Даже ты этого не видишь. Не перебивай. Ну, не всегда видишь. А вместо твоего "короля играет свита с большой охотою" я получаю то, что получаю... К п-примеру, сегодняшний Полов демарш... Этери улыбнулась, отодвинула мою руку от грудки и сказала: - С вами трудно спорить. Может, во мне говорят обида и злость, не на вас, на себя, потому что мне мало вас. Мало! А вы, - она на секунду задумалась и вдруг улыбнулась облегченно: - Вы, БД - Вечный Жид! - Ну уж нет! - обиделся я. - Не в том смысле, что Христу оскорбительно скамейку не поднес на страдальческом пути на Голгофу... Я знаю, вы бы тут же его на функциональную кровать уложили, распорядились, чтобы поставить внутривенно капельницу и стали обрабатывать раны. Вечный Жид - потому что интеллигент, потому что еврей, к тому же рыжий, потому что гонимый, как сейчас пытается изгнать вас Пол, не ведая, что творит, как вас изгоняли из клиники в Свердловске. - Я с-сам ушел из клиники, - оборвал я, - потому что хотел заниматься трансплантацией. - Это был повод, - она помолчала и вдруг неожиданно спросила и странно напряглась: - Вы по-прежнему отказываетесь от предложения тех двух русских мужчин, что приводил грузин в большой фуражке, а потом сел на корточки у вас в кабинете? - Ты про подпольную лабораторию, чтоб консервировать органы на продажу? Я сообщил им свое решение. - Лаборатория ждет, что вы примите их предложение... - Втягиваться в этот бандитский бизнес - все равно, что лезть из окопа под п-пули. Ты сегодня удивительно н-непоследовательна и п-противоречива, Honey. Для того к-количества виски, что я сегодня в-выпил, с-слишком много мифов... Хотя боги тоже н-начинали с мифов. - Сейчас вы скажете свое любимое: "Я иду не в ногу, потому что слышу другой барабан". Это только слова. Я давала вам возможность услышать другой барабан, но вы не захотели, потому что трусите, думая, что плата будет слишком высокой. - Д-договорим позже. Нам пора к столу. - Нет. Хочу кое-что сказать... Я ухожу БД. От вас, от себя, от лаборатории... С вами долго нельзя... Начинаешь чувствуешь себя надкушенным яблоком на скамейке в саду, понуро глядящим, как вы привычно спешите мимо. Может, вы и вправду Вечный Жид... и отдаете себя лабораторному люду, и им хватает. Мне - нет. Там, на скамейке, долго не протянешь: пыльно, ветер, перепады температур... - Ты делаешь мне больно. Я не к-кричу только потому, что с-стыдно... Подошел Горелик: - Пойдемте к столу, БД. Публика начала оживать. Кузя стоял возле Пола, обняв его за плечи, и, мутно глядя в потолок, излагал, стараясь не кричать: - Ваши черножопые, Пол, допрыгаются. Где это виданоебенамать: БД запрещают говорить по-русски на банкете его очередного самого любимого диссертанта... Кто-нибудь из этихблядейпомнит, сколько денег получил от меня институт благодаря лаборатории БД. Кто купил все эти сраные серийные ангиографы, японскую волоконную оптику, регистраторы, приводы? А прибавки к вашей нищенской зарплате, командировки? "Может быть, Этери права, - думал я, - и самые дорогие и близкие мне люди незаметно скурвились, живут по правилам, выработанным этим гнусным строем, и стали всеядными, ценя больше всего собственный комфорт, и вчерашняя Полова истерика - расплата." Только сейчас я заметил за соседним столом группу молодых грузин, одетых в черное. На столе перед ними стояло несколько тарелок с зеленью и пара бутылок вина. Парни пили, не обращая на нас внимания, но я почувствовал опасность, и увидел, как Горелик что-то нервно шепчет в ухо пьяному Полу, который до сих пор не проронил ни слова. Пол встал, взял стакан, мучительно передернулся, оценивая объем налитой чачи, и, оглянувшись на тех, за столом, подозвал официанта и попросил послать незнакомцам две бутылки вина. Он стоял со стаканом чачи в руке и произносил свой любимый тост, который все мы знали наизусть, даже Кузя. - Как хорошо, - говорил Пол, - что у нас есть лаборатория, которую мы сделали сами, которую очень любим и которая делает нас лучше и благороднее и обеспечивает благополучие и продвижение по научной лестнице, позволяет выбирать друзей, ездить к ним в гости и принимать здесь. Мы все нежно любим Бориньку за это и всегда помним, что он сделал для каждого. К столу подошел официант с бутылками вина. Публика повернулась к столу небритых парней, чтобы поблагодарить за ответный шаг и начала приветственно махать руками, приглашая подойти, а официант встал на цыпочки, дотянулся до уха Пола и сказал несколько слов. Пол изменился в лице и медленно повернулся в сторону парней. - Шени дедац могит хнам перидам прочи! - Грязно выругался он. - Они отказались принять вино. Пойду узнаю, в чем дело. - Нет! - Крикнул я. - П-посмотри на их. Это убийцы. Я пойду сам, хотя у меня темнеет в глазах от страха. Меня они не тронут. Через несколько минут эти парни приползут сюда на животе с б-бутылкой "Бурбона" в зубах. Я встал, отодвинув стул, и увидел, как двое в черных рубахах неспешно приближаются к нам. Один из них, меньший ростом, тянул за собой по полу автомат. Я заметил, что вместо обычного ремня к автомату приделана сплетенная в косичку бельевая веревка, за которую и тянул маленький, похожий на подростка, человечек в черном. - С этими мы справимся, - подумал я успокаиваясь. Тот, что выше, без автомата, что-то негромко сказал Полу. Тот ответил, улыбнувшись, и потянулся к бутылке, собираясь угостить вином. Но высокий начал говорить, не обращая внимания на суету Пола. Ему не нравилось, что мы пьем и веселимся и что грузины, сидящие за столом, а здесь их большинство, в угоду нескольким русским уже два часа болтают на чужом языке. Высокий добавил что-то еще, на что Пол уже не мог не реагировать. "Как я на вчерашнем банкете," - подумал я без злорадства. Пол, наконец, оставил возню с бутылкой и стаканами и, повернувшись к высокому, сказал по-русски, очень медленно и четко артикулируя, что онебалих обоих вместе с автоматом и того третьего, что остался за столом, что у нас сегодня гости из Москвы и мы празднуют защиту диссертации этого парня с седыми волосами, который сидит рядом с ним. - Его зовут Георгий. Грэг, как говорит наш заведующий лабораторией, БД, - добавил Пол, поглядел на меня, улыбнулся, извиняясь, и сел, повернувшись к высокому спиной. "У него есть какая-то своя сверхзадача, как у Станиславского, недоступная нам, - подумал я и поискал глазами Этери, и удивился, не найдя: - Куда подевалась эта чертова девка, которая одним взглядом может утихомирить вооруженных и озлобленных парней?" Между тем, маленький, волоча за собой, как игрушку по полу, автомат, подошел ко мне, протянул руку из-за спины, взял со стола бутылку виски и, приложив горлышко к губам, сделал глоток. Виски оказался непривычно крепким для него, потому что он надолго закашлялся, забыв про автомат, прижимая к груди грязные, давно не мытые руки. "Он бреется, но рук еще не моет," - вспомнил я чью-то строчку и возмущенно вскочил и, размахивая руками, принялся излагать все, что думал об этой дерьмовой публике с ружьями, которая разбирается в тбилисских традициях хуже, чем наши лабораторные животные, которых принялся перечислять. Мне уже не было страшно. А маленький, покончив с кашлем, снова протянул руку и, взяв виски, молча двинулся к своему столу. Ошарашенный наглой бесцеремонностью дохляка, уходившего с бутылкой и даже спиной выражавшего презрение, я вскочил, опрокинув стул, шумно загрохотавший в наступившей тишине, и бросился за ним. Мне уже никогда не вспомнить, что я увидел раньше: направленное в лицо дуло автомата этого смешного и страшного человечка, реакция которого на грохот опрокидываемого стула была мгновенной, или пустые глаза Этери, оказавшейся вдруг за столом того третьего. Он небрежно положил ей руку на плечо и что-то нашептывал в ухо, касаясь его губами. Я услышал шум за спиной и оглянулся: Пол, не обращая внимания на висевшую на нем лабораторную публику, бил высокого по щекам наружной стороной ладони. Высокий не уклонялся и, казалось, испытывал удовольствие. Я не стал возвращаться и останавливать Пола. Я знал, что это невозможно и двинулся прямо на автомат, понимая, что тот не выстрелит в лицо. Потом я почувствовал, как в меня проникает Этери, и путая языки и образы, кричит, раздирая внутренности и останавливая дыхание: "Прекратите это пижонство, БД, и немедленно уходите! Эти парни пришли сюда пострелять! Они сейчас начнут!" "Господи! - подумал я. - Какое благородное лицо. Вылитый Христос." Парень с лицом Христа стоял передо мной, опираясь одной рукой о плечо Этери, а другой медленно вынимал из-под рубахи пистолет и, вынув, уперся им в мой лоб. "Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие," - вспомнил я Достоевского. Между тем голос Этери кричал, раздирая черепную коробку: - Уходите, БД! "Куда идти теперь, дуреха? Я не могу сделать и шагу, - подумал я, каменея. - Сейчас, в соответствии с физиологическими законами, от страха начнут раскрываться сфинктеры и из меня потечет моча." Я не видел, что творится за спиной, но там было тихо. В голову лезла всякая ерунда и, не найдя ничего лучшего, я заявил, ни к кому конкретно не обращаясь: По-моему Ленин впервые сказал, что всех талантливых людей следует расстреливать, потому что в них источник социального н-неравенства. Я никогда не принимал на веру заявлений классика марксизма-ленинизма и, надеюсь, хотя бы в этом вопросе найти понимание с вами, коллеги... Никто и не подумал улыбнуться. Третий заговорил, все более возбуждаясь звуками собственного голоса. Он не смотрел мне в лицо и не смотрел на людей за моей спиной. "Он обращается к Господу, - подумал я, - или к Гамсахурдии," - и внезапно понял, что все мы обречены на заклание, потому что оказались в этой хашной, где мысль о близкой смерти кажется такой же нелепой, как охотничье ружье на стене девичьей спальни. "Третий акт, - решил я. - Вряд ли это будет стук топора за сценой. Сейчас выстрелит ружье..." Сбоку возник Пол и медленно направился к нам, что-то крича на ходу по-грузински. - Что еще случилось? - подумал я и увидел, как Пол медленно протягивает руку к пистолету, приставленному к моему лбу, а высокий нажимает на курок. Раздался выстрел, сильно запахло порохом. Я понял, что уцелел. Все мое существо ликовало, наслаждаясь не столько дарованной жизнью, сколько осознанием собственной физиологической целостности. - Я жив! Я не струсил перед этими сукиными детьми с ружьями! - Громко кричал я, не понимая, что кричу. - БД, - прорвалось ко мне, - они, похоже, попали в Пола! Но я не мог остановиться, и в крике моем смешались радость сознания, что уцелел, нестерпимая боль предчувствия случившейся беды, чувство вины, горечь прощания с устоявшимся укладом, принципами, привычками и всем тем, чем я жил эти почти счастливые годы. Я замолчал и повернулся: на полу на спине лежал Пол, неудобно подложив руку под голову. Я сразу успокоился: - Он всегда так с-спит, когда пьян, чтобы не растрепались волосы, которыми прикрыта лысина. Горелик! Поднимайте его. - БД, - шепотом сказал Горелик, - он, похоже, мертв. Теряя от страха сознание, я встал на колени, и расстегнул рубаху, пытаясь найти место на груди или животе, куда вошла пуля. Где-то в самых кончиках пальцев я почувствовал надежду на то, что все это ерунда и никакой пули нет. Это шок или обморок, или что-то еще, думал я, забыв, что врач и что Пол просто так никогда не ляжет на пол, даже если очень пьян. - Я н-не нахожу входного отверстия, - сказал я с надеждой, - и тут моя ладонь ощутила липкий ручеек на грязном полу. Увидев кровь, я забыл все ужасы этого майского утра и начал действовать, отдавая распоряжения сотрудникам, которые сразу втянулись в привычный ритм исполнения команд. - Он жив! - Твердо произнес я, стараясь убедить себя, поднимая рукой веки Пола и держа вторую на сонной артерии. - Грэг! Д-дышите ему в рот. П-позже вас сменят. Если Горелик в течение получаса обеспечит готовность операционной, всех приводов, всех систем слежения, кардиосинхронизаторов, двух-трех искуственных желудочков сердца с наборами магистралей, не меньше двух литров донорской крови, у него, как у меня, вторая, резус-положительная, аппарат искусственного кровообращения, - я на секунду остановился, пораженный тем, что перестал заикаться, - мы его спасем! - Несите в машину! - Продолжал командовать я. - Повезет Горелик, включив фары и сигналя, как на свадьбе. - Где взять систему для переливания? -Спросил кто-то, и я сразу вспомнил про багажник Зямы, всегда набитый хирургическим инвентарем. - Зяма! - заорал я. - Если притащите систему, буду вечно вам ноги мыть... Ему надо ввести наркотики внутривенно. Пожалуйста. Я закрою глаза, когда вы будете доставать их из машины. - А чем зарядить систему? - Спросил кто-то. - Неважно, чем... хоть боржоми. Он не станет привередничать. Его надо довезти до лаборатории. - В соседнем доме аптека! - Встрял Грегори, такой же мертвенно-бледный, как Пол. - Я сквозану? - Нечего спрашивать. Сквозите! Только имейте в виду: в пять утра аптека может быть закрыта. Разбейте оконное стекло или выломайте дверь. Не трусьте! Берите любые растворы, лучше низкомолекулярные и пару флаконов гепарина. Если возникнут проблемы с милицией, присылайте ее сюда. - Стоп, стоп! - Внезапно остановил я все движение. - Здесь должен быть лед: на кухне или на складе, или где-то еще. Где буфетчик? У вас есть лед? Хорошо. Девки! Разбитый лед - в мешки и обложите его хорошенько... Я повернулся к Горелику. - Кто-то должен найти телефон и позвонить в лабораторию и в милицию. Пусть готовят операционную. Прежде, чем он попадет на стол и прежде, чем мы убедимся, что ничем не можем ему помочь, все должно быть готово к операции. - Мы уже опоздали, БД. - Горелик говорил, поглядывая на публику, снующую вокруг Пола, лежащего на грязном полу. Лаборантка привычно фиксировала катетер в локтевой вене неизвестно откуда появившимся лейкопластырем. - Сейчас эти дурни и вправду зальют в систему боржоми... Пусть льют. Он любил запивать чачу боржоми. Появился Грегори с пакетом, набитым бутылками с глюкозой и физиологическим раствором. - Рыжий! - сказал подошедший Кузьма, стараясь не смотреть мне в глаза. - Ты не должен ставить эксперименты на нем. "Почему мы все перестали называть Пола по имени," - подумал я и сказал: - Ты что, врач "скорой"? Сейчас не время давать советы. - БД, - подключился Горелик, - вам никто не простит, если он останется на столе, даже если все будут знать, что вы оперировали мертвого и не сотворили чуда. А что скажет его мать, Саломея, его жена, дети? Они никогда не позволят оперировать его... даже мертвого. - Я позвоню Саломее сам. Нет, меня на это не хватит. Мне нужны силы для операции. Пусть позвонит Этери и вызовет их в институт, - сказал я. - Спешите! Может быть, мы и вправду готовим эксперимент, но у нас нет выбора... Он выживет, если мы все сделаем быстро и без ошибок... Тогда мы получим еще и веский аргумент в пользу применения имплантируемых устройств для вспомогательного кровообращения. - Вы хотите имплантировать ему соковыжималку? - закричал Горелик. - Вы сошли с ума! Вам никто не позволит! - А о чем я толкую все время... Поезжайте, Горелик! - Отвернулся я и тут же вспомнил. -- Где Этери? Я хочу знать, где она? Лаборантка в углу принялась усердно поднимать упавшие стулья, повернувшись ко мне спиной. - Кэтино! Где Этери? Отвечай! - Этери ушла с теми парнями, БД, - сказал подошедший Грегори. - Как, ушла? Ее увели силой? Она кричала? - Сыпал я вопросами, понимая, что произошло что-то ужасное еще. Грегори старался не смотреть на меня. -- Она пошла с ними сама, и тот главный, что стрелял в вас, а попал в Пола, обнимал ее за плечи. Глава 9. Пол: биотехническая система, живущая на операционном столе - Борис Дмитрич, я не знаю, что делать! Я чувствую, что умираю вместе с ним. Мать Пола сидела на краешке кресла в моем кабинете, судорожно затягиваясь сигаретой, кашляя и смахивая со щек ручьи слез. - Вы знаете, как он вас любит и как соглашается с вами во всем. - Саломея! Я не могу его с-спросить... Он в наркозе, а до этого был без сознания. Мы теряем время. Есть шанс вернуть его с того света, и вы должны позволить мне сделать это: вскрыть грудную клетку, зашить раны, остановить кровотечение и подключить искусственный желудочек, потому что собственное сердце вашего сына не с-справится с поддержанием адекватной циркуляции. - Тот, который вы пришиваете ослам и козам?! - Бросила Полова жена, отойдя от окна. Саломея сидела на кончике кресла, тихо плача и раскачиваясь, а жена Пола в странном трансе шепотом говорила сама с собой. - Саломея! Я не могу начать операцию без вашего с-согласия, - продолжил я. - Закон запрещает оперировать без согласия родственников. Особенно делать то, что мы собираемся сейчас сделать с вашим сыном. Тишина, стоявшая в кабинете, давила, пригибая к полу. Я знал, что сейчас обе женщина мучительно примеряют мои слова на весь свой жизненный опыт, на местные традиции и бог знает еще на что. - Если вы обе против, - я с трудом выпрямлялся, - я все равно б-буду оперировать, потому что ваше молчание - это точно смертный приговор ему. Я бы никогда не отважился на операцию, если бы наш с-собственный опыт... да, да, наши эксперименты на животных, не свидетельствовали о возможном успехе. Я знаю, что шанс спасти его минимален, поскольку по всем традиционным меркам он мертв. По крайней мере, минимален шанс его полной социальной реабилитации, но он может и должен остаться в живых, хотя прежним Полом вряд ли будет. Я знаю, он бы дал согласие на п-подобный эксперимент... Я оглянулся и увидел, что кабинет набит битком лабораторной публикой, людьми из институтской администрации, хирургами из клиники, несколькими людьми в милицейской форме, группой мужчин в штатском, по-видимому, следователями, и многочисленными родственниками. Все заговорили разом, громко крича и размахивая руками. Я стоял среди толпы взволнованных людей и, напрягаясь, мучительно старался понять, о чем они говорят. Кто-то потянул меня за халат. Я оглянулся. Саломея жестом попросила нагнуться и негромко выдохнула мне в ухо по-грузински: - Я согласна, швило, сыночек! На экранах осциллоскопов, развешанных по стенам правой операционной, медленно перемещались цифры и кривые, хотя кривыми их можно было назвать с большой натяжкой. Давление практически отсутствовало, а вольтаж зубцов кардиограммы был настолько низким, что иногда выстраивался в прямую линию, но фибрилляции, к счастью, не было Пулевое ранение располагалось слева, подмышкой, и, когда я увидел его в первый раз, подумал: "Как этот сукин сын умудрился туда попасть?". - Где Царь? - спросил я. - Надо позвонить в министерство, не то меня засадят за самоуправство и не дадут з-закончить операцию. - Я говорил с министром, Боринька, - произнес бывший директор, входя в предоперационную, где я мылся, и продолжал шепотом, прямо в ухо, непроизвольно отталкивая животом от раковины: - Он считает, что Министерство не может дать разрешения на такую операцию, поскольку желудочки не прошли клинической апробации. - К-клиническая апробация начнется прямо на ваших глазах, - сказал я. - Министр и Министерство считают, что им лучше ничего не знать о том, что сейчас произойдет, - продолжал Царь. - Им это кажется решением... - Эти сукины дети ни разу не совершили ни одного серьезного поступка, облегчающего нашу жизнь. Их заботит лишь одно - благополучие собственного зада и стабильность кресла под ним, что позволяет, фактически ничего не делая, собирать мзду с пациентов и их родственников и еще подрабатывать при распределении денежных средств между институтами... Без их поддержки меня через пару дней лишат диплома, посадят в тюрьму или просто пришьют в подъезде темные Половы родственники, прибывшие из провинции. - Я рядом с тобой... Пока я еще стою чего-то, и этиблядитак просто не расправятся со мной и с тобой. Если будет совсем плохо, попрошу аудиенции у Гамсахурдии. Царь наливался кровью. - Я не должен вас благодарить, но я говорю, спасибо, Царь! Представьте, что б-будет, если он не только выживет, но останется полноценным парнем, - я ткнулся лбом в его плечо в знак признательности и, задрав руки, подставил мокрый фартук лаборантке, которая принялась вытирать его, усердно двигая полотенцем по груди и животу, не забыв под конец по традиции провести рукой по промежности, как бы проверяя: все ли там на месте. На счастье... Я был в бифокальных очках на держалках, с линзами, протертыми мыльной палочкой, чтобы не потели под маской; на голове - мощный рефлектор; к халату на груди в специальных стерильных "чулках" прикреплены трубки коронарного отсоса, провода коагулятора и датчиков... - БД, батоно, не надо оперировать его, - глухо сказала лаборантка, поправляя бахил под моим халатом. - Родственники приехали, чтоб хоронить его. Они вас убьют, если вы выйдите из операционной и скажите: "Не получилось!" - Слушай, Кэто! Есть, чем приободриться, дорогуша? Я вдруг подумал, что специально тяну время, потому что боюсь войти в операционную, чувствуя, как утрачивается система привычных ценностей, как становится приблизительной и неопределенной перспектива. Подошла операционная сестра с перчатками и, не глядя, быстро натянула их. - Рюмка спирта, БД, - зашептала у меня за спиной Кэто, оттягивая в сторону за тесемки халата на спине. Я замер: рюмка была бы сейчас просто в жилу. - Отойдем в сторонку, дуреха! Теперь давай! П-подними маску. - Я согнул колени и теплая обжигающая жидкость заполнила рот. Сделав глоток, я выпрямился и спросил Кэто: - Где ты взяла эту г-гадость? - 40 градусов, БД, батоно! Как обычно. Я развела глюкозой, но не успела охладить... Когда я вошел в операционную, чувствуя себя миссионером, которого собираются сьесть аборигены, публика завершала вскрытие грудной клетки. Они работали двумя коагуляторами, рассекая грудину, и в воздухе стоял густой запах горящих костей и мышц. Я потеснил ассистентов и, отведя легкое, сразу увидел обширную пулевую рану левого желудочка, заполненную тромбом, почти не кровоточащую. Я потрогал сердце: оно вяло сокращалось под рукой. - К-какой, к черту, может быть выброс у такого с-сердца. Он просто не реализуется, - размышлял я вслух, а руки привычно работали, ушивая дыру в сердечной мышце, предварительно обрезав ножницами размозженные ткани. Ассистенты, вышколенные многолетним тренингом, знали без слов, что и как надо делать, чтобы я чувствовал себя комфортно у стола. Вскоре все в операционной приняло хорошо знакомый мне красный цвет благополучного течения операции. Я называл его the master red calour of Experimental Cardiosurgery. Красный, как дорогое грузинское вино, как цвет артериальной крови, циркулирующей в системе искусственного сердца и прочей операционной "бытовой технике", он вытеснил когда-то привычный для меня в Свердловске школярский зеленый, и сразу появилась уверенность, и слабая надежда стала на глазах трансформироваться в будущий успех... - Подключаем аппарат искусственного кровообращения: самые большие катетеры в обе полые вены и такую же толстую канюлю в аорту... Зураб! Очень п-плавно выходите на режим, чтобы не п-перекачать его и держите давление не ниже 60. - Нет периферического сосудистого сопротивления. Если появится - мы на коне! - заверил меня Зураб. - П-периферическое сосудистое сопротивление обычно появляется с возобновлением адекватного кровортока, Зураб... даже у коней... И помните, - сказал я, чтобы что-то сказать, потому что публика сильно нервничала, - лошадь - единственное животное, в которое можно без последствий забивать гвозди... Услышав взрыв смеха, я приободрился и продолжал: - Н-надеюсь, гормоны, антиоксиданты, -б-блокаторы и прочий драгз вы ввели. - Работайте, БД и не обижайте публику, - привычно начал поучать меня Зураб, который вместе с Гореликом и двумя лаборантками расположились за моей спиной, прижимая к операционному столу то аппаратом искусственного кровообращения, то приводом искусственного сердца - бытовой техникой, как я называл их. Справа меня теснил своим большим животом Грегори. Слева стоял маленький столик с несколькими моделями искусственных желудочков и соединительными магистралями. Напротив старались два других ассистента; две операционных сестры стояли в ногах. Два анестезиолога и девки-анестезистки поддерживали вентиляцию легких и весь его метаболизм, контролируемый целой кучей датчиков, имплантированных в ткани, введенных в магистрали аппаратов и надетых на пальцы. Два врача, функциональных диагноста, возились с мощными многоканальными самописцами, на которых регистрировались в непрерывном режиме все параметры жизнедеятельности оперируемого организма. Два инженера следили за состоянием регистрирующей аппаратуры и датчиков, и работы им всегда хватало. Лаборантки и санитарки, каждая из которых знала свое место и дело, молча копошились возле стола и по углам. Биохимическая, биофизическая и гематологическая лаборатории исследовали его кровь, мочу, выдыхаемый легкими воздух... Я подумал, что все мы, не сговариваясь, перестали называть Пола по имени. - Кто он сейчас для нас? - спрашивал я себя и не находил ответа. - Хорошо знакомый пациент, непривычная экспериментальная модель или традиционное для всех нас очередное экспериментальное животное, к которому я и мои сотрудники всегда относились так, будто к столу привязан самый близкий и дорогой человек? - Оставьте лед т-только на голове. Как энцефалограмма, Далинька? - спросил я толстуху-анестезиолога, и сердце остановилось в систоле в ожидании ответа. Дали начала нервно разбирать плотную стопку энцефалограмм, будто не видела ее целый год. - Д-дали! Не тяните. Кривые на мониторе. Поглядите, пожалу... - Там изолинии во всех отведениях, БД, - перебила Дали и даже под маской было видно, как сильно она покраснела. Это могло означать, что мозг умер или близок к этому, или они опять перепутали электроды. - Этери? Проверьте электроды! - заорал я, совершенно забыв, что случилось этим утром. Публика не стала комментировать крик, но кто-то из мальчиков-инженеров пощелкал тумблерами энцефалографа и принялся под простынями перекалывать электроды в его голове. - Горелик! Свое дело я сделал. В грудной клетке сухо. - Начинайте новое, БД! - Нагло заявил он. - Вы всегда твердили, что организм млекопитающих чрезвычайно пластичен. Давайте поверим в это и сегодня. - Я не могу продолжать, пока вы хоть на самую малость не сбалансируете г-гомеостаз. - Гомеостаз за последние пять минут начал двигаться в хорошую сторону и на энцефалограмме появилось что-то, похожее на зубцы. Мочи только нет, - сказала Дали. - Не говорите красиво, Далинька. Называйте цифры. Мочи пока и не будет. Разве вы не помните, сколько времени он прожил без давления? Но я уже и сам видел, как становится алой темная еще пару минут назад кровь, как начинают кровоточить ткани и в сердце, что лежит в моей руке, постепенно возвращается тонус. Я взглянул на осциллоскопы: кривые на них принимали более привычный вид, хотя до нормы было еще далеко. Сердце порозовело, и из швов, наложенных на стенку левого желудочка, тонкой тугой струйкой вдруг брызнула хорошо оксигенированная кровь. - Увеличивайте перфузию, Зураб! Готовьте желудочки и м-магистрали, и что с приводом? Мне надо, чтобы привод читал его ЭКГ и разгружал миокард, а не просто буцкал в свое удовольствие! Я разогнул спину и перевел дыхание. Из мощных динамиков, укрепленных на стенах операционной, чуть доносилась торжественно-печальная музыка. - К-кто поставил Дворжака? - обернулся я, отыскивая глазами Зяму. - Вы что, Боринька, - сказал тихо Царь, - забыли, что происходит? - Он больше всего любил Армстронга? Поставьте "When You Аre Smiling" и сделайте чуток громчее. Артериальное давление возросло, и кровотечение в ране усилилось. Кровило все: не только операционная рана, но даже интактные поверхности мышц и все закоагулированные мелкие сосуды, стенки рассеченной грудины, смазанной парафином, чтоб не кровила; подкожная клетчатка, словом, все, что было доступно глазу, кровоточило. Мы коагулировали в четыре руки. Из левой операционной перевезли третий коагулятор. Два коронарных отсоса с трудом успевали эвакуировать кровь из грудной клетки, переправляя ее сразу же в аппарат искусственного кровообращения. Привычный для меня красный цвет в операционной неумолимо менялся на бледно-розовый, но и он постепенно исчезал и все поверхности приобретали сероватую окраску. - Господи! - Подумал я. - Нам только не хватает тромбо-геморрагического синдрома перед имплантацией искусственного желудочка. - Д-девочки! - Неожиданно нежно для себя самого, обратился я к анестезиологам. - Готовьте повторное прямое переливание крови, а мы постараемся остановить кровотечение в ране... За вами вся коагуляционная терапия... Не жалейте донорской крови и медикаментов. Вам поднесут из клиники еще. - Они там в клинике даже не знают названий тех препаратов, что есть у нас, - Горелик лягнул клинических хирургов, находившихся в операционной. - Где Д-даррел? - Раздраженно вспомнил я. - Я же говорил, чтоб с-срочно! - Она дает наркоз у себя в клинике! - Дали тоже начала нервничать. - Далинька! Мы сейчас не должны сердиться друг на друга. Я, надеюсь, вы понимаете это. Мне н-нужна здесь немедленно моя жена. Мне нужен ее клинический опыт, а не ваши мудрые мозги, задроченные мною. На столе врезает дуба Пол, как бы мы его не называли, а за дверью куча родственников, взвинченных и агрессивных. Хотите, чтобы я п-продолжал? - Машина давно ждет у дверей клиники Даррел. - Кто это сказал? - Я, Кэтино. - Кэтиноша!. З-звони к ней в операционную. Пусть все бросает и едет сюда. Немедля! Я знаю, что у нее ребенок на столе. А у нас кто, с-суй хобачий?! - я уже кричал, коагулируя и прошивая, прошивая и коагулируя все подряд, забыв, а потом вдруг вспомнив, что надо попробовать остановить развитие тромбо-геморрагического синдрома собственными пальцами, ладонями, головой своей, мозгами, что я умел делать, иногда, и не только останавливать кровотечение, и что в ходе операции я уже готовил себя к этому. Я напрягся и сильно подумал про Пола и раскрыл хорошо знакомую страницу со схемой-картинкой из монографии своей коллеги по институту "Тромбогеморрагический синдром", изданной много лет назад и увидел вживую, как стали агрегироваться эритроциты в капиллярах, а потом и в мелких сосудах. - Есть моча, - сказала Дали, проливая бальзам на душу. - С кровью. - Ну и п-пусть с кровью, главное, что пошла. Let us attend to the business, gentlemen, - сказал я, немного успокаиваясь и уже зная, что с тромбо-геморрагическим синдромом мы справились. - Надеюсь, все понимают, что операция не закончена, - и услышал в предоперационной громкий голос Даррел, отдающий команды направо и налево, голос, который нельзя было спутать ни с каким другим. Она вошла в операционную без халата, в джинсах и деревянных сабо, модных тогда, с фонендоскопом на шее и в серой в рубчик солдатской майке с лейблом "US Army", надетой на голое тело. Эти майки ей нравились почему-то, и она постоянно таскала их у меня... Твердые соски бесстыдно торчали сквозь плотную ткань, демонстрируя независимость и нездешность их владелицы. - Где ты валялась, дорогуша, т-так долго? Опять ловила колобуса? - Спросил я и приготовился к отражению атаки. Она не обратила внимания на мои слова и склонилась к наркозной карте вместе с Дали. Я часто говорил ей про колобуса. Она не понимала, но никогда не спрашивала, что это такое. - Продолжайтэ, маальчыкы! - заявила Даррел через минуту. - Все нээ так очэнь плохо, каак мнэ сказаалы в тэлэфон. Дав несколько коротких команд анестезиологам, она не смогла отказать себе в удовольствии лягнуть меня при публике: - Ты, Рыжэнкый, до сых пор и нэ поньял, что нэ анэстэзыолог и не можэш командовать своым дэвкам, как и что положить в вэну. Опэрируй! Анэстэзыологы здэсь нэ за того, чтоб выслушывает твоы упрексы и вытырает пот на лыцо илы поправляет лаампы над столом... Ты всех втравыл в этот экспрымэнт с Полом! Знаешь, что творыт за двээрь? Это было уже слишком. Я набрал воздуха, чтобы заорать и выставить ее, как вдруг Дали, тонко чувствующая напряженность момента, заявила: - Гомеостаз нормализуется! Красный свет операционных ламп стал густеть на глазах... Мы копошились почти час. В условиях искусственного кровообращения, обеспечиваемого газонокосилкой, пустое, без крови, сердце работало довольно прилично, но как только я просил уменьшить производительность наса, давление падало, и никакими медикаментами его не удавалось поддержать. - У нас есть еще полчаса, чтобы имплантировать желудочек, окончательно с-справиться с кровотечением и отключить г-газонокосилку... Неужто Зяма опять заставит меня шить аорту советскими нитками, - негромко ворчал я, пережимая сосуд. Операционная сестра вскрыла упаковку и протянула мне импортные иглы: - Японские. Зяма только что принес... Я быстро наложил анастомоз, вшив в аорту самый большой сосудистый протез и негромко позвал: - Горелик! Взгляните, ч-чертов критик! - Блеск, БД! Доктор Шамвей не сделал бы лучше! - Т-теперь - входную м-магистраль, - сказал я. - Может быть, вы пришьете протез к ране сердца или вставите магистраль прямо в раневой канал? - Осторожно начал Горелик. - Все равно этот участок миокарда сокращаться не будет. Мои руки на мгновение остановились, но тут же продолжили подшивание протеза и, чтобы убедить себя в правильности действий я сказал: - Не помыкайте, Горелик! Если вам трудно грызть гранит хирургической науки, попробуйте хоть пососать его! -- По операционной прокатился смешок. Теперь предстояло пройти круглым ножом-кольцом через анастомоз и вырезать кусок ткани сердца на верхушке, чтобы пустить кровоток по магистрали. Процедура прошла гладко и быстро, и я не забыл поблагодарить Господа за хорошую ассистенцию. Минута ушла на подключение желудочка. - Запускаем желудочек! - громко сказал я. - Пульсация проходит в асинхронном режиме, без кардиограммы. Управление - по первой производной левого желудочка. Как только выйдем на режим, производительность газонокосилки снижаем. Все остальные команды по управлению стиральными машинами дают Горелик и Зураб. С Богом! В экспериментах на животных с такой производительностью и так эффективно желудочек никогда прежде не работал. Он обеспечивал не только максимальну