ах. Мастер спрашивает: "Что это с тобой, Колотилин?" - "Родимые пятна", - говорю. "Раньше не было". - "А они, отвечаю, у меня особые, блуждающие. Сегодня здесь, завтра там". И тут он меня обидел. "Это родимые пятна капитализма", - говорит. Я ему тоже врезал. Как он молодых ребят опивает и что у них с прорабом одна лавочка. Ну, перевели в подсобники. Это меня-то, плотника первой руки! В голосе Гришки Колотилина послышалась обида. - Ну-ну? - сказал Родион. - Повело совсем. С утра уж я не мог без этого. Олифу начал потаскивать, белила, рубероид. Товарищеский суд был и много другого. Потом работу совсем забросил, ни за что пятнадцать суток получил. Выселили, паспорт в милицию забрали - и сюда... - Хорош, - сказал Родион и поднялся. - А ловко вы сегодня этого хмыря! - восхитился Гришка. - Будто краном... Можно у тебя спросить? - Еще рубль? - Родион глянул в те же умоляющие глаза. - Не дам. - Да нет, - сказал Гришка. - Не то. В работу бы меня скорей взяли, а то я тут чего-нибудь сопру по мелочи. - Давай ко мне тогда, елки-моталки. Родион поднялся, пошел было, но такой уж день, видно, выдался - его догнал Евксентьевский, тронул за рукав. - Ты на меня только не рычи, товарищ Гуляев, - сказал он и засмеялся как ни в чем не бывало. - Можно один вопрос задать? - Спрашивайте, - сказал Родион равнодушно. - У меня такой вопрос, товарищ Гуляев. Почему мы должны перед этим товарищем Гуцких ползать? - Вам не понять. - Да? Это почему же? - Да так уж. - А все-таки? - Да за одно то, что он весь осколками порван! И под сердцем у него сидит кусок немецкого железа, а он на вас, сволочей, еще нервы мотает! - Значит, берешь меня в свою команду? - А идите вы к едрене-фене! - Родион затоптал окурок и пошел прочь, сплевывая с губ табачную горечь. 5 Следователь. Свидетельница Чередовая, вы первый раз увидели Евксентьевского на пожаре? - Нет, в вертолете еще обратила внимание. Следователь. Обратили внимание? А он на вас тоже обратил внимание? - Ну, все в одной кабине были... Следователь. И Гуляев? - Рядом сидел. Следователь. А он ухаживал за вами? - Зачем вам нужно знать такие вещи? Ну, ухаживал, если в вашем понимании... Следователь. Я спрашиваю, этот Евксентьевский-то не ухаживал за вами? - Вы считаете, я бы позволила? Следователь. Значит, вы не думаете, свидетельница Чередовая, что причиной преступления была ревность? - Я даже не думаю, что и преступление-то было. Следователь. Ваше особое мнение мы знаем. Но учтите, за ложные показания вы несете уголовную ответственность по статье сто восемьдесят первой. - Не боюсь я ваших статей. Я правду сказала. В субботу после обеда Родион позвонил на базу. - Какие пироги, Платоныч? - Горячие, - донесся голос Гуцких. - Это ты, Гуляев? Горячие пироги. Горимость высшая, пять баллов. Пластает тайга. - Ясно. Бирюзов не прилетал? - Хватился! Утром еще. Про тебя спрашивал. - Ты сказал, что я в порядке? - Сказал. А он группу-то отправил поездом, а сам пробился на гражданских самолетах. У него целая история была на пожаре... - Что за история? Где он сейчас? - А я его тут же на самолет и скинул в одно интересное место. Народу, понимаешь, не хватает. - Куда же это его? - В район Атаманки. Одного. Там здоровый пожар, надо срочно готовить вертолетную площадку. За день, думаю, сделает... - Платоныч. - Родион сильно прижал трубку к уху. - Ты как хочешь, Платоныч, а я к нему. Когда туда вертолет? - Послезавтра. Бригаду Неелова повезу. Ну хорошо, хорошо, Гуляев. Бюллетень ты закрыл? - Да. - Погоди, не бросай трубку! Еще новость. Твоя подопечная уже тут. Оформляется. Она, оказывается, с десятилеткой. Что? Придешь? Родион слушал и не слушал - ловил краешком глаза такси, переминался в телефонной будке, и вся она ходила и скрипела... Они встретились во дворе конторы. Родион боялся этих первых минут, думал всю дорогу, что он ей скажет, как поздоровается, и никак не мог придумать. А получилось, что они даже не поздоровались, вроде бы забыли. - Приняли! - радостно крикнула Пина с крыльца, заметив его у ворот. - Ух ты, елки-моталки! Он рассматривал ее, словно увидел впервые в жизни. Да на то оно выходило, потому что Пина представлялась издалека другой. Платье на ней легкое было сейчас и чулки такого цвета, будто их не было совсем. А от туфель Пина длинноногая сделалась, точно городская студентка, к которым Родион всегда боялся подходить. И вся она ничем не напоминала ту бабу-растрясуху, с которой он встретился на Чертовом бучиле, только в глазах те же бесенята. Пина приблизилась. - Ты не хлопотал тут за меня, дяденька? - Что ты, тетенька! - Смотри, а то я не люблю, если что-нибудь по знакомству. И ноты отца не приходило? - Какой ноты? - Видно, я ее опередила. Написал, что, мол, мою дочь Агриппину Петровну Чередовую, когда она приедет, прогоните назад, если сможете. Они рассмеялись. Пина весело, от души, а Родион сдержанно, как бы не решаясь, потому что он не мог освободиться от волненья и не знал, как поддержать разговор. - Мне еще надо паспорт из гостиницы выцарапать и сдать сюда, - сказала Пина. - Может, завтра? - В воскресенье-то? - А мы дней не разбираем, когда горит. - Тогда в кино, - предложила Пина. - А что? Можно и в кино, - обрадовался Родион. - Поехали. В городе было людно. Билеты, оказалось, порасхватали на все сеансы, и это огорчило Родиона, потому что теперь надо было придумывать разговоры с Пиной. - Как здоровье отца? - спросил он. - Ничего. Я же писала. - Хотя верно. Они шли по большой улице. Пина разглядывала толпу, нет-нет да окидывала Родиона быстрыми глазами, улыбалась, а он страдал, не зная, чему она улыбается. - Ты мои книги получала? - Все получила. Я же писала тебе. - Хотя верно, - согласился он. - Еще раз спасибо. Родион молчал. Как всегда, слова приходили потом, когда нужды в них уже не было. Если б билеты они достали! Он бы просто сидел рядом с ней, а кино бы работало за него. - За что спасибо-то? - с запозданием сказал он. - Я сам сначала читал, а потом уже посылал. - Видишь, я говорю, что ты хитрый человек! - засмеялась Пина. - Все до одной прочел? - Все. - Ну и как? - Разные они, - осторожно сказал Родион. - Ремарк, например? "Три товарища"... - Да, да, помню. Немец, у которого два имени? Эрих и зачем-то еще - Мария. Пина снисходительно заулыбалась: - Ну и как тебе он? - Пишет крепко, но смотря что взять из него, - неуверенно протянул Родион. - А что бы ты, например, взял? - Что это парни у него не поддаются, хотя их жизнь всяко ломает. - Еще? - Словам цену знают. И товариществу у них можно поучиться. Без этого они бы там пропали. Пина удивленно заглянула сбоку в лицо Родиона, осторожно взяла его под руку, а он покраснел, и ему стало жарко вдруг от этого непривычного прикосновения. Когда раньше он гулял с девчатами - сам брать больше старался, а так, оказывается, все по-другому, и даже сердцу горячо, и легко идти. - Знаешь, а я одну твою книгу привезла. Она же с печатями! Зачем ты ее из библиотеки? - А что было делать? - отозвался Родион. - Искал, искал - нет нигде. Деньги внес, да и только. - Нет, надо сдать. - Можно и сдать, - согласился Родион. К вечеру толпа стала гуще. Пина уже насмотрелась на нее, а Родион вообще не любил толочься среди праздных людей. Его не толкали, но само это многолюдье Родиона угнетало. - Посидим? - предложила Пина. От пестроты и тесноты они забились в крохотный сквер на главной улице, нашли краешек скамейки. Родион с наслаждением вытянул ноги, погладил колени. И вдруг вспомнил о том, что забылось на часок. Как там Санька сейчас? Распалил небось костер, кусты рубит, таскает колодины. А может, уже наворочался, спать лег? - Ты о чем задумался? - Знаешь, - помедлив, ответил Родион. - Летом да осенью толпа у нас пожиже, а вот весной откуда только берется народ! - И ты об этом задумался? - засмеялась она. - Да нет, как бы тебе объяснить? - Родион торопливо закурил. - Мы весной в городе почти не бываем. Горит сильно. - Весной? Почему? - Прошлогодняя трава. Одна искра - и пошло. Еще снега по низам, а в суходольных местах и на солнцепеках все звенит. Да и хвоя самая сухая в году, и лесорубы сучья дожигают, и в воздухе влаги нет - весняк ее выпивает. Скучно тебе все это? - Говори, говори! - сказала Пина, рассматривая в сумерках его профиль. - Да причин-то много. Леспромхозы вырубки плохо чистят. Земля холодна и не отдает пока воду. Что отпустит - дерева сосут, им сейчас только дай. Да не в этом дело... - А в чем? - Санька Бирюзов там один сейчас. Конечно, не впервой... Но у него какая-то история вышла, а он один, понимаешь? Зажглись фонари, посвежело, и Родион отдал Пине свой пиджак. Она влезла в него, скинув туфли, а гуляющие оглядывались на них и улыбались. Действительно, какая уйма людей в этом городе! - Понимаю, - сказала Пина. - В понедельник я лечу к нему. - И я тоже. - Вообще не женское это дело, Пина. - Ну, знаешь! - Да я-то знаю. Не пора тебе? Гостиница была недалеко от сквера. Пошли по затихающим улицам, и Родион, будто воробья, держал ее кулачок в своих широких и грубых ладонях. Она зашевелила пальцами, потрогала его мозоли. - Ого! - Что? - спросил Родион. - Бобы. - Прошлогодние, - сказал Родион, пытаясь высвободить руку. - За зиму не сошли. - Родион, а почему у тебя здесь пальца нет? Он отдернул руку. - Отстрелил? - Да нет... Родион стеснялся своего недостатка, однако Пина спрашивала как-то очень участливо, просто, он почувствовал себя с ней свободно и легко, почти как с Санькой Бирюзовым. Но вдруг забоялся, что может каким-нибудь неловким словом все испортить, хотя история, которую он мог бы сейчас рассказать, была всем историям история. - Расскажи, Родион, - попросила Пина. - Знаешь, не к месту. Это целое дело... - Ну хорошо, - сразу согласилась она. Родион шагал домой темными городскими улицами, курил одну папироску за другой, не замечая, что курит, что не видит города, ровно глаза притупились и уши заложило. А в воскресенье он рывком вскочил с кровати. Сон не просто сил прибавил, а как бы омолодил его, и ноги не болели совсем. Примчался на базу пораньше, чтоб приготовить все - взрывчатку, инструмент, палатку еще надо было выбрать, продукты закупить, принять людей, что полетят с ним. - Видишь, я в твою команду попал, - сказал Евксентьевский. Он сидел на крыльце и победно смеялся. - Вместе будем помогать стране бороться со стихийными бедствиями. Правильно я говорю, товарищ Гуляев? Родион не хотел портить себе настроения - промолчал, пошел к складу. Там уже хлопотал Гуцких. Родион пожал ему руку, спросил: - Тунеядцев ты мне много отвалил? - Троих. Мы их рассыпаем среди наших. А что ты улыбаешься? - Да так... Спецовку сейчас им выдадим? - Нет, к отлету. - Каб не пропили? - Ясное дело. - Платоныч, пускай Чередовая летит с нами? - Да мне-то что? Гляди только. - Ладно. - Вот эти лопаты забирай... А интересная девчонка! Откровенная. Я спрашиваю - зачем, мол, тебе в наше пекло? А она смеется. Справку-то, говорит, для института надо зарабатывать. Как у тебя ноги? - В порядке. - Родион собрал топоры, пилы, подтащил к двери прокопченный котел. - Да пускай летит! Варить будет, а то я ведь всегда сам кашеварю. Пускай! - Уже решили об этом. - Да я так просто... Там низовой? - Низовой. - Беглый? - Нет, стеной идет. Капитальный пожар. - Ладно. - Бригада Неелова уж в городе, а твои черти подъедут, я их сразу же туда. - Идет. Как со взрывчаткой? - Скинул я ее Бирюзову. Можно и еще захватить. - Платоныч, а что это у него случилось? - Тунеядец один отравился. - Консервой? - Да нет. Сам. - Как сам? - Да так. - Тьфу! - сплюнул Родион. - Жив? - Живой. А что ты сегодня такой улыбчивый? - Да так... Они стояли в дверях склада, подпирая косяки, тихо разговаривали, а на дворе сидели и лежали вразброс чужаки. Странно, они не собирались вместе, а каждый был сам по себе. - Не могу привыкнуть, Платоныч! - сказал Родион. - Что же поделаешь? Мы тут много про них без тебя говорили. Надо... - Понятно. Как ты, Платоныч, думаешь - откуда такое добро? - Вообще? - глянул на него Гуцких. - Пережитки капитализма... - Может, и так... - А может, и не так? - Может, и не так. - Что ты имеешь в виду? - Как бы это сказать? - заволновался Родион. - Понимаешь, если есть возможность жить и не работать - такие будут долго еще. - А от кого это зависит? - Не знаю, - помедлив, проговорил Родион. - Наверно, от каждого из нас. Ты вот. Платоныч, допустишь, чтоб твои сыновья стали такими? А есть папы, что держат детей в достатке да в безделье, от которого подохнуть можно, не только что. А другой - совсем другой, но видит красивую жизнь и тоже тянется, на все идет... - Это правда, Родион, они разные. Даже из рабочих один есть. Пьяница запойный, и через это попал. С тобой просится, изнылся весь. - Знаю. - И еще один говорит, что будет работать честно. - А почему он там не работал? - У него другое. Он к нам на поселение. Срок отбыл. - За что? - От армии уклонялся. - То есть? - По религиозным соображениям. - Ну и! - сказал Родион, мотнув головой, и тут же радостно воскликнул: - А вот и она! Он махнул рукой, Пина заулыбалась и пошла к складу. Чужаки лениво подымали головы, когда она проходила мимо. Вот подсвистнул кто-то. Пина быстро оглянулась и показала язык, а Родион и Гуцких засмеялись. - Паспорт принесла! - доложила Пина, чему-то радуясь. Гуцких пошел с ней в здание конторы, а у склада замаячил Евксентьевский. Он с любопытством заглянул в дверь, громыхнул лопатой. - Весит! Родион промолчал. - Клевая? - спросил Евксентьевский, подмигнув. - Что-что? - Девочка была тут сейчас. Клевая? - Как это? - Не понимаешь? - И понимать не хочу, - внятно произнес Родион, тяжело посмотрев ему в глаза. Ничто, однако, не могло испортить Родиону этого хорошего дня. Не обращая внимания на Евксентьевского, он загремел посудой. Отсчитал чашки-ложки, потом выбрал палатку поцелей и пошел в контору: надо было выписать капсюли и бикфордов шнур. К обеду они с Пиной уехали на такси в город. Радость, что жила в Родионе с самого утра, передалась Пине, а может, ей и не надо было занимать этого - она сама с кем хочешь готова была поделиться своей беспричинной радостью. Когда машина с моста плавно взяла в гору, Пина склонилась к Родиону и негромко, чтоб не слышал таксист, проговорила: - Знаешь, будто я не по дороге еду, а по земному шару... Обедали в главном городском ресторане, и Пина улыбалась все время, и Родион тоже, хотя ничего смешного не видел в том, что это не ресторан, а настоящая обдираловка, что прислуживают в нем молодые неслышные парни, которые делают все с хамской вежливостью. - За версту чуют, - сказал Родион. - Что? - Что мы не ресторанная парочка... А знаешь, Санька Бирюзов одного такого в прошлом году допек. - Как? - На углу у нас в галантерейной палатке торговал. Здоровый лоб, ему бы землю пахать! А Санька всякий раз, как проходит мимо, останавливается и спрашивает: "Почем соски?" Допек - куда-то делся этот торгаш... - А ну их! - махнула рукой Пина. - Давай и сегодня не пойдем в кино? - Давай! - охотно согласился Родион. - Знаешь, мне еще надо чемодан сдать. - Куда? - На вокзал, в камеру хранения. - Зачем? - А куда я его дену? - Ко мне. - Нехорошо, - задумалась Пина. - Почему? - удивился Родион. - Так. - Ерунда. Сейчас прямо и отвезем. А потом погуляем. - Пойдем к реке, - предложила Пина. - Вечером она густая и черная. - А ты откуда знаешь? - Ты вчера ушел, а я не хотела спать. Схватила свитер и на речку. - Дурак я, - сказал Родион. Пина рассмеялась, а Родион совсем забыл то мучительное состояние, когда не шли слова и он отворачивал щеку в пороховых конопушках, засовывал поглубже в карман беспалую руку, чувствуя себя перед Пиной тупицей и уродом. Народу на улицах гуляло еще больше, чем вчера. На" бережная отделялась от реки старинной чугунной решеткой с горбатыми лупоглазыми орлами, совсем не грозными, а скорей смешными в своей немощности. Родиону с Пиной сегодня все казалось смешным. Они то и дело переглядывались, улыбаясь, и совсем не смотрели на толпу. В приречных скверах было тепло и сухо, а от реки тянуло сыростью. Вода внизу и вправду чернела с каждой минутой, уже не отражала ни парковых лиственниц по берегам, ни темных громоздких зданий, ни медленных заводских дымов, застилающих закат. За рекой было тихо, а с этой стороны городские шумы пригашивал сквер. Все готовилось к ночи, к покою, а Родион снова вдруг представил себе Саньку в этот поздний час, и отлаженная неторопливая жизнь этого старого сибирского города показалась Родиону совсем другим миром. Как-то не верилось, что не так далеко, в двух часах лету отсюда, ревет в продымленной тайге огонь, обагряя небо, гулко трескаются в этом содоме дерева, а Санька заканчивает площадку. Костер, должно быть, развел, чтоб посветлей, рубит молодняк, растаскивает коряги. - Опять о чем-то задумался? - Пина потянула его к скамейке, что стояла у самой решетки. - Может, расскажешь? - Да что рассказывать-то? - встряхнулся Родион. - Все о том же. Скорей бы отсюда. - Ночь пройдет быстро, - протянула Пина, и Родион уловил чистый запах ее легких волос. - А ты на вертолете летал? - На вертолете хорошо-о-о! - успокоил ее Родион. - Только нам век бы его не видать. - Почему? - На этой трещалке всегда беда летит. - Что-то я не пойму, Родион. - Ты же знаешь - я уже раз пользовался этой машинкой... - Хорошо еще, что спасли! - Я не помню ничего, это Санька все. - А что он рассказывает? - Говорит, качался тогда я на стропах, как паук, и голова откинута. Он кричит мне снизу, а я ни бе, ни ме, ни кукареку. Прыгнул, говорит, на дерево - он ведь ловкий, как кошка, - выпустил мой запасной парашют и по нему меня кой-как на землю. Потом выложил для Платоныча знак срочной помощи и стал вертолета ждать... - А у других тоже такие случаи бывали? - По первому разряду-то? А как же! Санька один раз вырулил на мелколесье и угодил в порубочные остатки. Вскочил сгоряча и пошел. "Потом, - говорит, - чувствую, что-то не то". И тут же с катушек долой. Стаскивает штаны, а там сучок сантиметров на пять вошел, извини меня, в самую мякоть. А дальше - смех один! Прибегают бабы-сучкорубы, плачут в голос, будто на похоронах, а Санька как рявкнет на них: "Дуры! Тащите из меня дерево-то!" А они подталкивают друг друга, платками закрываются, боятся к кровище подойти... - Смешно, - сказала Пина. - И у меня был один смешной случай. Тоже недалеко от деревни. Я тогда еще в "голубой дивизии", особом пожарном отряде, числился. Нас кидали на самые красивые пожары по всей Сибири. Ну вот. Спускаюсь на покос, что поровней. Хорошо сел, погасил парашют и тут гляжу, - елки-моталки! - бабы бегут с вилами наперевес. Бурятки и русские. Уперли в меня вилы со всех сторон, кричат: "Мериканец?" А я скорей достаю свою красную пожарную книжку и говорю: "Какой же я американец?" Они вилы повтыкали в землю, извиняться начали. Говорят: "У нас вчера кино казали - вот так же одна гадина спрыгнула". - Тоже смешно. - Пина смотрела остановившимися глазами в темноту. 6 Следователь. Свидетель Бирюзов, никакого я срока вашему дружку не шью, а хочу помочь суду найти причину преступления. - Из-за чего, значит, _весь сыр загорелся_? А можно, я вам случай расскажу один, вроде анекдота? Следователь. Что за случай? - Человек увязил в грязи калошу, дошел до фонаря и давай там искать потерю. Следователь. Вы считаете, что... - Вот вы человек _высшего образования_, а можете сказать, зачем этих "туников" нам сюда посылают? Следователь. Воспитывать в труде. - Что ж их не воспитывают в труде там? Хлопотно с ними возиться? А нам, выходит, в радость чужое дерьмо подбирать? Кроме того, чтобы воспитывать, надо время... Следователь. Ну, у пожарников-то времени порядочно. - Зря вы так смеетесь! Следователь. Извините, пожалуйста. - Да ладно, чего там. Только обидно! Понимаете, если б нам еще техника помогала, а то вот она, вся техника, - руки да ноги. Следователь. Ну все же кой-какие машины можно придумать! - И я так считаю, однако пока ничего. Видно, где-то деньги нужней. Следователь. Так никаких машин и нет у вас? - Нету. Тяжелая это штука. Вот как быть с пожаром, что горит в ста километрах от жилья? Трактора и помпы через болота и горы тащить? Пробовали с воздуха заливать - дорого. Химия тоже пока ничего не подсказывает. Гуляев мне говорил, что в большом пожаре энергии - как в атомной бомбе, а мы против такой силы с топором да лопатой. Не знаю, чего бы делали, если б не взрывчатка... Вертолет тянул над лесом низко и неспешно. Он был перегружен, оглушительно трещал и выл, будто в звуке была главная его сила. Пина то и дело взглядывала на Родиона. Он сидел рядом, время от времени оборачивался, всматриваясь в палевые дали, в тайгу, что плыла внизу. Она густела, уплотнялась и темнела к горизонту, а под вертолетом делалась пожиже, редела, будто ее расшевеливало отбойной волной. Рабочие безмятежно дремали: им вертолет был не впервой, и к шуму его дикому они, видать, привыкли. Но неужели и вправду можно спать под этот визг и скрежет? А это, наверно, тунеядцы? Родион успел кое-чего рассказать Пине про них. Они расположились вдоль другого борта, вперемежку с грузом, и Пина с любопытством их разглядывала. Какой-то смиренного вида мужичок вздрагивал ни с того ни с сего, странно и неприятно вертел заросшей волосом шеей, словно в петлю ее закладывал. Когда грузились, тунеядцы окликали его Баптистом, и он послушно отзывался. А этого парня, алкоголика-то, мутило, видать. Он сглатывал часто, прятал страдающие светлые глаза. Третий, о котором Родион буркнул на земле что-то неразборчивое, нехорошо пялился на Пину, и ей сделалось неловко. Она попробовала пресечь этот взгляд своим, но ничего не получилось - отвела глаза и потупилась, потому что он смотрел с тонкой усмешкой и прямо ей в губы, не мигая, как смотреть нельзя. Жестом она попросила у Родиона карандаш и блокнот. Вырвала листочек, написала: "Есть такая болезнь - пучеглазие. У вас, наверно, обострение?" Она хотела, чтобы Родион увидел записку, однако он отвернулся в этот момент, а Евксентьевский прочел, спрятал листочек в нагрудный карман комбинезона и похлопал по нему ладонью. Потом, не спуская с Пины черных и каких-то влажных глаз, достал сигарету. Тут завозился впереди Гуцких, засверкал добрыми своими глазами, и по его губам Пина поняла: "Жить надоело?!" Евксентьевский, слюнявивший в губах незажженную сигарету, с достоинством вынул ее изо рта, показав, что она не горит. Рабочие осуждающе смотрели на шкодника, а он подмигивал во все стороны, улыбался победно, как бы говоря, что он и вправду может испытать судьбу, закурить тут, у бензина и взрывчатки. Дядя Федя погрозил ему кулаком, а Пина повертела у виска пальцем. Серый столб возник впереди. Он поднимался от земли ровно, колонной будто, а в вышине уширялся раструбом, и тут дым растаскивало пеленой вполнеба, затеняло землю так, что солнце до нее не пробивало - внизу горело, видать, как следует, подчистую. Сделали полукруг над пожаром, в дым не полезли, потому что Родиону и так было все ясно. Фронт придется охватить взрывной полосой, а остальное, когда Платоныч подбросит команду, сапогами да ветками. (Где же там Санька? Ага, вот он как будто. Он! В костер, знать, сырых веток подбросил, чтоб подымней было, да только рядом с таким пожаром его костер все равно вроде папиросного дымка. Давай, давай, дружище, шуруй! А хорошо ты стан выбрал, не очень далеко и не так близко к огню. Дымы отдувает, не угоришь во сне. А воду разыскал? Без нее не работа, сам знаешь...) Вертолет косо пошел на посадку, чуток повисел над костром Бирюзова, примерился к площадке, расчищенной неподалеку, в мелколесье, подвинулся к ней, качнув своим зеленым брюхом, и медленно, ощупкой, сел. Стало тихо. Родион открыл дверцу кабины и свалился на руки Саньки Бирюзова. - Родя! - закричал Санька, стискивая его. - Ты? Черт! Не может быть! - Может. А смотри-ка, что еще может быть. Бирюзов дико вытаращил глаза, увидев Пину в дверцах вертолета, потом сильно заморгал. Ухватистый, расторопный Санька, каким его Пина помнила с осени, сейчас не походил на себя. Он потерялся совсем и даже вспотел - курносое лицо его забисерилось капельками. Вот он беспомощно глянул на Родиона и опять уставился на девушку. - Сыч! - Пина засмеялась по-своему - хорошо, необидно. - Привет, Бирюзов! - крикнул из-за ее спины Гуцких. - Идите, мы разгрузим. Давайте, товарищи, сначала "сосиски" на место... - У нас есть сосиски? - послышался из вертолета голос Евксентьевского. - А пивка нет? - Нашими сосисками подавишься, - буркнул Бирюзов, с трудом отводя взгляд от Пины. - Верно, Родя? Санька в упор рассматривал Евксентьевского, который уже спрыгнул на землю и с видом курортника оглядывался вокруг, подымал голову к вершинам сосен, снисходительно улыбался солнцу. - Ишь ты, чистый турист! - восхитился Санька и добавил: - _На природе-лоне_. Пошли, Родя? - Идите, идите, - послышался голос Гуцких. - И вы, Чередовая, тоже... Они двинулись к стану меж кустов и деревьев. Родион тихо смеялся над Санькой, который шел впереди в ладном своем, хорошо подогнанном комбинезоне, придерживал ветки и говорил, говорил, стараясь сгладить неловкость: - Пожар ничего, Родя, задавим. А ты молоток! Ноги в порядке? А вы, Агриппина, на меня уж не того, я ведь сдуру тогда... Родя, а наши ребята не выбрались еще из тайги? А как там самоубийца-то мой? Не знаешь еще? Вы уж, Агриппина, чтоб сразу стало ясно, извините меня за прошлогоднее... Ты картошки привез, Родя? Молоток! А я тут начал уже просеку делать с утра. Земля задернелая, тяжелая... Скажи, какая встреча! Вы уж, Агриппина, меня... - Вы уж тоже меня, - весело перебила его Пина. - Не рассчитала я в тот раз, лопатой-то... Санька остановился и протянул Пине руку. Девушка пожала ее, и они пошли тем же чередом по тропе. - А я тебе этих "туников" привез, - сообщил Родион, когда они уселись у костра. - Догадываюсь, видел уже одного. - Санька постепенно обретал свой обычный вид: задиристый, ершистый парень, которому все на свете ясно. - Сколько всего? - Троих. Двое из Москвы. - Попьют комарики московской кровушки, - отмахиваясь от комаров, зудящих над головой, сказал Бирюзов. - Как они? - Экземпляры! А что у тебя вышло с ними? - Какой-то чокнутый один попался, _не от мира всего_, - махнул рукой Бирюзов. - А что вышло-то? - Да что? День проработал ничего. Только все о чем-то думает про себя, ни с кем не говорит. А назавтра бросил лопату и пошел к стану: "Ты куда, в Москву?" - кричим. Молчит, только сгорбился, а тут огонь подползает к полосе, вот-вот подпекать начнет. Пролежал этот филон до ночи в холодке... А ну его, Родя! Давай о другом поговорим. - Нет, я должен знать. - Ну ладно. Пришли мы на стан перекусить. Я толкую ему, что у нас, на пожарах, _построение полного социализма_ - кто не работает, тому жрать не даем. Он молчит. Убежали мы в ночь фланги отаптывать. До утра огонь обшибали, нанюхались, приползли еле живые, а он лежит без памяти и слюни зеленые распустил. Хватились, оказывается, он аптечку съел! Мази от ожогов, ихтиолку, все таблетки сжевал - и антибиотики и от простуды. Йод выпил. А мы на ногах не стоим. Что делать? Посоветовались с Копытиным, перекинули его через коня да в деревню - молоком отпаивать... Родион оглядел стан. Умеет жить Бирюзов! К нижнему суку елки привалил плотно веток, и славный шалаш получился. Как в кармане, костерное тепло там собирается, а дым тянет мимо. Интересно, воду нашел он? Светлохвойный разнолес охорашивался, неслышно дыша, млея в весеннем тепле. Не зная, что скоро погибнет, он продолжал извечную эту работу - ловил солнце в частые зеленые сети, всасывал, пил воздух, незримо гнал соки к ростовым точкам, жил изо всех своих первозданных сил. К нему медленно приближалась смерть, а он стремил всего себя в завязь, в цвет и семя и еще удерживал видимо-невидимо всякой живности, без которой он, должно быть, не мог. Только не успевшие пригнездиться птицы, видать, отлетели от этих мест, а бурундучишки в глубине леса еще турчали и свистели, и кроты сплошь понаделали свежих копанок на тропе, и всякая ползучая и летучая тварь совсем не чуяла беды - мурашата порошинками рассыпались вокруг костра, какие-то гусеницы качались на паутинках, комарье звенело, и Родион в этом живом, веселом лесу почувствовал себя покойно и просто. - Сань! - очнулся он. - Огонь-то шалый? - Метров тридцать в час. - А воду ты нашел? - Стоячую, в бочаге. Но ничего водица. - По какую сторону? Санька неопределенно махнул рукой. - Найдем. - Родион поднялся. - Походи, походи, - посочувствовал Бирюзов, видя, как Родион жадно оглядывает лес. Родион с Пиной ушли, а по тропе, что вела к посадочной площадке, начали таскать инструмент, продукты, ящики с аммонитом. Надо было сразу же взять темп - в огневой работе он может выручить, когда уже ничего не помогает. Санька заторопился под ель укладывать взрывчатку. Ступая, как слепец, принес на спине ящик Евксентьевский, остановился, и Бирюзов заметил, что лицо у него застыло. - Кидай! - крикнул Бирюзов, но Евксентьевский попятился, съежился весь под нетяжелым своим грузом. Потом попытался снять ящик, перехватил его осторожно, будто там был хрусталь, и замер. - Быстрей! Еще поднесли аммонит. Санька шагнул к Евксентьевскому, смахнул груз с его плеч и швырнул ящик под ель. Евксентьевский присел, челюсть у него отвисла. Вокруг засмеялись, и Евксентьевский тоже меленько захихикал, пряча глаза. Санька закурил, дожидаясь новой партии взрывчатки. Евксентьевский уже осмелел и, когда подошла цепочка рабочих, лихо взялся помогать Бирюзову, перехватывая груз у пожарников. Один ящик развалился от удара, "сосиска" прорвалась, и наружу потек ядовито-желтый порошок. Евксентьевский боязливо потрогал его пальцем, и тут же Бирюзов сунул в этот порошок недокуренную, дымящуюся сигарету. Евксентьевский отпрянул в ужасе. Рабочие, обступившие склад взрывчатки, рассматривали побелевшее лицо чужака и, будто его тут не было, тихо переговаривались: - Спектакль. - Зря, пожалуй, Санька так... - Не дай бог, разрыв сердца - отвечать придется. - Ничего, пусть привыкают! - А ты, видать, храбрец! - обратился Санька к Евксентьевскому. - А? Ведь эта штука удара не боится и вроде опилок - нарочно не подожгешь. Вот уж к захоронке воспламенительных трубок не подходи, я тебя умоляю. Гремучая ртуть! - А где она? - спросил Евксентьевский, озираясь. Он уже оправился от испуга, посматривал на Баптиста и улыбающегося Гришку так, будто бы насмехался над ними. - Залетели, соколики! - Иголку сунешь в капсюль, - продолжал свое Бирюзов. - И поделит тебя на молекулы, а может, и тоньше. Ясно? - А где они, эти капсюли-то? - робко подал голос Баптист. - Покажу, как разгрузимся, - ответил Санька. - А пока ходите по тропе и ни шагу в сторону, ясно? - Господи боже мой! - быстренько проговорил Баптист. - Куда уж ясней! - Если ясно, так давай! - Санька засмеялся, сморщив нос. Гуськом, след в след, затрусили Евксентьевский и Баптист, рабочие пошли за ними, осуждающе оглядываясь на Саньку, а он смеялся и кивал им головой, будто говоря: ничего, попугать этих дармоедов малость не мешает. Крикнул: - Главное, мужики, темпа не терять, а то протелишься тут неделю! На стан пришел Гуцких, и Родион с Пиной вернулись - воду принесли, а Бирюзов заспешил к вертолету, чтобы помочь с разгрузкой. - Тут сырьевая база двух леспромхозов. - Гуцких взглянул на толстые стволы сосен и елей, на поднебесные их вершины. - Чего же они сами не тушат? - спросил Родион. - Плачутся - людей нет. Может, все-таки подброшу оттуда. - Ты мне, Платоныч, моих ребят скорей. - Сегодня они должны подъехать. Как появятся - сразу. А если не отобьем эти леса, закрывать тут заготовки придется. - Отобьем, - успокоил Родион. - Еще не бывало, чтобы не отбили. - Ну, я поплетусь. - Гуцких протянул руку. - Чайку не попьешь, Платоныч? - Нет, полечу. До завтра! - Я провожу. А ты, Пина, давай обед налаживай. Картошку тебе сейчас доставим. - Есть обед! - козырнула Пина. Родион и Гуцких пошли к площадке, прислушиваясь, как кричит за кустами Бирюзов: - А ну, кто поздоровше, бери этот мешок! Палатку кинь - потом поставим. Лопаты, лопаты тащите, мужики! И топоры. Мы сейчас займемся с вами до обеда, чтоб аппетиту прибыло. Тут ведь минуты решают! А то ветер подгонит огонь, шашлыков из нас понаделает - и вся любовь! Быстрей, мужики! - Забегали! - обернулся Гуцких. - У него кто хочешь забегает, - отозвался Родион. - Агитатор! - Старшой из него получится, - сказал Гуцких. - Только б грамотешки еще ему да выдержки побольше... А ты что задумался, Родион? - Сгорит это все, - Родион широко повел рукой. - Какой лес! Жалко... - Конечно, жалко... - Читал я в книге, Платоныч, все товары на земле дешевеют. И руды, и само золото. Один только лес дорожает. - Верно. - Год от года! По всему миру!.. Один лес! А мы, значит, коренное это народное богатство - в дым? - Не говори... - Ну ладно, Платоныч, пока! Отбойной волной вертолет положил на площадке траву, нагнул молодняк, обеспокоил вершины деревьев, поднялся круто и ушел в сторону пожара; треск его скоро помягчел, затих в вышине и дали. Родион не стал дожидаться, когда он растает совсем, двинулся напрямик туда, где уже вступили топоры. Тайга была не молодая, но и в силу пока не вошла. Лес только начал смыкаться поверху, а уж кое-какие деревца теряли кору и хвою, прибаливали у земли, чахли, засоряли все под пологом, изготовившись уже гибелью своей помочь лесу набрать ту мощь, что определена ему природой. Как раз в этом-то замшелом подлеске и жил огонь, которым держался пожар. Беда еще, что долгими здешними зимами снежные подушки нагружали, калечили молодняк, и некоторые деревца, согнутые еще в раннем детстве, так и не распрямились - стволики вышли слабосильными и льнули к земле. Весь этот нижний ярус леса сжирало огнем. Хорошо хоть, трава уже зеленая пробила, упутала старую, сухую и ломкую, а то бы тут не прошуровать. Надо скорей чистить полосу для взрывчатки. - Куда? Куда ты швыряешь? - услышал Родион надсадный голос Бирюзова. - Срубил - в сторону пожара кидай, понял? Да под корень ее руби, под корень, она у тебя пружинить не будет. Гляди - укоротишь руку! Эх, японский городовой, пропаду я тут с вами! Ты что, сроду топора в руках не держал? А как же ты жил? Родион вышел из-за кустов. Евксентьевский двумя руками, по-бабьи держал топор. - Ну-к, я разомнусь. - Родион скинул куртку. - Посторонись-ка! - Эй, сюда! - закричал Бирюзов на весь лес. - Все с топорами - сюда! Живо! Родион, не торопясь, отстегнул пряжку чехла, достал топор, и он у него заиграл на солнце. Ну! Шагнул вперед, занес топор высоко за голову, а левую руку, ту самую, на которой не было указательного, пустил вперед и в сторону, изготовился. Впереди рос мелкий ельник, редкие березки и осинки, какой-то кустарник плелся. Все это надо было убрать, просечь полосой. Родион пошел. Топор заблестел, зазвенел, описывая кривые круги и для своей секундной работы почти не задерживаясь у земли, где мелькала под лезвием беспалая Родионова рука, что жила будто бы своим отдельным движением, прибирая и отшвыривая в сторону все отсеченное от корней. Славно! - Комбайн, - проговорил кто-то из рабочих, а Гришка Колотилин, ступая, как на привязи, следом, молча ловил глазами топор Родиона и легонько отталкивал Саньку, который тоже ступал по просеке, любовно оглядывал бугристую спину друга, бритый его затылок, ноги в крепких сапогах и поборматывал: "Во так вот! Во так вот!" (Ах, славно! Санька-то понимает, а эти пусть поглядят, пусть. И, между прочим, интересно, что в разной работе находишь разное. Когда делал топорище, вроде тихой радости что-то было, а тут захмелел ровно, и сила идет, и руки друг с другом будто переговариваются, и ноги - словно бы на пружинах. Вот эту рябину еще убрать. Квелая, наподобие капустной кочерыжки...) - Так и руку недолго, - услышал он брюзгливый голос Евксентьевского. - Она у него дело знает, - возразил Бирюзов. - Палец-то он отхватил. - Это дело совсем другое. - Родион приостановился и тут же вскрикнул: - Ты это чего, паря! Гришка Колотилин вырвал у Гуляева топор, завертел перед глазами и будто забыл про все. Он пробовал ногтем жало, примерял топорище к ноге и плечам, прицеливался им в солнце. Родион понял, но повторил на всякий случай: - Ты чего? - Кто делал? - спросил Гришка. - А что? - Кто этот "звонарик" делал? - Да зачем тебе? - улыбнулся Родион. - Признаю. Скрипочка! Санька уже скомандовал по местам, и рабочие пошли, но Гришка все оглядывался из-за плеча, а Родион смотрел на парня и смеялся. - А вам надо другое дело дать, - обернулся он к Евксентьевскому, когда рабочие ушли. - Я тоже хотел бы новую работу, - сникшим голосом попросил Евксентьевский. - Может, ямки копать? - Ро-дя! - предостерег Санька. - Ладно, ладно тебе, Саня, - примирительно сказал Родион. - Ну хорошо - я подчиняюсь... Давай-ка ты! - Бирюзов потянул Евксентьевского за рукав, и они пошли к вертолетной площадке. - Тебя как звать-то? Виталий? Слушай, Виталь, я б тебя заставил делать то, что сейчас надо. Из-за Гуляева согласился, он у нас шибко добрый. А копать, учти, тоже не мед, тут легких работ нет. Солнце еще подымалось и подходило, верно, к полуденной точке. Родион косил и косил мелколесье, дорубился до полянки, перешел ее медленно, враскачку, повел полосу дальше. Он рушил трухлявые пни, разбирал завалы из гнилых колод и все, что могло гореть, бросал и сдвигал с полосы туда, к огню, который медленно и неостановимо шел сюда. И правда, надо было спешить, - должно быть, километра полтора, не больше, осталось огню, и, чтоб за двое суток управиться, придется тут поворочать. Да не как-нибудь, а как надо. Славно, что колени совсем в порядке. Если бы им заболеть, то уже дали бы знать. А этот, ботало-то, совсем присмирел у Саньки... Родион распрямился, лизнул губы, закричал на весь лес: - Пин-а-а-а! - А-а-а-а! - донеслось будто из глубокого колодца. - Пи-и-ить! Принеси воды-ы! Когда Пина шла со жбаном по просеке, ее перехватил Евксентьевский. Он один копался на полосе и, увидев девушку, заулыбался любезно. - Можно? - спросил он, бросив лопату. - Пожалуйста. - Она отвела взгляд, потому что он не спускал с нее настойчивых глаз. И когда пил, тоже. Лил воду мимо рта, ловил струю губами, и видно было, что пить ему не особенно хочется, а хочется смотреть на нее вот так. - Будет лить-то! - не очень вежливо сказала Пина и потянула у него жбан. - Не надо со мной так строго, - попросил он и вроде бы смутился. - Вы, может быть, одна тут поймете меня... Пина пожала плечами, пошла по вырубке. Вот он. Рубит сильно, с большого кругового замаха. Спина у него вся мокрая. При такой работе и комару некуда подступиться. А рука шурует под быстрым топором, копошится там, в траве, и Пина даже ойкнула, когда блескучее лезвие чуть ли не меж пальцев Родиона мягко ушло в стволик молодой елочки. - А, это ты! - обернулся он. - Давай. Родион пил большими глотками, запрокинув голову. Крупное тело его дышало теплом. - Подходящая водица, хоть и бочажная, - сказал он, тряхнув пустым жбаном. - Не рассчитала, - виновато поправи