работать, а зарабатывать, а моя диссертация - липа, классическая химическая компиляция, результат не моей дружбы с наукой, а моей дружбы с начальниками науки. Все это, пожалуй, промелькнуло в синих глазах, внимательно посмотревших на меня. Ох, я знаю эти пытливые взгляды честных трудяг, не умеющих разбираться в людях. Мой гость, безусловно, принадлежал к этой породе. Теперь он не захочет говорить со мной. Я хотела, чтобы он рассказал мне о Тереже. Но его интеллигентность не позволит ему говорить со мной о Тереже. - Хороший чай? - спросила я. - С женщинами вообще трудно разговаривать. Хотя и приятно, - сказал он. И после этого замолчал надолго. О чем он думал, глядя мимо меня в окно на зубчатую стену кремля, я, естественно, не знала. Он улыбался дружелюбно, но какая-то неловкость поползла, поползла между нами. Теперь уж поможет только то, что нам предстоит вместе работать и вариться в одном котле. Друзьями так быстро не становятся, попробовала я себя утешить. Ничего. Неловкость возникла, я сама виновата, но это ничего, так и должно быть, он хороший человек, а я дура. Кажется, ему просто стало скучно. - Я была сегодня в церкви, - сообщила я. - Потрясающие фрески. - Я их не видела. - А зачем вы ходили? Молиться? - Было много народа. К фрескам было не подойти. - Жаль, жаль. Мы пили чай. - А помните ваш приезд, - засмеялся он, - с клетчатыми чемоданами... - Если бы не вы... - Моя роль была скромной. Из холла послышался рев толпы. - Наши забили гол, - сказала я. - Размочили. По телевизору показывали международный матч. Завадского это не интересовало. Он налил себе третью чашку чая, я протянула ему ресторанский сахар. Разговаривать нам было не о чем. Ну и пускай. Чем я была виновата, и что я могла поделать. Все это тоска. Не разговаривать тоска. А разговаривать тоже тоска. 3 Белла Иванова считает, что подъем большой химии неразрывно связан с успехами ее мужа Роберта Иванова, совершается при его участии и в какой-то степени под его руководством. В химии полимеров ему, несомненно, принадлежит почетная роль. Она считает, что Роберт удалился сюда из Ленинграда для совершения великого открытия или по сверхзаданию. Все, что больше похоже на действительность, обычно ее мало интересует. Но иногда вдруг начинают интересовать мелкие подробности и кто что сказал и как посмотрел. Она начинает спрашивать, что сказал директор Роберту, и что Роберт на это ответил, и что потом сказала секретарша. Она отворяет мне дверь со словами: - Ну скажи, откуда я знала, что ты придешь! Я смотрю на ее голову. - Можно перекрасить, но, по-моему, не стоит. Ничего получилось? Идет? Что? Нет? - говорит Белла. - Ужас, - отвечаю я. - Предыдущий цвет был лучше? - Н-не знаю. - Раз не знаешь, значит, хуже, - говорит Белла. - А по-моему, хорошо. И все-таки я знала, что ты прядешь. Даже хотела приготовить роскошный ужин. - Не приготовила? - Я бы приготовила, если бы были деньги. - Купила чего-нибудь? - А-а, деньги... Значит, голова плохо? Недорыжила? - Этого бы я не сказала. - Деньги будут и очень много. Я тебе тогда дам. - Вот будет хорошо. - Нет, серьезно. Робик кончает книжку. Это, конечно, не "Война и мир", но солидное исследование, которого давно ждут химики. Я прохожу в комнату. В комнате одна стена ярко-лиловая, на ней висят железные и деревянные цепи, иконы и глиняные тарелки. - Все надо выбросить, - говорит Белла, перехватив мой взгляд. - Где Роберт? - В обкоме. - Зачем? - Не знаю, - отвечает она с улыбкой, означающей, что в обкоме без Роберта не могут обойтись. - Придет, расскажет. - Радуешься? - А что, ведь приятно, конечно. Хочешь позвонить в Ленинград? В кредит. - Хочу принять ванну. - А я пока сварю кофе, - говорит Белла, глядя в зеркало на свои волосы. В ванной на стеклянной полке под зеркалом цветы в горшке и батарея банок с кремами. - Мажься, - раздается голос Беллы. - Хочешь, я тебе все подарю? Все эта банки можешь забрать. Они твои. Я молчу. Ей, конечно, надо идти работать. Или родить. Все это уже говорено, и ничего нового не прибавишь. Она могла бы работать переводчицей у нас в институте, она знает английский язык. Или в школе. Детей бы учила. Дети как раз таких любят. Белла за дверью говорит: - Бери все. Я тебя очень люблю. Я тебе еще что-нибудь подарю. И уходит на кухню варить кофе, по дороге запускает магнитофонную ленту. Я знаю, почему Роберт в обкоме, его хотят сделать заместителем директора по науке. Хорошо это или плохо? Кто знает! Для института, наверное, хорошо. Молодой, энергичный, смелый, прогрессивный. Блестящий ученый. И вообще здесь дают двигаться молодым. Если Роберта сделают замдиректором, мне-то будет лучше. Он поможет нам. Я и сегодня пришла к нему, чтобы он нам помог. Я решила открыто заявить, что Тереж обманывал руководство института и Комитет, расписывая перспективность своих тем и докладывая о том, что им сделано. Им ничего не сделано и не могло быть сделано, ибо у нас нет чистого сырья для этих полимеров, и в ближайшие годы его не будет. У американцев сырье есть, но они отказываются его нам продавать именно потому, что понимают: у нас оно будет не скоро. У нас еще нет технологии, нет методов очистки. Нашим сырьем являются достаточно сложные химические продукты. Я понимаю, что вступаю в борьбу, которая может мне оказаться не по силам, но что делать? Другого выхода нет, я все обдумала и выбрала. А если Роберт будет замдиром, он поддержит нас. Но когда он приходит домой, я начинаю его пугать: - Ничего хорошего из этого не получится. Ты не тот тип. На таком месте требуется человек-жертва. Талантливый эрудит-дилетант, ученый администратор. - Это я, - смеется Роберт. - Пусть сам он ничего не создаст, не изучит, не будет формулы его имени, но он объединит, направит, раскидает свои мысли и идеи, а сам останется ни при чем. Он должен делать тысячу дел в день, из которых девятьсот он делает за других. - Это я. - Под его руководством напишут кучи кандидатских и докторских, а он не напишет ничего. Безымянный ученый, человек-жертва. - Это я. - Ты тот, кого благодарят в конце. А еще разрешите принести мою искреннюю благодарность Ивану Ивановичу, чьи любезные советы, без чьих любезных советов этот скромный труд... - Откажусь! - Правильно! Зато сможешь потом говорить, что сам не захотел. А то тебя снимут раньше, чем ты успеешь обойти тридцать лабораторий. - А я и не собираюсь их обходить. Руководить надо в общем и целом. Ты этого не знала? А Белла ликует: - Смешно, Робик - и вдруг _это самое_. А ему пойдет. По этому поводу надо выпить. - В том-то и дело, что Робик не это самое, - уже вяло договариваю я. Все дело в Белле, ей хочется, чтобы Робик стал это самое. Она поджигательница, ей хочется шума, почета, поездок в Москву, командировок за границу, ей-это надо, ему нет. Ему не надо становиться научным руководителем института, я понимаю. Но могу только сказать последний раз тихо: - Откажись, Робик. Зачем тебе? Не эти слова сейчас нужны, и Роберт их не слышит. - Ну, тогда поздравляю. Тогда все здорово! Ты молодец! Это он слышит. Раньше Роберт говорил "я все могу", но это не к тому относилось, чтобы стать замдиром и сидеть в президиуме. Белла говорит: - Если я правильно понимаю, замдиректор - это больше, чем директор. - По этому поводу надо выпить, - замечает Роберт и вынимает из портфеля бутылки. - Беллочкина идея... как всегда... правильная... выпьем за Беллочку. - А что ты думаешь, - обращается Белла ко мне, - вот мы к нему привыкли, знаем его недостатки, нам он не кажется выдающимся. Обыкновенный парень, но эти-то обыкновенные парни... - Беллочка... - ласково говорит Роберт. - Или вот... - Белла выбегает в другую комнату и возвращается с толстой растрепанной рукописью и делает несколько танцевальных движений. - Наша книга, наша книга, - поет она. - Беллочка, ласонька, положи, - просит Роберт. - Перепутаешь страницы. Она кидает рукопись ему на колени. - Держи, - смеется она, - я спущусь в гастроном, куплю чего-нибудь пожевать. - Ну, а как ты будешь жить с Диром? - задаю я вопрос. От того, как они поделят власть, зависит очень много для института и для Роберта, у которого нет так называемого опыта руководства. - Это очень важно, очень важно, - шепчет Белла, не отрывая продолговатых ореховых глаз от лица мужа. - А Дир сказал мне так: "Когда вас нет, я делаю все, когда меня нет, вы делаете все. А когда мы оба, то я не знаю, что мы делаем". Роберт хохочет. Все это и правда выглядит весело, смешно и хорошо. Это может оказаться плохо только для Роберта, для него, потому что он не человек-жертва и не захочет бросить свою лабораторию, у него там рождается интересный процесс, и докторскую он пишет. Хотя писать диссертацию у нас в институте считается стыдно, это "для себя", и многие талантливые ребята считают более честным сейчас диссертации не писать, а работать, выполняя заказы промышленности. Проблема отдачи - проблема номер один для нашего института. Все это довольно тяжело примиряется: сегодняшние нужды страны, подлинно научная исследовательская работа, проблема отдачи и пресловутые диссертации. А главная непримиримость заключена в двух словах - быстро и хорошо. Вот чего мы никак не можем. Мы можем быстро и плохо, хорошо и медленно. Медленно, чтобы как следует подумать. Годы там, где мы сейчас считаем месяцами. А этого нам не могут позволить. - "А когда мы оба, то я не знаю, что мы делаем", - смеется Роберт. - Очень смешно, очень смешно, блеск, - шепчет Белла и бежит в гастроном. Роберт звонит, зовет Завадского. Мы все живем в одном доме, или в соседнем, или через пять домов отсюда. И я переезжаю на следующей неделе. Одинаковые дома, одинаковые лестницы, одинаковые квартиры, обставлены одинаково. Наши квартиры наполнены магнитофонами, телевизорами, проигрывателями, транзисторами, холодильниками. Завадский входит с видом человека, который смеялся на лестнице и намерен смеяться весь вечер. - Он еще станет бюрократом, клянусь. Это не шутка, перемена пе-аш среды. Я уже вижу на его лице отблеск чего-то такого. - Вы, ребята, на первых порах будете мне помогать, - просит Роберт, пожалуй, чуть серьезнее, чем ему бы хотелось. - Это ты будешь нам помогать, - говорит Завадский, укладываясь в кресло. - Заявляю официально, что я решил пойти по пути хулиганства. Будут хулиганить, не ходить, не писать. Все кончаю - заседания, бумаги, все. Точка. И потом, мне нужен зам по технологии и бюрократизму, ты мне его дай. - Завадский потирает руки и заглядывает нам в глаза. - Должен дать, - говорю я, - ты теперь все всем должен. - Молчать! Знайте свое место! - отвечает Роберт. - Я вас вызову через секретаря. - Глупенький, - говорю я, - жизнь сенсаций коротка. Пользуйся. - А письмо сегодня было? - спрашивает Роберт Завадского. Тот краснеет: одна ленинградская девушка пишет ему письма чуть не каждый день. Сегодня письмо было. - Тогда женись, - смеется Роберт. Появившаяся в дверях Белла мгновенно подхватывает: - Правда, почему вы не женитесь? - Она испортит весь мой порядок. Я тогда ничего не найду. Я знаю. Я пробовал. Я был почти женат. - Это так плохо? - спрашивает Белла, глядя на Роберта. - Все лежало не на месте. Клянусь. Это было ужасно! И она все время напевала. - Та была другая. - Звали ее так же, - смеется Завадский. - Ира. Все они Иры. Клянусь. - Письма она пишет изумительные, - говорит Роберт. - Женись на ней, старик. Хорошая девочка. И влюблена. Если бы мне писали такие письма! - Хватит, ребята, хватит. Серьезно прошу, - молит Завадский, - вступитесь за меня, Маша. Я знаю, как ему неловко. Знаю, что ему неловко, даже когда он видит в почтовом ящике конверт с синими и красными полосками - авиа, хотя и приятно. Я знаю это так, как будто сама по утрам вынимаю из ящика пестрые конверты с чьей-то надеждой, которую я обману. Я говорю: - А директор? Надо разделить функции обязательно. - С директором надо поступить так, - говорит Завадский, - посадить его за столик, константочки какие-нибудь снимать. Пусть у него будет свой столичек. Химик-фанатик готов посадить всех за столичек. Беспокоится, что руководители науки все дальше отходят от науки. - Ребята, - говорю я, - благословите меня, я написала бумагу, убедительно доказывающую, что мои темы, обе притом, на данный момент всего лишь красивая сказка. - Не связывайся с Тережем, прошу тебя, Машок, - быстро произносит Роберт, - его голыми руками не возьмешь. Начнется канитель. Лучше не лезь в это дело. - Я же сказала: убедительно доказывающую. - А я сказал, не лезь. Оставь. Ты не знаешь, как к нему относится Дир. Тереж для него персона грата. Причины мне абсолютно непонятны и неизвестны, но факт. Умный Дир доверяет Тережу. А Тереж... это Тереж... - Неужели! - восклицаю я с насмешливостью, которая ни до кого не доходит. - Понимаешь, миленькая моя, - продолжает Роберт, - все, что ты скажешь, будет верно, а выглядеть будет так, что ты плохая. Полимеры, которые Тереж наобещал Комитету, очень нужны. Как хлеб и воздух. Он их обещал, он их расписал, у Комитета глаза горят, он их почти сделал, на словах, во всяком случае. А ты являешься и доказываешь, что все не так и полимера не будет. Ты же окажешься плохая, ты, ты... - Пусть, - отвечаю я туповато. - Подумаешь! - Нет, не пусть, ты не хуже меня знаешь, что не пусть. - Роберт смеется. - И вообще не спеши. Поработай. Годик-другой. Поработай, поломай мозги. Может быть, и сделаешь. Тогда грудь в крестах. - Ты что, репетируешь новый стиль? Мне не нравится. - Хочешь совета? Не связывайся. Не трать силы понапрасну. Не пиши своих грозных бумаг, плюнь, перетерпи, спусти на тормозах. Будь мудрой и спокойной, и ты победишь. А все остальное ерунда, само засохнет и отпадет. Потерпи, время работает на нас, ты будешь делать настоящее дело. Но до настоящего дела тоже надо дойти, и по нелегкой дорожке. Будь умницей, верь в меня, твоего руководителя. Отличная тронная речь. Ладно. Он не хочет быть сегодня серьезным. Простим его. Раз он сегодня именинник. - Это глубоко ненормальная вещь, которая ведет к глубоко ненормальным последствиям, - говорит Леонид Петрович Завадский. - Уйма вашего времени и сил уйдет - на что? Жаль? Очень. А что делать? Я с Робертом не согласен. Надо ввязаться в драку. Очень неохота, я понимаю, я-то понимаю. А выхода нет. Мой отец всегда говорит: "Скупой два раза заплатит, ленивый два раза сделает". Но трудно вам будет, ох. И смотрит на меня печально, уныло, рукой подпер подбородок, пригорюнился. Уже видит, как от меня остались рожки да ножки. Такой, значит, страшный Тереж. Поддержали меня друзья. Да, боже мой, я ведь знаю, что такие вещи все равно решаешь одна и делаешь одна. Приходят физики, мы наливаем рюмки, и начинается обычный застольный шум, где все серьезное, составляющее смысл нашей жизни, выражается в шутливой форме. Недаром в институте, на ученых советах, на отчетах, на летучках, самым главным кажется, кто кого перешутит. Великое дело - перешутить. Перешутил - победил. Шутить надо на тему. Мы всегда шутим на тему. - Давай, Роб, развивай кипучую бездеятельность! - Да, я читал. Работа непонятная, очевидно, хорошая. - ...А что химфизика... - ...В химфизике нахалы, но не дураки. - Не робей, старик. Будешь замдир хоть куда. Только ставь на правильную лошадку и добивайся независимости. - К сожалению, даже из таблицы умножения можно сделать неправильное употребление. - Задача начальства - защищать своих подчиненных от происков вышестоящего начальства, я на тебя надеюсь, Роб, - говорю я. Ни на минуту не прекращаю я думать о темах 1 и 2, даже если мне кажется, что я думаю о другом, сплю, смеюсь и пью вино за здоровье нового замдира. Все мы так. Всем нам сказали: встань в угол и не думай о белом медведе, а мы стоим и думаем только о нем. Я поднимаюсь и говорю с волнением, глядя на физиков, которые держатся изумительно дружно, умеют веселиться, умеют работать, у них золотые руки, светлые головы... - Переходите в нашу лабораторию! - Этот маленький тост произнесен с большим чувством, - смеется Роберт. Все-таки он благородный парень и друг, физики ему самому нужны, но он готов их уступить. - Переходите, - прошу я, - и мы начнем интересную работу. Вам будет предоставлена самостоятельность, переходите, ребята. И выпьем за нашего нового замдира. - А я хочу стать замом себя по науке, - грустно говорит Завадский, - и больше мне ничего в жизни не надо, клянусь. Я думаю о девушке, которая пишет ему письма каждый день. Нет, с письмами у нее ничего не получится, тысяча километров - надежная гарантия. Ей надо приехать и не тронуть ни одной бумаги, не двинуть ни одной вещи. Говорят, у Леонида Петровича дома все здорово устроено, называется - порядок беспорядка или, наоборот, беспорядок, порядка. Все перевернуто, почти нереально, предметный мир висит в воздухе. Но весь этот хаос подчиняется своему хозяину. За столом продолжают обсуждать дела института. Беда, что мы ни о чем другом не можем говорить. - Почему мы такие отсталые, почему мы не танцуем твист? - спрашивает Белла. - Мы танцуем, - отвечают физики. "Они танцуют", - думаю я. - Все старухи в Чехословакии танцуют твист, - говорит Белла. - Твист обеспечит вам великолепный брюшной пресс. Это спорт, подкрепленный музыкой и неутомительными тренировками. Три месяца тренировок - и вы в полном порядке, - говорит Роберт. - А что же ты? - спрашиваю я. - У меня нет как раз этих трех месяцев, старушка, - отвечает он. - У меня нет даже трех дней... Это правда. Казалось бы, что, живя в провинции, мы должны иметь свободное время, но его нет у нас. Мы бежим в том же темпе, что и наши коллеги в столичных городах, и мы бежим быстро, а надо бежать еще быстрей. - Беллочка, - говорит Роберт ласково, - восполняет все мои просчеты и недоделки. Она моя художественная часть. - Больше я не буду твоей художественной частью, - заявляет Белла, - поступлю на службу и выработаю себе новую линию поведения. Буду учиться смотреть в окно, когда мне не хочется разговаривать. Как Маша. - Молодец! - восхищается Роберт. Темы 1 и 2 - это химия, моя профессия, но за всем этим стоит седой краснолицый человек, который с самого начала внимательно смотрит на меня, пошучивает, ждет. Он ждет открытого боя. Вряд ли он рассчитывал на то, что я буду молчать. А может быть, он как раз на это рассчитывал. - Маша! Маша! - смеется Роберт. - Ты за меня не рада? Почему старые друзья всегда такие зануды? Всем недовольны и только умеют портить настроение! А помнишь, как мы ездили в Новгород и цыганка нам нагадала. Отличная была цыганка. Мне она нагадала тогда Белку с ходу, вот, пожалуйста, моя Беллочка. А тебе? Мне она нагадала казенный дом, дальнюю дорогу и Беллочку-шатеночку. Все точно. - Почему мы никогда не зажигаем свечи? - восклицает Белла. - А свечи есть! Она приносит увесистую пачку пахнущих керосином свечей, рассовывает их по стаканам, зажигает. - Замечательно! - восхищается Роберт. - Красиво! - Очень мило, очень мило, - бормочет Леонид Петрович, - только жарко. Прямо скажем, нечем дышать. - Свечи _придают_, - шепчет Белла, - но все равно, я должна работать. Товарищи, устройте меня на работу, я же вас прошу, но все-таки на такую работу, которая была бы хоть что-то. Горящие свечки плавают в ее ореховых глазах, красивое белое лицо презрительно-печально, она разговаривает сама с собой: - Все-таки такая работа, на которой я была бы хоть что-то, а не полное дерьмо. В институт я не пойду, потому что я ненавижу химию. В районную библиотеку! Хоть книжки выдавать! В газету! Статьи писать. О ходе хлебоуборочной. Я должна работать. Всем на это наплевать, буду я работать или не буду и кем я буду. Мы привыкли к тому, что Белла считает нас виноватыми в том, что она не работает. Когда она заговаривает о работе, всем нам делается неловко, а она еще долго говорит и сердится, что мы молчим. - Почему вы молчите? Не удостаиваете меня! Вы выше. Интересно, почему вы молчите? Вы не хотите, чтобы я работала? Скажите честно, вы считаете, что я ничего не могу делать для пользы общества? Но вы напрасно так считаете. Вы убедитесь в этом. 4 Потихоньку все-таки мы как лаборатория формировались, и я росла как начальник. Прежде всего мы научились делать запасы. Научились меняться, брать ненужное сегодня в расчете на туманное будущее. Мы научились делать "заначки". В лаборатории накопились неплохие запасы - приборов, реактивов, посуды. Конечно, нам было далеко до других, но и у нас наступила эпоха Умеренного достатка. Мы перестали побираться и могли как равные участвовать в грандиозных институтских обменных операциях, проходивших под лозунгом "Сменяем все на все!" и "Я тебе - ты мне!". С помощью универсального катализатора - спирта и личного обаяния - мы наладили приятельские отношения со стеклодувами, и тот главный дядя Вася, который есть в каждом институте, человек, способный подковать блоху, уже не отвечал нам ледяным тоном: "Сделаю через месяц". Дело в том, что мы стали втихомолку заниматься темой N_3, которая не проходила по планам Комитета, не значилась в планах института и вообще нигде не значилась, словом, не существовала. Она родилась в таинственных глубинах нашего подсознания. У нас идеями не хвастаются. К идеям относятся с предубеждением и боятся, когда их много. В лаборатории Роберта висит плакат: "Идеи, не мешайте нам работать!" Роберт может сыпать идеями, у него цепная реакция. Даже хорошая идея - это очень мало, почти ничего. Практически ничего. Так мы говорим. На самом деле мы любим идеи. Идея может родиться рано утром, на рассвете, а уже в полдень умереть в коридоре у ящика с песком, где трое химиков соберутся покурить. Смерть идеи может быть бесславной. Она умрет, воткнутая с окурками в песок, под смущенный смех того, кто ее родил. Она может умирать тяжело, в хриплом споре, под непарламентские реплики сторон. Иногда она может показаться слепяще гениальной одному или даже троим, пока к ящику не подойдет четвертый. Попросит закурить, осведомится, о чем речь, и просто, как прикуривал, закроет открытие. Хуже, если идея осталась недобитой. Проскочила и осталась жить, нахальная, манящая, но фальшивка и дешевка. Она все равно умрет, но перед смертью наделает Дел. Моя идея осталась жить. Роберт раскрошил спичечный коробок, выкурил несколько сигарет. Я ждала, "скрывая волнение". Он спросил, не получится так, что мы будем возиться, а папа Байер давно уже это сделал. Но я была в патентной библиотеке, патентной аналогии нет. И мы оставили идею жить. Тайную, незаконную, ненадежную. - В кого ты у нас такая умная, - пробормотал Роберт. Мимо нас проходили сотрудники. Лаборанты думали о несправедливости, мы можем стоять и трепаться, а они не могут. В эту минуту они забывали, что они треплются не у ящика с песком в коридоре, а прямо в лаборатории. Мы совещались с Завадским, химиком очень тонким, надежным, стоящим всегда у опыта, как бывало это в добрые старые времена. Я пришла к нему в лабораторию. Он что-то делал у "миланского собора". "Миланскими соборами" мы называем металлические конструкции, решетки, установленные у стен от пола до потолка с различными приспособлениями. Эти решетки дают возможность использовать вертикали. Они удобны, здорово выглядят, сурово и по-деловому. Завадский работал под потолком, а я ждала, глядя на то, как он налаживает дозеры. У него была спина человека, который боится, что с ним заговорят. Ботинки были сброшены на пол, он стоял на лестнице в носках. Ему, наверно, неловко было передо мной, что он в носках. Я видела, как он покраснел там, под потолком, а мне почему-то теперь было неудобно уйти, и я села на высокую табуретку посреди комнаты и стала ждать. Давно, по-моему, можно было сделать все с дозерами, но он не слезал. Я незаметно поставила ногу на нижнюю перекладину, уж очень он был громоздкий и тяжелый для этой тонкой белой лестницы. Я боялась, что он упадет. Он сопел там и пыхтел и не торопился. - Помочь? - спросила я. - Тысяча извинений, помогать не надо, я скоро кончу. Я буду медленно торопиться, - ответил он. Эти "миланские соборы" - хорошая штука, удивительно, как мы раньше не додумались. День сегодня весенний, пахнет талой водой. Широкая спина, обтянутая зеленым свитером, стала казаться спокойнее и веселее. Завадскому приходилось теперь спускаться по лестнице, чтобы посмотреть внизу, как капает, и опять подниматься, чтобы регулировать наверху. Делал он это на редкость легко и радостно. И вообще Завадский в своей лаборатории - это зрелище, достойное внимания. Он колдун и колдует над каждым синтезом. Что-то шепчет, прислушивается, наклоняя голову, нюхает, дует. Любит честную работу. Наконец он спрыгнул, обулся, убрал лестницу, вымыл руки. - Вы похожи на жену моего бывшего шефа, - сообщил он мне. И я это запомнила. Я всегда запоминала всю чепуху, которую он говорил. А он как будто каждый раз ждал минуты и удобного случая, чтобы сказать мне что-то вроде того, что я похожа на жену его шефа. Я могла думать что угодно. Это все равно ничего не значило, но иногда мне начинало казаться, что это самое хорошее вообще из всего, что у меня есть. Он пришел к нам в лабораторию, все внимательно посмотрел, задавал вопросы, не торопился, вел себя как комиссия, которая хочет найти недостатки. Он их нашел, золотой человек, показал нам. Задумываясь, склонял набок большую голову. Виски у него были седые. Не сказал ни да, ни нет. Сказал: - Айн ферзух ист кайн ферзух [одна попытка - не попытка (нем.)]. Сказал: - Бейте в эту цель. Потом учил меня, как бороться и добиваться разрешения на тему N_3. Учил спокойствию, твердости, пробойной силе, неуязвимости, всему, чему хотел научиться сам. - Пусть публика улюлюкает, - говорил он, - вы невозмутимы, холодны как лед. Улыбаетесь, думаете о своем и делаете свой полимер. Вы идете к цели. Да поможет вам бог. Я шептала слова благодарности. - Да поможет он и мне тоже. Меня сейчас одна заумная вещь интересует. Я ее сделаю во внеурочное время. Как вы думаете, получится у меня что-нибудь? В вас я уверен, в себе нет. Формально мы продолжали работать с N_1 и N_2, то есть тратили время и государственные деньги, ставили серии опытов и писали отчеты. А по-настоящему занимались N_3. Полимеры создаются в огромном количестве. Лепкой бестолковых полимеров занимаются во многих почтенных научных учреждениях. Каким получится полимер, предсказать нелегко. Хотя наука стремится уйти от опыта к предсказанию, и математик Петя у нас в лаборатории сел считать, собираясь кое-что предсказать с N_3. Полимер надо знать. Надо знать, как он будет себя вести, надо чувствовать _нюансы_. Втихую многие ученые варят _свой_ полимер в надежде осчастливить человечество. Достают грамм сырья и варят свой полимеришко. Задача у каждого скромная, он соревнуется с господом богом. Тема N_3 начиналась в нашей лаборатории с тайным и глубоким энтузиазмом. Дело в том, что физики перешли в нашу лабораторию. Это была крупная победа. Роберт сказал одобрительно: "Сумела. Очко в твою пользу". И подписал приказ об их переводе. Как это случилось, не знаю. Я, конечно, сделала все что могла для этого, но могла я мало. Это удалось потому, что в институте происходили очередные реорганизации. Из чего-то делали что-то, лаборатории делили, сливали, переставляли местами, вводили новый корпус, одни расширялись, другие плакали, что им не дали расшириться, и физики, поддавшись этой инерции движения, перешли. И рвались к работе над темой N_3. Если бы она нам удалась, был бы получен новый полимер громадной термостойкости. Такой полимер нужен для ракетной техники. Он нужен для самолетов, в машиностроении, в медицине. - На вашем месте, - говорил нам Леонид Петрович Завадский, - я бы сам себе завидовал. Потом он спросил: - Разрешите сегодня побаловаться у вас под тягой. В нашем корпусе сейчас какие-то упражнения с водой, такие, что три-четыре раза в день воды не бывает. Хлоп - и воды нету. Разрешите? Лаборатория Леонида Петровича была раскидана по всей институтской территории, ему достались самые неудобные помещения, и он часто приходил к нам работать. Мы придумывали нашему будущему полимеру название. Мы называли его ласково коробочкой, звездочкой, стеклышком, рыбкой, пока не остановились на фонарике. На фонарик похожа его формула. Мы называли его еще по-разному, соревнуясь в глупости и радости, теперь нам было кого любить, о ком заботиться, над чем ломать голову. Мы сразу поверили в наш полимер, и, думается, не напрасно. Сырье для нашего полимера у нас было. Один мономер мы получали из Харькова, другой изготовляли сами. Становилось понятно, для чего мы живем на свете. Теперь надо было медленно торопиться. Конечно, я должна была все это честно и подробно рассказать директору. Тема N_3 - фонарик - была нашим тылом. - Сергей Сергеевич, - скажу я спокойно, - выслушайте-меня. - Слушаю вас, Мария Николаевна... - ответит он мне с тем ледяным спокойствием, прикрывающим нетерпение, с каким руководители выслушивают своих подчиненных. У них есть чутье, они сразу угадывают _непростое_ дело. А дело все-таки было непростое, хотя я себя уверяла, что ничего подобного, дело простое. - Слушаю вас, Мария Николаевна... - скажет Дир. Он умеет быть вежливым с сотрудниками, которыми недоволен. Впрочем, откуда я знаю, каким он будет. Роберт предупреждал меня неспроста, во всей этой истории есть что-то подводное, и это подводное - Тереж. Тереж... Он похож на человека, который осознал, что времени мало и если он сейчас не схватит свою порцию славы, денег, почета, то может опоздать. Поэтому он торопится. Говорят, что он некогда был большим человеком, и сам он любит намекать на это. Но что нам до его прошлого... Иногда он-разговаривает много и фатовским тоном, а иногда тяжело молчит, полуприкрыв глаза, и я начинаю его жалеть. Он утверждает, что у него уже было три инфаркта. Но думать надо только о деле, только о том, чего стоили темы Тережа, эти его неосуществимые идеи, навязанные коллективу. Чего они стоили, я не знаю. Знает Тереж, но он не скажет. Из его лаборатории люди бежали, и что-то там еще было, люди не могут долго работать впустую. Но меня это все не касается. Роберт пугает нас: - Не связывайтесь с Тережем... А я и не собиралась с ним связываться. - Есть тысяча возможностей не переть на рожон, - благоразумно советует Роберт, друг, мое непосредственное начальство. А я не вижу ни одной. Правда о темах 1 и 2 означает разоблачение Тережа, но эту правду нельзя не сказать. И все это в конце концов обычная наша, не безоблачная, ни плохая, ни хорошая наша жизнь, которую мы себе сами выбираем. Что стоит директору поддержать меня? - Мария Николаевна, - может быть, скажет мне директор, - все ясно. Я буду поддерживать вас. Дорожа честью мундира, я сам постараюсь все уладить перед Комитетом, а вы идите и спокойно работайте. Полимер ваш перспективен. Хотелось бы удержать первенство, японцы работают в этом направлении... Надо торопиться. Идите и работайте, моя дорогая. 5 В пустой приемной секретарша директора ест конфеты, вызывая безнадежный коммутатор. Дверь в кабинет заместителя директора по научной части товарища Иванова распахнута настежь, его самого нет. Он мало сидит на месте. И пока не понять, хорошо это или плохо. Он по-прежнему пропадает в собственной лаборатории или в тех лабораториях, куда его затащили наиболее настойчивые из нас. Когда Роберт говорит, слова энергично торопятся, пляшут, мечутся, не поспевая за еще более быстрыми мыслями. Наговорит, наговорит массу всего, с ходу насоветует, и если у собеседника хватит ума и терпения разобраться в этой куче мыслей и слов, он найдет для себя, что ему требуется. И можно считать, что замдир по науке выполнил свое назначение, осуществил руководство, дал ценные советы, указал пути, помог. А если собеседник не поспеет, не схватит на лету, тогда плохо. Роберт не умеет возвращаться к пройденному, ведь он, гениальный импровизатор, не повторяется. Повторяется, если одержим идеей, но и тогда варианты бесконечны. Он любит сидеть на столе или на подоконнике, любит мчаться по коридорам и останавливаться в дверях. И курить у ящика с песком или там, где написано "Курить запрещается". Только в конце дня он вспоминает, кто он такой, и с государственным лицом медленно и устало проходит по тем же коридорам, спускается по лестнице, проплывает через вестибюль, кивает вахтеру, выплывает на улицу и садится в машину, чтобы проехать небольшое расстояние от института до дома. Сейчас двери его кабинета распахнуты, и уборщица выносит оттуда ковровые дорожки, в которых завелась моль. Появляется Зинаида, осматривает приемную, осматривает меня. - К начальству? Она подходит к окну, от окна идет назад и удаляется со словами: - Иду. Дела. Кроме того, что она ученый секретарь, она работает в лаборатории. И с большим успехом. Она гордость института и любимица вышестоящих организаций. До института она работала на химзаводе. Работы, которые она делает, нужны. Однако в нормальной заводской лаборатории их сделали бы не хуже. Если результаты Зинаидиной деятельности оценивают недостаточно высоко, она плачет. Но это случается редко, и редко ей приходится плакать. Дело у нас с ней одно. Но мы в разных местах пишем слово "конец". Нам дана одна дистанция, надо бежать четыре круга, а она пробегает один и вскакивает на пьедестал почета и раскланивается, и все кричат, что она победитель. Можно начать все сначала, нам объяснят про четыре круга и свистнут в свисток. Она опять пробежит один и поднимет руку, и все будут кричать, что она выиграла. Зинаида ушла, а я сижу и о ней думаю. Она здесь давно, еще в войну работала на заводе, в километре отсюда, в городе всех знает и ее знают. А я что? Новенькая. Долго еще буду новенькой, и очень возможно, что я вообще зря все это затеяла, в Ленинграде-то я была не новенькая, надо было там оставаться и не бросать маму. Вот сейчас, в данную минуту, я, пожалуй, не могу сказать, что мешало мне остаться в Ленинграде. Все туда стремятся, а я оттуда. Почему и зачем? Это была ошибка. - Давайте быстренько, - говорит мне секретарша, - пока никто к нему не проперся. А то ведь без конца ходят, за каждой ерундой! Термостат надо - к директору, термометр надо - к директору, сто рублей - к директору... Уловить прозрачный смысл ее слов нетрудно: все к директору, никто - к замдиректору. Так, видимо. Я иду. Сергей Сергеевич сидит за столом и нажимает на кнопки селектора. На нем белая рубашка, галстук и пиджак отливает металлическим блеском. Он любезно улыбается мне. Так улыбается он тем работникам института, которые на данном этапе далеки от внедрения. Такие улыбки, если бы могли, убивали. Ибо Дир в одном искренен несомненно: заводской человек, он не желает работать без практических результатов и не имеет права... Улыбка Дира! Расшифровывается так: на заводах по-другому работают, не так, как вы тут работаете, кандидаты и кандидатки. Развели кандидатов, а с ними цацкайся! Они не от мира сего, а нужно быть от мира сего и технику знать. Маленькая чистая сильная рука нажимает на кнопки селектора. Блестящие кремовые кнопки, красные лампочки таинственного, утробного света. Поединок голосов. - ...Зайдите в час... передайте... отгружайте... - ...Есть. - ...Свяжитесь с заводом. - ...Отдача... Слушайте, слушайте, закон-то сохранения материи должен соблюдаться... - ...Да, недаром за рубежом говорят: русские химики очень изворотливые и талантливые, на любой дряни работают. Лампочки загораются. Дир отвечает, вызывает сам. Наконец говорит: - Слушаю вас, Мария Николаевна. И я начинаю. Все это время мы работали, приняв из рук товарища Тережа горсточку белого порошка и кучу документов, писем, отчетов, рассказывающих об этом порошке. Мы работали. Полимер в малых количествах получался неплохой, но, заколдованный круг, наработать мы его не могли. И никто бы не мог; нет мономера. Не секрет, что госдепартамент США не разрешил его продать нам. Затем - очистка. Грязный полимер разлагается, а метода очистки нет. Он есть в бумагах Тережа, но в действительности его нет. - Ясно, - говорит Сергей Сергеевич. - Абсолютно, - радостно подтверждаю я. И тут я увидела, что лицо Дира изменилось. Но я не могу остановиться и несусь дальше, излагаю тему 3, описываю наш фонарик. А Дир подобрался и порозовел. Уже несколько раз приоткрывалась дверь кабинета и показывались ноги и головы тех, кто стремился войти целиком и сменить меня. Надо было торопиться, успеть все сказать. Один человек вошел. Это был Роберт Иванов, он сел в кресло и сделал вид, что ему до меня нет дела. Я была ему очень благодарна, что он пришел. Потом вошел еще один человек. Это был Тереж. Каким образом и почему он тут очутился, не знаю. Но я уже, собственно, закончила. Я перечислила наши робкие просьбы, связанные с темой 3, и, собственно, я кончила. Кажется, я не могла бы больше добавить ни одного слова. Сергей Сергеевич чиркнул спичкой. Сердце мое оборвалось, когда я увидела, _как_ он чиркнул спичкой и кинул ее на ковер. Я увидела, как он курнул, пригасил сигарету и встал. - Выходит, я дурак? - вдруг начал кричать директор. - Я дурак! Я дурак! С каждым новым "Я дурак!" он сердился больше и больше. Он покраснел и охрип. Казалось, что уже нельзя больше сердиться, но он, помолчав, находил в себе силы крикнуть еще "Я дурак!" и сердился все больше и больше. Я замерла, боясь поднять голову, от страха, от неловкости, от того, что в кабинете находились люди. На мгновение я подумала, что "Я дурак!" вовсе не ко мне относится, потому что Дир не смотрел в мою сторону. Но это относилось ко мне. Я ничего не хотела, только чтобы эта сцена кончилась. Человеку лучше всего жить там, где он родился, где его дом, и друзья, и мама. Даже если это такая мама, которой не рассказывают о своих неприятностях. Роберт, как мне показалось, слегка улыбался. Тереж был взволнован и красен, как будто это он кричал. А вообще откуда он тут взялся? Его присутствие удивляло меня больше всего. - Я дурак! - крикнул Дир в последний раз и замолк так же неожиданно, как начал. А дальше ничего не последовало. Дир сел, закурил и спокойным, официальным голосом объявил, чтобы я шла и работала как полагается. С нас эти темы спросят, с меня спросят и с него спросят. На слове "спросят" показалось, что его опять заело и через это слово будет трудно перескочить, но он с ним справился, повторив несколько раз, что с нас спросят, с нас товарищ Смирнюк спросит, а с товарища Смирнюка тоже спросят. Он сказал, что тема 3 пока еще есть ноль, очередная гениальная идея и очередной фук, от которых лихорадит научно-исследовательские институты в нашей стране. А те две темы записаны в важнейшие, их с нас спросят и будут правы. - Будут правы, - машинально повторила я за Сергеем Сергеевичем. Я не понимаю, как это получилось, что я явственно сказала: - Будут правы... - Что я этим хотела сказать, не знаю. Сергей Сергеевич понял меня так, как было надо. - Конечно, - проговорил он прежде, чем я успела объяснить вырвавшиеся у меня слова. Безнадежно теперь было объяснять, что я не то хотела сказать, что это у меня случайно вырвалось. Да и как объяснишь? Теперь лучше молчать. Я посмотрела на Роберта. Все это время он сидел с таким видом, будто знает средство, как все можно уладить. Это средство он мне сообщи