Тереховым. Та, которую он любил, была ясной, открытой, надежной. Та, которую он любил... Он перечитывал короткое письмо: "Прости, если можешь. Я себя не прощаю. Так получилось. Я виновата перед тобою глубоко. Хочу, чтобы ты узнал правду от меня, а не от других. Мне очень тяжело, меньше всего на свете я хотела тебе причинить зло..." "Меньше всего на свете я хотела тебе причинить зло..." - читал Алексей и видел ее лицо. Пожалуй, надо было сказать себе правду - он любил, она не любила. Но все-таки она приехала к нему почему-то... Алексей все вспоминал: Тася у него на заводе, две-три короткие встречи, которые, наверно, ничего не значили для нее и очень много для него. Потом в Москве она пришла на вокзал, неожиданно и решительно, как все, что делала. Там, на заводе, пообещала: "Я приду вас встречать в Москве". Он ей не поверил. Потом неделя в Москве, только неделя, сосновый лесок, зеленый вереск. Она пришла к нему домой и сразу показалась своей, даже "скандалисты" полюбили ее. Тогда в Москве ему не понравились ее друзья, но он не придал этому значения. Она не познакомила его с отцом, и этому он нашел объяснение. Она была все время немного напряженной, она тогда еще не решилась ни на что, хоть и сказала, что любит. И этому Алексей находил объяснение. А объяснение было одно - она его не любила. Да, так, а если так, чем же она виновата. Алексею хотелось застрелить Терехова. Убить, уничтожить. Было невыносимо думать, что где-то ходит, смеется, радуется жизни этот страшноватый грузный человек с опухшим темным лицом. И Тася с ним, в какой роли, на каком положении! Алексей верил в нее, гордился ею. Чем скорее он ее забудет, тем лучше. Но не забудет. Не забывал ни на мгновенье, все перебирал в памяти события, которые еще недавно казались значительными. Теперь они были не нужны, мешали жить. Но уберечься, спрятаться от воспоминаний было невозможно. Алексей видел, как Тася входит к нему в дом. Тетя Надя приглашает ее. Потом она поет "скандалистам". Она улыбается ему. Какое милое лицо было у нее тогда! Все рухнуло от ничтожного ветра. А он верил, что нашел Тасю на всю жизнь. В городе были все те же пахнущие штукатуркой дома, сквер с полотняными портретами передовиков производства. В гостинице Клавдия Ивановна вылупила на Алексея свои печальные глаза, заговорила громко и приветливо: - А мы уже заждались. Что, думаю, не едет и не едет?.. Напрасно он был насторожен заранее, нервничал, ожидая понимающих взглядов, сочувствия, любопытства. Ничего не было, все было просто, спокойно, обыкновенно. Может быть, только Казаков был шумнее и оживленнее обычного, а может быть, и это казалось Алексею. О Тасе не было сказано ни слова. Опять Алексей стал ездить "замовским" автобусом на завод. Так же по утрам автобус вел кто-нибудь из инженеров, шофер дремал и, просыпаясь, острил: "Ой, падаем!" Лидия Сергеевна, как и прежде, давала Алексею пояснения. - Вон баженовская "Победа", - говорила она, глядя в окно, - всегда битком набита. А иногда и совсем свою машину отдаст, а сам с нами едет. - Поколебавшись, негромко добавила: - Не то что некоторые. И как бы в подтверждение ее слов, красуясь, проехала серая директорская машина с голубыми занавесками, слегка покачиваясь на ходу. Этого было достаточно, чтобы в автобусе засмеялись. Сейчас мимо проехал "тот"... Алексей наклонил голову, занялся своими часами. Он успел увидеть сочувственный и понимающий взгляд Казакова и растерянное лицо Лидии Сергеевны. - Как бы нашего директора не забрали от нас. Такой сильный товарищ, - почтительно, как будто "сильный товарищ" мог его слышать, произнес главный механик. - А что, есть такие слухи? - спросил "академик". "Тася, Тася, Тася..." - Ну-с, что с тем бензином? - спросил Казакова главный технолог, седой человек в пенсне. "Тот бензин" - это была партия высококачественного бензина, которую железная дорога неожиданно отказалась перевозить. Как это случается, что-то где-то не учли, не договорились, не согласовали, и ошибка грозила грандиозным невыполнением плана. Отношения с капризной и своенравной железной дорогой были тяжелыми. - Железная дорога посмотрела в свой талмуд и не пропустила бензин. А над железной дорогой только один бог, - сказал Казаков. - Н-да, маршрут был согласован. Такая неожиданность! - ответил главный технолог. Он был всегда серьезен, озабочен и немного всеми недоволен. - Куда идти, кому жаловаться? - сказал Казаков. Главный технолог не имел обыкновения поддерживать шутливый тон, говоря о серьезных вещах. - Вопрос вывоза готовой продукции слишком существен для нас, Петр Петрович, - сказал он своим тихим, бесстрастным голосом, - нам этот бензин слишком дорого стоил... - Да, уж влетел в копеечку, - согласился Казаков. - Не хочется, чтобы завод страдал из-за чужого головотяпства, - продолжал главный технолог. Казакову также не хотелось, чтобы завод страдал из-за чужого головотяпства. - Сегодня будем пробивать это дело. Он уважал главного технолога и мирился с тем, что старик был занудой и сухарем. Чтобы увидеть старика улыбающимся, надо было посмотреть на него в окружении семьи: Казаков жил с главным технологом в одном подъезде и наблюдал по воскресеньям идиллические сцены "Дедушка и внуки". Казаков спросил у главного технолога, как поживают его очаровательные внучата, два мальчика семи и восьми лет, форменные хулиганы. Старик улыбнулся. Автобус остановился у заводоуправления. 22 До остановки на ремонт, то есть до начала реконструкции, оставалось двадцать дней. Оборудование из Куйбышева должно было уже прибыть. Его не было. Алексей телеграфировал в Куйбышев. Оттуда отвечали: "Отгружено тогда-то". И сообщали номера накладных. Он звонил на железную дорогу. Там отвечали; "Не прибыло". Обещали выяснить. Он оставался на заводе допоздна. В сумерках, в сиреневом освещении, в особенной тишине, лучше чувствуешь, как работают аппараты. Молодой краснощекий механик Митя хотя принадлежал к службе главного механика, к реконструкции каталитического крекинга относился горячо и сочувственно. Он постоянно был на установке. Этот человек вообще чуть ли не жил на заводе. Был еще на установке старший оператор, рабочий Малинин. Он тоже охотно оставался вечерами с Алексеем. У Малинина, правда, была ревнивая жена, она не сочувствовала реконструкции. Когда она звонила, Малинин передавал Алексею трубку и просил: - Алексей Кондратьевич, скажите ей что-нибудь. Алексей выполнял эту странную просьбу, как мог, шутил с ревнивой Калисфенией, сокращенно Калей, рассказывал, что сейчас ее муж делает на установке; и Каля, присмирев, говорила: - Ну ладно, всегда вы меня заговорите, я и забуду, зачем звонила. А розовощекий Митя говорил Малинину: - В принципе, дорогой товарищ, ты глубоко неправ. Ты из нее психопатку воспитываешь. Разве можно строить семью на взаимном недоверии? - А у нас не взаимное, у нас только одна сторона на недоверии, а другая на полном доверии, - улыбался рослый Малинин, голубоглазый, с пшеничными кудрями, с леноватой такой усмешечкой. Неторопливый, выдержанный человек, физически очень сильный. Про него говорили "смекалистый". На заводе скупо хвалят, такими словами, как "одаренный", "талантливый", не кидаются, и ходил Малинин "смекалистым". Он непрерывно искал и пробовал новое. Пока это были незначительные изменения, которые Малинин предлагал на своей установке. На большее он не замахивался, не хватало знаний. Установку свою Малинин чувствовал, знал насквозь. В ночные вахты, когда начальство спит, он слегка менял режим, смотрел, что получается. Удержаться от этого не мог. Когда Малинину предстояла ночная вахта, Рыжов заранее бесновался: завод не лаборатория, каталитический крекинг не экспериментальная установочка. - Ты рабочий или кто? - спрашивал Рыжов. - Может быть, ты член-корреспондент Академии наук? Малинин усмехался и обещал вести себя аккуратно. - Рабочий, рабочий я, ничего не трону, пускай себе спокойненько гудит. - Что это ты называешь "гудит"? - Да так, все, - неопределенно отвечал Малинин, не в силах дождаться, когда он останется один и сможет подрегулировать по-своему и _посмотреть_, что из этого получается. Рыжов чертыхался и уходил, а Малинин оставался. Конечно, Рыжов понимал, что Малинин знает свою установку. Но понимал и то, что этого, кудрявого, рыжеватого, широкоплечего человека сейчас лихорадит, так ему хочется проверить одно свое предположение, даже не одно, а несколько. Всегда не одно, а несколько. "Тьфу, наваждение", - говорила со вздохом жена Каля, видя, что Малинин задумался и молчит. Для Малинина все изменилось с приездом Алексея. Раньше его предложения вели к отдельным улучшениям, теперь реконструкция покрывала частные усовершенствования. Вбирала их в себя. Вначале Малинин удивлялся тому, что Алексей внимательно слушает его. Потом понял: им было одинаково интересно и одинаково необходимо изменять и _пробовать_. Малинину было не лень по десятку раз бегать на этажерки. Потому что изменять и пробовать - это значит бегать. Далеко бегать, высоко подниматься, там открыть, там закрыть, там прикрутить, там просто посмотреть. Другие операторы делали это с неохотой - зачем создавать себе лишнюю работу, лишнее беспокойство. А Малинин с радостью: для него это было самое интересное в жизни. Ради этого он жил, ради этого пошел учиться, решил стать инженером. Он был только на первом курсе института, на заочном отделении. Учиться было нетрудно, но-медленно, страшно медленно отчего-то все подвигалось. И было жаль Калю, которая не видела жизни. А двадцатипятилетний Митя, механик, поучал: - Ты свою Калисфению страшно распустил. Почему ты такую ревность и подозрительность разрешаешь? Даже не знаю, как ты ее теперь призовешь к порядку. А не призовешь, она тебя погубит. С таким характером она тебе расти не даст. Денег она с тебя сильно требует, ты скажи? На наряды. - Брось ты, Митя, Каля человек как человек. Что ты на нее взъелся? - отвечал Малинин. - Я не зря взъелся, у меня могучая интуиция. Ревность - страшная штука, большой тормоз в личной и общественной жизни, - заявил Митя. - А ты-то откуда знаешь? - усмехнулся Малинин. - Интуиция, - рассмеялся Митя. - Ну, друзья, полезем к регенератору, посмотрим, что там сегодня делается, - предложил Алексей. - Полезем, - ответил Митя, и все трое, надев ватники, шли в пыль, к раскаленному железу, к самому нутру каталитического крекинга. С Митей и Малининым Алексею было легко. - А с "пауком" решено твердо? - спросил Алексея Малинин, стыдясь своей настойчивости. Он задавал этот вопрос не первый раз. Им давно владела заманчивая идея - регулировать объем катализатора в реакторе на ходу, не останавливая установку. Существующее устройство в реакторе - распределитель - неподвижное. Малинин предлагал сделать вместо него подвижной "паук". Дело это было тяжелое. Главный механик возражал. Но Алексей в предстоящую реконструкцию собирался установить подвижной "паук" Малинина. - Решено твердо, - ответил Алексей. - А когда вы к нам придете? - спросил Малинин. - Вы не забыли, что вы обещали? Моя мама ждет вас. - Как позовешь. - Значит, насчет "паука" это твердо? - опять переспросил Малинин, краснея и ненавидя самого себя. - Вы меня, конечно, извините. - Слушай, перестань меня пытать, ты все равно поверишь только тогда, когда твой "паук" будет поставлен и начнет работать. Отстань. - Верно, - засмеялся Малинин, - извиняюсь. Вскоре одна из трех установок каталитического крекинга встала на ремонт. Началась реконструкция. Пока шла обычная жизнь, Алексей существовал на заводе, в цехе гостем, теперь он стал центральной фигурой. Он вел реконструкцию, он решал, он принимал всю ответственность на себя. И невольно сразу этому подчинились все, даже Рыжов. Было много трудностей, настоящих и мнимых, неувязок, неполадок, из-за которых приходилось трепать нервы и тратить время. Из Куйбышева прибыли короба, но без закладных устройств, - может быть, они потерялись, лежали где-нибудь между сотнями ящиков на деловом дворе. Слесарь, который монтировал короба, предложил приваривать. Это было надежно, но конструкция становилась неразъемной. Митя-механик предложил закручивать металлический пруток. Митя бегал с этим прутком, лазил в регенератор, объяснял и показывал Алексею, хотя объяснять особенно было нечего - Алексей согласился. Сделали по-Митиному. - Мы не работаем, а выходим из положения, - ворчал Рыжов. Уже в разгар работ Алексею понравилась в журнале одна картинка - новая конструкция ввода сырья, новый принцип, отлично придуманный. Алексей только кое-что изменил в чертеже и показал новый ввод своим товарищам. Митя сразу разобрался, понял и одобрил. Малинин смотрел, долго думал, потом сказал: "Плохо не будет", Баженов посмотрел, ему понравилось. Казакову тоже, Только Рыжов противился бешено. Заладил: "Я против, против, возражаю, запрещаю, у меня чувство". Но руководил реконструкцией Алексей, и ввод сырья сделали По-новому. "Паук" Малинина тоже с божьей помощью сделали и установили. Выполнили основные предложения Алексея. Дело тяжело и медленно подвигалось к концу, вернее первой - и главный - его этап. Установку начали выводить на режим. Все имевшие отношение к реконструкции были в цехе, ждали, подходили к щиту с контрольно-измерительными приборами. Выводить установку на режим всегда трудно, тревожно, а в данном случае было особенно тревожно. Пришел Баженов справиться, как дела. Пока все шло нормально. "Слишком хорошо, чтобы быть правдой", - подумал Алексей. Он не доверял этому благополучию. Опять проверил давление в колонне, в реакторе. Все было нормально. Внезапно порвалась сварка на трансферной линии. Загорелось. "Так, - с тревогой подумал Алексей, бегом направляясь к месту аварии. - Первая аварийная остановка. Сколько их будет?" Их было еще много, гораздо больше, чем можно было предположить. Пять-шесть остановок, одна вслед за другой, на протяжении десяти дней. Катализатор, эти драгоценные беленькие шарики, то шел, то не шел в реактор. "Шуршит", - говорили в цехе. "Шуршит", - докладывал Казаков на утренних совещаниях у директора. "Шуршит", - сообщал ежедневно Алексей Баженову. Вдруг начался бешеный вынос катализатора. Все вокруг было засыпано белой крупой, катализатор сыпался на головы, на землю вокруг этажерки крекинга. И всему виной был неправильный ввод сырья, та самая картинка, пленившая воображение Алексея. Надо было срочно переделывать по-старому. Рыжов, который говорил: "У меня чувство", оказался прав. У старого нефтяника-сгонщика действительно было шестое чувство, нефтяное. Рыжов бесился, ругал Кресса и Алексея, проклинал реконструкцию. Ввод переделали. А драгоценный катализатор, тонна которого дороже тонны сахару, продолжал литься дождем на головы авторов реконструкции и засыпать территорию цеха. Это всем видимое расточительство происходило на заводе, где борьба с потерями нефтепродуктов была одной из главных забот. Митя возглавлял рейдовую комсомольскую бригаду. Комсомольцы ходили и тщательно проверяли каждый насос. Тот же Митя круглыми глазами молча смотрел на снежные сугробики катализатора и не знал, что делать. Установку пускали и останавливали. Еще одна остановка произошла из-за того, что перегорел мотор у сырьевого насоса. Это была очередная досадная случайность. Ведь мотор мог перегореть и в другое время, но он перегорел именно сейчас. Когда установку наконец пустили и она стала работать, выяснилось, что ничто не изменилось. Брала установка то же самое количество сырья, что и раньше, то есть позорно мало. Давала бензина столько же. Катализатор расходовался бешено. В цехе говорили о том, что вообще не надо было затевать реконструкцию. Алексей ломал голову, искал просчеты. Он был уверен, что упали короба из-за ненадежных Митиных креплений. Но для того чтобы проверить это предположение, нужно было опять остановить установку, а Рыжов категорически воспротивился. - На этот раз, - сказал Рыжов, - моей властью мы будем продолжать работать. Довольно мы шли на то, что не получали денег. Сели на зарплате, сели на плане. Теперь попробуем план выполнять как есть. А когда остановимся в нормальном порядке, проверим Митины крепления, а заодно и все остальное. Рыжов больше не говорил: "ох, реконструкция", - он страдал из-за этой реконструкции по-настоящему. Алексей был расстроен, но он видел пути исправления ошибок. И опять оставался на заводе допоздна. И опять вместе с ним оставались Малинин, механик Митя, появлялся Кресс, неизвестно откуда, словно и не уходил совсем. Приходил Казаков. Однажды вечером все собрались в операторной. Операторная была знакома, как бывает знакома собственная комната. Ящик с аварийным спиртом, бинтами, ватой. Косо приклеенный на стене плакат: "Отбирай пробу только в рукавицах". Кошка в углу выпила молока, прыгнула на круглый металлический стул, на место дежурного, зевнула, разлеглась. - Кошки могут спать... - сказал Митя. - А я сон потерял. - Не ворчи, Митя, - засмеялся Алексей. - Кошке позавидовал, - сказал Малинин. - Позавидуешь тут... - пробормотал Митя. - И кошке и собаке. Приборы, круглые, поблескивающие стеклянными поверхностями, по-прежнему не показывали ничего отрадного. "Все-таки торопились с реконструкцией, торопились пустить установку, все сроки, сроки, железные сроки, вот и расхлебываем теперь, - думал Алексей в который раз. - Ломаем головы..." Алексей оглянулся на товарищей. Это были верные товарищи, но и они приуныли. Сидели с незажженными папиросами и смотрели на кошку. Алексей сказал: - Сегодня утром видел такие стихи на щите у дороги. Про кукурузу. "Тем хороша она, что на все она годна - и для супа, и для каш, и особо на фураж". Малинин сказал: - Люблю кукурузу с маслом. Митя сказал: - Неужели мои крепления подвели? Уму непостижимо. - Что-то мне вас жалко стало. Сидите тут одни ночью, я решил к вам поехать, посидеть с вами, - неожиданно раздался в операторной мягкий, веселый голос Баженова. Решили пойти в кабинет к начальнику цеха, там покурить и поговорить. Митя сказал: "Сейчас бы чего-нибудь пожевать". Малинин принес откуда-то хлеба с маслом, несколько холодных котлет и две бутылки молока, которое ежедневно получали в цехе "на вредность". - Да, - задумчиво проговорил Баженов, прикуривая у Алексея и оглядывая присутствующих, - смотрю на вас, товарищи, и думаю: вот что-то же заставляет людей совершать поступки вопреки своему благополучию, вопреки так называемому здравому смыслу, в ущерб себе. Для чего-то лучшего и того, что будет не сейчас, а потом. - Бесспорно, - отозвался Алексей. - Что-то заставляет человека лезть на вершину горы? Это ведь не только спорт - мол, полезу, завоюю, буду первый. И не любопытство: что там, на вершине? На вершине снег, это все знают, и трудно дышать. А человек лезет. Или полеты в стратосферу. Зачем человек стремится полететь на Луну, на Марс, к черту, к дьяволу? Где-то я читал, что мечтают все люди, но не одинаково. Те, которые мечтают ночью, утром видят, что их мечты только мечты. А те, которые мечтают и дело делают, тем выпадает редкое счастье увидеть, как их мечты становятся действительностью. - Мы мечтаем вслух только после выпивки или в поезде, - сказал Митя и покраснел. - А вообще-то вполне возможно, что мы наш кокс в алмаз превратим, - добавил он и окончательно смешался. - Я всегда считал, что инженер должен быть мечтателем, - сказал Алексей. - Вы часто говорите: "это по-инженерному", "это инженерная задача", я замечал, - засмеялся Малинин. - Реконструкцию хочется сделать хорошо, - заметил Алексей. - А что мешает? - спросил Баженов. - Ошибки. Он не хотел сейчас говорить о спешке, о недовольстве некоторых работников цеха, о сопротивлении Рыжова, его нежелании еще раз остановить установку, о том, что в цехе реконструкцию называют "горе-реконструкция". - Не будем унывать, товарищи, - сказал Казаков. - Я лучше вас всех знаю Алексея Кондратьевича, он человек неожиданностей. Потомок Чингисхана, будет вот так, как сейчас, улыбаться загадочной улыбкой пустыни, а потом вдруг - бац! - Что "вдруг"? Что "бац"? Почему вы говорите обо мне? Протестую, - сказал Алексей. - Говорим о тебе, но думаем о катализаторе. - Давайте говорить о катализаторе, - сказал Алексей. - Надо останавливаться, - заговорил молчавший все время Кресс и оглядел присутствующих круглыми детскими глазами. Волосы его, седые спутанные кудри, падали на умный, в морщинах, коричневый лоб. - Останавливать установку и смотреть. - Да! Нужно довести это дело до конца, - сказал Баженов. - Мы не должны здесь допустить проигрыша. 23 Спустя несколько дней установка опять встала. Баженов приходил в цех, разговаривал с рабочими. Кресс умело нажал на Рыжова. Казаков действовал среди заводского руководства, обрабатывал главного инженера, главного механика. Алексей и Малинин поднимали настроение в цехе. Митя воодушевлял ремонтников и старался обеспечить каталитический крекинг материалами, которые он чуть ли не воровал. Установка встала с согласия и одобрения работников цеха, хотя это был еще один удар по плану и зарплате во имя "чего-то лучшего и того, что будет не сейчас, а потом", "вопреки своему благополучию, в ущерб себе", как сказал ночью Баженов. Алексей осмотрел установку и пришел к Рыжову. Начальник цеха сидел за столом, рисовал на листе бумаги кружочки и квадратики и не поднял головы. Вместе с Алексеем пришли Митя, Кресс, Малинин. - Надо сменить коллектор, - сказал Алексей. - Надо, - подтвердил Кресс. - Как они просто говорят, - усмехнулся Рыжов, снял телефонную трубку, вызвал ремонтный цех и заорал: - Вы сразу начинаете задерживать ремонт! Давайте усиляйте это дело! Людей давайте! Чтобы волокиты не было, хватит! Это была излюбленная манера начальника цеха - кричать на одних, чтобы пугать других. Сейчас он показывал энтузиастам, что не намерен опять возиться с ремонтом. Цех не выполнял плана уже несколько месяцев, и Рыжову это надоело. У себя на установке он хозяин. Но "энтузиасты" бились за свое. Алексей по привычке рисовал на блокнотном листке то, что, по его мнению, надо было сделать. - Приваривать не надо, - говорил Алексей, - надо сделать как следует. - Некому делать как следует. Людей нет! - Рыжов раздраженно чиркнул спичкой и выпустил облако дыма. - А вообще на установке жизни нет, - сказал Алексей. - Основное - надо коллектор поменять. Вон и Кресс считает, что надо поменять. - Считаю, - подтвердил Кресс. - Ему легче всего считать, - сердито ответил Рыжов. - Сейчас первое число. Начнут останавливаться одна за другой установки. Термический крекинг останавливается. - Мало ли что! Надо же один раз сделать хорошо. - Шестого вечером, крайнее - седьмого, должны быть на режиме, - отрубил Рыжов. Алексей поморщился. Опять начиналась спешка, этот страшный бич, гибель для любой попытки что-то усовершенствовать, сделать по-настоящему. Рыжов был раздражен. - Это не по-инженерному, товарищи, - сказал Алексей. - А-а, инженеров здесь нет, здесь дельцы, - сказал Малинин с резкостью, какой Алексей в нем не ожидал. - Можно ведь сделать все культурно, - продолжал Малинин, - как предлагает Алексей Кондратьевич. Регенератор нуждается в ремонте. - А можно его залатать и работать дальше, - сказал Рыжов, - коли на то пошло. Алексею теперь все было ясно, все ошибки и просчеты понятны, надо было еще раз, последний, взяться и сделать все как следует. Теперь неудачи не будет, Алексей мог ручаться. Он опять пошел на установку. Обернувшись, увидел, что Митя идет следом, за ним плетется Малинин. А маленький мужественный Кресс остался с Рыжовым - будет его укрощать. Бой с Рыжовым - не главный бой. Предстоял еще серьезный бой с главным механиком. Сейчас вся задержка была из-за него. Главный механик уже высказался в том смысле, чтобы катились ко всем чертям со своими непомерными требованиями - на заводе не один только цех каталитического крекинга. Так кричат плохие кондукторши в трамваях или кассирши в магазинах: "Вас много, а я одна". Там берут жалобную книгу и пишут жалобу на некультурное обслуживание пассажиров или покупателей. А здесь? Для реконструкции требуется оборудование, которое стоит десятки тысяч. Главный механик его не дает. Он даст, если ему прикажет директор завода. Надо было идти к Терехову. Алексей знал, что этого не избежать. Он готовился к этому, то есть говорил себе слова, которые всегда были для него убедительными, но сейчас теряли значение: "надо", "необходимо", "должен", "я не имею права не идти, страдает дело". Ведь только дело и оставалось в жизни Алексея. Оно оставалось всегда. Помогало ему держаться. Постоянная необходимость общаться с людьми тоже заставляла его держаться. "Никто не должен знать, что я перееханный трамваем", - повторял Алексей. Через знакомую приемную, мимо черного дивана с шоферами Алексей прошел в кабинет Терехова. Начиналось утреннее совещание. Терехов сидел за столом с обычным своим видом величавого неудовольствия - неподвижная фигура на фоне розовой стены. Сердце Алексея забилось быстрее, в висках застучало, как будто в кабинете не хватало воздуха и было слишком много людей. Он сел, еще раз посмотрел на человека за столом и внезапно успокоился. - Кого мы ждем? - спросил Терехов. Ему ответили: - Горелов в горкоме, Середа не придет. - Значит, напрасно я кричу, - сказал Терехов, улыбаясь глазами. "Комедиант", - презрительно подумал Алексей. Молоденькая девушка-диспетчер встала, чтобы отвечать на вопросы директора. - Неприятностей ночью не было? Диспетчер ответила сдавленным голосом: - Электроэнергия отключилась на пять минут. Директор крикнул: - Когда это прекратится? Кто-то ответил меланхолически: - Ошибки случаются. - Все несчастные случаи из-за ошибок. Как все-таки избавиться от таких вещей? - гремел Терехов. - Ни одного еще не посадили в тюрьму, чтобы другим неповадно было! Они недопонимают, где они работают, пожара еще не видели! Главный механик сказал: - Надо все время людей держать в напряженном состоянии. - Так держите! Кто вам мешает?! Пожевав губами и дав всем посмотреть, как он сердится, Терехов спросил: - Что у нас в плане на этот месяц? Алексей задумался и прослушал, о чем стали говорить дальше. Потом Рыжов доложил о реконструкции каталитического крекинга. - Изложи свои соображения, Леша. - Казаков потянул Алексея за руку. Алексей, не поднимаясь со стула и глядя прямо в бульдожье лицо Терехова, в его ускользающие, неприязненные глаза, сказал: - Надо менять коллектор. Коллектор имеет сильный прогиб. Сделать раз, но хорошо. - Помолчав, Алексей еще раз повторил громче: - Надо менять коллектор. Терехов спросил, сколько еще - он сделал ударение на слове "еще" - времени надо на "все эти доделки и переделки". Алексей просил еще две недели, просил такелажников, некоторые новые запчасти и... новый коллектор. - Коллектор? - удивленно переспросил Терехов. И хотя, казалось, ничего особенного не было в том, что он переспросил, на самом деле он выразил свое недовольство неудачей и нежелание дальше поддерживать все это дело. Он сказал только одно слово: "Коллектор?" Но того, _как_ он это сказал, было достаточно, чтобы главный механик заявил: "О коллекторе не может быть и речи". Его моложавое лицо пошло красными пятнами. "Припадочный", - подумал Алексей. Оставалось сделать последнее усилие, и установка каталитического крекинга начала бы работать вдвое производительнее. Алексей понимал Терехова, разгадал его намерения. Сейчас Терехов, воспользовавшись неудачей реконструкции, хотел ударить по всему этому делу. Главный механик все продолжал нервно вскидывать голову и в разных выражениях сообщать, что коллектора не будет. Тут вмешался Баженов: - Коллектор - дело хозяйское, но остальные требования законны. Все эти доделки и переделки должны быть произведены для успеха дела. И Рыжов сказал: - Ну уж что теперь, Андрей Николаевич, цех сам идет на все лишения материального порядка. Это был отпор директору, это была защита реконструкции, защита сильная, и Терехов мгновенно понял это и сразу отступил. В конце концов против реконструкции он и не боролся. Слава завода - это была его слава. Но слава Алексея - это была слава его личного врага. Терехов сказал: - Дорогие товарищи, я даю вам ваши последние сроки. Однако помните, что мы с вами, как врачи, права на ошибки не имеем. И вдруг Алексей понял, что Терехов нервничал. Вел совещание, сидел как изваяние за столом, произносил привычные слова, а сам все ждал неприятностей. Закрывая совещание, Терехов распорядился, чтобы главный механик пошел на установку, своими глазами посмотрел "знаменитый" коллектор. - Уж лучше грешным быть, чей грешным слыть, - заявил Терехов надменно. "Хорошие шекспировские строки, но философия дерьмовая. Наверное, - подумал Алексей, - он цитировал эти строки ей". - А коллектор дорогой? - спросил кто-то у главного механика. - Золотой! - закричал истерично главный механик. - Двадцать семь тысяч! - Двенадцать, - сказал Алексей громко. Все засмеялись. Алексей встал, вышел из кабинета, не дожидаясь остальных. 24 Андрей Николаевич ждал Тасю возле кинотеатра "Ударник". Она увидела его издали. Засунув руки в карманы синего свободного пальто, надвинув светлую кепку на лоб, он медленно расхаживал по тротуару. Даже здесь, в московской толпе, он был заметен, выделялся осанкой, смуглым лицом. Тася любила, когда он был в кепке, он казался молодым, простым. Каждый раз, когда Тася видела Андрея Николаевича, она на мгновение переставала верить тому, что он ждет ее, стоит, печется на солнце, мокнет под дождем, бросив свои неотложные, важные государственные дела. Ради нее подвергает себя неприятностям, как мальчишка бежит к ней на минутное свидание, летит в Москву на два дня. Ради нее, из любви к ней... Сейчас он заметит ее в толпе, улыбнется. Если бы можно было так всегда идти к нему навстречу, видя, что он стоит и ждет! Только этот миг был прекрасен, потому что сразу вслед за этим начинала стучать тревога в сердце, что скоро расставаться, прощаться, уходить, терять. Андрей Николаевич заметил Тасю и сдвинул брови. Она опаздывала. Потом улыбнулся. - Здравствуй, здравствуй, мое воскресенье, - сказал он нежно. - Дай я на тебя посмотрю, - сказала Тася довольно громко. Проходивший мимо военный обернулся, с откровенным восхищением посмотрел на Тасю и с неодобрительной завистью - на Терехова. - Видишь, опять на тебя смотрят. Ты еще надеваешь этот красный шарф. И так девчонка, а еще этот красный галстук. Они замешкались, не зная, в какую сторону идти, потом побрели по направлению к Каменному мосту. - Сегодня у меня был смешной случай. В институте, в вестибюле, я встречаю... Ты не слушаешь? - спросила Тася. - Боже, как мне неинтересно жить без тебя, - ответил Андрей Николаевич. Она остановилась, потрясенная искренностью и нежностью его тона. Значит, он любил ее, страдал, скучал. Больше ей ничего не надо было, она счастлива. - Ну, продолжай, продолжай - "в институте, в вестибюле, я встречаю"... Кого ты встречаешь? - Ах, все равно все это. Неважно. Она собиралась рассказать ему какие-то пустяки. Серьезное и грустное она от него скрывала. У нее были неприятности в институте; она получила выговор за то, что вернулась из командировки с опозданием. Ее хотели исключить из аспирантуры, потому что она не сдала кандидатский минимум. Отцу опять стало хуже. Обо всем этом она не рассказывала Андрею Николаевичу. Он не знал ее жизни. И не должен был знать. - Как ты? Был в Госплане? Терехову предлагали работать в Госплане. Он был честолюбив, его манили масштабы. "Разве не так? Разве ты не такая?" Ей нравилось, когда Андрей Николаевич говорил: "Мы с тобой похожи. Мы одинаковые". - У меня сегодня вечером заседание в одном месте, под Москвой, довольно далеко. Пока я буду выступать, ты погуляешь, потом поужинаем где-нибудь. Согласна? - Да. - Кажется, она еще ни разу не произнесла при нем "нет". Ей было совершенно все равно, куда ехать, когда и зачем, лишь бы вместе. Она быстро сосчитала, сколько часов они смогут пробыть вдвоем. - Может быть, там есть гостиница... - вопросительно проговорил Андрей Николаевич и наклонился к ней. - Да? - Я предупрежу отца, что не вернусь, - прошептала она. - А сейчас поеду домой, переоденусь. - Побыстрее, времени в обрез, я подожду тебя на вокзале, куплю билеты. А ты подгребай. - Он подмигнул Тасе, молодой, удалой, беспечный. На вокзале Тася не застала Андрея. Был уже седьмой час, он уехал, не дождавшись ее: опаздывал на заседание. Она не знала, куда поехал Терехов, где это заседание, - наверно, в какой-нибудь закрытой аудитории. Знала только название станции. Она пересчитала деньги. Их хватало на билет лишь в один конец. Тася села в поезд. Напротив, на скамейке, женщина в очках читала газету, мужчина ел мороженое. Сзади пьяный голос выкрикивал: - Есть, капитан, матрос воды не боится! Тася обернулась. У говорившего было красное, потное лицо. - Жизнь на жизнь не перемножишь, а дважды жить не суждено. Она вспомнила глаза Терехова, его кепку, веселое лицо рабочего парня. Потом выплыло другое лицо, высокомерное, отчужденное, "так надо". Она вышла из вагона и остановилась. Она не знала, куда идти, и решила ждать Терехова на перроне. Села на скамейку под фонарем, который, как показалось, горел ярче других, натянула юбку на колени, застегнула воротник старенького клетчатого жакета, поправила шарф на шее, вспомнила, что у нее есть еще кожаные перчатки с рваными пальцами, и надела их. Потом она часто вспоминала это ожидание. Она ждала тогда не Терехова, она ждала чуда. Она задремывала и просыпалась от холода. Несколько раз смотрела на часы - время не двигалось. Потом вдруг прыгнуло. Наступила ночь. Если вот так ждать под мерцающим фонарем долго-долго, мерзнуть, неужели можно не дождаться? Вдруг ей показалось, что идет сторож, чтобы прогнать ее отсюда. Она со страхом всмотрелась - это было дерево. Отец уже, наверно, принял снотворное, заснул. Тася, как могла, скрывала от отца все, но он что-то чувствовал. Он говорил теперь, что умрет спокойно, если она выйдет замуж. Он думал, что дочь несчастлива, а она была счастлива, отец этого не знал. Никто на свете не был счастлив, только она. Ее счастье было вот здесь, на этой скамейке. - Тасенька! - голос Терехова срывался от волнения. Тася протянула руки: вот ее счастье. Терехов был потрясен. - Боже мой, а если бы я не пошел в эту сторону? - Все равно. Ты бы пошел. Я знала, что я тебя дождусь. - Ты сама не знаешь, что ты такое... Что ты за чудо. - Ты пришел. - Тасенька! - повторял Терехов. Это ожидание на перроне, без всякой надежды встретить его, потрясло Андрея Николаевича. Сжавшаяся от холода в комочек, на скамейке, ночью... - Тася, девочка моя, - шептал Терехов. В это мгновение ему хотелось послать все к черту, переломать свою жизнь, начать сначала. Если есть, если может быть такая любовь... Тася молчала. Терехов снял пальто, закутал ее. - Давай проедем еще одну остановочку вперед, там должна быть гостиница... Она кивнула головой, соглашаясь. Еще одна ночь в гостинице. Андрей Николаевич пойдет договариваться, попытается сунуть деньги дежурной, чтобы им разрешили остановиться в номере вдвоем. Унизительные взгляды, которые она будет ощущать на себе, чья-то усмешка, может быть оскорбительное слово вслед. Ей все безразлично, лишь бы быть с ним. - И все равно ты меня разлюбишь, Тася. Ну зачем я тебе такой нужен? Старый, уродливый. Зачем он говорил все это? Тася дрожала от холода, от волнения. Начинался дождь, они все еще стояли на перроне, ждали поезда, "Бездомные собаки", - подумала Тася. "Жизнь на жизнь не перемножишь", - вспомнились слова пьяного. Она не понимала их смысла. - Я гублю твою жизнь... - сказал Терехов. Зачем он это говорил? - Ты мое счастье, - ответила она. - Я твое несчастье, я это знаю, Тася, и ничего не могу поделать. Отказаться от тебя сам я не могу. - Ты мое счастье, - тихо повторила она. Ей хотелось плакать. - Подожди. - Андрей Николаевич взял руку Таси и поцеловал. - Подожди. Послушай меня. Я тебе больше этого никогда не скажу. Запомни: как бы нам тяжело ни было дальше - а нам будет и тяжело и плохо, - знай, что за всю мою жизнь никогда... - Да, да, - перебила Тася, - я знаю. - Ты не понимаешь. Ты еще маленькая. Мне часто кажется, что ты совсем ребенок. - Он уже привычно шутил. Его волнение прошло. - Да, да, - сдерживая слезы, повторила Тася. Подошел поезд. И в этот раз Андрей Николаевич ничего не сказал ей о том, что дальше, как им дальше жить. Будущего не было. В маленькой двухэтажной гостинице заспанная дежурная, не разобравшись со сна в паспортах приезжих, проводила их в номер. Тася опустилась на одну из двух узких железных кроватей, застланную белым пикейным одеялом, и, не сдерживая себя больше, заплакала. - Тасенька, Тасенька, - он отнимал ее руки от лица, - не плачь. Все, что угодно, только не плачь. Я тебя умоляю. Пожалуйста. Не плачь. Пожалей меня. - Больше не буду. Улыбаюсь, - поспешно сказала Тася и с отчаянием подумала: "Надо расстаться. Надо кончать. Я должна уйти". 25 Андрей Николаевич проснулся рано и больше не мог заснуть. Раньше он умел замечательно спать, а теперь разучился. Друзья уверяли, что это первый, самый верный признак приближающейся старости. "Чему быть, того не миновать", - соглашался Андрей Николаевич. Других признаков старости пока не было заметно. Терехов многие годы жил кочевой жизнью. Были молодые, беззаботные, нигде не устраивались надолго, хотя даже временные, случайные жилища жена старалась сделать как можно уютнее. А эту последнюю квартиру обживали по всем правилам: может быть, еще один признак приближающейся старости? В спальне был мягкий свет от штор, мебель - спальный гарнитур - самая дорогая, какую только можно достать в Москве. Сейчас Андрей Николаевич посмотрел на большой розовый ковер с раздражением. Вдруг неуместными показались розовый цвет на полу, голубой шелк на окнах и множество безделушек на туалете. Он сам покупал фигурки, статуэтки, привозил из московских командировок этих балерин на одной ноге и собак. Все раздражало сейчас своей неуместностью. "Обмещанились", - подумал Андрей Николаевич. "Сколько Дряни", - с каким-то даже недоумением продолжал размышлять Андрей Николаевич, переводя взгляд с плохих картин, развешанных по стенам, на дверь столовой, откуда виднелась горка, набитая рюмками и графинами. - Забарахлились, - с осуждением сказал громко Андрей Николаевич, подумав, что ругать нужно только самого себя. Тамара Борисовна не была виновата - она была орудием, исполнительницей его желаний и прихотей. Вечно торопясь, занятая, озабоченная, уставшая, она бегала и покупала все мало-мальски заметное в магазинах города потому только, что Андрей Николаевич этого хотел. В спальню вошла Тамара Борисовна, гладко причесанная, с подмазанными губами. Терехов сразу беспощадно отметил эту тщательность и осудил, хотя обычно одобрял. Она не раздвинула штор, Терехов отметил про себя и это - и это осудил. Жена не хотела яркого света, предпочитала полумрак. Глупо, старости нечего стесняться. Весь фокус заключается в том, чтобы достойно и своевременно распроститься с молодостью. Халат этот японский надо выбросить к черту, домашние туфли с постукивающими каблуками - к черту и розовый ковер - тоже к черту, к черту! Все это неприлично. - Что скажешь, Тамарочка? - спросил Андрей Николаевич, стараясь скрыть раздражение. -