Он отыскал глазами в углу кресло, наискосок от стола, пошел и сел в него, и тогда над ним с темнооливкового полотна наклонилась Венера, только что вышедшая из породившего ее океана, и посмотрела на него с тихой и мудрой улыбкой. С ее тела спадала на сиреневый песок побережья самая легкая вещь в мире - морская пена - тот единственный материал, из которого она могла быть создана даже богами. "А вот Еву синайские евреи просто вылепили из куска сирийской глины" - почему-то смутно подумал Войцик. Он поднял глаза и увидел Гарднера. Гарднер сидел за столом, поглаживая бронзовую чернильницу в виде лотоса, и лиловатые губы его уже вздрагивали. "И лотос этот тоже украл", - пронеслось в голове Войцика. - Вам никто не предлагал садиться, - вдруг с раздражением сказал Гарднер и приподнялся со стула. - А ну, встать сейчас же! Войцик только хмыкнул и заложил ногу за ногу. - Зачем вы так кричите? - спросил он спокойно. - Вы же знаете, стоя я разговаривать не буду. - Не будете? - спросил Гарднер мурлыкающим голосом. - А не много ли берете на себя? Будете! Заставлю! - Имейте в виду еще вот что, - продолжал Войцик так же спокойно, - я ведь отлично понимаю, для чего вы меня сегодня вызвали. - Понимаете? - ласково спросил Гарднер, и тонкие губы его опять вздрогнули. - Ну, разумеется, - спокойно и даже небрежно ответил Войцик. - А что же вы такое знаете? - спросил Гарднер с той же сладкой ненавидящей улыбкой, рассматривая его четырехугольное лицо, все в темных пятнах и подтеках. Войцик быстро вздохнул, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. - Что, не выспались? - снова спросил Гарднер. - Камера плохая? - Нет, почему же, камера как камера, - мирно ответил Войцик. - В других, наверное, набито по сто человек, но с тех пор как вы посадили ко мне эту сумасшедшую мартышку, я еще не сомкнул глаз. Гарднер улыбнулся одной щекой и пожал плечами. - Ничего не понимаю, - сказал он. - Мартышка - это Ганка, конечно. Но отчего же вдруг "мартышка"? Я же думал, наоборот: вот старые друзья, есть о чем поговорить, - а он мне вдруг "мартышка". - Он снова повернулся к Войцику. - Вы что, может быть, думаете, что он вас выдал? Нет, не беспокойтесь, я знал ваше настоящее имя еще до ареста. Да, так чем же плох Ганка? - Свел его с ума, да еще и спрашивает. - Кто? Я? - удивился Гарднер и даже руку приложил к груди. - Да, вы. Уж не знаю, чем только, но теперь он совсем невменяемый. Тем не менее, - добавил он вдумчиво, - я вам очень благодарен за это соседство. - Тронут, донельзя тронут, Карл Войцик, - слегка поклонился Гарднер. - Постараюсь и в дальнейшем заслужить вашу благодарность. - Он помолчал, побарабанил пальцами по столу и спросил: - Ну а почему же вы все-таки благодарны-то? Вот заснуть не можете, а за что-то благодарите. - Видите ли, - ответил Войцик, - история с Ганкой показала мне совершенно ясно, что вы превращаетесь в старого идиота. Лицо Гарднера вздрогнуло, но он только глубоко и медленно вздохнул, откинув назад голову. - Вы меня интригуете, - сказал он, чуть помедлив, тем же вздрагивающим, чуть мурлыкающим голосом. - Из чего же вы это вывели? Войцик очень долго, что-то с минуту, сидел молча. Прислонясь к стрельчатому окну, чернью на светлом фоне, Гарднер смотрел на него неподвижно и тоже молчал. - Что за идиотскую историю вы с Ганкой выдумали? - спросил Войцик. - Что я ему должен был передать? Для чего это все? - Разве он сказал, что я подослал его к вам? - спросил Гарднер после некоторого молчания и отошел от окна. - Ну вот, сказал! Непременно нужно, чтобы он сказал! Он и вообще-то не мог связать двух слов - так его перепугали. Даже имя следователя и то забыл. Ну, скажите, скажите по совести: кто же подсаживает таких дурней? Посмотрел я на него - дрожит, трясется, плачет... Тьфу! И жалко, и противно. И вы могли поверить, что я полезу в такую петлю? Ах, какая грубая, шаблонная работа. Ведь вот дураком я вас не назову, а ведете, себя совершенно по-идиотски. Да, да, по-идиотски. Гарднер быстро подошел к столу, наклонился над ним, выдвинул ящик и начал шарить в нем - все это так, чтобы лица его не было видно. Когда он повернулся вполоборота, Войцик с удовольствием заметил, что губы его стали подрагивать. - Я же знаю, - продолжал он беззаботно, - раньше вы работали и лучше и чище, сознаюсь, мы вас боялись, ну а теперь, посудите, чего вас бояться? Кулака, что ли? Ну да ведь у любого ефрейтора он больше вашего, и бьет он куда лучше, - он с сожалением покачал головой. - Ведь вы же все-таки интеллигент, Гарднер, как там ни крутись, - сказал он проникновенно, - вы и бьете-то с каким-то завыванием и восторгом. А тот просто - молотит и молотит, пока не забьет в гроб. Нет, нет, вы определенно стареете, вам пора ехать на кислые воды. Вы же в самом генеральском возрасте. Геморроя-то еще нет? - Я-то поеду, я-то поеду на курорт, - резко повернул к нему лицо Гарднер, - а вот вам-то не увидать своего города солнца. Через полчаса я вас отправлю в яму! В яму! Вот что, в яму! - Ну а долго ты без меня прогуляешь? - спросил Войцик и так сладко потянулся, что у него даже кости хрустнули. - Я, - начал было Гарднер спокойно и вдруг заорал: - Встань, сволочь! Встань, падаль! Встань! - Он стукнул кулаком по столу так, что чернила, вылетев из бронзового лотоса, залили его бумаги. - Встань, когда с тобой говорит немецкий офицер! Он слепо ринулся из-за стола и ухватил Войцика за ворот. - Ты думаешь, - прохрипел он, задыхаясь и брызгая слюной, - что я тебя просто расстреляю? Нет, дорогой, я тебя... Он тряс его так, что голова Войцика барабанила о стену. Но Войцик смотрел ему в лицо и улыбался по-прежнему. - Так вот в чем дело! - сказал он понимающе, и этот ясный, насмешливый голос сразу отрезвил Гарднера. Он с отвращением оттолкнул Войцика и зашагал по кабинету. - Так вот в чем дело! Вы же пьяны. Я сперва даже и не заметил. Значит, вы уже с утра того... - он щелкнул себя по горлу. - Ух, как же это хорошо! Это же просто прекрасно, Гарднер! Ну, теперь уж вас ненадолго хватит. Все вы кончаете так. Отворилась дверь, и в кабинет без стука вошел человек. Гибкий, белокурый, средних лет, похожий на спортсмена. У него было бледное и красивое актерское лицо, большие светлые глаза. Мягким, кошачьим шагом он прошел к письменному столу и остановился, серьезно и внимательно смотря на Войцика. - Вы хвалились, - сказал тихо Войцик, - построить новую жизнь, а что у вас было в руках, кроме смерти? Но ведь смертью-то, смертью жизнь не построишь? Неужели вы все так глупы, что не поняли даже этого? Смерть, страх, ненависть - ведь все это величины отрицающие, негативные. Они хороши для разрушения, а не для стройки. Чтобы строить жизнь, самую убогую, нужно прежде всего любить ее, а вы ведь ее только боитесь. Вот поэтому-то и выходит так там, где действует ваш кулак в лайковой перчатке. И еще вот это: оглушить, ударить, разрушить, забить, убить, уничтожить! Там вы сильны, могучи, изобретательны и даже прозорливы. Вы гениальны в отношении всего, что касается боли и страдания, но там, где в свои права вступает настоящая жизнь, а не ее голое отрицание, там вы неразумны, как людоеды с Сандвичевых островов. Везде, где из тьмы пробуждается и вырастает светлый человеческий разум, он убивает вас, как солнечный свет плесень. Ваш собственный разум! Гарднер слушал и морщился. - Нет, Курцер, - сказал он, обращаясь к высокому, гибкому человеку, похожему на спортсмена, - так говорить я не могу. Я говорю, а он митингует. Это истерика. Это же полная истерика. У меня самого плохие нервы. Вы мастер на интеллектуальные разговоры, так что... И, в конце концов, почему я должен... Он встал из-за стола и вышел. Курцер осторожно взял за спинку тяжелый стул, легко поднял его, отодвинул и сел. Посидел, посмотрел на Войцика, переставил зачем-то чернильницу. - Воды хотите? - спросил он вдруг. - Нет, - сказал Войцик. - Все-таки я вам налью, - сказал Курцер. - Вы так волновались... Налил полный бокал, взял его двумя пальцами, бесшумно, мягко встал из-за стола и подошел к нему. - Пейте, пейте! - сказал он деловито. - Я понимаю, я сам такой же горячий. Разговор-то был, видно, не из приятных. Гарднер так поставил дело, что хоть кого доведет до истерики. Да пейте же, что от этого изменится? Когда бокал коснулся губ Войцика, он жадно прильнул губами к красноватому стеклу и выпил воду. - Ну вот, - сказал сочувственно Курцер. - Разрешите-ка, я вам еще налью. Не бойтесь, я не подкупаю. У нас с вами тоже будет разговор, но чисто теоретического плана, без этих криков. Войцик и второй бокал выпил. - Ну вот, - сказал Курцер, - отлично. Папироску не хотите? Черт, руки-то у вас закованы. И совершенно зря, конечно. Я сейчас пошлю за ключом. - Неотрывно и прямо он смотрел в его лицо. - Я слышал ваш разговор с моим коллегой. Вы молодец, конечно. Они в вас многое теряют, но только я должен сказать: я с вами все-таки никак не согласен. - Ну и на здоровье, - грубо оборвал Войцик. - А вы не волнуйтесь, не нервничайте, - улыбнулся Курцер. - Ваши нервы - это же вода на мою мельницу. А я играю в открытую. Лежачего бить я не буду. Вот вы кричали: "Светлый человеческий разум!" Что говорить, аргумент серьезный. Но ведь положение-то вот какое: минут через тридцать вас выведут, поставят лицом к стене и расстреляют. Впустят в продолговатый мозг свинцовую облатку, и ваш светлый человеческий разум, во имя которого завязалась вся эта канитель, погаснет навсегда. А твари-то, ради которых вы умираете, будут жить. Их мне незачем ни бояться, ни уважать, а следовательно, и расстреливать не за что. Но с ними-то я говорить не буду, а вот видите, специально приехал поговорить с вами, ибо, во-первых, мы с вами одинакового психического склада, а это располагает к откровенности, во-вторых, я давно понял, что единственный человек, с которым мне можно быть откровенным, это тот, которого я сам застрелю после конца разговора. Правильно я рассуждаю? - спросил он вдруг. - Вполне, - охотно согласился Войцик. - Так вот. Но мне бы этого все-таки не хотелось. Давайте пощупаем друг друга. Может быть, мы уж не так далеко стоим друг от друга? - Он слегка пожал плечами. - Ведь и мне-то вы нужны во имя того же самого разума, только разум-то мой не тот, о котором вы думаете. Разум нашей эпохи находится совсем в иных руках. Он - понятие отрицательное, а не позитивное. Вот выв начале разговора сказали, что мой разум убил бы меня, если бы... ну, и так далее в том же духе. Да нет, не убил бы и никогда не убьет. Мы, Войцик, узнали самое страшное и прочное в мире - пустоту. У одного из наших поэтов есть стихотворение, как называется оно, сейчас не помню, а коротко дело-то вот в чем. В одном языческом храме, в нише, стоит статуя - истины ли, разума ли, какого-нибудь высшего существа, не помню, да в данном случае это не играет роли. Важно только вот что: статуя эта завешена, и видеть ее могут только жрецы, и то в день посвящения, и вот если они выдержат лицезрение бога, то они и сами станут как боги. Так по крайней мере им обещают. Но тут есть загвоздка: во-первых, это последний искус, и к нему нужно подготавливаться целыми годами, постом, воздержанием, непрерывным самоусовершенствованием, ну и так далее в том же духе, во-вторых, - и вот это самое главное! - и после этого только весьма немногие могут посмотреть в лицо бога. А дальше сюжет разворачивается так: перед героем стихотворения в день его посвящения скинули покрывало с ниши, где находилась статуя, и он сошел с ума. Отчего? Вся штука-то в том, что и автор этого не разъясняет. Просто посмотрел, сошел с ума - и только. Спрашивается: что же он увидел, таящееся под этим покрывалом? Никто этого не знает. Но сказать вам, Войцик, сейчас - что? Ничего под ним не было! Голая и пустая ниша - паутина, мокрицы и мышиный помет. Неплохо задумано? Отдерни и любуйся этой черной дырой. Она и есть истина. Ясно, что те встревоженные дурачки, что готовятся увидеть что-то, не выдерживают этого чистого ничто. Но я-то, освобожденный от жалости и чувства добра и совести, я-то выдержу! Я смело смотрю в лицо этой черной дыре и благодарю, что в ней нет ничего, кроме мышиного помета! Знаете, единственное, что мне нравится в евангелии, - это то, что Христос не ответил Пилату на его вопрос, что есть истина. Но вот я бы ответил, и правильно ответил. Была Германия монархией, стала Германия республикой, была Германия республикой, снова стала Германия монархией, а потом не будет ни Германии, ни монархии, ни республики, а будет все та же черная дыра. Вот и все. Ну, посудите сами: из-за чего тут кричать, страдать, истекать чернилами, слюной или кровью, сходить с ума и закончить чем же? Той же дыркой. А не лучше ли прямо... - Ладно, - сказал Войцик. - Я ведь знаю, к чему вы говорите о яме. Сейчас вы мне предложите жизнь в обмен на какую-нибудь пакость. Курцер отставил бронзовый лотос, встал из-за стола, подошел и положил ему руку на плечо. - Вы правы. Вот я предлагаю ее вам, эту чудесную пакостную жизнь. И неужели вы будете так глупы, что не возьмете ее из моих рук, хотя бы ради... - Ради чего? - спросил Войцик. - Ради той черной дыры, дальше которой вы ничего не видите? Нет, не воспользуюсь, да притом и разговор-то этот пустой, все равно вы меня обманете. Курцер посмотрел ему в глаза пристально, ласково, открыто и все не спускал руку с его плеча. - Но вы же сами понимаете - тогда мне вас будет незачем обманывать! Мне очень хотелось бы пощадить вас. Смотрите - четверть часа я потратил на то, чтобы убедить, что передо мной нечего поднимать хвост трубой и выгибать спину, но неужели это все-таки не удастся, неужели вас так заела фраза, что вы в самом деле видите... Войцик резким движением плеча попытался сбросить его руку. - Вижу что-нибудь дальше вашей дырки? А представьте себе, вижу, вижу город солнца! - Ну и скоро вы его думаете построить в Германии? - усмехнулся Курцер. Войцик задумчиво покачал головой. - Нет, до этого еще далеко, Курцер. Это - когда вас не будет. Но разве вы не видите, что вы настолько обречены, что вам и бежать-то некуда, что, заключая в концлагерь целые страны и народы, вы блокировали ими сами себя и сидите сейчас, как скорпионы, в огненном кольце? Вы сами построили себе тюрьму, сами сели в нее и сами создали своих тюремщиков, поэтому за вашу участь я спокоен. После того как вы меня расстреляете... Курцер резко оторвал руку от его плеча, весь переменился: лицо отвердело, глаза прищурились; он стоял, выпрямившись во весь рост, твердо и свободно, сверху вниз смотря в лицо Войцика. - Расстреляем? - спросил он дрожащим голосом, в котором слышалась бесконечная ненависть. - Вот в этом-то вы как раз и ошиблись! Нет, мы не так просты, как вы думаете. Мы вам такой сюрприз приготовили, что у вас глаза на лоб полезут! Не расстреляем, а просто кинем живым в яму. Выведем двух арестованных, заставим их копать могилу, а потом положим вас, крикнем: "Засыпайте!" И они засыплют вас, Карл Войцик! Ага! Побледнели? Не нравится? Вы что же, думали и правда отделаться пулей в затылок, безболезненной и легкой смертью? Обмануть и тут? Нет, не рассчитали, мы не такие, Карл Войцик! И если вы сами же... - Вот вы мне сейчас опять предложите жизнь. - Вы правы! - твердо ответил Курцер. - Последний раз я вам предлагаю ее. Если вы согласитесь, сейчас же из этого кабинета я отпускаю вас на свободу. Вдумайтесь в эти слова. У меня есть власть на это. Отпускаю на свободу! Понимаете? Сам довожу вас до двери, открываю ее, говорю "до свидания" и навсегда ухожу. Идите куда угодно, служите кому хотите, хоть опять тому же человеческому разуму, ну, словом, делайте все, что хотите, мы навсегда отступаем от вас. - Ну а взамен? - спросил Войцик обычным тоном, но хорошо натренированный глаз Курцера заметил, как весь он осел и обмяк. - Взамен? - забеспокоился Курцер. - Да, Боже мой, ничего нового, то же самое, о чем мы уже однажды так бесплодно договаривались. Ну, прежде всего вы, конечно, точно назовете... Да ладно, для этого уж мы позовем Гарднера. Он расскажет все по порядку, а потом я вам дам денег, новый паспорт. Как раз все лежит здесь, в столе. Возьму с вас расписку... Войцик не отвечал. Сидел, безвольно склонив голову, и о чем-то думал. - Вы слышите меня? - повысил голос Курцер. - Беру с вас расписку. - Ладно, - сказал Войцик вдруг, - я согласен. Снимайте наручники. Курцер вздрогнул и с минуту молча рассматривал его лицо. - Развяжите мне руки, - повторил Войцик. - Нет, вы согласны? - начал Курцер голосом, в котором он не смог скрыть ни удивления, ни недоверчивости. - Но постойте, вы понимаете ли... - Будьте спокойны, понимаю, - криво усмехнулся Войцик. - Снимите наручники. Наступило долгое мочание. Курцер сидел, положив на стол обе руки, и смотрел на Войцика. - Вы опять играете, - сказал он убежденно. - Господи, как все это скучно! - сказал с раздражением Войцик. - Ну, чего же вы хотите, зачем тогда весь этот разговор? Зовите своих солдат, и давайте покончим с этим делом. - Так вы верно согласны? - все еще колеблясь в решении, спросил Курцер. - Сволочь! - вдруг заорал Войцик и резко соскочил с кресла. - Ну чего, чего ты хочешь? Да, да, я согласился, я боюсь этой ямы, я знаю, сколько живут погребенные заживо, и не могу, не могу этого вынести! Я знаю, что и тут ты меня обманешь, не отпустишь, а пристрелишь попусту. Ну, пускай, пускай! - Он, как в бреду, метался по стулу. - Я поддался, ослаб, испугался. Предал, предал! Яма, яма, яма! Вот чего я не могу вынести. Если бы ты меня выпустил действительно, я сам повесился бы, но эта яма... Ох, до чего же подл человек, до чего же подл! Петли не испугался, топора не испугался, пули не испугался, а ямы... - Он вдруг слепо рванулся на Курцера. - Ну, закапывай же, закапывай меня, сволочь!.. Голос у него оборвался, и он задохся, сотрясаясь и хрипя. Тогда Курцер подошел к нему, вынул из кармана ключ, быстро снял наручники и швырнул их на пол. Падая, они так противно звякнули, что он даже вздрогнул и лицо его перекосилось. - Черт! Нервы... Войцик покачнулся, накренился на бок и упал бы, если бы Курцер не удержал его за плечи. Держа его так крепко и бережно, он почувствовал, что в его руках висит уже наполовину неживое тело, с вялой, бессильной мускулатурой. И это никак не удивило его. Он теоретически знал и верил в это, как в общее правило, что такой момент бывает у каждого, попавшего в его руки. Надо только знать, когда это наступит. Он верил далее, что такое состояние наступает совершенно неожиданно, как раз тогда, когда его и ожидать-то невозможно, длится иногда очень недолго - меньше часа порой, - и вот тут-то и нужно воспользоваться. Смутно он понимал, в чем тут дело: человек падает, как червяк, раздавленный собственной силой, и потому чем дольше и упорнее он сопротивлялся до этого, тем глубже и полнее может быть его падение. Но в том-то и дело, что он не мог ни вызвать такое состояние сам, ни даже угадать, когда оно наступит. С Войциком ему повезло. И так неожиданно, что он сам растерялся. Подумать только, какой нос он натянет Гарднеру и всем бравым молодцам из его ведомства! Но надо спешить. И он стал спешить - снял его со стула, подвел к столу, усадил и сам нагнулся над ним. Войцик расползался по креслу, безвольный и мягкий, как медуза, выброшенная на песок. Курцер положил перед ним лист бумаги, сунул ручку, - пальцы все время разжимались, и ручка выскальзывала из них, - и сказал: - Пишите!.. Войцик поднял голову и тускло, даже не узнавая, может быть, взглянул на него; в больших черных глазах, обыкновенно насмешливых, ярких и очень живых, а теперь словно подернутых матовой пленкой, блеснул, как огонь под слоем золы, неясный луч разумения, но именно только блеснул и сейчас же погас. - Пишите! - повторил Курцер и начал диктовать: - "Дано начальнику второго отдела государственной тайной полиции, - далее шло точное наименование, - полковнику Иоганну Гарднеру в том, что мной, - здесь было оставлено пустое место для внесения после точной даты, - агентом того же отдела..." Войцик автоматически водил ручкой, а когда чернила кончились, все-таки продолжал царапать бумагу уже сухим пером. Курцер вынул у него ручку и наклонился над бронзовым лотосом. Последнее, что он увидел, и был этот тусклый, тяжелый цветок с темной сердцевиной. Что произошло вслед за этим, он так и не понял, но вдруг этот цветок косо метнулся по столу и пропал из глаз. Тонкая, крепкая рука схватила его, подняла, и Курцер почувствовал почти одновременно страшное сотрясение. Ослепляюще белое, как вспышка магния, горячее сияние вспыхнуло перед самым его лицом и погасло. Он попятился, ноги его дрогнули в коленях, он сел, роняя по пути бронзовые безделушки и успев испустить что-то похожее на крик. И вторично, на какую-то терцию секунды, вспыхнуло то же белое горячее сияние, постояло перед глазами и исчезло с грохотом, оставляя его в совершенной темноте. Боли он так и не почувствовал, разве только сотрясение от удара; последнее, что он осознал, - это то, что его подняли вверх и он летит, летит, расплываясь и тая в воздухе. И он действительно полетел. Вбежавший на крик солдат, дежурящий в коридоре, остановился, увидев на низком подоконнике двух человек, из которых один, с тяжелым, четырехугольным лицом, прыгающей челюстью, держал, прижимал к груди, другого, который, как чехол, висел у него на руках. Человек этот взглянул на перепуганного солдата, усмехнулся ему и, прежде чем тот сумел что-нибудь сообразить, подбежать к нему, крикнуть на помощь, даже попросту испугаться, наклонился, посмотрел вниз, толкнул за окно тело, которое держал, и сам с профессиональной ловкостью хорошо натренированного пловца ухнул, как в глубокую воду, в пятиэтажную пропасть. Тогда солдат ринулся в кабинет, но подбежал сперва к тому месту, где на полу валялся бронзовый лотос, а кругом него плыла и растекалась темная лужа крови. Он ошалело сунул в нее руку, и пальцы его стали фиолетовыми. Это была не кровь, а чернила. "Этим он и ударил его", - подумал солдат, рассматривая бронзовый лотос и не смея до него дотронуться. А в кабинет уже со всех этажей сбегались люди. За час до этого из подъезда дома, принадлежавшего раньше акционерному обществу "Ориенталь", а теперь занятого гестапо, вышел маленький, худенький, почти совсем лысый человечек, в сером плаще, новом, но уже сильно помятом. Остановился, поглядел направо, поглядел налево, поднял маленькую, тонкую ручку с костлявыми пальцами, провел ею по голове и быстро пошел по улице. Одет он был небрежно. Галстука, например, не было вовсе. Человечек остановился, нащупал свой воротничок - движения его были быстры и порывисты, - оторвал и, даже не поглядев, бросил тут же, на улице. Потом пошел дальше. И около здания Института предыстории, куда он уже хотел зайти, его остановила какая-то женщина. Была она молода и очень красива, с натурально тонкими и правильно вычерченными бровями, с тяжелыми черными ресницами, которые делали ее веки похожими на двух больших пугливых бабочек, готовых вот-вот вспорхнуть. - Боже мой! - сказала эта женщина, всплеснув руками, и жест был, несомненно, искренний. - Вы ли это, Ганка? Я просто не верю своим глазам. Ганка остановился и серьезно посмотрел на ее радостное, изумленное лицо. - Я, госпожа Ланэ, - ответил он негромко, - я самый, от пяток до кончика носа. - Боже мой, Боже мой! - повторила женщина и вдруг тихо и быстро спросила: - Это все из-за того бронзового лотоса, который госпожа Мезонье подарила Гарднеру? Вы еще на него наскочили с кулаками: "Бандит, мародер! "- и когда мне Иоганн рассказал об этом, я так и решила: "Его обязательно арестуют". - Они уже шли по двору института. - Но вы так переменились, так ужасно переменились! Воображаю, что вы только пережили. Но вы все - понимаете, все - обязаны мне рассказать. Ах, как досадно, что Иоганна нет в городе! - А где он? - даже остановился Ганка. - Он поехал к профессору Мезонье... Ах, если б вы только знали, что тут происходит! Да ведь вы, положим, ничего не знаете. У нас тут куча новостей. Во-первых, Курцер сказал... Да! Вы ведь не знаете, кто такой Курцер, вам надо все сначала... Но как вы переменились, как переменились, Ганка! - Она уже поднималась по лестнице. - Значит, все получилось из-за этой проклятой чернильницы? Я была права? - Правы, сударыня, правы, - ответил, снимая шляпу, Ганка, - все исключительно заварилось из-за этой чернильницы. Только из-за нее одной!  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Следит внимательный незримый соглядатай За теми, в чьих очах нет ярости заклятой, Мушиный слух повсюду стережет - Не выдаст ли души неосторожный рот. Агриппа д'Обинье Глава первая - Дорогой мой, я не учу вас, но я хочу, чтобы вы учли одно: все, что вы теперь мне скажете, меня интересует сравнительно очень мало. Я знаю одно - вы допустили грандиознейшую ошибку: Войцик убил Курцера. Вот это факт, что бы вы мне теперь ни говорили. Но Гарднер, к слову сказать, и не говорил ничего. Он сидел в кресле и курил. Округляя губы и ровными, сильными толчками выталкивал синие аккуратные кольца. Лицо его было невозмутимо и замкнуто. Видимо, он чувствовал, что его позиции достаточны тверды. И, наверное, оно так и было. Карлик посмотрел на него. Гарднер мягко, гибко наклонился и аккуратно положил окурок в пепельницу. Потом опять устало откинулся на спинку кресла. - Мне сейчас, мой высокий коллега, говорить вам уже нечего, - ответил он жестко и вежливо. - Все, что я мог сказать, я уже сказал. Помните наш разговор втроем на квартире господина Курцера? Не правда ли, мои позиции тогда были очень определенны? Но они вам показались почему-то недостаточно принципиальными, не соответствующими тем высоким задачам, которые поставила история перед господином Курцером. Ну и что же, я человек маленький, я остерегал вас, вы меня не слушали. Ну вот и случилось. Теперь мне остается повторять за вами по Шиллеру: "Я сделал свое дело". Помолчали. Покурили. Посмотрели друг на друга. - Вы мужественный человек, господин Гарднер, - похвалил карлик. - Я, кроме того, еще и справедливый человек, - напомнил Гарднер. И тут карлик уже ничего не ответил, только подвинул к себе лист рапорта. - Дурацкий слог, - сказал он недовольно. - Кто же это так пишет? Вот слушайте: "Это обстоятельство (то есть, очевидно, то, что Курцера оглушили, - пояснил он от себя) благоприятствовало тому, что смерть последовала моментально". Да, неплохая благоприятность. Не дай Бог нам с вами такую. Как вы думаете, коллега? - Во всяком случае, это все, что мы узнали, - ответил Гарднер холодно. - Подробнее спросить не у кого. Из обоих получились лепешки. - Значит, так, - подытожил карлик, - Курцер не кричал, из кабинета не выходил, но вдруг что-то случается - и вот он лежит на мостовой с размозженным черепом. Что же такое случилось? Гарднер с едва заметной, но недоброй улыбочкой пожал плечами. - Допрос, - ответил он очень коротко, явно показывая, что мог бы сказать по этому поводу и больше. - Хорошо, допрос. Но вот руки Войцика были в наручниках, как же он в таком случае сумел их сбросить? Гарднер не отвечал. Он улыбался все шире, все безмятежнее. Вот попробуй-ка придерись к нему, когда он все предусмотрел, даже наручники и те не забыл надеть... - Я ведь вас спрашиваю? - повысил голос карлик. - Ну а что я вам могу ответить? Они же остались вдвоем - Курцер за столом и Войцик на другом конце комнаты, в наручниках. Теперь прошу заметить, у Курцера был в кармане парабеллум. Так вот, этот парабеллум оказался незаряженным. И не то что он использовал патроны, нет, с таким он и приехал из дома. Ну, впрочем, кто мне ответит за это, я знаю... Теперь наручники. Они валялись на ковре, под стулом. Значит, снял их с Войцика сам наш высокий коллега. Зачем? На полу же валялась и моя чернильница в виде лотоса. Приходится думать, что ею Войцик, как только у него освободились руки, оглушил моего высокого начальника. Но ведь, повторяю, расстояние между ними равнялось доброму десятку метров, и при этом условии, кажется, должна была быть борьба. Борьбы не было. Невольно приходится, стало быть, допустить, что начальник сам посадил Войцика за стол, сам снял с него наручники. Зачем? Ну, чтобы Войцик написал ему что-то. Это все понятно? Карлик кивнул головой. - Конечно, это бред, - продолжал Гарднер, - ничего Войцик писать ему не собирался. Коллега Курцер оказался грубо обманутым. Нельзя было снимать наручники с преступника, нельзя было его подпускать к столу, ни в коем случае нельзя было его подпускать к чернильнице, если она весит с добрый килограмм и служит отличным ударным орудием. Приступая к допросу, надо было осмотреть и зарядить револьвер и вообще уяснить себе, с кем ты имеешь дело. Что же, за такие ошибки только и платятся жизнью. Мы, например, профессионалы, такую роскошь допустить себе не можем. А попал начальник в эту ловушку потому... - он не докончил. - Ну, ну? - подстегнул его карлик. - Я слушаю! Он отлично знал психическую конституцию этого простого, энергичного, совершенно законченного беспринципного человека. Никаких рецептов спасения человечества он, Гарднер, не выдумывал. Самым коротким путем всегда считал прямой путь. А прямой путь был у него символом убийства. Он приходил, когда его звали, убивал, жег, смешивал с землей, а приказали бы ему - он и место это еще перепахал бы. Но производил все это с той потрясающей бесчувственностью, которая сделала его имя почти символическим. Он и был символом усмирителя. В нем отсутствовали не только жалость, страх за содеянное, чувство ответственности перед своей совестью, но даже элементарный здравый смысл, а его-то Курцер всегда чувствовал очень чутко и ясно. И в то же время карлик понимал, почему Гарднер считает для себя возможным презирать Курцера. Вот он уж не вылетел бы из окна собственного кабинета, он не валялся бы перед солдатами караульного батальона с размозженным черепом. Мертв-то не он. Карлик подошел и положил ему руку на плечо. - Ну, ну, господин Гарднер, говорите, голубчик, говорите! Вас мне особенно интересно послушать. Я знаю, у вас есть свое мнение. Гарднер глубоко вздохнул. - Да нет, - ответил он тускло, - что же я тут могу сказать? Во-первых, по моему мнению, следует всегда самому чистить и заряжать револьвер, а не доверять это каждому старому идиоту. Уж что-что, а свое оружие должен держать в порядке ты сам. Как-нибудь наступит такой час, когда только от этого и будет зависеть твоя жизнь. Это раз. Второе: наш высокий коллега слишком уж перемудрил, уж так он тонко хотел подойти к Войцику, что тот и оценить это не сумел. Уж слишком, видимо, не терпелось Курцеру утереть нос нам, практическим работникам, тем маленьким людям, которые, как псы, охраняют жизнь и благополучие как его, так и... Тут он что-то замешкался. "Так и твою", - прочел карлик неоконченную часть фразы. Он посмотрел на него. Гарднер сидел корректный, хорошо сложенный, в ладном штатском костюме. Карлик только сейчас и обратил внимание на то, что костюм этот был легко мысленного светло-сиреневого цвета, что, кроме того, сегодня на Гарднере были и хрустящая, ломкая кремовая сорочка и пышный, яркий галстук. Он скользнул взглядом по широким плечам его, задержался немного на кистях рук и даже не особенно как-то удивился, когда заметил, что пальцы у Гарднера длинные и тонкие, с овальными розовыми ногтями и серебристыми лунками у корней, что называется музыкальные пальцы. Неужели он еще играет? А ведь интересно было бы в свободное время поговорить с ним о музыке! "Бойся не любящей музыки твари", - сказал кто-то, Шекспир или Гейне. Эта-то тварь, кажется, музыку любит... И вдруг что-то большое и страшное, хотя и очень туманное, прошло перед карликом. Он смутно подумал, во-первых, о черных индийских кобрах, что вылезают на свист дудочки из плетеной корзины факира, затем, вглядываясь в свежее, розовое лицо Гарднера, вспомнил читанное где-то о том, как музыкальны большие ядовитые пауки. И акулы, кажется, тоже долго плывут за кораблем, если на нем играют на рояле. "Что ж, и этот, верно, тоже играет на рояле. А может быть, и на скрипке? Может быть, и на скрипке". Гарднер сказал: - Видите ли, я смотрю так. Вот передо мной такая крупная политическая фигура, как Войцик. Он попался глупо и случайно, как уличная торговка во время облавы. Что же, это иногда случается и у них. Человек этот очень много знает. Значит, надо приложить все усилия, чтобы расколоть его. - Как? - наклонился с кресла карлик. Он знал это слово из арго берлинских воров и бандитов, но сейчас оно прозвучало совершенно дико. - Что, вы говорите, надо сделать?.. Я не понял вас... повторите. - Расколоть, расколоть! - спокойно и не объясняя, как что-то известное, повторил Гарднер. - Я говорю, надо его расколоть. Вот Войцика берут и раскалывают. Над ним работают умелые руки, мои руки, - сказал он с благодушной и чуть конфузливой улыбкой, и карлик опять быстро взглянул на его длинные, овальные, сияющие ногти с серебристыми лунками. - Но ничего не выходит. Значит, что ж? - он пожал плечами. - Конец! О чем же еще тут говорить! Вывести его во двор, да и... - он махнул рукой. - И только? - наивно спросил карлик, поднимая брови. Ему вспомнилось, что они с Курцером еще недавно говорили об этом почти таким же языком. Гарднер пожал плечами и ничего не ответил. Несколько мгновений карлик, сохраняя ту же благодушную, но и презрительную улыбку, продолжал молча смотреть ему в лицо. "Лакированные ногти, - подумал он и вздохнул. - Что же делать? В конце концов, сейчас-то прав он". - Так вот, Гарднер, - сказал уродец, - этот разговор мы отложим. Но теперь у меня к вам просьба. Раз Курцера нет, в имение придется выехать вам. Это недалеко, километров сорок. - Он помолчал. - Я даю вам, конечно, кое-какие инструкции, но через два дня и я там буду. Вы сами понимаете, что надо что-то делать. Ведь самое главное - не оставлять дом пустым. О смерти Курцера говорить им пока не надо. - Он подошел к окну. - И погода хорошая, - сказал он умиленно. - Вон, слышите, птички поют. - Хорошо, - любезно и легко согласился Гарднер, но так, как будто бы он мог и отказаться. - Я и сам думал поехать туда. Курцер мне сказал, что там, по дороге, на него было покушение. Надо поехать и посмотреть, что и как. Я сказал, что деревню эту, пожалуй, придется ликвидировать в показательном порядке. И Курцер не возражал. Я уже заказал автомобиль. - Пойдемте ко мне, - сказал карлик и вздохнул. - Я вам покажу кое-какие докладные Курцера. И, кстати, я не понял: что вы там говорили насчет этого незаряженного револьвера? Кто виноват? - Я говорил только, что учту особо, - уклончиво ответил Гарднер. - Дело слишком мелкое, чтобы вы в него вмешивались, мой высокий коллега. "Ах, сволочь, сволочь! - подумал карлик. - Как он ловко показывает мне, что я уже работаю по его ведомству! Ну, подожди..." И тут он любезно кивнул головой и улыбнулся одной из самых своих благосклонных и очаровательных улыбок, совсем как для фотообъектива. Как только Гарднер приехал, он сразу же поставил себя на хозяйскую ногу. Он им покажет, как нужно работать. Подумать - возиться чуть не месяц и так ничего и не получить! Ланэ и Ганка были ему неинтересны, зато Бенцинг... Гарднер встретил его в саду, снял шляпу и раскланялся преувеличенно вежливо, потом прошел в комнату Курцера, в ту самую, что служила ему приемной, и вызвал Ланэ. Ланэ пришел и встал на пороге. - Слушайте, дорогой, - сказал Гарднер любезно, оглядывая его с ног до головы, - что, собственно говоря, у вас тут делается? Ничего не поймешь. Вот хочу пройти к профессору - засвидетельствовать свое почтение, спросить, не нужно ли чего. Ткнулся - дверь заперта. Стучу. Вдруг откуда-то снизу появляется мадам Мезонье с ужасным лицом и делает мне какие-то спиритические знаки - не то "иди сюда", не то "уходи". Пришлось бежать. В чем дело, наконец? Ланэ стоял перед ним помятый, осунувшийся, с нехорошим, землистым лицом. - Профессору очень плохо, - сказал он тихо и беспомощно улыбнулся. - Он не только вас не пускает, к семье он из кабинета не выходит уже третий день. - Ого! - словно похвалил кого-то Гарднер. - Стойкий старик? А? Ну а еду, что же, ему туда носят? - Туда и кушать носят, - оцепенело ответил Ланэ. - Только Курта да Марту он к себе и пускает. - Это какой Курт-то? - прищурился Гарднер. - Слуга господина Курцера, что ли? Ланэ поднял голову и удивленно взглянул на Гарднера. - Ну, - сказал он, - разве же... - и осекся. - Разве он пустит к себе Курцера? Ах, Ланэ, Ланэ, - засмеялся Гарднер, - да что вы стоите? Садитесь, голубчик! Я вам не профессор, передо мной тянуться не надо. Тут мы на равных правах, и даже так еще - я в гостях у вас. Так кто ж такой Курт? - Старый слуга семейства Курцеров, - сказал Ланэ. - С господином полковником он встречался еще в Чехии. Они там вместе в какой-то лаборатории работали. - Ага, так? - принял к сведению Гарднер. - Курите? - Курю! - уныло сознался Ланэ и совсем повесил голову. Гарднер протянул ему портсигар. - Незаменимо по действию на нервную систему, - сказал он машинально. - О, да у вас слезы на глазах! Не расстраивайтесь. Дело-то чепуховое. Подумаешь, профессор нервничает, капризничает, запирается. Конечно, с его характером и в его лета тяжело ломать себя, но... - он пощупал карман. - Вот спичек-то у меня, оказывается, и нет. Эх, господин Курцер, где-то теперь все ваши зажигалки? Вот сейчас попробуем-ка... Бенцинг, Бенцинг! Кажется, Бенцингом зовут? - Бенцинг! - заорал во все горло Ланэ и осекся. Бенцинг вышел из-за портьеры и остановился перед ними. Он был одет в строгий черный костюм. Гарднер целую минуту, улыбаясь, смотрел на него. - Господин Бенцинг, - сказал он даже заискивающе, - я здесь у вас гость и ничего еще не знаю. Вот курить хочу. Где хранится коллекция зажигалок вашего хозяина? Уж будьте любезны... Господин Бенцинг исчез за портьерой, пришел он через десяток секунд и молча выложил на стол коробку спичек. - Э, Бенцинг! - Гарднер взял спички в руки и засмеялся. - Вон какой вы, оказывается... дрессированный! Нехорошо так скупиться! - Я же знаю, у вашего патрона целая коллекция зажигалок, а он мне приносит какие-то паршивые бельгийские спички. - Господин Курцер не дает своих зажигалок никому. - Ага, - принял к сведению Гарднер. - Он держится того мнения, - продолжал Бенцинг, - что у кого нет порядочной зажигалки, тот обходится спичками, если их ему дают, и благодарит за них. - Бенцинг, слуге, у которого нет хозяина, - ответил с той же доброй, открытой улыбкой Гарднер, - не следует слишком храбриться. Господин Ланэ, извините, я хочу кое-что объяснить коллеге. Вы не оставите нас на секунду? Ланэ облегченно вздохнул, поклонился и вышел. Наступила тишина. Оставшиеся смотрели друг на друга. - Больше приказаний не будет? - официально спросил Бенцинг. - Будет, будет, Бенцинг, - добродушно сказал Гарднер.