сам съехал и не бывает здесь. Она бегает к нему иногда, в Заречье. Пошли, Федя... Но прежде чем уходить, Посошков резким отрицающим движением как бы бросил -- резко сунул в окно руку с биноклем и замер, прислушиваясь. Внизу на тротуаре стукнуло, и будто раскатились камешки. Академик взял Федора Ивановича под руку, и они медленно, нащупывая ступеньки, стали спускаться по темной гулкой лестнице. -- Ты понял? -- спросил Светозар Алексеевич, когда они вышли на улицу. -- Ведь лиса сейчас отгрызла себе ногу, освободилась. Вся жизнь -- сплошные волевые акты. Несчастье всякого старика, которому удается заморочить голову молодой девушке и жениться на ней, -- в том, что ему с самого начала надо считаться с горькой перспективой измены. Я отгрыз совсем. А твоя нега еще побегает -- видишь теперь, какая у нас разница? Между моей чашей и твоей. Леночка еще вернется к тебе. И вас будет двое. И даже больше будет... Федор Иванович не видел сейчас никаких преимуществ в своем положении. Но спорить не стал. -- Пойдем домой? -- спросил осторожно. -- Да, можно идти. Пошли. Давай теперь поговорим немножко о тебе. У тебя все иначе, Федя. У тебя в тридцать лет развита та сторона личности, которая мне открылась только под самый конец. Вот видишь, ты голову над своим ключом ломаешь. Добро и зло! Все, над чем ты задумываешься, обязательно содержит в себе судьбу другого человека. Судьбу людей. О себе не думаешь... Какое счастье! Твоя мысль направлена из центра наружу. Но что вообще валит меня с ног -- ведь Леночка твоя такая же! Ка-ак случаю угодно было! Сложная! Зрелая! Что могло свести вас, таких?.. У нее тоже ведь грани. Не по нашему времени. Зеленых плодов мало. Мы с Натаном крест было на ней поставили -- не находилось у нас для нее пары. А когда ты вошел тогда к нам в кабинет... Сначала вот так серьезно постучал... Нужно было молчать, Федор Иванович почувствовал это. -- Постучал, и чем-то сразу повеяло, Федяня. Событиями какими-то грядущими. Судьбой. И не только в плане Касьяна. И мы переглянулись с Натаном. Как раз, она тебе несла кофе. Как она его несла! Натан говорит потом: "Ну, Леночка наша нашла, наконец, себе то, что надо". Это ведь он нарочно тогда послал ее в разведку. Чтоб ускорить события. Он чуял твою суть. Хоть ты и был тогда чистый касьяновец. Предугадал тебя. Тоже сложный старик. Да, Федя... Жалею я, что мне скоро семьдесят. Не насытился я жизнью. Выло бы тридцать, построил бы все совсем, совсем иначе. И Ольге своей я жизнь испортил. Тащил себя за шиворот на ту полку, где не смогу удержаться. Да, тебе надо знать, там у него остались горшки с растениями, самые заветные. Я про Ивана Ильича. У него там тепличка самодельная. И семян же -- целая картотека. Это все надо выручать. Подумать надо, Федя. Ты подумай... -- Я уже думал об этом, -- Федор Иванович хотел сказать: "И решение уже принял", -- но тайна была слишком велика, и он приумолк. Академик тут же раскусил его: -- Ты не бойся меня. Тут и я могу тебе быть помощником. Очень осторожно снюхиваешься со мной. -- Я имею некоторое основание. Я видел в руках одного товарища из дома шестьдесят два книгу Моргана, притом, не вообще книгу, а индивидуально-определенную, то есть ту, что лежала у вас под Петровым-Водкиным и имела штамп "не выдавать", припечатанный поперек фамилии автора. -- Тут ты никаких объяснений от меня не получишь. Но вслушайся в мой голос: уж теперь-то я тебе не опасен. И раньше я, когда клялся в верности Касьяну, все же... пакостей черных не творил. Хотя клятвы мои пованивали... А теперь вообще я... Полностью освободился от пережитков капитализма. Вон какой раньше пережиточек под боком... С косичками. А Петров-Водкин -- знаешь, сколько стоит Петров-Водкин? В долги ведь залез. А чтоб отдать... и пережиточек чтоб при мне оставался... Пришлось, Федя, выйти на трибуну и орать. Чужие, вызубренные слова. Сейчас, если б вернуть те времена, нипочем бы орать не вышел. И она бы не сбежала. Не сбежала бы она! Сапоги бы надела и в колхоз со мной. Агрономами. Я своим криком... козлиным... оборвал тот ремешок, который еще мог удержать ее около меня. Они расстались под фонарем в том месте, где кончался парк и начиналась улица, разделяющая поля учхоза и сосновую рощу с мигающими огоньками профессорских домов. Академик взял руку Федора Ивановича, долго жал, никак не мог выпустить, все качал со значением. -- Заходи, Федя. Я сейчас один живу. Но ночевать к себе не позвал, хотя бывший его ученик теперь был один. А Федор Иванович очень надеялся именно на это, даже в глаза Посошкову специально смотрел. Не хотелось идти в пустую комнату для приезжающих. -- Буду всегда рад, -- сказал академик. Повернулся и пошел, слегка согнувшись, к границе фонарного света и тьмы. Стал опять таинственным длиннополым незнакомцем, шагающим в ночи, и шляпа как бы сама нахлобучилась на него. Когда Федор Иванович отпер свою комнату, шел уже второй час ночи. Снимая пальто, нащупал в кармане тапочки. Вынув, замер, долго смотрел на них, качал в руке. Поцеловал... Но запах сукна сказал, что ^ее в этих тапочках нет. Не удалось сквозь вещи пробиться к ней. В отчаянии больно ударил себя тапочками по лицу. И что-то выпало из них, мягко стукнуло на полу. Какой-то плотный сверточек. Он поднял его, развернул скомканный газетный обрывок. Там лежало маленькое обручальное кольцо. Ее кольцо. Ее прощальный знак. Это она при них сумела. Торопливо завязывала в узелок свои вещички и изловчилась. Молодец! Молодец! -- закричала в нем душа. -- Знала ведь, что приду, что возьму твои тапочки, что сохраню... Слезы брызнули, он поперхнулся, удерживая их. "Сохраню!" -- громко простонал. И, мотая головой, бросился пластом на свою сурово заскрипевшую койку для командированных. IV Часа в четыре утра он почувствовал, что не спит, что глаза его открыты. Непонятное, неподатливое будущее растеклось вокруг него, взяло в кольцо. Осторожно присели, замерли вокруг неотложные дела и невыполненные обязательства -- сплошь только обязательства и никакого выполнения. Незаживающие старые царапины и совсем свежая новая ссадина жгли, напоминали о себе при каждом вздохе. "Теперь ни одного дня нельзя пропускать, -- думал он. -- Но что буду делать сегодня? Чем займусь?" Охнув, он повернулся, чиркнул своей зажигалкой, в который раз посмотрел на часы. Время не стояло. "Хорошо. Допустим, проберусь ночью к нему в дом, вынесу семена. Можно и днем -- я ведь правая рука Касьяна, руке позволяется. А что делать с новым сортом? Где он? Его же пора высадить в землю! Куда? Каждое движение под контролем. А кто контролер, если не Ким? Как же это Рядно отдал своего Бревешкова?" Было совсем светло, когда напряженные, не отпускающие его думы прервала тетя Поля. Вошла, стукнула ведром. -- Вставать пора, молодой человек! Разоспался! Весна вон на дворе. Теплынь, так и пахтит! Гусак вон сейчас... Ничего не ест, стоит около гусыне и ужахается... Застучала, заелозила щеткой, подметая. -- Где ж ты пропадал, бедовая голова? Я уж думала, что и тебя сгребли со всеми. Тут без тебя что было. Сколько народу перехватали. В шпионы все играют, увлеклися. Всех перепугали и сами настрахались. Везде им враг мерещится. Своих стали пачками... Так и думала: ну, моего Федю замели... -- За что же меня, тетя Поля? -- За то, что молодой -- вот тебе одно. Разве этого мало? За то, что барышня твоя красавица и любит тебя -- вот второе. Такое никогда не нравится. И еще -- за то, что голова у тебя не чурбан какой и не горшок с говном -- этого всего больше не любят, А от своей голове разве убежишь? Оставив пальто на вешалке, он надел стеганую телогрейку и кирзовые сапоги и отправился в учхоз -- делать ту же работу, что делал вчера. Его уже ждала бригада работниц, присланных с делянок, но все равно сразу началась напряженная гонка. Народу в оранжерее сегодня было больше, но все, как и вчера, работали молча. И сам Федор Иванович был молчалив. Распоряжения его были непривычно кратки и отрывисты. "Сюда" -- изредка слышался его мягкий краткий приказ. -- "Горшки!", "Не так!", "Плотнее!". В полдень, убедившись, что работа пошла, он поручил руководство Ходеряхину и ушел из оранжереи. Быстро, почти бегом пересек учхоз, вышел через знакомую вторую калитку и зашагал по мягкой еще земле, срезая угол уже ярко-зеленого поля. Обогнув выступающий, одетый в зеленый дым массив парка, он совсем скрылся от случайных взоров. В одиночестве, не слыша летающих над ним возбужденно орущих грачей, он шел и обдумывал дело, которое предстояло провернуть. Оставив в стороне булыжную дорогу к мосту и сам того не заметив, он по другой, травянистой, дороге вышел к зарослям дикой ежевики. То тут, то там в ежевике показывалась потонувшая в молодой зелени цепь черных железных труб, уложенных плотно одна к другой, но еще не соединенных сваркой. Увидел, что вдоль труб, вплотную к ним, тянется тропа, и зашагал по ней. Когда подошел к знакомому разрыву между трубами, остановился здесь, заглянул в трубу и даже вполголоса словно бы окликнул кого-то: "Эй, эй!". И вибрирующий железный голос ответил полушепотом: "Эй, эй..." Разрыв был шириной метра в полутора. Федор Иванович постоял, размышляя. Как конструктор, пальцами рисовал что-то в воздухе. Потом поглядел в трубы, в оба конца. Один конец ярко светился вдали, отрезок здесь был короче. Сразу стало ясно: эта часть обрывается у оврага в кустах, нависающих над ручьем. "Ладно", -- сказал он и пошел вдоль цепи труб назад. Он миновал десятка два составленных в цепь труб -- всего было метров полтораста -- и увидел еще один разрыв, поуже, но достаточный, чтобы пролезть в трубу. Тут же и пролез внутрь и, став на четвереньки, закусив губу и хмуро сопя, довольно ловко заковылял по трубе назад. Труба недовольно загудела. Он снял сапоги, и труба затихла. Ковыляя назад, он заметил зеленый свет еще в одном месте. Здесь кусок трубы откатился сантиметров на сорок, и образовалось сразу два просвета, ярко-зеленые полумесяцы. Федор Иванович протиснулся через один из них. Сунул ноги в сапоги и опять задумался. Он знал, что недолго ему быть правой рукой, и впереди его может ожидать всякое. Эта труба, пока ее не зарыли, могла служить хорошим подходом к двору Стригалева. Одним из подходов, которых, должно быть, много. Но могла стать и ловушкой. Приняв все к сведению, он решительно хлопнул по присмиревшей трубе и пошел дальше -- к дому Ивана Ильича. Калитка была забита большими гвоздями, и на ней желтели знакомые две восковые печати, соединенные ниткой. Пройдя несколько шагов вдоль глухой дощатой стены, Федор Иванович отошел в сторону и с разбегу, схватившись за верхний край забора, одним махом перескочил его. Очутился в маленьком внутреннем дворике, отгороженном от остальной усадьбы низким заборчиком и глухой бревенчатой стеной дома. Здесь у Ивана Ильича были цветы. Штук шесть гранитных валунов, как большие розовые и серо-зеленые тыквы, были свалены в центре. "Альпийская горка" -- догадался Федор Иванович. Лысины камней проглядывали среди буйно проросшей между ними цветочной листвы. Федор Иванович узнал георгины и, удивившись тому, что такая высокая зелень и так рано для здешних мест, запустил руки под растения -- доискиваться истины. "Ага, -- установил он. -- Здесь они прикопаны прямо в горшках. Странно, однако, почему на альпийской горке?" Ветер сиротливо свистел, тянул извилистую многоголосую песню в щелях хмурого деревянного дома. На двух шестах, вбитых в землю по обе стороны обросшей зеленью каменной горки, лопотали и постукивали два деревянных ветрячка. Их стук отдавал обреченностью и тоской и был сродни вечному молчанию валунов, сложенных в дворике. Федор Иванович еще больше нахмурился и, стараясь ступать тише, пересек дворик. Повернув белую пластмассовую ручку с непонятной дырочкой в центре, толкнул калитку и вышел к длинному чистому огороду, как бы разлинованному свежими строчками картофельных всходов, уходящими вдаль и вниз -- к ручью. Ранняя зелень здесь его не удивила: знающий дело картофелевод высаживает в грунт уже пророщенные на свету клубни. Короткие кустики растений были слегка окучены, в междурядьях -- чистота. Над огородом постукивали три ветрячка, а по углам стояли железные бочки для воды. "Работяга, -- с горьким уважением подумал Федор Иванович. -- Посажена простая картошка, а такой уход, -- тут же сообразил он. -- В ней, конечно, скрыты несколько десятков кустов нового сорта". Потом Федор Иванович увидел тепличку, пристроенную к дому. Ее распахнутая дверца, обитая войлоком и рогожей, звала к себе писклявым жеребячьим ржанием. Внутри пахло землей и сыростью. На стеллаже стояли несколько пустых горшков. Никаких растений здесь Федор Иванович не нашел. Он вышел, поднялся на крыльцо. На двери висел большой замок, кроме того, блестели шляпки нескольких больших гвоздей, вбитых до отказа. И зияли две желтые печати с ниткой. Федор Иванович обошел дом. Все его четыре окна были тоже забиты -- по три широких доски на каждом окне. "В крайнем случае, доски оторву", -- подумал он. И вдруг, что-то сообразив, бегом вернулся в тепличку. Так и есть! "Мы с Иваном Ильичом уже чуем друг друга", -- подумал он. Под стеллажом была деревянная стенка. Доски ее легко отнимались -- это оказалась дверца без петель. Надо было лишь отогнуть один гвоздь. За нею темнел широкий лаз. Федор Иванович протиснулся туда, попал в глубокий мрак подполья. Головой нащупал и поднял половицу, пролез в сени. Дверь в избу была распахнута. Выключатель оказался на месте, ярко вспыхнула лампа под самодельным абажуром из ватмана. И прежде всего Федор Иванович увидел на полу множество одинаковых плоских пакетиков с семенами. Некоторые были прорваны -- по ним ходили люди, хорошо знающие, что у них под ногами вейсманистско-морганистская вредная гомеопатия. Ящики картотеки были выдвинуты или выдернуты совсем, лежали на полу и на столе. Под узенькой кроватью он нашел несколько грубых конопляных мешков из-под картошки. Выбрав один покрепче, заспешил, стал охапками бросать в него пакетики. Набралась треть мешка. Федор Иванович еще туго завернул в простыню ящик с препаратами, с теми стеклышками, которые он когда-то рассматривал в микроскоп, и положил туда же в мешок. Самого микроскопа в доме не было. Микротом стоял в углу кухни, заваленный телогрейками и кирзовыми сапогами. Федор Иванович завернул его в телогрейку и опустил в мешок. Погасив свет, вышел, протащил мешок под пол, потом в тепличку, установил на место дощатый щит и побежал к воротам. Перемахнув через забор, он кинул на спину мешок и, пригибаясь, затрусил по тропе в кустах к трубам. "Яко тать в нощи, -- подумал он. -- Похоже, никто не увидел". Мешок он задвинул в своей комнате под койку и, когда кончился обеденный перерыв, был уже в оранжерее, проверял записи в журнале, показывал аспирантам технику прививок и руководил посадкой сеянцев в горшки. "Плотнее поставьте, -- изредка слышалось его краткое распоряжение. -- Еще сотня войдет". "Мало песку, добавьте". Часов в семь вечера, когда, вернувшись в свою комнату, он лежал на койке, хмуро уставясь в потолок, зазвонил телефон. "Говорите", -- произнес женский голос, и сразу, будто рядом, зазудел деревянный альт академика Рядно: -- Ты где пропадаешь все дни? -- По вашим... По нашим с вами делам, Кассиан Дамианович. -- Ну и что ты набегал по нашим делам? -- Сейчас уже поздно говорить... Как раз собирался вам звонить, а тут произошло это... Арестовали же всех. Так не вовремя... -- И Троллейбуса? -- Вчера нас собирали. Информировали... -- И Троллейбуса, спрашиваю? -- И его тоже. -- Ну и что ты думаешь об этом, сынок? -- Мысли есть. Сначала доложу все. Чтоб по порядку. -- Давай, докладывай по порядку. План, план как? -- Сейчас все по порядку. Я же кубло нащупал. Прямо к ним влетел. На сборище. -- Об этом подвиге уже и Москва знает. Ты ловко это, я даже не ожидал. Интеллигент же. Как это ты сумел? -- Даже сам не знаю. -- Не скромничай, не люблю. Знаю, знаю все -- через женщину. Тут другое... Как ты узнал, что эта женщина из ихнего кубла -- вот где интуиция! Вот где талант! -- Там был Краснов, Кассиан Дамианович. -- Это хорошо, что ты сигнализируешь, сынок. -- Его тоже забрали. -- Батько и это уже знает. -- Теперь мысли по всему этому делу. Мысли вот какие, Кассиан Дамианович. Не рано ли мы с вами их всех... В идеологическую плоскость? -- Нет, не рано, сынок. В самое время. Ты же пробовал его смануть? Если и ты не смог... А я ж и, кроме тебя, еще засылал сватов. Нет, не рано, Федя. "Ага, -- подумал Федор Иванович. -- Значит, так оно и есть, это мы их..." -- Я думаю, все же рано. Ведь у него был на подходе сорт... Сорт это ценность. Он принадлежит народу, нужен ему, независимо от судьбы его легкомысленного автора... -- Хорошо говоришь. Хорошие слова. Батько знает, где этот сорт... Ты этот сорт мне сохранишь, сынок. -- Все равно поторопились. Я лазил туда, в его хату. В опечатанную... -- Хх-хых! -- шершавый, колючий ветер зашумел, стиснутый в стариковских легких, заиграли свистульки -- такой у него был хохот. -- Ну ты, сынок, делаешь у меня успехи. Ну кто бы мог подумать, что мой Федька... -- ...Я все там облазил... -- Не-е, не все, Федя, не все... -- Все. Места живого не оставил. Кроме печатей... -- Ху-хухх! Хы-хх! Тьфу! -- академик даже захаркал и подавился. -- Ох, Федька, пожалей, не говори больше про эти печати... "Погоди смеяться, сейчас ты засмеешься на кутни", -- подумал Федор Иванович. -- Тут не в печатях дело, Кассиан Дамианович. Дело-то наше не блеск. У него там был шкафик. Картотека с ящичками. А в них -- пакеты с семенами. На десять лет работы для трех институтов. Сам он говорил. Ничего теперь этого нет. -- А ты ж где был? Ты что? Ты в уме? -- Штук десяток я собрал на полу. Постфактум. Раздавленные сапогами, порванные. Веником семена подметал. Горсточка получилась. Так это же капля! Где остальные? Вот я почему... Согласовывать надо такие акции. В известность ставить. -- Это сволочь Троллейбус мне устроил. Загодя. -- Он не оставил бы на полу пакеты. И ящики не разбросал бы по всей избе. -- С-сатана... Только напортил мне. Я ж строго ему наказал. -- Кому? Троллейбусу? -- Не-е. Человеку одному. -- Безответственный был человек. Самоуверенный. -- Не понятно мне все это... Не-е, не понятно. Как раз, человек очень был ответственный. -- А у меня такое впечатление, что сам этот ответственный... Или его ребята... Что они печку топили картофельными ящиками. Вместе с семенами. В печке полно золы. И кусочки ящиков. Обгорелые. -- Это ж катастрофа, Федя... Слушай... Почему я тебя все время подозреваю, а? -- Потому что Краснов ваш и Саул все время на меня льют вам что попало. А вы верите. -- Их понимать надо, сынок. Ты быстро обошел обоих, батько тебя почему-то залюбил, дрянь такую. А хороший собака всегда завидует на другого, которого хозяин погладит. Грызет его всегда, старается горлянку достать. Это закон. И у человека так. Ты скажи лучше, кто ж это мог семена нам... -- Мог и кто-нибудь из ваших сватов, которых вы заслали... Сваты хоть знаниями какими-нибудь обладали? -- Федька, ну зачем ты дергаешь меня за самое больное место? Я догадываюсь, ты ревнуешь! -- Вы же глаза мне завязали и приказываете что-то делать! -- закричал Федор Иванович, чтоб еще больше было похоже на ревность. -- Не знаю, где и искать эти семена. А тут же еще один объект... -- Ты про новый сорт? Этот пункт зачеркни. Он, считай, наш. -- Его же сажать, сажать надо. Не посадим -- погибнет. -- Он уже в земле, сынок. Время придет -- скажу, где он и что с ним делать. Есть же еще объект, ты помнишь? -- Вы имеете в виду полученный Троллейбусом полиплоид? -- Забудешь ты когда-нибудь это слово? Я выговорить его не могу. Хуже чем латынь. Скажи -- дикарь. "Контумакс" -- имя ж у него есть. Ты ж узнал его тогда, при ревизии. А лапу не наложил... -- Как ее теперь наложишь... Вы почему-то спокойны, Кассиан Дамианович. Тон у вас... Может, все объекты уже у вас под лапой? -- Если б ты посмотрел на меня, сынок, так не говорил бы. Батько твой осунулся, с лица спал за эти дни. Получилось все как-то задом наперед. Что ж ты посоветуешь, а? -- Было бы хорошо выпустить Троллейбуса. И остальных тоже. Я за ними посмотрел бы. Я бы все их наследство вам... -- Дорогой... Посадить легче, чем выпустить. Это наша вина, Федя. Рановато мы с тобой их... Ты прав. Мягче надо было, тоньше. Но ты ж понимаешь, он оказался врагом. Фильм этот, оказывается, из-за рубежа ему. Вон куда ниточка... Академик умолк. Он долго молчал, потом подал несмелый голос: -- Федя... Ты слушаешь? Федь... -- Да, да, Кассиан Дамианович! Да! -- Что тебе сейчас открою, сынок... Ты извини меня, я тебя немножко проверял. Подозрительный стал. Все думаю: не утаивает мой Федька от меня что-нибудь?.. Не перекинулся к этим? -- Не такая ли я сволочь, как Краснов, -- подсказал Федор Иванович. -- Федька, не ревнуй! Это хорошо, что ты ревнуешь, все равно, перестань. Батько тебя ни на кого не променяет. А Краснов -- теленок. Он ни у нас, ни у них ничего не понимает. Болтается в ногах. Так что я говорю... Проверял я все тебя. Почему тебе и показалось, что я спокоен. Не-е, батько не спокоен. Или я никуда не гожусь, старый пердун стал, или зрение у меня еще в порядке и ты единственный, кому я могу довериться. Слушай... Слушай и жалей своего батьку. Сложная ситуация, сынок. Троллейбуса не взяли. Троллейбус сбежал. -- Ка-ак! -- горячо и искренне закричал Федор Иванович. -- Какая-то стерва предупредила. А может, и стечение обстоятельств. А ты говоришь, ставь тебя в известность. Тут в обстановке полной секретности и то вон какие прорехи получаются. Сквозь землю, понимаешь, провалился. Меры, конечно, приняты. Ты с твоим нюхом сейчас мог бы сильно мне помочь... Погоди, не торопись материться, я не требую ловить... Поймают и без тебя. Наследство, наследство надо спасать. Силы у меня много, руки длинные. Мне не хватает твоего, Федя, таланта. Настала очередь Федора Ивановича замолчать. Нет, Кассиан Дамианович не хвастал, когда давал ему знать об охотничьих угодьях, где он один гоняет своих оленей. Когда говорил о переводе в идеологическую плоскость и о том, что непослушного могут по его поручению чувствительно посечь. "Открылся весь! -- подумал он. -- Раньше казалось пустой болтовней, хвастовством. Не верил... А теперь вот и иллюстрация. Но до чего скрытен. Все кругом прикрыто овечьей шкурой. Прикрывайся, прикрывайся. Овечка давно уже волчью шкуру накинула. Таких овечек ты еще не видывал..." -- Федь... -- Да, да! Здесь я... -- Во, брат, как нас с тобой облапошили. -- Не нас двоих, а вас, Кассиан Дамианович. С вашим генералом. Чтоб верили мне, чтоб не распыляли силы на слежку за мной. -- Ну ладно, ладно, сынок. Осторожность никогда не мешала. -- А точно это -- что сбежал? -- Федор Иванович на миг спохватился. Это тоже ведь могла быть ловушка. -- Кассиан Дамианович, данные проверенные? -- Данные точные, сынок. Устал я от этой всей шарманки. Заменил бы ты меня... -- Ведь я время убью зря, если это не так... -- Не бойся. Убивай время. С пользой убивай. Он сейчас не только шкуру свою спасает. Ценности, ценности прячет. Государственные... Народу принадлежат... Ты ж понимаешь, Федька, наш с тобой долг... Мы должны оказаться на высоте. Они опять замолчали. Федор Иванович удивился -- до какой степени точно слова Касьяна соответствовали ключу! И опять академик несмело позвал: -- Федь... -- Да, я тут. Никак в себя не приду от новости. -- Ты слушай. Батько наверх уже пообещал. И тебя ж не забыл упомянуть. Один из лучших сотрудников, Дежкин, работает на главном направлении, -- такой сделал текст. Понял? Нас с тобой на особый контроль взяли. Так и записали -- новый сорт. Теперь, брат, или грудь в крестах... Смысл доходит до тебя? До твоей честолюбивой башки? Я ж у тебя в руках, Федя. Сделай мне это дело, и я сразу пойму, что Федька мой... -- Самый лучший собака? -- Ох, и зубастый стал. Злой кобель какой. Сразу между ног берет... Вот что значит -- батько тебя не порет. Ты сделай, что прошу. Медаль повешу. На ошейник, х-хы... -- Для этих дел, Кассиан Дамианович, нужно, чтоб уцелевшие вейсманисты-морганисты мне поверили. Меня ведь боятся... Придется всего себя намазывать медом. -- Намажься медом! Прошу тебя! -- Не знаю, как это у меня получится. И потом -- своя же оса может сесть на этот мед. Из вашего улья. Так ужалит, что и не встанешь. Генерал ваш смотрел тут на меня... -- Он на всех смотрит, не бойся. Я ж буду на страховке. Скажу ему. -- Мне бы гарантию... -- Ну ты ж и зануда, Федька, стал. В такое время торговаться... Все, все бери себе, только успокой! -- заорал Касьян. -- Снимай с меня штаны! -- Ладно, Кассиан Дамианович. Сегодня же медом намажусь. * * * Едва он положил трубку, как телефон опять зазвонил. -- Федор Иваныч? Не узнаешь? Это Ходеряхин. Загадочная грусть, как и всегда, чуть заметно сквозила в этом ломающемся мальчишеском голосе. Звонил обойденный удачей человек. -- Я слушаю вас, Анатолий Анатольевич, -- оберегая его самолюбие, приветливо отозвался Федор Иванович. -- Так вы, что же, не пошли? Здесь, в этом институте Федор Иванович уже научился не показывать удивление, когда ему задавали неожиданный вопрос. -- А вы? -- спросил легким голосом. -- Ну -- я... Меня не приглашают на такие ограниченные... На такие узкие... Я не гожусь. -- А куда надо было пойти? -- Я думал, вас обязательно... Они там пленку раздобыли. Фильм. Вы точно ничего не знаете? Так не теряйте времени, слушайте. Они раздобыли откуда-то фильм. Вейсманистско-морганистский. Похоже, тот самый. Поскорей притащили аппарат и сейчас крутят. В ректорате... -- Кто они? -- Да Варичев же. Со товарищи. -- Интерес-сно... Бы еще кому-нибудь сообщали об этом? -- Ни одной душе. Только вам и хотел... -- И не сообщайте. При этом условии и я никому не скажу, что вы мне... -- Идет! Учтиво дождавшись, когда он положит трубку, Федор Иванович медленно положил свою и некоторое время стоял посреди комнаты, глядя на лакированную доску стола. Прямо на крестообразный знак, изображающий две сведенные остриями бесконечности -- внутреннюю и внешнюю. Внешняя все время ставила перед ним новые задачи. Уйдя глубоко во внутреннюю, он соображал: как должна вести себя в открывшихся ему сейчас новых условиях правая рука академика Рядно. Побарабанив по столу пальцами и завершив эту трель последним -- выразительным -- щелчком, он быстро надел "сэра Пэрси", вышел на улицу и сразу набрал скорость. Взбежал на крыльцо ректорского корпуса, легко и бесшумно, словно летя, прошагал по коридору и вошел в приемную ректора. Здесь никого не было. За приоткрытой кожаной дверью кабинета двигалась загадочная живая полутьма, угадывалось напряженное присутствие людей. Проскользнув туда, Федор Иванович тут же увидел лунно-голубой квадрат экрана и на нем шевелящиеся пальцы двух прозрачных рук, разводящих эти пальцы к двум полюсам. Прижался спиной к стене, напрягшись, стараясь разглядеть присутствующих. -- Редупликация, -- слышался сквозь стрекот аппарата уверенный козлиный голос Вонлярлярского. Как специалист по строению растительной клетки он давал пояснения. -- Сейчас наступает телофаза... -- Стефан Игнатьевич! -- с благодушной усмешкой взмолился Варичев. -- А по-русски, по-русски нельзя? -- Петр Леонидович, это международная терминология вейсманистов-морганистов... -- Ну и черт с ней. Мы-то не вейсманисты. Зачем нам их терминология? -- Она и должна быть непонятной, в этом ее... Если я буду транспонировать... поневоле прибегая к усилиям... чтобы изобразить в понятном свете это ложное учение, я буду выглядеть как адвокат... как скрытый адепт, использующий случай для пропаганды... И любой честный, сознательный ученый, а я думаю, таких здесь большинство... -- Ладно, понял тебя, ты прав. Шпарь с терминологией. -- Ну его к черту, может, выключим? -- послышался чей-то тоскующий голос. -- Потом будет лезть в голову. Вот этим они и запутывают нормальных людей... Аппарат умолк. -- Толковая пропаганда! -- гаркнула Анна Богумиловна. Она сидела во тьме, в двух шагах от Федора Ивановича. -- Фальшивка или нет? -- спросил кто-то. -- Провоцируешь? -- весело отозвалась Анна Богумиловна. -- Да хватит вам! -- зашикали кругом. -- Потом вас послушаем. Давай крути до конца! Хромосомы на экране задвигались. -- Образуется веретено, и аллели расходятся к полюсам, -- опять заговорил Вонлярлярский снисходительным тоном специалиста. -- Нет, Стефан Игнатьевич, так не пойдет. Придется Дежкина позвать, -- Варичев протяжно крякнул. Это была всего лишь шутка, он хотел всех немножко попугать этим Дежкиным, которого все боялись. -- Я здесь! -- громко заявил Федор Иванович, отталкиваясь от стены. Экран тотчас погас, и аппарат остановился. Вспыхнули лампы под потолком, все заговорщики обернулись туда, где стоял неожиданно свалившийся на них свидетель их активного интереса к запретным вещам. В свободных позах, раскинувшись на стульях и в креслах сидели туманно улыбающийся в сторону академик Посошков, деканы, профессора. Растерянно-веселая Побияхо уставилась на Федора Ивановича. -- Он уже здесь! Петр Леонидыч, ты обладаешь способностью вызывать духов! Варичев, растекшийся в своем кресле, ухмыльнулся на ее шутку и положил на край стола громадные мягкие кулаки. -- Сам не ожидал, что у меня такое свойство. Оказывается, вы здесь, Федор Иванович! -- Я не совсем понимаю, почему это всех удивило... -- Мы тебя искали и не нашли, -- явно соврала Побияхо. -- С ног сбились. -- Я был дома и как только позвонили... -- Кто ж этот... счастливец, который смог вас разыскать? -- спросил Варичев. -- Женщина какая-то. Не Раечка. -- Не Раечка? -- Анна Богумиловна посмотрела на ректора, советуясь с ним взглядом. -- Ладно, неважно кто, -- сказал Варичев, оглядывая собравшихся, спокойно ведя корабль среди мелей и рифов. -- Главное, Федор Иванович здесь, и мы можем продолжить. Федор Иванович! Тут на ваше имя поступил пакет... Из шестьдесят второго дома. Раиса Васильевна его второпях распечатала, выпал загадочный ролик с фильмом, а дальше пошло-поехало. Научный интерес, жажда познания, любопытство... Что там еще, Анна Богумиловна? -- Влечение к запретному плоду, -- пробасила Побияхо. -- Словом, притащили проектор, и вот сидим, ломаем головы, что это такое перед нами на экране. Какие-то червяки... Стефан Игнатьевич говорит, что хромосомы... Шевелятся, понимаешь... Жаль, думаем, Федора Иваныча нет, он бы нам разъяснил... -- А сопровождающее письмо было? -- поинтересовался Федор Иванович, подходя к столу. -- Есть и сопроводиловка... -- Варичев подвинул к нему несколько сколотых листов. -- Между прочим, номер с двумя нулями, -- заметил Федор Иванович, читая сопроводительное отношение. -- Как же это она... Распечатать такой конверт... Бумага особо секретная... -- Да, такая вот бумага... -- Варичев лениво отвел глаза в сторону. По согласованию с академиком Рядно, "при сем", то есть при этом письме тов. Ф. И. Дежкину препровождалось постановление о производстве научной. экспертизы рулона с кинопленкой, изъятого в ходе предварительного следствия по делу преступной группы, оперировавшей в городе. Над заголовком "Постановление" было напечатано: "Утверждаю", и прямо по этому слову наискось круто вверх взбирался длинный зеленый зубчатый штрих, и с конца его на текст постановления свисал задорный изогнутый хвост. "Ассикритов", -- прочитал Федор Иванович полную значения надпись в скобках. -- Вы хотите просмотреть весь рулон? -- спросил он, строго и прямо оглядывая всех сидящих в кабинете. При этом он слегка вытаращил глаза, как догматик, и потянул в себя воздух сквозь сжатые губы. Все молчали. -- Это же мне адресовано. Если я распишусь в получении этого разорванного пакета, выйдет так, что данный просмотр организовал я, что я распространил среди вас... -- Мы все дали Петру Леонидычу честное слово... -- рявкнула Побияхо, колыхнувшись. Варичев посмотрел на нее с усмешкой и покачал головой. -- Раз я, как главное отвечающее лицо, оказался втянутым в эту историю, придется кому-то об этом сказать? -- Федор Иванович все еще слегка таращил паза. Он много раз за свою жизнь видел такие вытаращенные от страха глаза, изображающие неискреннюю сознательность. Ему легко было вспомнить и повторить знакомое выражение лица. Все сидели как прибитые. Только Посошков тонко и грустно улыбался в сторону, рассматривая пальцы на изящной и сухой руке. -- А если не скажу... Если не скажу, получится, что прикрываю? Тем более, в настоящий момент, когда привлечено такое пристальное внимание. Когда ведется следствие... Прямо не знаю, что и делать. Я откровенно вам скажу -- мне не хотелось бы оказаться на месте Стригалева, как вы его тогда... Как мы с вами его на собрании... Возьмете вы это дело на себя, Петр Леонидович? -- Пока действует принесенная присутствующими присяга, ничего страшного нет, -- сказал Варичев не очень уверенно. -- Петр Леонидович, необходимость взять на себя появится как раз тогда, когда кто-нибудь не выдержит и, разумеется, соблюдая необходимый такт... -- Какой уж тут такт, -- Варичев, невесело усмехаясь, оглядел всех, задержал взгляд на неподвижном, окостеневшем Вонлярлярском. -- Если кто из нас бросится опережать события, тут уж будет не до такта... Видите ли, Федор Иванович, мы все здесь -- люди проверенные. В том смысле, что все -- люди в возрасте, семенные... И до известной степени тертые. Сработались. Зря шум никто поднимать не стал бы. Привычный тонус жизни кто захочет ломать? Но вот эта промашка с пакетом... Эта секретность... Ваши резонные слова... Тут ситуация существенно меняется. Появляется элемент непредсказуемости... -- Надо нам вместе подумать... Я полагаю, мы сможем вернуть ситуацию в безопасные рамки, -- Федор Иванович перестал таращиться и улыбнулся. -- Мы ее спокойно вернем в русло. Я никогда не сел бы писать такое экспертное заключение в одиночку, не посоветовавшись со старшими коллегами... Которых хорошо и давно знает академик Рядно. Все вздохнули, зашевелились. -- И, кроме того, надо посмотреть сам фильм. Если в нем и есть что-нибудь, представляющее опасность, мы должны, сохраняя равновесие... -- Башковитый мужик, -- негромко пробасила Побияхо. Все закивали. Посошков улыбнулся еще тоньше. -- Состав присутствующих, я вижу, примерно такой, каким бы мне и хотелось видеть... Если бы инициатива принадлежала мне. Словом, давайте продолжим просмотр. Я доложу вам кое-что по ходу. И затем попрошу помочь мне в формулировании объективной точки зрения. Поскольку я сам первый раз в жизни, волей обстоятельств, подведен к необходимости... -- Ну ты, Федор Иваныч, и дипломат же! -- раскатилась рыком повеселевшая Побияхо. -- Давайте, пожалуйста, фильм, -- деловито приказал Федор Иванович. -- Сначала, сначала! -- ожили голоса. -- Давайте сначала. Перемотайте, пожалуйста... Пленку перемотали, свет погас, и на экране задрожали первые кадры. Федор Иванович хорошо помнил лекцию Стригалева. -- Перед нами клетка... -- начал он. -- По-моему, чеснок. Аллиум сативум. Здесь мы видим то же, что и на учебных препаратах. Только клетка живая, окрашивать ее нельзя. Снимали без окраски... Видимо, манипулировали светом... Началось деление клетки. Как только цикл закончился, все зашумели. -- Невероятно! -- прошептал кто-то. -- Почему? -- скромно спросил Посошков. Потребовали остановить аппарат и показать деление еще раз. В молчании смотрели несколько минут, потом заспорили еще жарче. -- Чистая туфта! -- бас Анны Богумиловны подавил все голоса. -- Тише, сейчас нам Федор Иваныч скажет... Останови, останови аппарат! Зажгли свет. Побагровевшая Побияхо подалась вперед. -- Скажи, Федор Иванович, я верю только тебе. Это фальшивка? -- Я так же знаю это, как и вы. Пожалуйста, говорите. -- По-моему, фальшивка. Чистой воды туфта. -- Только, пожалуйста, Анна Богумиловна, аргументируйте. Конечно, лагерное слово "туфта" там поймут, но мы же ученые! Мне же заключение писать. Хоть подпись и будет моя, это наше общее дело. -- Правда, я видела когда-то в Москве в одной лаборатории, как снимали развитие зародыша в курином яйце. Засняли, как бьется сердце... Но весь процесс деления клетки, чтоб так четко... Такого не может быть. Обман. -- Побияхо даже отвернулась. -- Позвольте, -- Варичев налег на стол, поднял два толстых пальца и, соединив их в щепоть, показал: -- Это же, Федор Иванович, вот какая структура. Это же микро... микроструктура! Что-то не верится. -- Почему? -- спокойно проговорил Федор Иванович. -- Техника микрофильмирования ушла сейчас далеко. Этим занимались еще до войны. Между прочим, в подвале нашего факультетского корпуса стоит трофейный аппарат "Сименс". На нем можно делать такие штуки. Я не уверен, что сразу получится, тут вся сложность в том, чтобы получить культуру клетки. Выделить живую. И среду надо подобрать. Сразу не выйдет, но в принципе... -- А как вы поместите клетку под объектив? -- спросил Вонлярлярский не без превосходства. -- Как она будет там, ин витро, отправлять свои функции? Должен же быть непрерывный обмен! -- Вот-вот. Именно! -- сказал кто-то. -- Да, да, -- негромко подтвердили несколько человек. -- Все дело в составе среды и в культуре, -- проговорил Федор Иванович. -- Вы должны знать эту технику, Стефан Игнатьевич. На предметное стекло кладете два стеклянных капилляра. На них покровное стекло. Закрепляете по углам капельками воска. Под стекло пипеткой пускаете ваш раствор. С другой стороны подтягиваете жидкость фильтровальной бумажкой. Создается непрерывный ток. Вот только жидкость эту -- с нею нужны эксперименты. И, конечно, сама культура -- это тонкое дело. -- А ведь точно, там, в подвале, стоит эта трофейная бандура, -- сказал кто-то из профессоров. -- Пылится. Я все думал, что это сверлильный станок. -- Давайте еще раз посмотрим! -- подал голос московский доцент. Свет погас, и на экране опять зашевелились серо-голубые прозрачные пальцы. Почти весь экран заняла одна гигантская клетка с двойным набором хромосом. Побияхо сразу заметила непорядок. -- Федор Иванович, что это она? Вот опять... Что это? -- Экспериментатор взял пипеткой слабый раствор колхицина и пустил под стекло. Самую малость... -- Вот, вот! -- заревела Побияхо радостно. -- Во-от, хо-хо! Начинается вейсманизм-морганизм! Теперь все понятно. Во-от! О! Ее поддержали еще несколько голосов. Клетки на экране отчетливо удваивались, одна за другой. Потом стали распадаться. Мелькнул какой-то иностранный текст, и аппарат остановился. Вспыхнул свет. -- Да-а! -- сказала Побияхо, оглядывая всех. -- Пиши, Федор Иваныч. Вражеская стряпня! -- Вы, Анна Богумиловн