ом Ивановичем к забитой калитке. Они оба перелезли через забор, и Федор Иванович, как и в первый раз, принял академика на руки. Только держался суровее. -- Подержи, подержи, -- сказал Касьян, лежа у него на руках. -- Все-таки, Федя, выдержка у тебя есть. Это батька заметил и оценил. Поставив старика на ноги, Федор Иванович перелез опять во двор и, разведя руки, подошел к Брузжаку. -- Обнимемся? Академик, глядевший в щель, чуть слышно сказал за забором: "Х-хы!" Брузжак молча подставил жирную круглую спину, и Федор Иванович, крепко подхватив его "под микитки", взгромоздил своего молчаливого недоброжелателя на забор, и с той стороны сердитого и самостоятельного доктора наук принял Кассиан Дамианович. А когда Федор Иванович полез на забор, чтобы присоединиться к двоим, которые, между тем, не ожидая его, тут же тронулись в путь и о чем-то горячо заговорили, -- когда он взлетел над забором и перекинул ногу, он застыл в этой позе: неподалеку от опечатанной калитки стояли два молодых человека в простых, не новых пиджаках -- не рабочие и не интеллигенты, с размытыми круглыми лицами. "Может, наши студенты? Актив?" -- подумал он. Стояли симметричной парой, полуобернувшись друг к другу. Они видели всю процедуру форсирования опечатанного домовладения и неопределенно улыбались. Академик и Брузжак остановились в разрыве между концами труб. Как раз, когда Федор Иванович подошел, Саул шагнул в темный зев трубы и стал там, слегка наклонив голову. -- Вполне может пройти... -- сказал он, нарочно не замечая Федора Ивановича. -- Он ходит здесь. На это академик, вспыхнув каким-то черным огнем, кинулся в другой зев и там, сгорбившись, стал на четвереньки, причем, ему пришлось согнуть и ноги в коленях. Не выдержав муки, тут же, охая, и выбрался на волю. -- Нет, исключено... -- сказал он. -- Тут не проползешь и метра -- издохнешь. Впрочем, -- он присмотрелся к Брузжаку. -- Тебе, пожалуй, подошло бы. Ты сходи туда, до конца. Проверь, как там оно... А мы тут подождем. Труба, вибрируя, ритмично задышала. Шаги Брузжака стали удаляться. Академик довольно долго молчал. И Федор Иванович, поглядывая на него, не спешил нарушить молчание. Наконец, Кассиан Дамианович сказал: -- Ладно, не заводись. Я, конечно, не Саул, и я тебя понимаю. Никакой ты не враг. Но что мамкин сынок, это точно. Нет, тебе не доставляет удовольствия страдание даже врага. Но, пока враг не страдает, тут ты можешь, в мечтах, расправляться с ним. Ты, конечно, стараешься работать. Вижу. Но я пронаблюдал тебя, как ты с Саулом... Когда он тебя дергал за эти самые... за самое больное... Я нарочно смотрел. Ты готов был кинуться. И если б кинулся, Саул не встал бы. Это мне понравилось. А как дошло до дела, до забора, что я вижу! Федька мой уже жалеет его. Уже размяк! Вот это -- ты. Такие вы все, интеллигенты. И с картошкой тоже. Когда я экзаменовал вас, ты ж, Федька, начал его жалеть! Это ж надо -- собой решил прикрыть! Я это в тебе давно заметил. Я так и сказал ему, Брузжаку. Федька, говорю, не гончий собака. Не для крови и не для цепи. Он -- хороший, ценный кобель для перевозки грузов. Ездовый. Нет ему цены. Говорю, Федьке бороться с врагом мешает душа. Он, говорю, тебя, дурака, от меня прикрыть хотел. А ему, Федя, эти слова как табак в глаза. Понял так, что я тебя хвалю. И на стенку сразу полез. Даже на меня голос поднял. Говорит, идеализм. Богдановщина. Каратаевщина. Пришивать он умеет. Так что, Федя, на Троллейбуса я тебя зря пустил. Надежда на тебя плохая. Вернее, никакая. На Саула приходится опираться. Саулу ничто глотку врагу перекусить. Науку я по-прежнему тебе оставляю. А если что коснется людей -- тут будет действовать Саул. Я думаю, тебя устроит такое распределение? Труба опять завибрировала, послышались шаги, и, наконец, из зева показался Брузжак. -- Труба упирается в стену из колючек. Хуже колючей проволоки. Никому не пролезть. Надо броню надевать. Похоже, что этот путь действительно исключается. Все трое отправились дальше и почти всю дорогу молчали. Из-за Брузжака, который по-прежнему был бледен и не замечал Федора Ивановича. Простились они там же, где и встретились утром -- у крыльца. Академик пожал руку Федора Ивановича и подмигнул. -- Насчет дел буду звонить. Брузжак все-таки принял руку, протянутую Федором Ивановичем. Но, пока длилось многозначительное рукопожатие, смотрел гордо и прямо, как дуэлянт. Они удалились, не оглядываясь. Поглядев вслед, Федор Иванович тут же и забыл о них. Другое вытеснило: те два молодых человека с круглыми лицами, что стояли неподалеку от калитки, полуобернувшись друг к другу. И еще -- интерес Саула к трубе. "Возможности этой трубы уже известны и там, -- подумал он, -- Эта труба может стать хорошей ловушкой". И душа его сделала движение -- бежать туда, к ежевике. "Ночью проверю, -- остановил он себя. -- Ближе к назначенному часу. Но проверить надо". И он был прав. Ночью -- около часу -- он, рассовав по карманам бутылку со сливками, пачку масла и пакет с кашей, весь подтянутый и напряженный, мобилизованный предстоящим делом, незаметно углубился в парк. Уже идя в парке, он отрабатывал неслышность шага. И полевой дорогой он шел по краю, пригнувшись. Иногда, присев к земле, оглядывался, не замечая мягкой теплоты майской ночи. Слушал, привыкая к тихому фону поющей земли. Ловил случайные звуки. Далекая тягучая трель козодоя растягивалась, становилась все тоньше и никак не могла оборваться. Он подошел совсем неслышно к трубе -- чуть не доходя до разрыва -- и, присев, послушав ночь, пошел по знакомой тропинке вдоль теплой трубы назад. Он шел уже отработанным шагом, и случайные былинки не ломались под его сапогом, не нарушали тишины. Долго и монотонно он двигался так -- и вдруг сильно потянуло табаком. Он присел, стал слушать. Ничего не было слышно, но струи воздуха по-прежнему пахли сигаретным дымком. Звали. Федор Иванович страстно вдохнул несколько раз этот воздух, ему захотелось курить. "Если бы курил как раньше -- не заметил бы", -- подумал он. И тихо заковылял на четвереньках дальше. Всего несколько метров одолел, и вдруг увидел их. Две неподвижные черные головы на зеленом фоне неба. Замер. Чувствуя удары сердца, переводил дыхание, смотрел. Двое не двигались, не говорили, только дымок то и дело прилетал. Неслышно повернувшись, Федор Иванович заковылял обратно. Да, это были они. Ждали Троллейбуса около щели между трубами, заняли удобное место. Троллейбус, Леночка Блажко, Федор Иванович -- для них это были внутренние враги, пятая колонна империализма. И было удивительно, что Федор Иванович увидел их первым. Сумел подойти вплотную, повернуться и уйти. Он выпрямился и неслышно шагал на мягко приседающих ногах. Неслышно, но быстро. Перед разрывом опять опустился на четвереньки. Здесь тоже должны были стоять. Он неслышно высунулся из-за трубы, перебрался через дорогу ко второму зеву -- и вовремя. Тонкий лучик карманного фонаря лег посреди дороги, удлинился и исчез. Бывший пехотинец-фронтовик снял сапоги и сунул их под трубу. Хотел было забраться в дышащий теплом зев, но опять белый лучик лег на дорогу и стал удлиняться, ощупывая темноту. Потом погас. Федор Иванович вынул из-под ноги ком еще не просохшей земли. Сжал его, смял в шар, покатал в руке. Примерился и бросил -- далеко за то место, где рождался лучик. Сейчас же белая искра вспыхнула и заметалась беспокойно. Исчезла, мягкий луч погрузился в заросли ежевики, долго шарил там и погас. Вслед за первым шаром полетел второй. Искра вспыхнула, затрещали ветки. Потом -- что было потом, Федор Иванович не слышал, он осторожно ковылял по трубе, удаляясь от зева, стараясь не разбудить глубоко уснувшее железо. Он двигался по той самой железной трубе, которая, наконец, дождалась его и теперь предоставляла ему на выбор свои два единственных пути -- вперед или назад. Он ткнулся головой в шипы, тонкие иглы вонзились в лоб и темя. Острая боль напомнила, что он не взял рогульку, которую припас с вечера. Спустив один рукав куртки и намотав его на кулак, он нащупал большой сук, уперся в него, сильно нажал -- и вся колючая стена отодвинулась. И человек свалился вниз, под трубу. Пополз назад, перелез в канаву. И тут, под кровлей из колючек, на подстилке из сена и тряпок он нащупал ногу в сапоге. Подвигал ею с нежностью, она зашевелилась, подобралась, уползая куда-то, и вместо нее прямо в лицо Федора Ивановича уперлась лохматая голова Стригалева. -- Иван Ильич! -- Ага. Я, -- был тихий ответ. -- Давайте, я буду сейчас говорить... -- Нет, я. Трубой уходить нельзя. Там стоят. В двух местах. -- Ив проходе? -- Именно. Самое главное. И фонариком посвечивают. -- Та-ак... Дела... Значит, и этот ход засекли. У меня еще есть хода. Выйду. Жаль, во двор нельзя. Там тоже сидят. Так что с новым сортом... -- Потом, Иван Ильич. Разберемся. До осени далеко. -- Теперь я надолго исчезну. А вы наблюдайте. И работайте. Через месяц приду за сведениями. -- А как же сливки? Вот тут я принес... И деньги вот... -- Давайте. Ладно... Может, еще к вам как-нибудь загляну, поговорим. Вы куда сейчас? -- Пойду обратно трубой. -- Так вас же... -- Скажу, Троллейбуса ловил. Они неслышно засмеялись оба, хлопая друг друга по спинам. Потом обнялись и неуклюже поцеловались. И Федор Иванович пополз назад. Иван Ильич полежал немного в своем логове. Обдумав предстоящий путь, пополз в сторону огорода, добрался до первого ряда картошки, который специально был здесь высоко окучен, перевалился в глубокое междурядье и ползком двинулся под уклон, к ручью. Он был пуганым воробьем. Не достигнув еще воды, он свернул под свес крайних кустов ежевики, и под ним спокойно добрался до открытого места, где от невидимого в темноте моста, чуть белея, шла мощеная дорога. По темной обочине он и пошел неслышно -- тем мягким плывущим шагом, который и делал его до сих пор союзником ночи, никак не дававшимся в руки его удивленных ловцов. Ему нужно было добраться до парка. Ритм шага вносил порядок в мысли беглеца, успокаивал. Вскоре он ощутил над собой незримый провод, поднял к нему лицо и зашагал ровнее. Он ведь был Троллейбусом и не мог не следовать за проводом. Сначала к нему подступила давняя и нерешенная проблема -- как опылять картошку, если пыльцевые трубки короче пестика и не достигают завязи. Конечно, удвоение хромосом может помочь. Но может и не помочь. Открываешь новое окошко и думаешь: теперь-то все проблемы будут решены. А за новым окошком целый новый мир с целым новым миром новых проблем. И еще больше закрытых окошек. Если еще раз попробовать -- надрезать рыльце тончайшим лезвием и ввести туда зерна пыльцы?.. Уже ведь надрезал... Иван Ильич видел далеко впереди какое-то решение, оно мерцало перед ним, было близко, и он ускорил шаг... А когда скорость прибавилась, где-то близко замаячил красивый эксперимент, связанный с этим опылением. Там был и "Солянум контумакс". Он уже цвел -- кремовые цветочки с оранжевым центром. И вокруг были грядки, и на них -- сплошь его перспективные картошки. Все цвели. Вот белый цветок -- дикарь "Чакоензе". Дальше -- голубой глазок с желтым сердечком. "Демиссум". А вот семья -- от бархатистого красно-фиолетового до почти черного, целый набор. Как узумбарские фиалки. Многовидовые гибриды с участием дикого "Солянум пурэха". Все поле обсыпано цветами. И все -- картошки. И он собирал с них пыльцу в стеклянные трубочки... А вокруг -- справа и слева возникали нежные голоса, но Троллейбус их не замечал. "Иван Ильич!" -- позвал кто-то слева. Он оглянулся, но никого около него не было -- везде цвели картошки. Он ускорил шаг. "Да, это он, -- сказал кто-то справа интеллигентным юным голосом. -- Иван Ильич! Куда вы так бежите? За вами не угонишься!" И слева: "Иван Ильич! Это же невежлиро!" -- со смехом, с молодым, беспечным смехом. Зашумела машина, подъезжая. Фонарик засветил ему в лицо. Люди стояли и смеялись. Неуловимый несся сам в руки. "Пожалуйста, сюда, правее", -- сказал кто-то. Его схватили сразу двое -- справа и слева, -- третий подхватил под ноги, и втроем его ловко вбросили в машину. А Федор Иванович как раз подползал в это время к открытому зеву, выходящему в разрыв между трубами. Круглый зев чуть светился -- слабым зеленым светом майского ночного неба. И там чернела человеческая фигура. На обратном пути Федор Иванович не очень берегся, и железная труба раза два недовольно вздохнула во сне. Так что его ждали там, у выхода. И когда он приблизился почти вплотную, кто-то сунулся навстречу и тихим полушепотом позвал: -- Иван Ильич! Федор Иванович не ответил. Ярко вспыхнула искра фонарика, белый луч пучком иголок вонзился в глаза, ослепил. -- Федор Иванович! -- ахнул кто-то. -- Вы что тут делаете? Он узнал этот голос. Это был полковник Свешников. -- Что делаю? -- неторопливо, с горьким торжеством, с разочарованием и тоской начал отвечать Федор Иванович, нарочно затягивая время. Он ведь уже начинал было видеть в Свешникове того великого человека, о котором Стригалев сказал ему во время первого ночного посещения. Тайного борца, начальника императорских телохранителей, попавшего в самые знаменитые святые. Уже привык к этой своей догадке и проникся соответствующими чувствами- И вот -- увидел его у трубы, с фонариком. -- Что, говорите, делаю? -- Федор Иванович мстительно любовался захваченным без маски полковником При этом оба выбирались из трубы. -- Значит, надо было делать что-то, вот и забрался. Решил вот проверить... Увериться. Кто такой полковник Свешников. А то все сомневался... -- Зачем вы здесь? -- заорал Свешников исступленным шепотом. -- Троллейбуса ловлю. Как и вы, любознательный даритель грима. Только у меня своя метода. Теперь я у Троллейбуса самое доверенное лицо. Нам с академиком ведь нужно его наследство, а не он сам. Личность нам не нужна. Нам даже лучше, если он будет гулять и благодарить меня за спасение. Я опередил вас! Теперь он мне по гроб... -- Вы были у него? -- тихо и с отчаянием закричал Свешников и страшно весь сжался. Это сразу встревожило Федора Ивановича. -- Я сказал ему, что здесь его ждут. Караулят. С фонариком... -- Что вы сделали! Не здесь, а там его ждут! -- полковник оттолкнул Федора Ивановича. -- Не путайтесь под ногами! И рванулся куда-то, высоко подняв руки, напрямик ломясь через колючие кусты. Что-то бормоча. И Федор Иванович, сразу поняв все, сунув ноги в сапоги, понесся за ним. Обдирая лицо и руки колючками, как ножами, быстро догнал Свешникова. Полковник, охая и шипя от боли, выбирался из кустов назад. -- Ничего не выйдет. Дорогой придется... И они побежали рядом по дороге. -- Дернула нелегкая... Появился здесь... -- бормотал полковник. -- Теперь не перехватим... Круг даем... Первым выскочил к открытому месту Федор Иванович. Перед ним белела укатанная мощеная дорога, и в нескольких шагах от него, ближе к невидимому мосту цвели два малиновых огня автомашины. Чуть были слышны малые обороты мотора. Машина медленно ехала. Потом остановилась. Из нее выскакивали люди, перебегали из задней дверцы в переднюю и назад, о чем-то хлопоча. Топтались около задней дверцы. Наконец, набились все в машину, толклись в ней, не могли усесться. -- Иван Ильич! -- позвал высоким отчаянным голосом Федор Иванович, подбегая, и схватился за заднюю дверцу, не давая ее закрыть. -- Нет здесь никакого Ивана Ильича, -- отрезал молодой интеллигентный голос из машины. Остальные сжались, молчали. -- Да как же! -- еще отчаяннее закричал Федор Иванович. -- Вон же он! Вон его волосы! Иван Ильич! Он еще крепче вцепился в дверцу. Нагнулся, вглядываясь. Полез в темное нутро машины. Там все время шевелилась плотная живая масса. Потом послышался смешок, и из темноты показалась тонкая нога в хромовом глянцевом сапоге и уперлась ему в грудь. Сильный толчок отбросил его. Машина, рыкнув, рванулась с места. Федор Иванович крепко держался за дверцу, и потому его бросило навзничь на мостовую. Тут же он вскочил, принялся быстро шарить вокруг, ища камень. А машина уже была далеко, мотор ее успокоился, малиновые огни, убывая, погружались в область снов, соединялись с ночью. Из кустов вышла темная фигура -- полковник Свешников. Приблизился, вобрав голову, надевая приплюснутую толстую кепку. Он был в толстом темном пиджаке почти до колен, похоже, с чужого плеча. Долго молчали оба, глядя в темень, туда, где скрылась машина. -- Не воротишь, -- Свешников жестко отчеканил эти слова. Потом обернулся к Федору Ивановичу: -- Суетесь! Болтаетесь под ногами, тибетец... Метете все перед собой... Федор Иванович не сказал ничего. "Это же они и ее брали", -- подумал он. -- Да бросьте вы, что это у вас? Булыжник? Бросьте, -- полковник ударил его по руке, и камень, стуча, покатился по дороге. -- Я видел сапог... -- шепнул Федор Иванович. -- Из машины высунулся. -- Сапог... -- Свешникова передернула усмешка. -- Вас-то что сюда принесло? -- Меня дело принесло. Служба. Вот вы что там делали... с фонариком? Руководили операцией? У вас кровь на лбу... -- Руководил операцией специалист... Парашютист... Ай-яй-яй! -- он рванулся было бежать куда-то, но остановился и медленно прошелся кривым кругом. Согнувшись, как будто у него заболел живот, тряхнул головой. Федор Иванович недоверчиво наблюдал за ним. -- Что за парашютист еще?.. Вы не первый раз о нем... -- После, после... А решили исход все-таки вы, дорогой Федор Иванович. Можете и это себе в актив. Вы же собираете такие воспоминания... Шепнуть могу Кассиану Дамиановичу. Чтоб отметил вас. Они молча долго шли по дороге к парку. -- Вообще в эту ночь лучше бы вам спать дома, -- сказал наконец Свешников. -- Загадочная вы фигура... Зачем вы полезли к машине? Покататься в ней захотелось? Чего это вы крик там подняли? -- Тут закричишь... -- Федор Иванович уже опомнился, напряженно искал ответы. -- Он же мне так и не сказал, где у него новый сорт. А обещал сказать... -- Нет, вас не поймешь... Надо же, как складывается иногда... Мгновения какие бывают... Кто затесался!.. Так хорошо было все продумано. -- У кого? -- У них хорошо. А у меня еще лучше. И вот... Кто вы такой, Федор Иванович? И, умолкнув, сойдясь ближе, они долго смотрели друг на друга. VII Проворочавшись на своей постели в течение остатка ночи, вспомнив все слова и движения Свешникова, его бег через кусты и кровавое исцарапанное лицо, подвергнув все недоверчивому пересмотру, Федор Иванович пришел к выводу, что полковник сидел около труб со своей собственной задачей. Он, видимо, хотел перехватить там Стригалева и направить по другому пути, мимо расставленных неким парашютистом засад -- все они полковнику были известны. Целых два человека старались спасти Ивана Ильича, и в результате он оказался там. "Действовал из лучших побуждений и в результате погубил еще одного хорошего человека". Эта мысль без конца ударяла, била, как таран в ворота. Узнать бы, каким видит себя в этой истории полковник... "Нет, я полез, я главная причина. Без меня все прошло бы хорошо". Но Федор Иванович был не из тех, кто склонен безрассудно и сверх меры казнить себя. К утру, устав от угрызений, он стал думать спокойнее. Он уже видел всю цепь причин и следствий. Сразу, как только немного остыл, он понял, наконец, что ни он, ни полковник -- не главные звенья в этой цепи. Могло и так получиться, что он не пошел бы ночью предупреждать Стригалева, лег бы спать, а утром его ждала бы уже новость об удачной княжеской охоте на схоласта. Потому что в разрыве у труб ждал бы не полковник, а те двое -- слабо улыбающиеся, молодые. Могли бы ведь и так расположиться карты. Вот тогда бы действительно был виновен он, Федор Иванович. А сейчас, когда в картине стали видны и передний план, и все ее глубины, все больше вырисовывались отнесенные далеко назад, в дымку, две египетские статуи, вырубленные из песчаника множеством прилежных работяг Одна громадная, тощая, с угловатыми плечами и с челкой на лбу, другая -- меньше, как будто детеныш первой, сделанная из осколка той же скалы, тоже тощая, с узким лицом и непропорционально большой шевелюрой. И стало видно, что и Федор Иванович, и полковник Свешников делали то, что им полагалось делать. Единственное, что можно было бы поставить им в вину, -- это то, что, действуя на виду у этих каменных богов, они слишком долго присматривались друг к другу, так и не успели сделать открытий, рождающих полное доверие, а вернее -- знание человека. Если бы успели, все, может быть, кончилось бы иначе. Кто же этот парашютист? Такой вопрос Федор Иванович тоже несколько раз задал себе в эту ночь. Он, в общем, догадывался, что Свешников дал это название меньшей из статуй. Эта мысль родилась сама собой, ею повеяло еще там, на дороге, и неизвестно откуда. Но она укрепилась, когда, расставаясь с полковником и ощупывая при этом ушибленное плечо, Федор Иванович вдруг заметил, что Свешников угрюмо смотрит туда же, на место ушиба, и качает головой. Собирая губы в трубку, он словно хотел поставить какую-то последнюю точку. И эта точка, наконец, была им поставлена: -- Сапожок-то... Узнали?.. После всех этих размышлений возникла настоятельная потребность встретиться еще раз и выведать все до конца. Похоже, что и с той стороны такая потребность тоже была. Потому что, выйдя на следующий день после работы прогуляться по Советской улице со слабой надеждой встретить Свешникова, Федор Иванович почти сразу, у сквера, увидел полковника. И тот сразу же направился к нему. В своем штатском костюме светло-табачного цвета этот лысеющий рыжеватый блондин с широченным торсом был похож на спортсмена-гиревика. Глаз его не было видно -- он уже улыбался добродушной профессиональной улыбкой. Здоровая алая кровь играла под прозрачной нежной кожей щек, мягкие розовые губы, окруженные неуловимым золотом бритой щетины, все время жили, изображая ясный ум, хорошее настроение, власть и чуть заметное превосходство над избранным для беседы настороженным и неглупым кандидатом наук. И Федора Ивановича сразу же озарила мгновенная и четкая мысль: почему всегда в первую минуту встречи со Свешниковым возникают такие определенные и острые прозрения, в общем, благоприятные для этого человека? -- Здравствуйте, полный подозрений человек, -- сказал полковник, протягивая ему толстую и добродушную крапчатую лапу. -- Я так и знал, что вы выйдете сюда, чтоб встретить меня. Пройдемся? Не возражаете? -- Я для этого и пришел сюда, -- строго сказал Федор Иванович. -- Хорошее начало! -- Свешников стал еще веселее. -- Пойдем вниз по скверу. Не возражаете? И они пошли по скверу между двумя рядами свежезеленых лип. -- У вас очень строгий вид, -- сказал Свешников. -- Учитесь властвовать собой, не всякий вас, как я, поймет. К беде неопытность ведет. -- Заменять серьезное выражение лица... более соответствующее ожидаемой беседе... излишне веселым -- не значит властвовать собой. Веселье больше похоже на неуверенность. Открыто улыбающееся мягкое лицо полковника на миг словно обсыпалось неуловимой пылью -- он отреагировал на недружелюбную настороженность Федора Ивановича. Но алая кровь есть алая кровь. Розовые губы приятно задвигались, как бы выбирая слово попокладистее, светло-серые с желтизной глаза, показав на миг бьющее веселье, закрылись от улыбки. Он ничего не говорил, только щупал губами какие-то слова и все смотрел, смотрел на Федора Ивановича. -- Вот сюда теперь свернем, а? -- весело сказал он. -- Не возражаете? "Куда он меня?.. -- подумал Федор Иванович. -- Ладно, пойдем, посмотрим". -- Чему это вы так радуетесь все время? -- спросил он. -- Нам с вами на улице нельзя быть серьезными. Учитесь властвовать собой. Улыбайтесь. Теперь на минутку сюда. -- Полковник подошел к будке телефона-автомата. -- Я команду передам. Если не будете против. -- Он вошел в будку, проворно сунул монету, завертел диск. Замер, слушая. -- Это ты, Петрова? -- спросил строго. -- Почему не рапортуешь, как положено? Ладно, мы уже идем. Как с кем? С кем говорил. Вот с этим самым. Я был прав, чутье меня не подвело. Так что вот... Минут через пятнадцать... Он повесил трубку и вывалился из будки. -- Пойдемте дальше. Вы ничего не спрашиваете, это хорошо. -- Пока ничего не спрашиваю, -- сказал Федор Иванович. -- Нет, здесь направо... Они свернули в переулок. Теперь шли молча. Один что-то готовил, другой напряженно ждал. -- Вот сюда, -- Свешников, взяв под руку, повернул его в подъезд пятиэтажного дома из серого кирпича. -- Пойдемте. Осталось немного. Вот, по лестнице... А теперь сюда... -- Куда это вы меня? -- спросил Федор Иванович, останавливаясь. Страх давно уже сдавил Федора Ивановича. Но, сжав затвердевшие губы, он заставил себя идти. "Пойдем, посмотрим. Проявим... Не знаю, можно ли это назвать мужеством..." Свешников подвел его к двери, окрашенной в шоколадный цвет, и сунул латунный ключ в замок. Дверь открылась. Легко запахло жаренным на масле тестом. -- Мы пришли ко мне, -- сказал он, пропуская Федора Ивановича в коридор. -- Попробуем жениных пирогов Наверное, еще не остыли. Федор Иванович остановился. -- Сейчас вы перестанете улыбаться. Все-таки, вы, Михаил Порфирьевич, профессионал. И от этого, не знаю, уйдете ли когда-нибудь. У вас у всех в крови... Есть манера -- показывать остренький зуб всем и каждому. Весело пугать. Так это... покусываете. Ведь вы должны же знать, чего может ожидать человек от общения с вами! Еще в Библии сказано: будь осторожен в дружбе с имеющими власть лишать жизни. Если кусать -- надо только всерьез. А вы играете. В смерть... Свешников выкатил белые с серым глаза. Федор Иванович, подняв на него спокойный благосклонный взгляд, продолжал с легкой грустью: -- Вы что -- забыли, где мы с вами встречались ночью? Забыли, что происходит? Я не буду сегодня есть у вас пироги. Сегодня у нас будет очень серьезный разговор. За стеклянной дверью, ведущей из коридора в комнату, кто-то пел, какая-то женщина с полным молодым низковатым голосом. Вместе с пением слышалось и постукивание щетки, завернутой в тряпку. Там шла уборка. Женщина пела со старомодными эстрадными подвывами в голосе, но слова были серьезны: "Мы идем на смену ста-арым, утомившимся бойцам -- мировым зажечь па-ажаром пролетарские сердца!" Все было очень естественно, и Федор Иванович тут же сообразил, что во времена молодости этой женщины даже под гитару, даже весной, в парке звучали именно такие слова, и не мешали молодой жизни. -- Настя! Покажись! У нас гость! -- хрипло позвал Свешников. -- Во, как вы меня. Даже охрип. Настя! Не слышит... Дверь открылась. Вошла круглолицая, с прямым, смелым взглядом женщина в пестром ситцевом платье и домашних суконных тапках. Оперлась на свою щетку. -- Привет!.. У нее были мужские рабочие руки. Седые, мертвые волосы ее были плоско срезаны на уровне ушей -- так стриглись в начале тридцатых годов. -- Настя, это Федор Иванович, он сейчас мне хорошо врезал, и по делу. И я ничего не могу ему сказать, он прав. Все трое прошли мимо стеклянных створок и оказались в большой комнате с ковром на стене, с диваном, на спинке которого был приколот кружевной ромб. Пахло туалетным мылом и пирогами. Мужчины сели на диван, зазвеневший старыми пружинами. Женщина с грохотом придвинула квадратный стол -- одной рукой, как будто мальчишку за ухо подтащила. -- Мы не будем есть пирогов, -- сказал Свешников. -- Как страшно! -- сказала она, посмотрев. -- Что случилось? -- То самое, ты знаешь. -- Предрассудки. Мы с тобой, Миша, в молодости приняли авансом такой пост, что на три жизни хватит. Пироги не отразятся на вашем политическом лице, они не с барского стола. Я несу. Но на всякий случай она оглянулась на Федора Ивановича. -- Давай, -- сказал Свешников. Седая женщина с мужскими ухватками ушла, и в коридоре опять запела: "Под натиском белых, наемных солдат... отряд коммунаров сра-жал-ся..." Страшная мелодия и страшная отрывистость слов, хоть и смягченная угловатой женственностью, занятой кухонными заботами, -- полоснула. Так, видно, пели сами эти коммунары... Сразу зашелестела знаменами, застучала ночными выстрелами, глянула голодными глазами революция. Федор Иванович, не вставая с дивана, все еще находясь в семнадцатом году, стал механически рассматривать висящую против него на стене мутноватую фотографию величиной в половину газетной страницы. Фотография была под стеклом и в коричневой узкой рамке. Там были сняты пять молодых, даже юных красноармейцев в маленьких фуражках со звездами и в новенькой форме. Все пятеро сидели в ряд на бревне коновязи, свесив ноги в галифе и хромовых сапогах со шпорами. Они весело, браво глядели в объектив фотоаппарата. Эта группа ничего не говорила Федору Ивановичу, фотография требовала разъяснений. И он отвернулся, стал смотреть на серую кирпичную стену за окном. -- Почему отвернулись? В этой комнате только сюда и нужно смотреть, -- сказал Свешников. Он снял фотографию со стены и положил ее Федору Ивановичу на колени. -- Смотрите, смотрите, может, найдете что-нибудь. Федор Иванович принялся опять рассматривать фото. За спинами красноармейцев высились каменные постройки, это сразу меняло дело. Это был Кремль. Между домами вдали темнели несколько зубцов стены. -- Юные рыцари революции, -- сказал Свешников над ним. -- Смотрите еще! Может, найдете знакомых... Федор Иванович внимательно рассматривал лица. Нет, он не узнал там никого. Потом он увидел далеко за коновязью между домами еще группу, человек шесть. Размытые расстоянием, выпавшие из фокуса фигуры. Люди беседовали, сойдясь кружком, и там стоял, подавшись вперед, один -- поменьше ростом. Разъяснял что-то для всех, а они слушали, и в позах была вера и готовность. Вот этот человек и показался знакомым. Федор Иванович посмотрел на полковника. -- Я, кажется, нашел. По-моему, вот здесь. Это он? -- Да, это он. Он самый. Мы хотели с ним сняться и специально подкараулили, когда он там остановился с товарищами. -- Аркашка снимал, -- сказала женщина. Она уже внесла пироги и тоже рассматривала фотографию. -- Аркашка, -- подтвердил Свешников. -- Его нет в живых. Из всех, кто здесь снят, никого нет в живых, кроме двоих. Из тех, кто с Ильичом стоял, тоже нет никого. И его самого, понятно... -- Все погибли, -- с некоторым вызовом сказала женщина. -- Все погибли. За революцию. Аркашка первым. Белые порубали. -- А это вот Вася Богданов, -- тихо, с туманом в голосе сказал Свешников. -- Его разорвали бандиты. Привязали за ноги к двум березам. К загнутым. И отпустили. А это сидит Хитрун. Его в прорубь опустили. В тридцать втором. Это Вася Соловей. Его сначала белые... Кисть ему отрубили в бою. А свои докончили. В тридцать восьмом. -- Какие они были свои? -- возвысила голос женщина. -- Что, Медяшкин был свой? -- Свой, свой, не говори. Кто же, если не Медяшкин? Из грузчиков, как и я. Правда, дурак... -- Ничего себе дурак! Всегда знал, что орать. -- Эт-то он верно, знал. А вот этого, с краю сидящего, вы должны бы узнать, Федор Иванович! С краю сидел почти мальчик -- плотненький, губастый, добродушный. С пышными белыми волосами под фуражечкой. Глубоко сидел, сложился почти вдвое и соединил толстые ручищи между колен. -- Это я, я! -- не удержался полковник. -- Мишка Свешников! -- Раз шпоры -- значит и шашки где-то лежат? -- спросил Федор Иванович. -- Приходилось шашку держать? -- Приходи-илось, -- протянул полковник, вспоминая. -- Все приходилось... Давайте теперь по пирожку съедим. Пироги были, как булки, -- сплошной сладковатый хлеб и слабый вкладыш из капусты с рубленым яйцом. -- Чайку бы дала по кружечке... -- Сейчас, -- женщина вышла из комнаты. -- А кто с другого краю? Вот этот... -- Федор Иванович постучал пальцем прямо по физиономии пятого красноармейца. Физиономия была узкая, черноглазая, и вокруг глаз светились глубокие тени. Человек был похож на юную мечтательную девушку в фуражке. -- Тоже не узнали? Это же Коля Ассикритов. Мой нынешний начальник. Интересный, весьма неглупый, одаренный товарищ. Как говорится, растущий. Кое в чем мы с ним расходимся, доходит иногда и до крика... Но в общем -- человек на своем месте. Дело знает. -- Мне кажется, он... -- начал было Федор Иванович. Но Свешников, перебив его, как будто не слыша, громко закричал в сторону двери: -- Как там чай? Дадут нам его, наконец? К таким пирогам нужен чай! И женщина принесла две полулитровые обливные кружки с чаем. Там уже был и сахар, и она обстоятельно помешала в каждой кружке ложечкой и забрала ее себе. Таков здесь был ритуал чаепития. С фронтовым оттенком. -- Этот ваш Ассикритов... -- начал было опять Федор Иванович, отхлебнув из кружки. Но Свешников, будто не слыша его, тут же закричал: -- Хороший чай у тебя, слушай! Это что, краснодарский? -- Пей, не все ли тебе равно, -- ответила женщина. И, отойдя к открытому окну, закурила сигарету и глубоко села на подоконник, как на коновязь. Федор Иванович больше не заговаривал об Ассикритове. Фотографию повесили на место, гость время от времени посматривал на нее. Когда допили чай, Свешников поднялся. -- Мы, Настя, пойдем, погуляем маленько, не возражаешь? -- Хоть до утра, -- сказала она. И они вышли в переулок. Молча дошли до угла. -- Что ж об Ассикритове не спрашиваете? Теперь можно, -- сказал полковник. -- А что, собственно, спрашивать? Все вроде ясно. Почему вы его называете парашютистом? -- Правильно начинаешь разговор. -- Свешников соскользнул на "ты" и сам этого не заметил. Видимо, он все еще сидел на своей коновязи, в своем двадцатом году. Это чувствовалось, он сегодня был несколько иным. -- Правильно поставил вопрос. А вот отвечать придется с подходом. У Достоевского сказано, ты помнишь? В "Преступлении и наказании". Он говорит, что господа социалисты все хорошо с помощью логики рассчитали, но не учли одного -- натуры человека. А с одной логикой, Достоевский говорит, нельзя через натуру перескочить. Логика предугадает три случая, а их миллион. Коммунисты тоже натуру не учли. И не поставили вовремя преграду. Для миллиона случаев. А надо было попытаться. И дальше так себя вели, не ставили преграду. Как будто натуры нет, а одно только социальное происхождение. Может быть, уже и умышленно. Потому что, когда вопрос начал всерьез возникать, натура уже крепко сидела там, где ей и хотелось сидеть. И ее тоже звали "товарищ". От нее-то, от натуры, все и пошло. Что цели сначала были святыми -- по себе скажу. Некоторые моего генерала фанатиком называют. За черные глаза. А какой он фанатик? Фанатики не едят сало в одиночку, тайком от всех. Накрывшись одеялом с головой. Должностей не ищут. И смерти не боятся. Фанатик -- я, Федор Иванович. Тебе одному откроюсь. Чувствую, тебе могу открыться. И вообще, тебе первому признаюсь. Потому что получится пустое, болтовня, если направо-налево начать говорить. А там и не заметишь, как вместо дела пойдут одни, Федор Иванович, слова. Натура начнет свое делать. Ее никто не видит, она во внутреннем нашем конусе. За ней каждый должен сам смотреть. А это занятие -- на любителя. На ре-едкого любителя... Все мы тогда, когда на коновязи сидели, думали -- в классах все дело. А классовая борьба тоже требует понимания особенностей натуры. А мы тогда только напрямик. Мой-то генерал был ведь беднота из бедноты. Помнишь фото, худой какой? В-идел я и его мать. Баба такая в платке. Темнота! Кто же мог подумать, что нашего Кольку Ассикритова -- на парашюте к нам из того мира? Из мира наживы и эгоизма? -- Я понимаю вас, но не совсем... Как это -- на парашюте? -- Абстрактно мыслить не умеешь. А еще песочные часы придумал. Вот слушай. Вообрази себе самого практичного трезвого эгоиста-буржуя. Представь теперь, что его сбросили к нам на парашюте. Экспериментально. Где-нибудь в самом центре советской действительности. Сбросили -- и хода ему назад, в Нью-Йорк, уже нет. Теперь рассуждать давай. Что он станет делать, осмотревшись? Возьмет вилы и попрет в одиночку войной на всю советскую власть? Не-ет, Федор Иванович! Фигу! Ведь он трезвый и практичный. Стало быть, неглупый. Что он будет делать в самом центре советской действительности? Жить-то хочет. И не как бог даст хочет жить, а хорошо. Федор Иванович, он прежде всего осмотрится. Внимательно изучит все и скажет: ого, и тут можно жить! Он будет делать то, -- Свешников вытаращился на миг. -- Он будет делать то, что скорее всего приведет его к власти и к благам. Будет кричать наши специфические слова. Есть такие слова, которые у советского человека все силы отнимают. Вот он их и начнет кричать. И получит то, что ему нужно. Мы кричим "Да здравствует мировая революция!" -- а он еще громче нас. А внутрь не заберешься -- кто как кричит. Песочные часы так устроены, ты прав, Федор Иванович. Из одной колбы в другую -- как проникнешь? А следующим заходом он станет давить тех, у кого зрение сохранилось, кто поднимет на него зрячие глаза. Конечно, это будут самые лучшие наши ребята... Они замолчали и долго шли с темными лицами, словно поссорившись. -- Во-от ведь, какая штука, Федор Иванович, дорогой. Да вы и сами знаете. Громче всех кричи и куй свою судьбу. Трибуна, трибуна! Парашютиста искать надо среди тех, кто громче всех кричит. Но никак не среди тех, кого гонят. Кого гонят, тот мог бы и не соваться. Его бы и не погнали. Жил бы себе и подпевал. А если суется... Если он суется -- значит, дело ему дороже жи-и-изни, Федя. Значит, он наш человек. А парашютист его к ногтю, представляешь? Как врага... Тут оба собеседника надолго замолчали. Потому что Федор Иванович по особенному нахмурился -- вспомнил свой давний разговор со Стригалевым. Там шла речь о сапогах, косоворотке и кукушонке, который выбрасывал других птенцов из гнезда. Вспомнил и громко вздохнул. -- Вот твой никелевый бог, -- заговорил полковник, но уже тише -- они уже вышли на Советскую улицу, где было много народу. -- Вот твой никелевый бог. Наверняка когда-то кричал со всеми. Не кричал -- орал! Интересы революции, выкатив глаза, поддерживал. А потом, прикрываясь этими интересами, стал свое подсовывать. Такие боги, они возникали закономерно. Мог ли вчерашний пролетарий знать, где искать никель? Шут его знает, где его искать! И вообще, что с ним делать... Естественно, он посылал своего парня на рабфак. Долго смотрел ему в глаза: вот ты выбьешься в ученые -- не продашь меня? "Я? Продам?! Что ты! Нет! Честное слово! Честное ленинское!" А потом становится никелевым богом. И уже строчит донос на твоего геолога! Преграды натуре не поставили! А как поставишь? Его же, никелевого бога товарищем называли! Громче всех ведь кричал. Мода была -- кричать... -- Не потому что кричали, -- заметил Федор Иванович. -- Потому что верили. -- А что делать? Кругом вопросы, многое неясно и в теории и в практике. А тут Деникин прет, там англичане высадились, Колчак, белополяки. Некогда дожидаться знания. Приходилось кое-что и на веру. Где чего не знаешь, во