его не порезвишься. -- Ему-то ничего не будет. Скажет, инициатива Петра Леонидовича. И исполнение... -- Поживем в опале! Побарахтаемся. Академик потом поднимет из праха. А тебе в твоем положении это будет даже полезно -- пострадать. Академик не забывает услуг. -- В оранжерею пойдем, а там кто-нибудь и услышит, как датчанин меня Иваном Ильичом кличет... И как я отзываюсь на это имя... Какую-нибудь мелочь можно прохлопать... Или в театре кто-нибудь... -- Оранжерея будет пустая. И в театре будут созданы условия... В театр можешь и не ходить. Скажешь, заболел. -- В общем... В общем, я могу это сделать, -- Федор Иванович прямо посмотрел в лицо Варичева. -- Но я сделаю это при одном условии. Вы отмените приказ об отчислении... -- Сегодня же! -- толстая рука Варичева прихлопнула на столе это решение. -- ...И издадите другой. Уволите меня по состоянию здоровья. Как инвалида войны. По моему собственному заявлению. Чтоб я мог куда-нибудь поступить. -- А с нами почему не хочешь остаться? -- Хлопотно у вас, Петр Леонидыч. Нагрузки много даете. -- Я серьезно, Федя. Было бы хорошо такого, как ты, иметь... Штатного. Для подобных экстремальных обстоятельств. А условия... Ты бы был доволен... -- Петр Леонидович, в таких делах аккордная оплата выгоднее. Варичев захохотал, отошел к письменному столу и нажал кнопку звонка. Вбежала Раечка. -- Вот, отстучишь сейчас, Раиса Васильевна, приказ. -- Он уже сидел и писал. -- И вывесишь на доске. Федору Иванычу сделаешь к утру все выписки, а старые у него заберешь. Федор Иваныч, устроит тебя завтрашнее утро? Напишу тебе еще и характеристику с места работы. Подходящую... Утром Раиса Васильевна тебе отстучит, и я подпишу. Раечка ушла. Улыбающийся Варичев вернулся к столику. -- Сделка века! -- сказал он. -- Даже жаль, что нельзя никому рассказать! "Расскажешь, -- подумал Федор Иванович. -- Своим всем расскажешь. Хохотать будете". Еще час или полтора они уточняли частности, и каждый записывал себе, когда и что Федор Иванович будет говорить и делать, и какое при этом должно быть обеспечение со стороны Варичева. Решили, что представление Ивана Ильича Стригалева датчанину состоится завтра в кабинете ректора, часов в пять. Варичев позвонит. И еще одна встреча будет за ужином. -- Наденешь новый халат. Серенькие там есть, тебе принесут, -- сказал Варичев. -- Как будто с работы забежал, из оранжереи... -- Когда в оранжерею пойдем, там и халаты наденем, -- возразил Федор Иванович. -- А представляться приду, как сейчас, в пиджаке и галстуке. -- Ты всегда был парень с головой. Вижу, серьезно относишься к ситуации, -- сказал Варичев. -- Ты все-таки подумай о предложении... К себе Федор Иванович шел задумчивый. Не замечал довольно крепкого морозца. Надвигались большие, серьезные события. Свешников говорил дело: надо было дождаться датчанина. Вот уже одна победа есть -- документы! Куда бы мог Федор Иванович ткнуться без них? Он напряженно вникал в то, что ему предстояло совершить, обдумывал те шаги, что уже сделал в нужном направлении. Старался постичь будущее, все последствия, которые наступят. Его поступки всегда тянули за собой целую цепь последствии. Сейчас у него не было выбора, не видел никаких боковых ходов, по которым мог бы уйти в сторону от ответственного шага. Можно было лишь броситься назад, сделать то, к чему его манило малодушие, трогавшее его под коленками. Он мог расширить "сделку века", отказаться от затаенной подкладки, которая была уже готова, даже в деталях. При этом мог и "подумать о предложении", выторговать себе что-то утешительное, гарантированный возврат к какой-то безопасной норме, к покою. А второй путь, по которому он сейчас и шел, вел куда-то далеко вперед, там, за углами, туманился завтрашний день и громоздились гигантские последствия. Для кого-то, может быть, даже катастрофа. И там уже было не до забот о том, что станется с его маленькой телесной конструкцией, с мягкой куклой, умеющей закрывать глаза. "Посмотрел бы Цвях, -- подумал он. -- Вот где настоящая железная труба..." Мысль Федора Ивановича летела свободно и ярко, бросаясь то в одну сторону, то в другую. Он что-то шептал, глаза его блестели. Такова была его особенность. И еще одна -- счастливая -- особенность была у него. Как бы ни складывались дела, стоило ему лечь и решительно приложиться к подушке, как он тут же и терял сознание, будто засыпанный тоннами душистого зерна. Так что ночному телефонному звонку пришлось долго надрываться, чтобы вытащить Федора Ивановича из-под этой тяжести. Пошатываясь, медленно приходя в себя, он подошел к телефону. -- Крепко спишь, -- дунул в трубку тот самый призрак, что так часто витал над ним, издалека наблюдал и распоряжался его судьбой. Дунул и постучал зубами: -- Хых-х! Можно подумать, совесть чистая. Как у младенца... Батьку продал, тьфу!.. Продал и спит, кхых-х! И спит!.. -- и он громко заплакал в трубку. Но это был его особенный смех. -- Наконец-то, Федя, показал ты мне свои зубы... Ядрышко дал попробовать... Смотри, как заинтересовалась международная реакция... Стоило только советскому человеку оступиться... Так и прилетели! Пфу-х-х! Наступило телефонное молчание. Призрак медлительно вздыхал, выдерживал длинную паузу -- чтобы Федор Иванович почувствовал. -- Что мне с тобой делать -- никак не доберу. Ей-бо!.. Может, посоветуешь? У меня ж хлопот до стобеса. И в правительство ж вызывают... А тут аполитичный сынок паскудит... -- Кассиан Дамианович... Вы звонили сегодня Варичеву? -- Ну и что? Звонил... Так ты ж врешь все, врешь! Ты ж не как люди. На тебя на самого надо капать индикатором. Фенолфталеином. Покраснеешь ты или посинеешь... И потом надо ж еще подобрать этот индикатор. Уй-юй, ху-ху-ху, это ж такая морока, надо ж его еще подобрать!.. -- Я Варичеву дал твердый ответ. -- Зна-аю. И я тебе скажу твердо. Ты лучше не ври, не обещай. А возьми и поставь перед фактом. Что тебе Варичев предлагает -- единственный выход. Сделай, что человек просит. Я больше не слушаю твоей красивой похвальбы. Пусть мне о деле доложат. Тогда посмотрю. Если хочешь получить у меня индульгенцию, сделай, что Варичев тебе говорил. Натворил -- расхлебывай. Все подлижешь, чтоб блестело, -- прощу. -- У меня тоже к вам претензия. Насчет "Майского цветка"... -- О чем ты? Что я автора второго не указал? Ну ж ты и зануда. Это ж была оши-ибка, не моя. Ее давно исправили. Я поднял переписку -- там везде в моих заявках значится Стригалев. Сейчас готовится одна публикация -- там уже два автора. Я никогда на чужое не кидался. Своего хватает. -- За эту новость, Кассиан Дамианович, я готов любое ваше задание... -- Врет! Ой, врет, все врет! Ему на сцену, а не в науку! Ох, фрухт... Хосподи, почему я его слушаю? Старость, старость, мягкий стал. Почему-то хочется верить. Может, и правда, Федька мой оценил, наконец, обстановку? Обстановка, Федя, серьезная, ты не ошибся. Я бы хотел, чтоб это было с твоей стороны твердо. Это тебе последний шанс. Сам бог с неба Петра Леонидыча тебе посылает. Бог знает, как проверить человека. Читал Библию? Как он Авраама проверял... Зарежь мне в жертву сынка родного, тогда поверю, что ты меня любишь. Авраам был верен, не то, что ты... Сразу за нож схватился. Во-от, Федя... Сделаешь -- батька тебе все забудет, начнем сначала наши отношения. А это будет досадный эпизод. -- Как же мы начнем с вами новую жизнь, когда... -- А так и начнем... От нуля! -- ...когда вы меня уже отдали генералу. Теперь я у него на поводке. Он завтра потянет этот поводок, и я окажусь в санатории, где Троллейбус. -- Что еще за поводок? -- Он сам мне сказал. Он же разговорчивый. Говорит: теперь академик вас официально передал мне. В идеологическую плоскость перевел. Чувствуете, чей это термин? И потом я не знаю, что значит -- официально? Может, вы написали ему что-нибудь? Федор Иванович сказал все это наобум. Как генерал -- попробовал стрелять ночью. И попал в точку! -- Пхух-х! -- академик забился в силке, захрипел своим длинным смехом. Залились свистульки в его легких, и Федор Иванович увидел его открытый зубастый рот, золотые мосты. Касьян смеялся, кашлял и при этом тянул, обдумывал ответ. -- Фух-х, кхух-х, Федька... С тобой не заскучаешь. Ой, хух-х! Не-е, не заскучаешь, за это я и любил тебя всегда, паскуду. Мы с тобой всегда, как два летчика... Как Маресьев и фашистский ас. Кто первый пузо покажет... -- Непонятный образ, Кассиан Дамианович. Неясно, кто фашистский ас. -- Ладно, не притворяйся, ты все понимаешь. Считай, фост у меня задымился. У меня всю жизнь фост дымится от твоих попаданий, Федя. Но ничего, пока держусь, летаю... Раз ты понял, наконец, что я тебе долблю уже тысячу лет, тут тебе самая пора делать последний вывод, -- голос академика помертвел. -- Затянулась у тебя юность. Сам же видишь, дурачок... Везде нужны поправки на жизнь. Может, наконец, перестанешь лягаться, пойдешь в упряжке, а? В упряжке твое назначение, а не лягаться. А поводок мы отберем назад у генерала. И овса в моей конюшне хватит... -- Я, Кассиан Дамианович, всегда хорошо ходил в вашей упряжке. Только я иноходец. А вы этого не понимаете. И не цените. -- Хух-х! Какой он мастак красиво говорить... Завтра посмотрю, какой ты иноходец. Варичев доложит... VII Назавтра Федор Иванович с утра побежал в ректорский корпус. Захватывало дух от ожидания. Хотелось посмотреть на доску приказов. Еще из коридора увидел: у доски стоял хиленький Вонлярлярский и словно лизал ее в одном месте, вдоль и по диагонали -- вчитывался в новый приказ. На узкой полоске бумаги было и напечатано-то всего четыре строчки: "Отменить... Считать уволенным по состоянию здоровья, на основании собственного заявления..." Но Вонлярлярский перечитывал и разглядывал загадочную бумагу, то крутя головой, то вдруг замирая в недоумении. Увидев рядом Федора Ивановича, слегка шарахнулся, но не ударился в бегство, а застыл, напряженно ожидая первых разъясняющих слов со стороны соседа. -- Пока не подадите руку, ничего не скажу, -- Федор Иванович улыбнулся и даже тронул ласково его круглую спину. Но старик не верил ни во что. Узкий листок внушал ужас. От бумажки тянуло гробом, который недавно преследовал его, загнал в автобус. Тянуло белой рукой с золотым кольцом. И потому, сильно дернувшись, Стефан Игнатьевич отвалился в сторону. Только собственная осторожность могла спасти его. Споткнулся и с разведенными руками побрел по коридору, беззащитный, испуганный, как пятилетний ребенок. Федор Иванович с жалостью смотрел ему вслед. Раечка уже приготовила конверт со всеми документами, он лежал на углу ее стола, на самом виду. Закаленная секретарша делала вид, что все это -- в порядке вещей. Федор Иванович долго, внимательно рассматривал все выписки и копии, отпечатанные на хорошей белой бумаге. Подписи и гербовые печати были на месте. И характеристика звучала веско. "Политически выдержан, морально устойчив, пользовался заслуженным авторитетом..." -- все нужные слова стояли на своих местах. Было даже такое, очень полезное: "В последнее время страдал от плохо заживших фронтовых ран..." Спрятав конверт во внутренний карман пиджака и пощупав, как он там лежит, Федор Иванович чуть не подпрыгнул от радости. Подавив ликующую бурю, сказал Раечке, чтоб передала шефу, что Дежкин доволен документами. И ушел, чувствуя, как сквозь радость в нем холодно проясняется его завтрашний день. Документы были слишком хороши, безупречны. Конечно же, Варичев знал, что они пролежат в кармане уволенного завлаба не дольше пяти дней -- пока не уедет иностранец. Потом все будет отобрано у него в шестьдесят втором доме, вторые экземпляры можно будет из дела изъять и опять подшить старый приказ, тот, где слышится твердый голос ректора -- члена новой редколлегии "Проблем ботаники" и соратника академика Рядно. Придя домой, Федор Иванович проворно переоделся V. с рюкзаком за спиной, взяв лыжи, вышел прокатиться по своему уже привычному маршруту. Большая Швейцария опять была полна лыжных звуков, между соснами мелькали яркие свитеры и куртки. Чувствуя близкое наступление решающего часа, он впервые поднялся на самую лысину взгорья. Здесь, среди редких сосен, стояла беседка и были полукругом врыты лавки. Можно было сесть и полюбоваться видом ня город, на дымы заводских окраин и окрестности. Отдохнув на одной из лавок, он опять вступил в лыжню, оттолкнулся несколько раз, и склон плавно понес его дальше -- вниз по незнакомому дальнему плечу Швейцарии. В конце этого десятикилометрового спуска давно ждала беглеца железнодорожная станция Усяты. Надо было обследовать и это плечо. Он правильно сделал. Склон оказался хоть и более отлогим, но здесь было два крутых поворота. Оба выбросили разогнавшегося лыжника в пружинистый сосняк. Так что пришлось повторить эту часть спуска. После второго поворота шла ровная, как натянутая нитка, лыжня, позволяющая хорошо разогнаться и лететь пять километров до самой станции. А слева светилось все то же пространство. Оно звало, предлагая какое-то новое решение, еще один вариант. На половине спуска Федор Иванович все же остановился над круто падающим, поросшим соснами склоном. Хотелось осмотреть этот провал, на дне которого между хвоей мелькали все те же грузовики, бегущие по шоссе. Его манил этот провал, воображение его уже разгорелось, он уже искал выхода из трудного положения. Деваться было некуда, и, не удержавшись, он попробовал осторожно проехать по эмалевому снегу. Косо поставив лыжи, вступил на склон, и его потащило между соснами вниз. "Ничего себе!" -- подумал он, с трудом увертываясь от летящих на него стволов. И, наконец, на половине склона упал, перевернулся и зарылся в снег. Но, в общем, это было не очень страшно. Он даже повторил многократно и спуск и падение, каждый раз на новом месте. Хотя и не знал, для чего это может ему пригодиться. Что-то звало его еще раз прокатиться с горы. Всю жизнь он будет размышлять над тем, почему он барахтался на этих дурацких склонах. Причем и барахтался ведь не просто -- как будто знал, что скоро будет дан старт тому неожиданному последнему спуску, который уже пойдет в зачет. Это занятие увлекло Федора Ивановича, и он прекратил его лишь после того, как к нему присоединились два веселых молодых спортсмена, проезжавшие по верхней лыжне. Посмотрев сверху, ребята спрыгнули с лыжни на склон и, рухнув вниз, заюлили между соснами, как бы показывая Федору Ивановичу, как это делают умелые люди. Тот сразу убедился, что до них ему далеко. Провалился еще ниже, упал, рухнул дальше, почти задевая склон локтем, и, наконец, весь з снегу, выбрался на шоссе. Отряхнулся, снял лыжи и с поднятой рукой пошел навстречу катящим к городу грузовикам. Те двое были уже далеко вверху, где лыжня. Дружелюбно улыбались, когда он садился в кабину грузовика. Помахали ему палками. А в институтском городке, когда, вскинув лыжи на плечо и надев на концы лыж мокрые варежки, думая о своем, не спеша шел к своему розовеющему вдали корпусу, он как бы сквозь сон услышал позади себя низкое и глухое: -- Федор Иванович... Его окликнул некто, кого он обогнал, некая особа. Она явно прогуливалась здесь по дорожке, поджидая его. На ней было школьное пальтишко с маленьким стоячим воротничком из серой белки. Черные валеночки, красные варежки и никакой шапки -- она знала красоту своих темных, чуть красноватых волос, охватывающих голову, как две чуть дымящиеся скорлупки. Приподнятая воротничком, торчала толстая короткая коса. Женя окликнула его, но шагу не прибавила, сохраняя достоинство, ставя ему первую невинную ловушку. И ему пришлось остановиться, подождать, пока она не спеша приблизилась. Даже шагнул к ней. -- Я прямо из ректората, -- проговорила она глухим голосом, в котором пели несколько мощных течений, и самое главное -- течение преданности. -- Интересно, правда? -- спросил он, показывая, что ему кое-что ясно: Женя ходила читать новый приказ и сравнивала его с тем, что висел вчера. Это была уже неосознанная ловушка с его стороны. И Женя охотно ступила туда. -- Ага, интересно, -- сказала она, не сводя с него глаз. И вдруг ее качнуло к нему, она порывисто подалась. -- Это ужас! Федор Иванович! Что это за приказ? Я его весь ясно прочитала между строк. Не может быть, чтобы вас так, ни с того ни с сего пощадили. Вам нельзя обольщаться... Жалость там и не ночевала. По-моему, предшествовал торг. Я много об этом думала. Почему вы спрятали глаза? Был торг! И вы что-то им уступили. И я знаю, это были не крохи. Скажете, вру? За мелочь они не станут так переписывать уже вывешенный приказ. А крупное вы не уступите. Это невозможно, лучше умереть. Как Светозар Алексеевич. По-моему, вы сделали ход. Идете на риск. Может, даже на смертельный. Я ведь понимаю, Федор Иванович. Тут не до шуток. Вы мне должны поставить честную пятерку за такое гадание. -- Двойка, -- сказал Федор Иванович, поднимая на нее незрячий взгляд. Он уже и в ней почуял "поводок". -- Правильно... А я вам за ваш ответ -- пять с плюсом. -- Она усмехнулась, погибая. И замолчала. Они прошли несколько шагов. -- Вы не верите мне... Так и должно быть... Я же вас тогда-Тут Федор Иванович заметил кое-что. Как-то так получилось само собой, что он оказался впереди Жени, а она шла за ним, отстав на длину лыж. В ее положении каждый шаг был словом. Она испытывала Федора Ивановича, как бы задавала немой вопрос, вверяя решение главного дела ему. Раз и навсегда. А он, идя впереди, был жесток, не замедлял шага, чтобы дать ей поровняться. И так они оба долго шли в полной неопределенности. -- Вы прошли свое крыльцо, -- сказала она тихо, ставя без всякой надежды новую ловушку. -- Я не подумал об этом. Невелика беда, -- ответил он. -- Ой... -- вздохнула она сзади. -- Ох, я столько наделала глупостей. Больших глупостей. Вы угадали, кто писал? -- Чего тут угадывать... Конечно, угадал. -- Что же вы молчите, Федор Иванович... -- сказала она, все так же идя сзади. -- Надо отвечать. -- Я женат, -- сказал он. -- У меня ребенок. -- Я понимаю... Я ждала этих слов, догадывалась... Хотя все говорят, что вы холостяк... И они опять надолго замолчали. Потом сзади опять послышался ее убитый голос: -- Федор Иванович... я ведь не в жены... Я согласна на второстепенное... Только не поймите... Куда я без вас? -- Это невозможно. -- Это возможно! Это возможно! Это невозможно для тех... Кто идет по ровному тротуару. Там невозможно, там закон. А вы -- по воздуху, вы летите... Вы же не существуете, как существуем мы все. Вы -- не для себя... Вы -- сон! И я буду для вас -- короткий сон. Вы не почувствуете предательства... -- А вам нельзя вдвойне... -- Кому -- мне? Меня нет... Проснусь -- и все останется в прошлом. Федор Иванович оглянулся. Она догнала его. Уже держала за руку. Он смотрел ей в накрашенное лицо. Да, она накрасилась! Были густо начернены брови, слишком жирно, неумело тронуты черной ваксой ресницы. Взглянул -- и сразу в его отношении к Жене не стало ни свободы, ни правды. Вместо этого рос какой-то страх, как перед убийством. И начал развертываться, уже выбросил из себя свой дикий медовый запах чертополох, страшно живучий чертополох безответственной дозволенности. Его, изранившись и сорвав, прячут от всех. Здесь опускают глаза даже друг перед другом. "Красота бесконечно разнообразна, -- шептал ему новый голос, которого он никогда не слыхал. -- Это главный багаж жизни. Перед тобой новый, неповторимый случай, он рядом. Потеряешь -- уже не найдешь. Будет потерян кусок жизни. Ты можешь сегодня стать вдумчивым исследователем неповторимого. Ты -- на границе захватывающего исследования..." "Если бы это произошло... хотя тебе же ясно, что ничего не произойдет, -- это был уже его собственный отдаленный голос. -- Но если бы произошло, тебя ждал бы длинный путь. После Леночки Женя стала бы второй. Первой она бы не стала. А что такое вторая? Это та, которая стоит перед третьей. Женя, конечно, стала бы жертвой. Потому что это у нее любовь. Жизнь ее кончилась бы на этом. Как и жизнь той, самой первой. Пошла бы сплошная убыль. Все начало бы тупеть, бледнеть. А вдали, в конце, ждал бы вопрос: а существует ли вообще эта штука, это самое... даже неловко произнести... В общем, эта вещь, которая любит темноту, тайну и иносказание?" -- У нас с вами прямо как в аукционе, -- Женя своей неопытной насмешкой попыталась столкнуть его с места. -- Вы так долго думаете... Как будто считаете капитал. Я сейчас стукну молотком. -- Стучите, -- сказал он. -- Женя, решительно стучите, я не покупаю вашу жемчужину. -- Вы меня убиваете, Федор Иванович... Вы меня жестоко... даже на вас не похоже... Убиваете, убиваете!.. И чуть-чуть ускорила шаг. Еще ждала, что он... Но он не стал догонять. Она, медленно отдаляясь, шла впереди. Как бы озябнув, обеими руками словно бы застегивала на груди свое девичье школьное пальтишко. А он, сам того не замечая, чуть замедлил шаг. Смотрел ей вслед, запоминая на всю жизнь ее оскорбленное движение. Он долго не мог прийти в себя -- все ему казалось, что он идет по снегу, глядя вслед удаляющейся куколке в школьном пальтишке. Надо было повесить мокрую лыжную одежду на батарею, он снял все и, застыв посреди комнаты, уронил весь ворох на пол и не заметил. Лег на койку и, плотно сдвинув брови, лежал так, водил пальцем по лбу. Потом открыл глаза. Оказывается, пролетело три часа. Спал! Осталось всего полчаса! Брился под краном, не замечая холодной воды, умывался, приводил себя в порядок к встрече с датчанином. Ничего не обдумывал, у него не было такой привычки. Просто готовился. Приходил в новое настроение. Около пяти часов зазвонил телефон. -- Это товарищ Стригалев? Иван Ильич?.. -- Звонила Раечка. Значит, и она была введена в курс. Как легко, игриво она вела свою роль! -- Иван Ильич, к нам приехал доктор Мадсен, из Дании. Он хочет вас видеть. Вы можете подойти к нам?.. Он в кабинете Петра Леонидыча. Будете? Пожалуйста, Иван Ильич, вас ждут... Федор Иванович уже был одет. Он сам бы не узнал себя -- у него было острое, суховатое выражение, глаза глядели куда-то вдаль, как будто ничего не замечая вокруг, руки сами находили пуговицу, ручку двери. Постояв на крыльце, как бы перед опасным прыжком, он сбежал по ступеням. Открыв дверь в приемную ректора, он услышал веселый голос Варичева, доносившийся из-за слегка отошедшей кожаной двери. "Оба там?" -- глазами спросил у Раечки. -- Да, да, ждут, -- закивала она. -- Идите, идите. И он вошел. Варичев сидел за своим столом. Его молодые, приплюснутые азиатские губы были радостно раздвинуты, открыв до мокрых десен ряд желтоватых крепких зубов. -- Вот и наш доктор Стригалев! -- он встал и протянул руки -- одну к Федору Ивановичу, другую -- к поднявшемуся из кресла высокому восхищенному золотисто-лысоватому иностранцу в очень больших очках с тончайшей, почти проволочной оправой. Иностранец смотрел на него, как на чудо, и восхищение его росло и распускалось, как утренняя заря. Федор Иванович слабо улыбнулся, принимая в свою руку длинные пальцы датчанина. Потом он пожал незаметную, как воздух, руку сидевшей на стуле около Мадсена молодой женщине в темном костюме. -- Мадам? -- сказал он ей, решив, что она тоже датчанка. -- Я из иностранного отдела, -- сказала она. Бросив на нее задумчивый взгляд, он по-хозяйски сел во второе кресло. -- Я очень рад с вами познакомиться, доктор Стригалов, -- сказал Мадсен на внятном русском языке, из которого был почти исключен мягкий знак. Этот русский язык слегка утратил живость от слишком добротного изучения и зубрежки. -- Я приехал в вашу страну специально для того, чтобы увидеться с вами. Простите, ваше имя... Лицо Федора Ивановича перестало ему подчиняться, он подменил ответ неуверенной улыбкой, и Варичев тут же сказал за него: -- Иван Ильич. -- Иван Ильич, таким я вас себе и представлял... Да, именно таким! И с ямкой на подбородке. Вы даже не можете себе представить, какую сенсацию вызвало у нас сообщение о вашей работе... -- за очками иностранца все больше разгорались огни интереса и восхищения. -- Это счастье для меня, что я могу здесь сидеть и разговаривать с советским ученым, который внезапно наставил нам всем нос... -- Мне кажется, вы преувеличиваете значение моих работ, -- сказал Федор Иванович наконец, собравшись с духом. Варичев молча ему кивнул. Датчанин не сводил восхищенных глаз с сидевшего против него "доктора Стригалова". Остановил на мгновение взгляд на его галстуке с "демократическим" узлом. -- У нас высоко оценивают ваши работы. Я привез несколко оттисков. Это статьи, где упоминается ваше имя и ваша тонкая работа по дифференцированию родителских хромосом. Авторы сигнировали эти оттиски для вас собственноручно -- правилно я употребил это слово? -- Моя давняя, еще студенческая работа... -- сказал Федор Иванович. Это заявление вызвало особенный восторг датчанина. -- Знаю, знаю! Потому я и поверил словам академика Посошкова, которыми он утверждал, что доктор Стригалов имеет гибрид "Солянум контумакс" и "Солянум туберозум". Это всемирная слава! -- Этого гибрида нет, -- безжалостно отрезал Федор Иванович, и никто, глядя на него, не сказал бы, что этот ледяной худощавый человек в спортивном пиджаке борется с самим собой, почти теряет сознание. -- Я ожидал услышать это! -- воскликнул датчанин. -- Мои коллеги предваряли меня... предупреждали, что у вас всякое научное открытие является государственной тайной. Они говорили мне еще, что академику Посошкову будет узко... туго за разглашение этой тайны. Если я тогда не верил, что имеется гибрид, то теперь, когда я слышал, что его нет, я окончателно поверил, что он есть! Он есть! Вам придется мне доказывать, что его нет. Это будет трудно сделать, господин Стригалбв! -- Его нет, -- повторил Федор Иванович и спокойно прихлопнул рукой по подлокотнику. -- Заявление академика Посошкова лежит целиком на его совести. Он взглянул на Варичева, и тот кивнул несколько раз. -- Я знаю академика Посошкова, это честный ученый! Дайте мне иголку, я хочу уколоть себя в это место, -- смеясь, сказал Мадсен и, чтобы было ясно, о каком месте идет речь, приподнялся в кресле и сел. -- Скажите мне еще раз, где я нахожусь? Вы действително -- доктор Стригалов? -- Нате вам иголку, -- тоже смеясь, сказал Федор Иванович и достал иглу из-за борта пиджака, где он держал ее по армейской привычке. -- Нате иголку и, пожалуйста, уколите себя. Я -- доктор Стригалев, и говорю вам, что гибрида нет. Но работа в этом направлении ведется. Я получил от академика Посошкова ваш подарок... Тут он вытащил из грудного кармашка флакон с колхицином и поднял его над головой. Глаза Мадсена округлились за очками. Варичев посмотрел на датчанина и удовлетворенно опустил голову. -- Большое вам спасибо за этот колхицин. На днях мы приготовим раствор и попробуем намочить семена. Иностранец уже ничего не слышал. Держа в пальцах иголку, он, как девушка, не сводил с Федора Ивановича восхищенных, молящихся глаз. _ Я в восторге! Иван Ильич! Позволте проклятому капиталисту сфотографироваться с вами. На память. Камера у меня в чемодане, это сплошь да рядом. Здесь, сзади этого кресла. Мы все сейчас... Варичев чуть было не вскочил при этом со своего места. -- Нет смысла фотографироваться, -- Федор Иванович поспешно поднял руку, скорее адресуясь к нему. -- Если бы у нас был гибрид -- тогда другое дело. Увековечивать разочарование... стоит ли? "Да, я, кажется, действительно интеллигент нового типа", -- подумал он при этом. -- Я мог бы показать вам некоторые свои полиплоиды, -- добавил он. -- Но этим вас не удивишь... -- Но вы же получили еще полиплоид дикого вида "Контумакс"... -- У меня много полиплоидов, но "Контумакс" меня пока еще не слушается. Варичев с улыбкой наклонил свою картофельную голову и стал что-то рисовать на столе. Рисовал и иногда показывал то Федору Ивановичу, то датчанину веселый голубой глаз. Молодая женщина из иностранного отдела терпеливо присутствовала при сложной беседе мужчин, думая что-то свое. Судьба свела в одной комнате четырех человек, и все четверо были непостижимо разными. "Наверно, во всем мире не сыщешь четырех других объектов, так глубоко, бесконечно далеких один от другого", -- подумал Федор Иванович. В восемь вечера, как и было запланировано Варичевым, все четверо опять встретились, теперь в его доме, на той же улице, где был дом академика Посошков а. -- Кассиан Дамианович очень доволен, -- сказал Варичев, помогая Федору Ивановичу снимать полуперденчик, обнимая его. -- Я звонил ему сейчас. Очень мы с вами выручили старика. Отлегло, говорит, от сердца. За столом распоряжалась жена Варичева, с золотом и драгоценными камнями на гладких голых руках, в ушах и на налитой шее, и с высокой башней крашеных волос ярко-коричневого цвета. Своей рукой раскладывала всем куски, особенно же старалась подложить побольше иностранцу. Тот с интересом наблюдал это тяжеловесное гостеприимство. Молодая женщина из иностранного отдела сидела рядом с ним и изредка что-то говорила Мадсену на его языке. Федор Иванович, которого посадили против них, старался стойко выдерживать прямые восхищенные взгляды датчанина. А тот затеял игру -- специально ловил его взгляд и, поймав, каждый раз, смеясь, говорил: -- Иван Ильич! Мне кажется, мы с вами поладим... Правилно я употребил? Или: -- Страстно желаю сфотографироваться вместе с Иваном Ильичом Стригаловым! И с профессором Вари-чевым! Его так и тянуло к чемодану, где у него лежала камера. Основательно выпив, датчанин стал рассказывать о своих встречах в Москве. -- - Я хотел иметь беседу с Кассиановичем... с господином академиком Рядно. Он не желал меня принять. Я все-таки добился... О-о, я очень умею добиваться! И он меня принял. Оригиналный человек. Ума палата, правилно я сказал? Я его спрашиваю о "Солянум контумакс". Он отвечает: "Пейте чай". Я ему: "Вы не сказали". Он говорит: "Пейте, пейте чай". Я возражаю: "Я пью уже второй стакан!" Он отвечает: "Пейте еще. Умейте понимать слова". И еще сказал старинное, я записал. Вот: "Могий вместити да вместит". Я так и не понял: что это он говорит? О чае? Потом мы долго молчали, а после молчания он очень долго говорил. Он настаивал, что никакого достижения нет. Сказал: "Это блеф, так у вас называется в Дании? Блеф, сон, шизофрения". Так он формулировал. Он сказал: "Вас вообще, иностранцев, можно водить за нос, как хочешь. За усы водить, как таракана. Академик Посошков и водил вас, как хотел, на вашем конгрессе". Рядом с Кассиановичем сидел его маленький референт, а может быть, телохранитель. Профессор Брузжак. У них, по-моему, сложные отношения. Он незаметно толкал академика во время его рискованных пассажей. А Кассианович начинал на него кричать: "Отстань, шо ты меня толкаешь!" Мадсен очень точно передал специфическую интонацию академика. Все расхохотались. Датчанин поднял рюмку: -- За здоровье академика Рядно! Выпили и принялись за еду. -- Академик Посошков говорил совсем по-другому, -- сказал Мадсен. -- К сожалению, он умер, -- тоном председателя подвел черту Варичев, чтобы закрыть эту тему. -- Но он показывал мне настоящие фотографии! Это был "Солянум контумакс"! Я работал десять лет. Конечно, не совсем приятно, когда другой находит ключ к замку. Но я обрадовался и поехал! Я поехал поздравить! Иван Ильич, пожалуйста, не ведите меня за усы, как насекомое. -- Нет никакого гибрида, -- сказал Федор Иванович. -- Гибрид есть. У меня есть чувство. Наверно, вы не понимаете моего разочарования. Вы же знаете значение для человечества этого нашего с вами объекта. Я вот так показал академику Рядно в его кабинете картофел, -- Мадсен при этом взял пальцами кружок жареной картошки и торжественно поднял. Он все время легонько шутил, но чувствовалась в его словах боль. И тревога. -- Я говорю академику: у картофеля очень много врагов. Больше чем у мичуринской науки. Я люблю веселье, как и академик Рядно, и я позволил себе этот осторожный выпад. Академик не обиделся. Тогда я сказал: картофел скоро погибнет, если не спасать. Фитофтора, ризоктония, эпиляхна, нематода, вирусы... Победить такое войско врагов и скрыть победу от соратника... На это слово академик долго смеялся. Я знаю, он меня считал еще одним врагом картофеля. Вейсманистом-морганистом. Это ужа-асно! И капиталистом. А я не капиталист и не предпринимател. И я не лью воду на мелницу фашизма. У меня, как у многих датчан, к фашизму, кроме глобалных, есть и личные претензии. И я мог бы вписаться в вашу систему, если бы у вас не любили так одного академика Рядно и не грозили репрессиями тому, кто с ним не согласен. -- У нас никто не грозит тем, кто не согласен с академиком Рядно, -- сказал на это Федор Иванович четким голосом. -- У нас просто нет таких людей. Нет! И Варичев чуть заметно показал ему одобряющий голубой, глаз. "Ну, я сегодня отличился", -- думал Федор Иванович, идя домой в одиннадцатом часу. Время от времени он качал и встряхивал головой. Когда он прощался с пьяненьким датчанином, тот ловил его руки и заглядывал в глаза. Как будто расставался навсегда с золотой мечтой. "Не верю!" -- твердил он, слабо вырываясь из шутливого полуобъятия Варичева. А тот совсем закрыл глаза -- вся картофелина улыбалась, подводя счастливый итог. И Федор Иванович убежал, чувствуя тяжелый стыд. "Что это такое? -- думал он. -- Боюсь, что выплывут новые, непредвиденные обстоятельства и мой такой успешный бенефис прервется и будет зафиксирован навсегда на этом этапе? И все станет известным в этом виде... Боюсь таких обстоятельств? Правда, это -- Касьяново изобретение, не мое. Или Варичева. Но все равно замарался. Нельзя, чтоб прервалось. Зачем я взялся за это дело? Нужно ли было принимать эту роль? Брать на себя имя человека, обреченного на пожизненные муки только за то, что у него были ум, талант и добрая душа... Показывать, что ничего плохого с Иваном Ильичом не случилось, что он процветает и не такой уж талант, чтобы о нем кричать на конгрессах... Нужно ли было это делать?" Нет, взяться за эту роль было нужно, необходимо. И надо было сделать это именно так, как сделал: недрогнувшей рукой. Иначе изобретательный Касьян придумал бы что-нибудь другое, и Федор Иванович уже прохлаждался бы в шестьдесят втором доме. А он не имеет права садиться в тюрьму. И все "наследство" Касьян прибрал бы к рукам. А на Иване Ильиче и его деле можно было бы ставить крест. Его дело стало бы великим делом академика Рядно. Так что двойнику Ивана Ильича нужно, нужно было принять это оружие, которое насильно вложил ему в руки Рогатый. Хоть от этого оружия и тянуло противной псиной -- теперь эта вонь перешла на Федора Ивановича. Но тут уже было не до этой замечательной вони. Часы были сочтены, приближалось время поражать Рогатого в пах. И Федор Иванович незаметно для себя ускорил шаг. Он почти бежал, когда новая мысль вдруг, как стена, выросла перед ним, и он остановился. Не перестарался ли он в этой своей роли? Ведь он, похоже, достиг нужного Касьяну результата! Теперь Мадсен возьмет да и уедет сегодня ночью. И даст интервью. Скажет: очень, очень жаль, однако никакого сенсационного гибрида нет. У них это невозможно, отстали. Я, Мадсен, лично в этом убедился. И доктор Стригалев не такая уж яркая личность. Никакого интереса к науке, односложные ответы, типичный сторонник полурелигиозного взгляда... И все время оглядывается на начальство. Получалось, что Федор Иванович именно перестарался. Теперь генералу дадут сигнал, и он подтянет свой поводок и сделает то, что ему давно хотелось. А Касьян может спокойно брать у Варичева ключ и идти в комнату для приезжающих, вступать во владение всем собранным там богатством! "Дожить бы до завтрашнего дня, -- подумал Федор Иванович. -- Не умереть бы. Не уехал бы Мадсен. Иначе вся эта гора лжи останется горой лжи и на ней можно будет ставить памятник величайшему из лжецов. В назидание потомству". И еще одна мысль не давала покоя. Впервые пришла еще днем, являлась раза три или четыре, как слабый порыв ветерка, и сразу же опадала, не достигнув фиксирующих г,"убин сознания. А сейчас это уже был предупреждающий сигнал. Он уже громко звучал, стучался в душу, привыкшую внимать отдаленному голосу. Ведь если не выносить этот сор из избы и нагромождать такую ужасную ложь -- это же только видимость избавления! Накапливается целое озеро грязи, как бывает в горах, оно соединится с другой грязью и будет стоять, пока первый же случай не расшевелит легкую плотину. И случай этот может наступить сейчас, ночью. Может опередить все планы двойника Ивана Ильича. О чем говорят сейчас Мадсен и Варичев? Почему иностранец так смотрел, не сводил глаз? И вот еще: он же хотел сфотографироваться вместе! Рвался к фотоаппарату! Закрепить и увезти к себе невиданный факт! И Федор Иванович уже тогда почувствовал все, хоть и не понял рассудком. Потому и испугался, и уклонился от этого фотографирования... "Иностранец знает, что я не Иван Ильич... -- Федор Иванович даже вспотел от этой наконец оформившейся догадки. -- Он знает, знает! Настоящий ученый умеет связывать из мелких фактов цепь, которая ведет к открытию. Не исключено, что и Посошков в беседе с ним обронил что-то, а этот поймал и запомнил, и теперь присоединил к цепи. Мадсен с восхищением наблюдал весь этот невиданный маскарад и делал свои выводы, недалекие от истины". Этот ужас и дома ломился ему в душу, не давал спать. Пока Федор Иванович не улегся как следует на свою постель. Тут он вдруг потерял сознание -- иначе это нс назовешь, а когда очнулся, в окна вступало уже осторожное зимнее утро, и отчаянно дребезжал телефон. -- Иван Ильич? -- это был Варичев. -- Как мы условились, доктор Мадсен сегодня отправляется с вами в учхоз. Сейчас придет машина, и мы с доктором едем. Я соскочу у ректората, а доктор подъедет к вам. И вы отправитесь. Сорок минут на сборы. Обедать -- ко мне домой. -- Есть! -- крикнул Федор Иванович, светлея душой. Все шло, как надо, ничего за ночь не случилось. Тревоги были напрасными. "А день будет мой!" -- сказал он себе. Одетый и причесанный, он пил чай, когда за окном зашумел мотор "Победы". Набросив полушубок, Федор Иванович степенно вышел. Около машины стоял Мадсен, одетый в дубленку такого же цвета, как сорок клубней нового сорта, лежавшие в ящике, прислоненном к окну. На голове у датчанина была черная кроличья шапка, купленная, должно быть, в Москве. Ее уже припорошил падающий отвесно легкий снежок. Держась за открытую заднюю дверцу, датчанин говорил о чем-то с молодой женщиной из иностранного отдела, сидевшей в машине. С той самой, что приехала с ним из Москвы. "Черт", -- подумал Федор Иванович. Вот о ком он забыл. Ведь женщина наверняка получила инструкции от Касьяна. -- Я полагаю, мы вполне можем раздвоиться. Дама поедет, а мы прогуляемся пешком с до