олучил восемь лет. - За что же это? - спросил истопник. - За разглашение государственной тайны. Урюпин закурил, взял из мешка лист ватмана, положил его в стороне, на ящик с углем, и сел. - Что, Антонович? Приходится быть и кочегаром? - сказал он благодушно. - Чертова душа... такие штаны... - не мог успокоиться Максютенко. - Мы видели этого Лопаткина... - задумчиво сказал молодой рабочий. - Секции меняли на втором этаже - помогать взялся... Говорит, работал на автозаводе... - У нас все, - Антонович, облегченно вздохнув, поднялся - Товарищ председатель, вот пустой мешок. - Вы далеко пойдете, Антонович. Это ведь я открыл у вас эти способности! - Анатолий Иванович, я не знаю, какие способности вы имеете в виду, - вдруг холодно отрезал Антонович. - У меня есть определенные представления о порядочности. И я ими руководствуюсь. Всегда и во всем. - Что ж, похвалить мы вас должны, - пропел Урюпин из "Евгения Онегина". И замолчал. Потом быстро вскочил. - Стоп! - и выхватил из рук молодого рабочего бумажку, которую тот читал, наклонясь к топке. - В огонь ее, в огонь, молодой человек! Ишь ты! Читать секретные бумаги!.. - Там не написано "секретно". - Неважно, милый, неважно! - Там про вас чего-то написано, - сказал слесарь не без удовольствия. - Крепко написано! - Крепко, говоришь? - Урюпин бросил бумагу в огонь. - Трибунал покрепче может написать. Кому полагается. Кто болтает и кто нос сует. - Он сел и опять закурил. - Ну, что там у тебя, Максютенко? Давай закругляться, мне еще нужно-звонить генералу, он просил. Вспыхнула последняя охапка бумаги. Истопник сказал: "Кажись, все", - выпрямился и стал пристально смотреть на Урюпина. - Ну что ж, - бодро сказал тот, как бы не замечая его взгляда. - Поехали по домам! Спокойной ночи, товарищи истопники! Никто ему не ответил. Только слышнее, отчетливее стало суровое гудение топок. Когда Урюпин, Максютенко и Антонович вышли к лестнице, она вдруг загудела, застучала вся снизу доверху. - Кто-то бежит сюда! - Максютенко, открыв рот, прислушался. - Алло! - запрыгал вверху по маршам лестницы женский голос. - Кто там внизу? Там нет Урюпина? - Я здесь! - закричал Урюпин, скалясь, тревожно заглядывая вверх. - К генералу! Скорее! - Что такое? Разве он не ушел? - и Урюпин, перехватывая перила, еле касаясь ступенек, громадными скачками понесся вверх. Он поднялся на второй этаж, прошел через пустую приемную в кабинет директора. Генерал в расстегнутом кителе сидел за столом и, отхлебывая чай из стакана в подстаканнике, просматривал папку с текущей перепиской. - Сожгли? - спросил он. - Все готово. - Вон, читай, - сказал генерал, подстаканником подвинув к Урюпину бумагу, лежавшую на зеленом сукне стола. "Заявление, - прочитал Урюпин. - Прошу выдать мне папку с несекретной перепиской и несекретные чертежи, сделанные Д.А.Лопаткиным вне стен Проектного института и находящиеся в опечатанном прокуратурой шкафу по той причине, что у нас не было иного места для их хранения. Прилагаю копию доверенности. Дроздова". - А где доверенность? - спросил Урюпин. - Доверенность у нее. Заверена трибуналом. Вот копия. - Поздно. Все уничтожено. - Ответь ей, - и генерал, взяв коричневый карандаш, написал на заявлении Надежды Сергеевны от угла к углу: "Председателю комиссии тов.Урюпину. Разберитесь и решите по существу заявление тов.Дроздовой". - Какое сегодня число? - спросил он. Хмуро взглянул на Урюпина и, сильно нажимая на карандаш, поставил дату: "4 ноября 49 г." - И расписался. "Часы надо бы проставить", - подумал Урюпин, усиленно двигая шевелюрой. - Товарищ генерал. Как же разбираться - мы же сожгли... - начал было он. - Ничего не знаю. Я еще не имею акта. - И генерал спокойно посмотрел ему в глаза. - Завтра возьмешь у секретаря и ответишь ей. Коротко, но обстоятельно. Кто-то научил ее - видишь, она сдала заявление через окошко экспедиции. Значит, под расписку. Еще вчера. Ты серьезно к этому отнесись... - Все сгорело, чего тут разводить! - Урюпин неуверенно засмеялся. - Комиссия не нашла в бумагах Лопаткина таких документов, которые могли бы, так сказать... которые бы не имели... - Ну вот, я же знаю, ты мастер. Вот так и сделай. Все же, выйдя от генерала, Урюпин потемнел лицом. "Генерал, генерал, а уже испугался! - подумал он. - Дорожит папахой!" Тут же он прикинул в уме ответ комиссии на заявление Дроздовой: "Уважаемая тов. Дроздова! Комиссия рассмотрела Ваше заявление, а также документы, чертежи и прочие материалы из архива быв. конструкторской группы Лопаткина. Комиссия не находит возможным передать Вам просимые документы, так как все они содержат сведения, не подлежащие оглашению и тем более передаче в частные руки..." "Вот так и отвечу, - сказал он себе. - Чего пугаться! Пугаться-то нечего!" И он еще больше помрачнел. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1 Прошло полтора года... Удар, нанесенный Лопаткину, оказался как раз тем предельным усилием его противников, которого он опасался и ждал. Изобретатель исчез с горизонта. Его словно столкнули на ходу в ночной океан, и богато иллюминованный корабль, полный жизни, дыша теплом человеческих страстей, пронесся мимо него. Через несколько дней после суда в отделах Гипролито еще можно было услышать споры о деле Лопаткина. Разноголосица была страшная. Одни говорили, что это талантливая, но не менее удачно пресеченная авантюра. Кое-кто видел в истории Лопаткина простой подкоп под авторитет Василия Захаровича Авдиева. У идола дерзнули вынуть изо лба его алмаз, и грянул гром... Большинство конструкторов молчало, но и молчание иногда можно класть на чашу весов. А через месяц о Лопаткине забыли вообще. Затем в газетах появились статьи Шутикова и Дроздова о новой победе отечественной техники - машине для отливки труб центробежным способом. Авторы обеих статей писали, что новые машины запущены в серийное производство и скоро ими будут оснащены два новых завода. Наконец-то и Леонид Иванович дождался этой чести - подписал статью, которую для него сочинил тот же Невраев. Но - странное дело! - став автором газетного подвала, Леонид Иванович не освободился от того чувства, которое вызывало на его лице чуть заметную, презрительную усмешку. Дело в том, что фамилия заместителя министра П.И.Шутикова в это же время стала появляться в длинных списках лиц, присутствовавших на том или ином торжественном приеме. Правда, фамилия Шутикова стояла в отчетах одной из последних, после него шли уже писатели и журналисты, но тем не менее... и Леонид Иванович чуть заметно разочарованно улыбался. А время шло. В середине пятидесятого года в газетах напечатали информацию в несколько слов о том, что П.И.Шутиков с группой инженеров едет за границу для ознакомления с промышленностью некоторых стран и обмена опытом. Он пробыл за границей месяц с лишним, потом вернулся из путешествия, и две недели целый отдел института Гипролито и несколько специалистов, вызванных из Ленинграда и с Урала, писали для него отчет о его впечатлениях и мыслях по поводу заграничных машин. Леонид Иванович смотрел на все это спокойно, только, может быть, чуть-чуть пристальнее, чем следует. И та же нелегкая усмешка таилась в его глазах. Вот если бы ему поручили съездить за границу и взглянуть на тамошнюю технику!.. Посадив за отчет столько людей, он, по крайней мере, хоть составил бы для них тезисы! Высказал бы свое отношение к увиденному, отметил бы слабые и сильные стороны зарубежной техники, то, чего там нет, и то, чему следует нашим инженерам поучиться. Кое-что он и сам написал бы. А _этот_ роздал ленинградцам и свердловчанам привезенные каталоги промышленных фирм и велел изучать и писать! Подобрал он, конечно, толковых людей. Люди были с головой. Но тем более - кто же из этих ребят пойдет на такое разделение труда: я буду путешествовать, а ты за меня трудись, читай со словарем каталоги! Пиши, показывай свою эрудицию, свой слог, а я подпишу! Не сделать ли наоборот? Так рассуждал Леонид Иванович. Это были горькие рассуждения недовольного человека наедине с самим собой. Кое-что Дроздов даже сгустил. Но когда отчет был составлен, Леонид Иванович по просьбе Шутикова охотно взялся просмотреть его, нет ли где ляпсуса. Отчет был пространный, под него подвели научную и историческую основы, и Леонид Иванович не нашел в нем погрешностей. "Здорово, черти, знают свое дело", - подумал он о составителях. Правда, в двух местах у него возникли сомнения, их следовало проверить и устранить. Но для этого нужно было взять литературу и заняться делом всерьез. И Леонид Иванович, поглядев некоторое время в сторону, усмехнулся и сам себе сказал, что это мелочи, чепуха. - Отчет подходящий, - заявил он Шутикову, и тот, обмакнув перо в свои любимые зеленые чернила, подписал его, словно прострочил последний лист на швейной машинке. Вскоре была выпущена серия труболитейных установок. Их смонтировали на нескольких заводах, принадлежавших двум министерствам, и потекла обильная продукция - такие же трубы, как та, в которую заглядывал когда-то Шутиков и на другом конце которой, по уверению Невраева, Павел Иванович видел некое солидное кресло. Может быть, это кресло и ожидало его - кто знает? Но вот в другом случае острое зрение неожиданно подвело Шутикова. Он не рассмотрел одной важной детали. Обнаружилось это спустя год и семь месяцев после ареста Лопаткина - в июне пятьдесят первого года. Один из тех рядовых сотрудников министерства, каких усаживают в одной комнате по десять - двенадцать человек, а иногда выселяют вместе со столом даже в длинный министерский коридор, - один такой человек, однажды проверяя бумаги, установил, что по такому-то заводу за квартал набегает большой перерасход чугуна. Этот человек, чье имя так и осталось неизвестным, забил в своем отделе тревогу. Начали исследовать причину, затеяли переписку с заводом, и оказалось, что там уже около года работают на новых машинах и трубы все время идут с небольшим отклонением от стандарта: если по государственному стандарту труба должна была весить тридцать два килограмма, то с завода шли трубы в тридцать четыре кило. Тревога, разрастаясь, пошла по инстанции вверх. Начальник отдела сообразил сразу, в чем суть и чем это грозит, лицо его стало строгим, он взял нужные бумаги и позвонил Шутикову, прося принять его по чрезвычайному, экстренному делу. Шутиков, конечно, принял его. Выслушал короткий доклад, негромко спросил: - А вы не прикидывали, что получится по всем заводам? - Я не запрашивал. Не хотелось шевелить это дело, Павел Иванович, до вашего распоряжения. Мы прикидывали ориентировочно. Вот... Получается цифра порядка сорока тысяч тонн... - Пугаете!.. - Да, да. Порядка сорока... - А может быть, на остальных заводах не... Может, эти просто не освоили?.. - На этом заводе толковый начальник цеха. Я верю ему. Говорит, что при данной системе охлаждения... - А мы ведь отправили еще четыре машины другому ведомству... - вспомнил вдруг Шутиков. - Наверняка и там. Павел Иванович, наверняка! Только не хватились еще... - А хватятся - сразу же на нас свалят. А? - Обязательно свалят! - Хорошо. Я подумаю. И Шутиков остался один в кабинете - какой-то весь мягкий, сияющий желтым золотом очков и коронок, словно погрузился в светлый сон. Никто бы не мог подумать, что он в эту минуту страдает. Он умеренно дымил папиросой и время от времени, надувая щеки, говорил: "пф-пф-пф-ф-ф!" Затем он позвонил Дроздову, и Леонид Иванович сразу же пришел и пристально взглянул на начальника умными черными глазами. Теперь, через полтора года после истории с Лопаткиным, Дроздов на вид был несколько другим: стал как будто еще меньше ростом, слегка пригнулся, словно вышел недавно из больницы. Отчетливо проступили его пятьдесят шесть лет, и нельзя даже было сказать, где начался этот страшный прорыв: время выступило сразу, по всему фронту. Желтизна лица стала темнее и суше, белые виски холодно светились, губы увяли, а во взгляде появился нетерпеливый окрик старика. И было уже видно, что старик будет сухонький и властный. В начале пятьдесят первого года внезапно умерла мать Дроздова - старуха семидесяти семи лет. И с этого момента перестал существовать молчаливый договор между Леонидом Ивановичем и Надей. Бабки не стало, и Николашка, сразу забыв о своих капризах, решительно перешел на сторону мамы, припал к ней всей своей маленькой любящей и встревоженной душой. Он обнимал ее платье, висящее на стуле, и замирал, прижав к лицу чуть пахнущий духами шелк. Отца он не понимал и побаивался. Леонид Иванович каждый вечер ходил по своим двум пустым комнатам, решая непосильную задачу, и наконец сдался. "Давай кончать", - шутливо предложил он Наде. Он до самого конца шутил, улыбался, обмениваясь с женой скупыми словами. Ни на миг не выпустил наружу свою тяжесть, которая гнула его. И они тихо, почти молча прошли через все судебные инстанции и получили развод. Тут же Леонид Иванович переехал жить в гостиницу, а две комнаты, рядом с Надиной, заняла новая, незнакомая семья - молодожены, начинающие жизнь. Все эти события прошли, по мнению Леонида Ивановича, незаметно для окружающих. Всю свою историю с Надей он держал в строгой тайне. То, что выплыло наружу в связи с процессом Лопаткина, люди успели забыть, как, впрочем, и следовало ожидать. Сенсации быстро забываются, если их терпеливо пересидишь... Но след все-таки остался. "Остался влажный след в морщине старого утеса", - подумал как-то Леонид Иванович, глядя на себя в зеркало. Вот какой человек вошел в кабинет Шутикова - старый и в то же время новый. Тот и не тот. - Леонид Иванович... - сказал Шутиков и замолчал, отдуваясь. - Вы понимаете, какая штука, пф-ф-ф-ф... Паника здесь... - Ну-ка... Что там за паника? - Кто-то обманул нас с вами. Ученые прохлопали, а может, и скрыли... Или эти, Максютенко с Урюпиным. Трубы-то идут на два кило тяжелее! Сколько, по-вашему, могло набежать за год? Чувствуете? Дроздов сел, забарабанил желтыми, тонкими пальцами по столу. - Обсуждали-обсуждали... Хвалили-хвалили... - с досадой проговорил Шутиков. - Н-да... Находка для Госконтроля. - Вы чего так смотрите? - Шутиков с подозрением пристально взглянул, словно прицелился в Дроздова. - Не в карман же мы положили этот чугун! - Там не посмотрят. Скажут, что-нибудь другое положили в карман... - Дроздов закрыл глаза и медленно открыл - с усмешкой. - Какой-то эквивалент... Материального или морального порядка. Он пугал Шутикова. Сам-то он ничего не боялся. Ни один удар, даже специально направленный в Дроздова, еще не попадал в него. Он всегда умел стать так, чтобы его не задело. Правда, свалился один кирпич ему на голову - история с Надей и Лопаткиным. Зацепило вскользь и притом основательно. По этого избежать было нельзя. Молодая жена и старый муж - вечная история! - Что же вы предлагаете? - неуверенно спросил Шутиков, и Леонид Иванович очнулся. Он успел, оказывается, улететь из кабинета, горькая память унесла его к далеким, невозвратимым вещам. - Что я предлагаю? - переспросил он. - Посоветоваться надо. Мне думается все-таки, перерасхода нет. Потом он остановился против Шутикова, закрыл глаза и медленно их открыл - умные, властные, насмешливые глаза. - Плод, прижитый вне закона, может быть освящен законным браком. Надо поручить это дело попам. Шутиков мягко рассмеялся: ему не нужно было разъяснять, кто такие эти попы. Он нажал кнопку в стене за спиной, и когда бесшумно вошла секретарша, весело приказал ей: - Соедините меня с нашим митрополитом. С Василием Захаровичем. На следующий день в этом же кабинете состоялось узкое совещание: Шутиков, Дроздов, Авдиев и Урюпин. Был вызван начальник того отдела, где обнаружили беду, и он на этот раз уже спокойно и обстоятельно изложил всю историю. За сутки он успел связаться по телефону с заводами и теперь имел точные данные: перерасход чугуна составил шестьдесят тысяч тонн. Цифра эта озадачила Авдиева, и он, нахмурясь, захватил нижнюю часть лица громадной крапчатой рукой, мясистой и сморщенной, как старая жаба. - Опять наука нас подводит, - сказал Дроздов, сделав усталое лицо. - Одна машина принесла нам четыре миллиона убытку. Вторая вот... Потом он посмотрел на Урюпина, тот ответил ему понимающим взглядом. Они, должно быть, уже разговаривали об этом чугуне. - Я полагаю, Леонид Иванович, ничего страшного нет, - сказал Урюпин. Авдиев поднял голову и начал внимательно слушать. - Машина новая. Естественно, нельзя требовать от нее того, что давал ручной способ или машинная отливка в формы. Мы можем от руки сделать трубу еще легче, чем полагается по стандарту. Обточим ее на станке - будет даже экономия. Но ведь это одна труба! А машина дает производительность... Урюпин воодушевился, и в голосе его зазвенела сталь. Шутиков посмотрел на Дроздова: "Хорошо ты его завел!" - сказали ему затуманенные очками глаза. - Полагаю, надо войти с ходатайством о замене существующего стандарта новым, - продолжал Урюпин. - Пересчитать надо. Узаконить этот фактический брак... - Ты неточно выразился, - перебил его с тонкой улыбкой Дроздов. - Брак бывает разный... - Товарищ Урюпин, конечно, имеет в виду брак в смысле матримониальном, - вставил Авдиев, и сумасшедшее веселье запрыгало в его голубых глазах. - Какие будут мнения? - спросил Шутиков. - Я полагаю, что рассуждение инженера Урюпина здравое, - глухо заговорил Авдиев. - Через год-два, когда мы с его помощью дадим новый вариант машины, позволяющий удвоить выпуск труб, - тогда мы перекроем убытки по чугуну экономией на производительности. А потом мы ведь и вес труб будем снижать! Так что перемена Госта будет у нас временной... - В общем, я согласен, - сказал Шутиков. - Я подпишу отношение в Комитет стандартизации. Если оно, конечно, будет хорошо обосновано. Полагаю, что наука не откажет нам в помощи... - Металл транжирили вместе, - вставил Дроздов, - вместе и ответ придется держать! - Куда же денешься! - Авдиев весело развел руками. - Мы не можем отрываться, так сказать, от практических задач народного хозяйства. - И медлить с этим нечего, - сказал Шутиков, поднимаясь и глядя на часы. - Да, сегодня же "Спартак" - "Динамо"! Надо поспеть, товарищи! - заметил Дроздов. Никто не почувствовал иронии в этих словах. Леонид Иванович, чуть улыбаясь, стал смотреть, как сразу все заторопились, отбросили свои хозяйственные и научные заботы. Кабинет почти мгновенно опустел. Дроздов не спеша пошел следом за Шутиковым и свернул к себе. "Болельщики!" - подумал он и с усмешкой кашлянул. Шутиков, как бы танцуя, легко сбежал по лестнице центрального подъезда. На нем крест-накрест играли свободные складки нового, но такого же светлого, как сухой цемент, костюма. Ботинки его, бледно-желтой кожи, с большими, крупными дырками, бесшумно касались ковровой дорожки, прихваченной к лестнице медными прутьями. Улыбаясь встречным, оборачиваясь и кланяясь, но не прерывая прямого и стремительного движения, заместитель министра промелькнул, вышел на широкий тротуар, оглянулся и собрался нахмуриться, но играющий бликами, словно мокрый, "ЗИМ" уже подкатил к гранитной обочине. Шутиков хлопнул дверцей, уселся, выставив серый локоть, и машина, зашипев, дунув горячим ветром, с места набрала скорость. Через минуту они уже неслись по улице Горького в общем неудержимом стаде машин, летящем к стадиону "Динамо". "Чего же я боялся? - думал Шутиков. - Ведь меня что-то напугало в этой истории... Что? Чего это я вдруг голову потерял? Я же и сам мог увидеть, что никакого перерасхода нет. То есть, конечно, есть, но ведь естественные причины... Через два дня принесут на подпись подготовленные расчеты и чертежи, разработанные институтом, и все получит свой нормальный вид!.." Между прочим, Шутиков по опыту знал, что больше всего надо считаться с той тревогой, которую почти не чувствуешь. Неясное ощущение, похожее на то, что делается с человеком летом перед грозой, всегда отражает большую опасность. Шутиков давно уже заметил: если отмахнешься от этого чувства, завтра обязательно откроется твой серьезный промах. Поэтому, когда мимо него вдруг пролетал слабый ветерок сомнения, Павел Иванович, узнав его, останавливал все, и начинал думать, проверяя все свои дела. Вот и сейчас он безошибочно узнал своего старого знакомого - это неясное чувство тревоги, и, выключив все, перебирал в уме свои дела. Все было в порядке. "Черт с ним, какая-нибудь мелочь, - подумал Шутиков и привычно улыбнулся, так, как улыбается канатоходец во время своей опасной работы. - Черт с ней, с этой мелочью". Но он знал, что завтра эта мелочь придет к нему сама и снимет шляпу: "Вон я какая! Не так уж я мала!" Футбол все же развлек его, подогрел. Когда матч окончился, Павел Иванович даже задержался около стадиона специально для того, чтобы покричать, вмешаться в чей-нибудь спор, послушать, что говорят знатоки. К нему подошли Авдиев и Тепикин - порозовевшие, чуть потные, с круглыми глазами, словно вышли из пивной. - Видал Лапшина? - сказал профессор. - Что я говорил? Может он бить по воротам? - Так, милый мой! Какая была подача! Левый край что сделал! С такой подачей любой промажет! - возразил Шутиков, и они, блестя глазами, сразу же заспорили о том, как Лапшин _обрабатывает_ мяч. Продолжая спорить, они сели все трое в машину Шутикова и влились в автомобильное стадо, которое в облаке бензиновой гари неслось теперь от стадиона к центру. За Белорусским вокзалом на улице Горького их вдруг бросило вперед. По всей улице пронзительно закричали тормоза. Шофер выругался: "Куда, куда тебя несет! Чурка!" - Шутиков выглянул и увидел вдали виновника всей этой сумятицы: перебежав улицу, он спокойно шагал по тротуару. Человек этот был коротко острижен, лицо его потемнело от загара, он был в кирзовых сапогах, в военной гимнастерке, почти белой от многих стирок и от пота, и за спиной нес небольшой вещевой мешок. Машина тронулась, человек этот остался позади. И внезапно притихший Шутиков, стараясь рассмотреть его, резко обернулся, налег на спинку сиденья. - В прошлое воскресенье вот так же был забит торпедовцами второй гол, - снова начал Авдиев, думая, что Шутиков обернулся к нему и хочет продолжить интересную беседу. - Погодите... Товарищи, минуточку, - остановил его Шутиков. - Вы ничего не заметили? Ничего? Ведь это был Лопаткин!.. И все сразу умолкли. После долгой паузы первым пришел в себя Тепикин. Он хитровато улыбнулся. - Думается, вы ошиблись, Павел Иванович... Выдаете, так сказать, желаемое за сущее. - Вот-вот! - Авдиев засмеялся. - Желаемое! - Мне показалось, что это он. - Вы про этого? Что улицу переходил? В гимнастерке? - Авдиев на миг оцепенел, потом махнул рукой. - Какой это Лопаткин! - Нет, это, конечно, не он, - сказал Тепикин. - Но что-то в нем было... Я тоже заметил. - Изволите пугать, товарищ Тепикин? - Авдиев подмигнул. - Чего же не попугать! - и Шутиков улыбнулся дружески, мягко, чувствуя при этом, как заныла в нем та же самая тревога. Только теперь она стала определеннее. - Я не верю в привидения, - Авдиев, смеясь, откинулся на мягкую спинку, запустил пальцы в желто-белую кудрявую шевелюру. За ним громко, но немного искусственно рассмеялись Тепикин и Шутиков. Рассмеялись и умолкли. О футболе уже никто не говорил, и Шутиков заметил это. "Ага!" - подумал он. На секунду глаза его как бы заострились, и опять их заволокло дружеским приветом. - Да, кстати. Вот вы, Василий Захарович, говорили сегодня что-то о новой машине, - начал он. - Это что - мечты далекой бедной девы? - План, а не дева! Кто нам помешает перейти на безжелобную отливку? Или на конвейерную подачу изложниц? - За границей, по-моему, это начинает входить в моду... В последнюю поездку я видел что-то похожее... Флоринский утеряет, что здесь приоритет Лопаткина. - Приоритет! - Тепикин развел руками, посмотрел недоумевающе. - Ведь у нас все-таки, товарищи, нет монополий. Изобретение заявлено и принадлежит государству. А государство - это кто? Это же мы с вами! Министерство, институт, завод - все это государство. Государство, оно может распоряжаться тем, что ему по праву принадлежит? - Смотрите. А то проищете опять года два. Со своими этими... вариантами. Вы любите капитальные исследования! - И Шутиков, говоря это, встретился глазами с Авдиевым. - И на правильном пути бывают ошибки, - возразил Типикин. - Вот так, товарищи. Давайте скорей хорошую машину. И поменьше бы ошибок. Если есть что толковое у Лопаткина - творчески используйте. Тепикин говорит правильно! Имейте в виду, если мы накинем в стандарте два кило на трубу, то это нам разрешат не больше как на год-полтора. Никакой ваш Саратовцев не докажет, что нужно выбрасывать два кило чугуна на каждой трубе. В общем, вот так. Разрабатывайте. На Пушкинской площади Тепикин и Авдиев вышли из машины. "ЗИМ" свернул на бульварное кольцо, и Павел Иванович опять словно бы заснул с привычным, светлым выражением на лице. "Вот чего ты боялся, - шептал ему внутренний голос. - Случайных прохожих принимаешь за этого изобретателя!.. Было бы не очень весело, если б это оказался он. Вот где твой страх! Вот почему ты перепугался, когда услышал об этих тысячах тонн чугуна... А, чепуха! - и он подставил ветру растопыренные пальцы. - Все сгорело. Акт есть!" 2 Шутиков и его спутники знали твердо, что стриженый человек в гимнастерке ни в коем случае не мог быть Лопаткиным. Если они и призадумались, то лишь потому, что прохожий с мешком слегка напоминал Дмитрия Алексеевича. Он сделал ясными их скрытые, смутные тревоги, навел на мысль о том, что надо поспешить с некоторыми неоконченными делами. Он хорошо их встряхнул, сам того не подозревая. Но самое важное обстоятельство в этой нечаянной встрече ускользнуло от них: это действительно был Лопаткин. Недели две назад в далекий сибирский лагерь, где он был заключен, пришло из Верховного суда уведомление о том, что приговор трибунала отменен и дело прекращено за отсутствием в действиях осужденного состава преступления. Тут же Дмитрий Алексеевич был вызван с участка, где он соединял электросваркой железные прутья арматуры на строительстве огромного моста. Ему дали денег на дорогу, дали справку, и по глубокой колее, накатанной самосвалами, он вышел из ворот на свободу. В Москву он приехал в тот самый день, когда на стадионе "Динамо" состоялся футбольный матч. Он заметил громадную афишу "Динамо" - "Спартак" и улыбнулся. Ничто не изменилось, Москва осталась Москвой. Комсомольская площадь была так же велика, как два года назад, люди на ней так же малы, так же их было много, и двигались они до того постоянными потоками - от вокзала к вокзалу, - что Дмитрий Алексеевич вдруг усомнился, действительно ли прошло полтора года? Он спустился в метро и вышел у Кропоткинских ворот, и здесь все было таким же, как и полтора года назад. Те же троллейбусы, те же дома и все тот же деревянный забор вокруг котлована с фундаментом Дворца Советов. Постояв под колоннами станции метро, окинув взглядом всю площадь, Дмитрий Алексеевич словно бы раскрыл крылья и радостно взвился к небу, как выпущенная на волю птица. Улыбаясь, нетерпеливо и счастливо покашливая, он побежал, окунулся в знакомые переулки. Как сейчас встретит его Евгений Устинович? "Профессор, снимите очки-велосипед! Это я приехал!" - приготовил он грозно-веселое приветствие и свернул в Ляхов переулок. Он никогда не задумывался еще над тем, что время может почти стоять на месте, но может и бежать. Если смотреть на ручные часы, то оно течет неуловимо, как часовая стрелка. На большом уличном циферблате оно неподвижно стоит, потом - прыг! - и уже стрелка на новом месте! Дмитрию Алексеевичу предстояло увидеть такой скачок времени. Войдя в _свой_ переулок, он поднял голову и замер. Старинного деревянного особняка не было. Он исчез. Вместо него рядом с высоким серым домом была разбита большая круглая клумба, вся в красных, оранжевых и желтых цветах. Вокруг нее, полукругом, были поставлены четыре решетчатые скамейки. На них сидели няньки и матери, каждая около своей коляски с младенцем, и у ног их копошились в красной земле дети. А дальше был как на ладони открыт двор с сараями и голубятнями. Да, полтора года все-таки прошло! Постояв против клумбы некоторое время, окинув взглядом соседние каменные дома, Дмитрий Алексеевич пересек мостовую и, все еще не веря глазам, шагнул на посыпанную толченым кирпичом дорожку с таким чувством, как будто он вступил под невидимую крышу. Он сел на скамью, рядом с молодой курносой толстушкой-домработницей и посмотрел на нее в упор. - По-моему, здесь был дом... Толстушка подумала, видимо, что с нею хотят завести знакомство, повела плечом и отвернулась. - Был, был, - ответила пожилая женщина с другой скамьи. - Сгорел. Зимой прошлой. - А что случилось? Почему - не знаете? - Старичок один, говорят, профессор, с огнем возился. Опыты, видать, делал. Задремал или что - от его комнаты огонь пошел. В два счета весь дом занялся. Ночью. Как еще успели барахлишко повыкинуть. - Ну, а старичок?.. - Старичка вытащили. Жильцы вовремя хватились, а то к нему бы уж и не добраться. Вытащили, вытащили... На воздухе он быстро в сознание пришел, кинулся сразу в огонь; деньги, видать, у него были спрятанные. Скупой был старичок, в заплатках, а деньги-то у него водились. Люди удержали, чего ж тут - весь пол уже сгорел, провалился. "Под полом!" - кричит, а пола-то уж нет. Дмитрий Алексеевич ничего не сказал на это. Он долго еще сидел на скамье, слегка склонив голову набок, и большая клумба тлела перед ним, как груда догорающих углей. В три часа дня он поднялся, вскинул на плечо свой мешок и не спеша побрел по переулку, который теперь стал для него чужим. Миновав Арбатскую площадь, он пошел бульваром к Никитским воротам Здесь он вдруг увидел столовую и полтора часа обедал около окна, глядя из-под занавески на яркую июньскую улицу, медленно обдумывая свои дела. "Почему не было писем ни от него, ни от нее? - думал он, медленно шевеля ложкой в супе. - Правда, я переменил за это время несколько мест, и притом дело далекое, письмо туда быстро не дойдет, - поспешил он оправдать Надежду Сергеевну и профессора. - Но все-таки интересно, писали они мне?" Потом он задумался над другим делом: с чего начинать? И на миг им овладело сладкое мстительное чувство. Он решил неожиданно появиться в институте. "Здравствуйте, товарищи! Нельзя ли мне получить мои документы?" Нет, это было не то. "Позвоню по телефону Невраеву!" - решил он. И ему отчетливо представилось: он звонит по телефону, Невраева нет, и он просит передать Ваде, что звонил Лопаткин. "Нет, так действовать не годится, - тут же оборвал он эти веселые мысли и помрачнел. - С ними не шутить надо". Пообедав, он пошел дальше - к Пушкинской площади, чуть опустив голову, продолжая обдумывать свой план. "Собственно, обдумывать нечего, - спохватился он вдруг. - Я уже иду к ней!" И внутренний голос, недоверчивый и смущенный, сейчас же принялся пугать его: "Зайду к ней, а она одумалась... все-таки семья, ребенок и все прочее. Ну, а мне что? Мне же и нужно всего-навсего узнать. И до свидания! Больше ничего!" На Пушкинской площади он остановился. Все было так, как будто он был здесь только вчера. Затем Дмитрий Алексеевич свернул на улицу Горького и так же медленно побрел к Ленинградскому шоссе. "Ну хорошо, - думал он. - Прежде всего надо взять документы и чертежи. Только вот где они? Чертежи все-таки добудем. Не здесь, так в другом месте. Напишу Араховскому! Араховский скопирует. А вот переписка... Если она пропала, дело будет хуже..." Миновав площадь Маяковского, Дмитрий Алексеевич хотел перейти улицу, чтобы сесть в троллейбус. Но по улице двигался от стадиона к центру плотный поток машин. "Ах да, ведь футбол!" - подумал Дмитрий Алексеевич и решил подождать. Прошло несколько минут. Лавина машин весело неслась по улице и не иссякала. Тогда он выбрал удобный момент и, перебегая от одного узкого промежутка между машинами к другому, смело форсировал препятствие. Несколько пешеходов бросились за ним, и из-за них-то две или три машины резко затормозили, и по всей улице волной прокатился визжащий скрип тормозов. А Дмитрий Алексеевич даже не оглянулся. Подошел к остановке троллейбуса и встал в очередь. Надежда Сергеевна работала в утреннюю смену и уже несколько часов была дома, когда на лестнице послышались шаркающие шаги. Человек потоптался, пошаркал около двери, нерешительно нажал кнопку звонка, и звонок так же нерешительно звякнул и затарахтел. Соседка пробежала из кухни в переднюю, щелкнула замком, и наступила тишина. Потом раздался стук в Надину дверь. - Надежда Сергеевна, к вам! Надя вышла. В полумраке передней стоял высокий незнакомец, худощавый и меднолицый. Остриженные под машинку волосы его уже немного отросли, стояли густой белесой щетиной. Он был неподвижен, чего-то ждал - и в ту же секунду Надя узнала его. В передней, может быть впервые с того времени, как был построен дом, раздались звонкие и частые поцелуи, и молодая соседка, которая знала все и поглядывала из кухни, поспешила закрыть дверь. Надя обняла Дмитрия Алексеевича, вернее, положила руки ему на грудь и на плечи и почувствовала идущий от его гимнастерки могучий запах рабочего - запах трудового пота и махорки. - Дмитрий Алексеевич, не могу! - сказала она и уткнулась головой ему в грудь, виновато улыбнулась и пальцем вытерла под глазами. Но вот прошли первые секунды радости. Надя спохватилась и с неловким, беспокойным чувством осторожно взглянула на Лопаткина. Да, это были только ее поцелуи, только ее слезы. Это только она бросилась на него, чуть не сбила его с ног. Надя зажгла электричество и, держа Дмитрия Алексеевича за плечо, за руку, стала рассматривать его обветренное лицо, говоря что-то радостное, какую-то неправду, потому что правда уже зародилась в ней иная. Сквозь все приличные для этого момента вздохи и восклицания смотрела другая Надя - любящая стыдливо и безмерно, но глубоко обиженная. С болью смотрела она на него, не находя в его лице долгожданного ответа, не понимая: что же это такое? Ведь полтора года не виделись, а он стоит и терпеливо отдаст себя этим минутам встречи, помня о правилах _внешней жизни_, боясь, как бы чего не забыть из этих правил. А внутренний взор его уже горит нетерпением. Там накопилась какая-то другая страсть, какая-то готовность. И Надя вдруг все все поняла. Та, любящая, которая должна была по велению природы победить этого человека, завладеть им, подсказала ей нужные слова. - Ну, пойдемте в комнату, - сказала Надя, светлея. - У меня есть для вас такие новости, что их нельзя откладывать ни на минуту. И Дмитрий Алексеевич стал еще суровее. Он был готов к любым новостям. За ними он и пришел. И она, почувствовав, что путь ее верный, взяла его за руку и мягко втолкнула в комнату. У стула стоял чистенький мальчик в синих штанишках на помочах и в белой рубашонке с вышивкой. Он складывал из зеленых, красных и желтых кубиков дворец. У него было умное черноглазое личико, широкое в бровях, остренькое внизу - лицо отца. - Ах ты, разбойник! - сказал Дмитрий Алексеевич. - Здравствуй! Но это тоже была дань внешним правилам. Сказав, что следовало сказать малышу, Дмитрий Алексеевич сел на свободный стул и приготовился слушать новости. - Я не разбойник, - отчетливо и спокойно сказал Николашка. Но чужой дядя уже не слышал этого. Взгляд Дмитрия Алексеевича рассеянно скользнул по знакомой комнате, и вдруг он увидел у стены свою чертежную доску - "комбайн", подаренный ему когда-то профессором. - Ого, старый приятель! - Он вскочил, шагнул к доске, и Надя, которая теперь с тревогой следила за ним, заметила, что в нем ожил прежний Дмитрий Алексеевич. - Да, это Евгений Устинович для вас просил сохранить... - сказала она. - Ах, с ним такая беда... Даже не знаю, как начать... - Я был там. Мне сказали, - проговорил он. - А вы знаете?.. Ведь он умер... Дом не обрушился от этой новости и день не потемнел. И Дмитрий Алексеевич встретил эту весть без содроганья. Как и там, на скамье перед клумбой, ум его оцепенел, не принимая этой перемены в жизни. - Я его к себе взяла, он у меня жил почти год, - задумчиво рассказывала Надя. - Ничего не восстановил из своих изобретений, не пытался даже. Только о чертежной доске заботился, просил сохранить для вас. Тихий какой-то стал. И еще - напряженный, все время казалось, что он дрожит. По ночам почти не спал. Галицкий был здесь, настаивал, чтобы он занялся своими делами. Обещал помочь. А Евгений Устинович, знаете, что сказал? Ясно так, в первый и последний раз: "Это никому не нужно. Ни изобретения, ни ваша помощь. Огонь опередил нас с вами, похитил секрет своей гибели". Видите, даже шутил. А потом у него отнялась левая сторона... Через несколько дней после отъезда Галицкого. Лежал спокойно, три дня или четыре. Вас упоминал, еще сказал несколько раз: "Человек умер полностью. Обе половинки. Никакого следа"... И вот, осталась чертежная доска... Мы ее с Николашкой каждый день вытираем. Бережем для Дмитрия Алексеевича память о дедушке Бусько. - Спасибо, - тихо сказал Дмитрий Алексеевич. И его усталые, глубоко посаженные глаза остановились на Наде, постепенно теплея. И он обнял ее! Но это он благодарил ее за дружбу и за память о старике Бусько. Тогда Надя выпрямилась, спокойно подошла к этажерке и вытащила зажатый между книгами портрет Жанны Ганичевой. - Вот еще я для вас у него взяла. Как только вас арестовали... Что это меня надоумило? - беспечно проговорила Надя, посматривая на него. - Мог ведь сгореть! Дмитрий Алексеевич взял портрет. - Да... Евгений Устинович... - сказал он. Мельком взглянул на портрет и рассеянно положил его на крышку пианино. Что-то далеко, отрадно подпрыгнуло в Наде. Но глаза Дмитрия Алексеевича снова стали суровыми. Прежний живой и даже влюбленный человек опять ушел куда-то. Он ушел от Жанны, но ушел и от нее, чуть виднелся где-то вдали. А на месте его сидел каменно-твердый исполнитель какого-то долга, глядящий сквозь пальцы и на смерть и на жизнь. Длинная дорога, уставленная верстовыми столбами, поглотила его, и он стал вечным ее ходоком. Он упорно, спокойно шел по ней и сейчас, и впереди него туманились безразличные пространства - большие, чем те, что он пересек. - Да, так вы говорите, новости? - спросил он голосом этого ходока, глядя только вперед, на дорогу, находясь целиком во власти привычного движения. А женщина сверкнула на миг глазами и тут же их погасила. Стала тихой, мягкой... - Дмитрий Алексеевич... - она подошла к нему сзади. - Я вижу, вы сидите здесь... - с каждым словом она нажимала ему мягкими руками на плечи, - и думаете, наверно, с чего начать... А? Я ведь вижу... - И Надя запнулась, порозовела. Потом приблизилась к его уху и шепнула: - А машина уже работает! Честное слово! Хорошо работает! Два или, кажется, даже три месяца. Уже об этом знают многие, и строятся еще две! Еще! Дмитрий Алексеевич не вскочил, не подпрыгнул. Он только наклонил голову, как бы прислушиваясь, сказав: "Ага-а!" У него не раз уже бывали удачи, приливы, после которых он опять оставался на мели. - А где, вы говорите, работает машина? - На Урале. У Галицкого! - Так-так... Ну, ну, рассказывайте. Оказывается, Галицкий, приехав однажды в Москву, узнал обо всем, позвонил Наде, а потом явился и собственной персоной прямо на квартиру. Надя часа три рассказывала ему всю историю, а он ерошил свою бесформенную, как у нестриженого мальчишки, шевелюру и водил глазами. "Вот так", - и Надя повела глазами на