ряжение Рагозина, было слово "нет". Весь его день поглощали просьбы и просители. Шмелями гудели в приемной небогатые держатели процентных бумаг - мелкие адвокаты, чиновники, педагоги, владельцы пригородных дачек, популярные среди обывателей врачи. По закону всем им полагались ссуды под конфискованные облигации, если сумма бумаг не превышала десяти тысяч. Вдруг впорхнет в кабинет рыдающая актриса и, утирая синие от ресничной краски слезы, примется доказывать возмутительную неправильность описи ее драгоценностей, хранящихся в банковском сейфе. У нее две пары настоящих бриллиантовых серег, а одну из них в описи обозначили бриллиантами "Тэта". Она никогда не положила бы в сейф тэтовские стекляшки. Поддельные украшения ей, чуть не каждый вечер, нужны были для сцены, и она держала их вот в этой сафьяновой коробке - вот, смотрите, товарищ комиссар, вот четыре браслета, вот два колье, вот кольца, вот сережки, сколько их? - она даже не считала. Она ведь не говорит, что это - бриллианты? А в сейфе были только настоящие камни чистой воды. Серьги ей поднесли поклонники на последнем бенефисе. Свидетели - вся труппа. Она не виновата, что сейчас отменены бенефисы и больше нельзя ждать никаких подношений. Ей нужно жить. В сейфе она хранила честные трудовые сбережения. Это не прихоть и не роскошь, а заработная плата актрисы. В банке либо подменили серьги поддельными, либо составили фальшивку, чтобы устроить какую-нибудь аферу. Она не девочка! Ее не обманешь! Она требует создать комиссию экспертов. Она скорее умрет, чем признает, что ей поднесли вместо бриллиантов химические суррогаты! Слава богу, ее поклонники - не немцы! То заявится к Рагозину и просидит битый час заведующая отделом здравоохранения. Это - уважаемая женщина, старый врач. Мощь ее убеждений неотвратима, и Петр Петрович с непосильным трудом отыскивает возражения. Он знает, что она права, но он тоже прав: ей нужны деньги, потому что государство требует от нее народного здравия, а у Рагозина нет денег, потому что государство не успевает изготовить столько, сколько диктуется обстоятельствами. Конечно, станок приспосабливается ко времени. На бумажке, которая вчера украшалась цифрой десять, сегодня печатается цифра тысяча, завтра к трем нулям той же бумажки прибавится еще три. Но рынок обгоняет нули, как гончие зайца, никакие петли и скидки не помогут зайцу уйти от погони. Рагозин слышит дружный хор двадцати своих комнат. "Нет!" - возглашают они. - А я прошу вас вникнуть в положение, - настаивает докторица. - Ожидать денег из центра нечего. Мы ездили, нам сказали: вся постоянная медицина должна содержаться на местные средства, на нее мы ни копейки не дадим. На что же прикажете содержать наши больницы? Мы живы тем, что нам присылают на военнопленных, на лазареты, на холеру. Мы отказываем больным. Одеял нет, обуви нет. Назначают чрезвычайную комиссию, она спрашивает - почему нет подушек? А откуда взять? Я не финансист, я врач, я не могу изобрести деньги. Нам говорят, что мы не имеем права допускать, чтобы беженцы умирали. А стоит только перевести деньги из одной статьи в другую (если я израсходую на холеру то, что нам прислали на тиф), то мне грозят судом. Кто виноват, что еще не кончился тиф, как вспыхнула холера? Если бы вы видели, как мы бьемся! А вы обзываете нас, партийных врачей, саботажниками. - Это вы зря, - укоряет Рагозин, - я вас никак не обзываю. Я говорю, надо пошевеливаться, составить сметы, предопределяя, кто покроет расходы. - Смета мертвым не поможет. Деньги нужны сейчас, сию минуту. У нас окраины захлебываются в нечистотах. Четыре года назад мы могли очистить город всего только на одну пятую часть, когда в обозе было четыреста бочек. А знаете, сколько числилось бочек прошлым летом? Шестьдесят семь! А сколько сейчас? Двадцать. Вы интересовались? - Ну, насчет бочек-то, это как будто не мое дело, - слегка обижается Рагозин. - Это - дело денег. А вы - деньги. По адресу я обратилась или нет? Я предлагаю обложить население на медико-санитарные нужды. - Нельзя. - Почему нельзя? Без вас ведь прошлый год финансовая комиссия Совета наложила контрибуцию на имущих? Еще тогда купцы между собой перессорились, не могли разверстать сумму. Кто побогаче, старались свалить тяжесть на середняков, и под конец пришли с челобитной в Совет, чтобы он взял на себя разверстку. - Не подрались? - вдруг с веселым интересом спрашивает Рагозин. - Подрались или нет, а только контрибуция дала большие суммы, которые пошли на улучшение быта красноармейцев. Почему Красной Армии можно, а медицине нельзя? - Теперь нельзя, контрибуции запрещены законом, - почти с сожалением отвечает Рагозин. Так он говорит и говорит целыми днями, часто ища выход там, где его нет, точно человек, который знает, что у него давно не осталось ни копейки, и все-таки машинально шарит у себя по карманам. В минуты передышки Рагозин, потянувшись, взглянет за окно, заметит между крыш тоненькое пятнышко речной сверкающей глади, подумает, что уж, наверно, никогда больше не съездит на рыбную ловлю с ночевкой, и только успеет вздохнуть, как ему доложат, что ожидает представитель отдела народного образования, или социального обеспечения, или еще кто-нибудь, и он снова сядет за стол, и ухмыльнется промелькнувшей мысли, что он, собственно, не просто человек, а как бы человек-ассигнация, и скажет громко: - А ну-ну, давайте, кто там первый?.. Конечно, мальчики, остановившиеся перед богатым фасадом на Театральной площади, не имели понятия ни об истории национализации банков, ни о трудных обязанностях Рагозина. Они долго не решались отворить дверь, казавшуюся им, несмотря на тусклость, величественно строгой. Предприимчивый Павлик толкнул Витю в бок и сказал: - Чего еще? Айда! Они очутились перед широкой лестницей, покрытой истертым, но все еще парадным красным ковром с полосками по рантам. Было тихо, лишь издалека сверху доносилось неровное щелканье костяшек счетов, будто после дождя капало с крыш. Сбоку из стеклянной дверцы вышел старик с голубой бородой, укрывавшей его до пояса. Он держал в одной руке жестяной чайник, из носика которого цепочкой вилась струйка пара, в другой - пустое блюдце. - Вы зачем сюда? - Нам нужен товарищ Рагозин, - сказал Павлик. - Вона кого захотели. Старик налил в блюдце кипятку и начал студить его, надувая щеки. Отхлебнув, он спросил: - А зачем он вам требуется? - Нас к нему послали, - ответил Витя. - Куда послали? Витя переглянулся с Павликом. - Сюда послали, - сказал Павлик. Старик допил воду и налил еще в блюдце. - Здесь есть Волжско-Камский коммерческий банк, - сказал он и посмотрел мальчикам в ноги. - Надо пыль с башмаков смахивать, а не лезть, как в сарай. Никакого Рагозина тут сроду не было. - Где ж он? - спросил Павлик. - А кто он, ваш Рагозин? Мальчики помолчали. - Он начальство, - сказал Витя. Старик надвинулся на них бородатой грудью, широко расставив руки с чайником и блюдцем. - Ошпарю вот, чтоб не шмыняли, где не следует. Витя и Павлик попятились к выходу. - Начальство! - сказал старик, наступая. - Теперь все стали начальством. Ну и ищите его там, где начальство. - А где? - спросил Павлик, уже с порога. - В Совете начальство! Пошли отсюда! - Вот ехидна! - сказал Павлик, когда, словно нехотя, затворилась тяжелая дверь. - Я знаю, где Совет. - И я знаю. Бежим, а? И они побежали. Рагозин уже привык, что перед ним возникали самые невероятные посетители, но все-таки никак не ожидал увидеть у себя в кабинете детей. Он был уверен, что они пришли по ошибке, и повеселел, разглядывая их раскрасневшиеся лица с открытыми ртами. Он встал и смотрел на мальчиков молча, с улыбкой пощипывая ус. - Вы - товарищ Рагозин? - спросил как можно тише Павлик. - Ну, допустим. - Нет, вы скажите, правда, потому что вон в той комнате нам сказали, что вы в этой комнате. - Я и правда в этой комнате. Вы что, своим глазам не верите? - А вы - товарищ Рагозин? - А разве я не похож? - Мы не знаем, - сказал Витя, - потому что мы вас не видели. - Ну, а теперь-то видите? Похож я на Рагозина? Павлик смерил его с головы до ног не допускающим шуток взором и признал убежденно: - Похожи. Он немного отступил и шепнул Вите в затылок: - Ну, говори ты. - Мы к вам, товарищ Рагозин, от Арсения Романыча. - Не от Арсения Романыча, - опять выступил вперед Павлик, - потому что Арсений Романыч не знает, что мы к вам пошли. - Ну да, - сказал Витя, - Арсений Романыч, правда, не знает. Но ведь мы насчет Арсения Романыча... - Кто это - Арсений Романыч? Оба мальчика глядели на Рагозина удивленно. - Кто он такой? Почему вы от него утаили, что пошли ко мне? - Разве вы не знаете Арсения Романыча? - чуть слышно выговорил Витя. - А кто он? - Арсений Романыч? Он Дорогомилов. Рагозин выскочил из-за стола и остановился посередине кабинета. - Дорогомилов? - повторил он, крепко растирая лысину ладонью. - Арсений Романович Дорогомилов? Он здесь? - Нет, не здесь, - вдруг заспешил Павлик, - он у себя на службе. Мы ему ничего не говорили, потому что он ни за что не хочет идти к вам, и мы пошли одни, вот Витя и я. - Не хочет ко мне? Что с ним случилось? - С ним еще не случилось. А мы боимся. Потому что к нему приходил военный и грозился выселить из квартиры. И с библиотекой, и со всем. - С библиотекой? - почти крикнул Рагозин. - Что за история! Значит, он жив? И все там же, со своей библиотекой? Ну, скажи пожалуйста! Ах, черт! Он схватил стул, потом другой, третий, составил их в ряд, взял мальчиков за руки, посадил на крайние стулья и сел посередине. - Ну, ребята, рассказывайте все по порядку. Рассказывать мальчикам было нечего - они уже все выложили. Они не хотели дать в обиду Арсения Романовича - в этом состояло дело. Зато они знали решительно каждый гвоздик в старом жилище Дорогомилова и о каждом шаге его могли повествовать сколько угодно. И чем дольше они говорили, тем явственнее видел себя Рагозин на диване между книжных полок перелистывающим, в безмолвии, потрепанные страницы или помогающим мыть посуду косматому, всегда слегка возбужденному человеку, который надевал на сюртук клеенчатый фартук и, орудуя мочалкой, критиковал французские социальные утопии с таким пылом, будто они давно осуществились на земле и нанесли ему личный вред. В памяти Рагозина встала отчетливо эта странная фигура в шляпе и несменяемом сюртуке, какой она высилась на берегу в предрассветном лиловом мраке. Рагозин, сидя в лодке, перебирал руками борты скученных дощаников и шлюпок, чтобы неслышно выйти на свободную воду, и уже когда провел лодку под пристанные мостки и обошел липкий от смолы борт пристани, снова последний раз приметил на берегу черный силуэт и над ним - прощально размахиваемое круглое пятно шляпы, похожее на живую мишень в ночи. В неведомый путь уносила тогда Рагозина Волга, и он оставлял на произвол неизвестности все родное - Ксану, ожидавшую мальчика, старых друзей, опоясанный подковой холмов незримый спящий город. - Скажи пожалуйста, Арсений Романыч все такой же! - повторял он, слушая мальчиков. Едва только они появились в кабинете, Рагозин почувствовал, как настойчиво заторкалось сердце. Его больше привлек Павлик - разящим своим взглядом, жизнерадостной рыжизною, вздернутым, как видно, чутким носом. Рагозин все оборачивался к нему со своим восклицанием - скажи пожалуйста! - и все думал - похож ли на этого рыжика маленький Рагозин, которого он непременно начнет разыскивать, непременно найдет, вот только немножко бы навести порядок на службе. - Сколько тебе лет? - спросил он Павлика. - Одиннадцатый. Я старше Вити. - Старше Вити, - медленно сказал за ним Рагозин. - И старше еще одного мальчика. - Какого? - Одного такого... Такого, как ты, - засмеялся Рагозин. Он положил руку на его плечо, слегка помял пальцем это худенькое, с острой ключицей ребячье плечо и помолчал. Потом выпрямился, поднимая вместе с собой обоих мальчиков, и расставил по местам стулья. - Вот что, друзья, Арсений Романыч может не тревожиться. Никто его не выселит. А если кто обеспокоит, сейчас же прибегите ко мне. Да пусть он тоже зайдет. Скажите - я его хочу видеть. А заупрямится, так я и сам приду! Он сложил все их четыре руки в своих и сильно тряхнул, так что оба они вдруг расхохотались. Он закрыл за ними дверь и, присев на подоконник, минуту смотрел через распахнутую раму на город. Крыши и верхушки деревьев были остро очерчены слепящим светом, и весь небосвод дышал безжалостным жаром. - Нет, - сказал он вслух, отходя от окна, - не половлю больше, наверно, не половлю! Какое там - рыбалка!.. Павлик, прытко шагая по коридорам, говорил: - Попробуй теперь кто тронь Арсения Романыча! Правда? - Попробуй тронь! - запальчиво вторил Витя. - Тронешь! Они сбегали по людной лестнице, то расходясь, то сближаясь, чтобы не столкнуться со встречными; когда у самого выхода их удержал оклик: "Витя!" - они чуть не налетели на Меркурия Авдеевича. Мешков потянул внука за рукав. - Ты что здесь? - Мы... это самое... - сказал Витя, от смущения оборачиваясь к Павлику. - Мы ходили... нас послал Арсений Романыч. В сороковую комнату, - воинственно ответил Павлик и тоже потянул к себе Витю, словно беря его под защиту. - В сороковую? Меркурий Авдеевич кое-как утер вспотевшее лицо. - Ну, что он? - Кто? - не понял Витя. - Да ведь в сороковой-то этой - Рагозин? Как он? Ничего? - с опаской выспрашивал Мешков. - Ого! - в восторге дохнул Павлик. - Как бы не так, ничего! - Злобен? - Еще какой добрый, - сказал посмелевший Витя. - Он, кому не надо, не спустит, - сказал Павлик. - Эх, младость неразумная! Мне бы на ваше место! - пожалел Меркурий Авдеевич. - Ступай-ка себе, Паша, своей дорогой. Куда тебе надо. А ты, внучок, пойдешь со мной. - Зачем? - Покажешь мне эту самую сороковую комнату. Да подождешь, пока я оттуда выйду... Коли выйду... Он повел Витю за руку. Ожидая в приемной, когда пригласят, он снял свою соломенную, в прошлом шоколадную, а теперь сиреневую шляпу и дал ее держать Вите. Ему хотелось расспросить внука подробнее, но во рту пересохло, то ли от жары, то ли от волнения, и невозможно было отвлечь внимание от двери, которая вот-вот должна была его поглотить. Витя скучал и, не вытерпев, жалостно проскулил: - Дедушка, я пойду-у... Но дедушка только потряс головой и сжал его пальцы на шляпе, чтобы он ею не вертел. И вот произнесено до странности чуждо прозвучавшее имя: - Гражданин Мешков. Он подскакивает на скамье и меленько перебирает ненадежными в коленях ногами. Остановившись при входе, он низко кланяется туда, где виден стол. Это он обдумал раньше: голова не отвалится. Если Рагозин его узнает, то - глядишь - поклон придется по душе: ага, подумает он, Мешков-то покорился! Если не узнает, скажет: ишь ведь какие все-таки эти канальи купцы благовоспитанные! - Пожалуйте, присаживайтесь, - слышит он и не может не изумиться: до чего вежливо, до чего обходительно - уж не изменил ли в самом деле слух? Рагозин следит за Мешковым без напряжения, словно бы утомленно преодолевая посторонние мысли. Но глаза его ясно светятся под насупленными бровями. Он знает, кто перед ним. Стараясь сломить произвол бесконечных запутанных дел, он прорубает в нем свои плановые главные направления, как просеки в тайге. Это тоже его долг и его привычка - вмешательство в события. Он не хочет плыть с потоком, он либо режет его поперек, либо круто берет против воды. Прочитывая списки владельцев сейфов, Рагозин наткнулся на фамилию Мешкова, вспомнил не слишком обширное, но плотное хозяйство Меркурия Авдеевича и вызвал его в числе первых собственников, былые богатства которых собирался проверить. "Не тот, нет, уже не тот, что прежде", - думает Рагозин, всматриваясь в осунувшееся, будто безлюбовно запущенное лицо Мешкова, и напрямик говорит: - Мы ведь с вами знакомы. - Да что вы? - удивляется Меркурий Авдеевич. - Помните, у вас в надворном флигеле стоял квартирант Петр Петрович? - Петр Петрович? Батюшки! Да неужто это вы? Мешков приподнимает руки так, что правая оказывается над столом, примерно с курсом на середину, где могла бы встретиться с неподвижной рукой Рагозина, если бы тот пожелал ею шевельнуть. Меркурий Авдеевич на секунду замирает в положении парящей птицы, прикидывая в уме - захочет или не захочет старый знакомец поздороваться, и уже намеревается сложить неуверенные свои крылья, но Рагозин, наклонившись, захватывает его пальцы и коротко пожимает. Видно, все-таки дружелюбного склада человек. Да и речь такая располагающая: - Да, понимаете ли, какая история. Меняются времена. - Истинные слова, Петр Петрович. Меняются. А вы, значит, слава богу, здравствуете? Мы-то думали про вас, думали... - Да неужели думали? - тоненько усмехнулся Рагозин, подвигая вверх один ус. - Это в каком таком рассуждении думали? - С супругой с моей, покойницей, о вас нет-нет да и потужим: хороший, скажем, бывало, человек, Петр Петрович, справедливый. - Умерла, значит, супруга? - мимолетно говорит Рагозин и прибавляет: - Моя вот тоже. - Да что вы! - поражается Мешков. - Такая была славная женщина. Мы ведь страсть как тогда по ней убивались. - Убивались? - сурово спрашивает Рагозин. - А как же? Увели-то ведь ее тяжелой. Должна ведь была наследника вам принести. Может, и родила? Не слышали? - Не слышал, - еще суровее и как-то слишком врастяжку отвечает Рагозин, но сразу затвердевшим голосом словно подмененного человека произносит: - Вызвал я вас, чтобы опросить насчет капиталов. Финансовый отдел интересуется общей суммой вашей собственности. - Интересуется? - переговаривает Мешков вдруг почти с заигрыванием. - Чего же теперь интересоваться? Капиталы-то не у меня. - Вы держали бумаги в сейфе? - Точно так. В сейфе Волжско-Камского банка. - При изъятии у вас было обнаружено бумаг в общей сложности на двести двадцать тысяч? - Двести двадцать одну пятьсот. - И вы показали, что этим исчерпывается весь ваш капитал? - Именно, что исчерпывается. - Но у вас была еще лавка? Магазин на Верхнем базаре, москательный будто? Из чего собственно образовался ваш капитал в бумагах? - Вот из этой самой лавки и образовался. - То есть как? - То есть так, что лавка была продана, а бумаги куплены. Мешков говорил в разочарованном и даже оскорбленном тоне. Утрата первоначальной темы, обещавшей установить в разговоре доверительность, огорчила его, а размышления о потере состояния вызвали колючую досаду. - Вы не обижайтесь, что я ворошу ваше счетоводство, - с улыбкой сказал Рагозин, словно читая в душе Меркурия Авдеевича. - Только вам придется поделиться со мной попространнее. - Да уж с меня все сняли, до исподних - чем же еще делиться? - Не так жестко, не так жестко, - мягко придержал Рагозин. - Вы задайте вопросы, Петр Петрович, я отвечать не отказываюсь. Только не меня корить жесткостью. - Чувствую. Но и вы чувствуйте, что я пригласил вас не пререкаться. Расскажите, в чем состояла ваша собственность - денежная, недвижимая, товарная. Да поточнее. Все будет проверено. - Извольте, - уступчиво согласился Мешков. - Мне таить нечего. В шестнадцатом году торговые дела, вам известно, как покосились, и мало стало надежды, что поправятся. Под влиянием этого беспокойства решил я лавку ликвидировать и скоро продал ее. Выручил я больше, чем ожидал, - сто восемьдесят тысяч. Но это оттого, что деньги стали совсем не те, против довоенных. Еще перед этим уступил я одному купцу ночлежный дом, да лабаз у меня был, канатный амбар, если помните. Гнилье одно, на слом пошло. Деньгами до этого у меня ничего не было, все в обороте. Так и получилось, что перед самой революцией привел я все хозяйство к общему знаменателю. - А знаменателем что было? Банк? - спросил Рагозин. - Точно так. Банк. - У вас ведь еще городское место было, земля? - Место было, верно. Да на месте ничего не было. А теперь и места нет. Земля-то стала государственной? - Ну, а дом? - Что же дом, Петр Петрович? Дом отошел по муниципализации. - Ну, а вот в сейфе вашем ничего не оказалось, кроме "Займа свободы". Что же, вы до революции обращали все в деньги, а потом все деньги так в один заем и вбухали? - Все до копейки, - вздохнул Мешков и основательно, как после бани, утерся платком. - Почему же этакое безрассудство? Все деньги - в одну эту "свободу", а? - Я вам сознаюсь, Петр Петрович. Меня взяли уважением. Уважение мне было оказано такое, что я из рук кормовую лопатку выронил. Директор банка напустил на меня мороку, будто только он сам да я с ним - люди деловые, дальновидные. После революции должна была будто прийти победа над германцем, а за победой - подъем коммерческих дел. "Свобода" непременно укоренится, и с новым займом никакие бумаги, наипаче деньги, не пойдут в сравнение. Мы с вами, Меркурий Авдеевич, сказал директор, на процентах с "Займа свободы" как на граните будем стоять... Вот и стоим! - На "свободе", значит, просчитались? - улыбнулся Рагозин. - Керенский подвел? - Вам виднее, Петр Петрович, кто подвел. Я в политике не разбираюсь. Они сосредоточенно замолчали. Вдруг отчетливо, но гораздо тише прежнего, Рагозин сказал: - А я в политике малость разбираюсь... Золотом у вас ничего не было? Он в упор глядел на Мешкова. Меркурий Авдеевич развел руками. - Ваша власть, хоть матрасы вспорите. - Ну, - сказал Рагозин и поднялся, - матрасы ваши ни к чему, а книги банковские у нас в руках, они скажут, все ли так обстояло, как вы докладываете. Пока я вас не задерживаю. Наполовину тоже поднявшись, Мешков, однако, не распрямился, а так полусогбенно и спросил: - А потом что же - задержите? - Нет, почему же, если вы на все ответили откровенно? - Петр Петрович! Как на духу! Да и что от вас скроешь? Вы вон на мне все подоплеки вывернули: и ренту мою, и дом, и лавку припомнили. Да и зачем мне вас подводить? Я от вас худого не видел, а к вам всегда с симпатией. - Ладно, ладно, - кивнул Рагозин. - Правду говорю. Никогда о вас слова обидного не проронил. А ведь сколько из-за вас пострадать от охранки пришлось, когда в моем доме подполье обнаружили, а вы скрылись... - Пострадали? От охранки пострадали? - с неожиданным хохотом перебил Рагозин. - Из-за меня, грешника? Эка вы, бедняга! Он хохотал, то отталкиваясь от стола кулаками, то наваливаясь ими на край, и слезы истового веселья лучились в его сжатых глазах. - Я вас, выходит, тоже... тоже подвел! - выталкивал он со смехом. - Не один... Керенский! И у Мешкова будто блеснули слезы, но жар отхлынул с его лица, он стоял изжелта-бледный, все еще преклоненный, высоко вздернув потерявшие грозу брови. Тут постучали в дверь, и Рагозин крикнул: - Да, да! Заходите... Не думал не гадал, а подвел, что поделаешь! - продолжал он раскачиваться, смеясь. Вошли двое мужчин с пиджаками через руку, в узеньких поясках, похожие на теннисистов, и девушка в белой блузке и короткой шотландковой юбке. Открыв дверь, они словно впустили в комнату добрый пай уличного горячего света - так вспыхнули в кабинете их рубашки, на одном голубая, на другом персиковая, чертовски утонченного оттенка, и даже гладко бритые лица мужчин были как-то по-особому светоносны. В том, как пришедшие поклонились и стали близиться к столу, заключалось соединение почтительности с уверенностью в самой, однако, благородной пропорции. Рагозин, еще не переключившись со смеха на другой лад, успел себе отметить: ишь, вальяжные! - и сказал Мешкову: - Все-таки я вас меньше подвел, чем "Заем свободы", ей-богу. Давайте на том кончим. Но Меркурий Авдеевич будто не вполне внял этому отпущению. Нечто отдаленно обидное почудилось ему в посетителях, которые не дали довести визит до какого-нибудь смягченного конца. И сейчас же он услышал знакомую атласную распевку: - Артист Цветухин, - проговорил человек в голубой рубашке и, указывая на персиковую, добавил: - Пастухов. - А потом притронулся к голому локтю девушки и сказал пониже: - Моя ученица. - А, как же! - ответил Рагозин и пригласил садиться, показав и на тот стул, у которого еще стоял Мешков, точно Меркурий Авдеевич вовсе не мог собою отнять никакого пространства. Наступила маленькая пауза, пока рассаживались, и Мешкову пришлось отшагнуть в сторону, чтобы уступить Пастухову дорогу к стулу. Они совсем близко сошлись, и Меркурия Авдеевича осенило некоторое посмеление. - Запамятовали? - спросил он у Пастухова. Александр Владимирович, в момент самооткровенности, давно признал, что хорошо припоминает только тех знакомых, в которых у него могла быть нужда. А Мешкова он и правда забыл. Помигав на него, он оборотился к Рагозину, как бы спрашивая - какая цена этой захудалой бороденке? Рагозин решил дело недвусмысленно: он мотнул Мешкову головой и сказал: - До свиданья. Я вызову вас, если понадобится. Мешков поклонился в ответ Петру Петровичу, а затем поднял голову и остро глянул на Пастухова из-под бровей, снова обретших обычную свою грозу. - Сравняли теперь знатных с незнатными, - выговорил он в глубокой укоризне, - пора гонор за пазуху спрятать. Учитесь у них (он повел бровями на Рагозина). Поважнее вас будут... Тогда вдруг к нему подошла девушка. - Здравствуйте, Меркурий Авдеевич. Я вас, простите, только сейчас узнала. Я - Аня Парабукина. Он негромко и непонятно хмыкнул, точно ему помешала внезапная хрипота, и осторожно потряс в своей пригоршне ее длинноватую тонкую руку. С ним сейчас же поздоровался Цветухин, немного сконфуженно наклонил голову Пастухов, и все безмолвно смотрели ему в спину, пока он, пошатываясь, не исчез из комнаты. - Вот, товарищ Рагозин, - заговорил Цветухин проникновенным голосом, - мы к вам по важному делу. Нам встретился на улице Александр Владимирович, и я его пригласил себе в союзники. - Слушаю. - Позвольте без предисловий, чтобы, как говорится, взять быка за рога. - Попытайтесь... - прищурился Рагозин. - В том смысле, чтобы сразу деловым образом... - Понимаю. - Видите ли, мной организована в городе драматическая студия, которая... В эту минуту распахнулась дверь, и Кирилл Извеков крикнул из приемной через всю комнату: - Петр Петрович, можешь ко мне в кабинет, на два слова? - Заходи, заходи, - ответил Рагозин, кругло обводя рукой своих посетителей, - видишь, у меня... Но Кирилл уже разглядел гостей и сразу вошел. - Целый клуб, - сказал он, прикрыв пальцами улыбку, и, направляясь к Аночке, сбавил шаг. Цветухин смотрел, как Аночка здоровалась с Извековым: она, по гимназической выучке, еще не могла спокойно усидеть, когда к ней подходил старший. Но тут сдержала себя и, может быть, поэтому дала руку с преувеличенной женственной грацией. Цветухин сказал Пастухову: - Это тот товарищ Извеков, который был тогда - помнишь? - мальчиком. - Ну, уж не таким мальчиком, - вскользь бросил Кирилл, отходя за стол, к Рагозину. - Что тут у вас? Петр Петрович сказал со смешком: - Видно, ходит молва, что я рогат: пришли меня взять за рога. Цветухин принял смешок за добрый знак. - Втроем-то как-нибудь осилим? А может, и товарищ Извеков поддержит? Я насчет нашей студии. Полагаю, не трудно догадаться, о чем мы хотим просить. - Не знаю, как товарищу Извекову... а мне не очень трудно. - Воображаю! - улыбнулся Цветухин. - К вам все приходят не иначе как с большими запросами. Но мы, люди искусства, привыкли, как говорится, по шпалам пешочком. Рагозин протянул руку: - Смета с вами? - Смету мы немедленно представим - как только получим первое ассигнование. Мы хотели бы в принципе договориться о тех суммах... - Вон ведь что! - рассмеялся Рагозин, не давая Цветухину досказать. - Вынь да положь денежки. Найдем, как истратить! У вас, что же, и на смету финансов не хватило? Вы при отделе искусств, что ли, находитесь? - Нет, мы, так сказать, самостоятельны. Вернее, мы считаемся кружком при гарнизоне, в красноармейском клубе. - Так ведь у Красной Армии на всякое дело есть свои ассигновки. При чем тут я? - Дело в том, что... - собрался с духом продолжать Егор Павлович, но Рагозин все перебивал. - Чем, собственно, вы занимаетесь, ваша эта студия? - Мы... драматическая студия. - Что же вы такое делаете? - Мы... естественно, играем, - пожал плечами несколько задетый Цветухин. - Ну, понятно. А для кого, для чего? - Играем? Разумеется, для зрителя... чтобы зритель... Надо сказать, как студия, мы преследуем главным образом воспитательную цель. Но... - То есть воспитание зрителя? Так? - Само собой. Однако сначала мы учим, образовываем, создаем будущих исполнителей, ну, актеров, вот - актрис... Цветухин взглянул на Аночку, не столько чтобы продемонстрировать, каких актрис он создает, сколько призвать ее к совместному наступлению. Пастухов, сперва безучастный и немного напыщенный, все больше начинал развлекаться, с любопытством ожидая, к чему приведет эта канитель. Интерес его сосредоточился преимущественно на Егоре Павловиче, словно его забавляло, что тот натолкнулся на афронт. - Но вы получаете деньги от клуба? - не унимался Рагозин. - Клуб согласен давать на обычные занятия кружка. Но нам нужна оплата актерского труда, всей нашей работы в целом. - Я понял - у вас ученики? О какой же оплате речь? Руководителей, да? Цветухин встал. Он решил заставить наконец себя слушать. Он был внушителен. - Я должен сказать о наших основных целях. Это революционные цели, и вы к ним отнесетесь, я убежден, с уважением. Он метнул сердитый взор на Пастухова, осуждая его позицию наблюдателя. - Основная идея моя - создание революционного театра. Что я под этим понимаю? Актер носит в себе лишь то, что есть в зрителе. Каков зритель, таков актер. Зритель мечтает, и актер полон полета в неизведанное. Зритель подавлен буднями, и актер ползет с ним по низинкам. Забурлит у зрителя страсть - тогда и актера не удержать от экзальтации. Для того чтобы эта гармония между зрителем и актером прозвучала, театр должен быть свободен от предвзятостей. Мы объявляем войну рутине, условностям, всяческой старинке. Громоздкий, вросший в землю театр из храма искусства давно стал его тюрьмой. Сценические традиции стали оковами актера. Мы хотим вывести искусство из тюрьмы и вернуть его в храм. Мы разбиваем цепи на руках и ногах актера. Наш храм будет походным. Наш актер будет в вечном движении. Он будет зеркалом жизни. Сейчас мир объят огнем, и не время представлять в театре домашние сценки. Наша цель - душевная буря на сцене, отвечающая буре страстей в жизни! Цветухин припечатал рот нижней губой, сел, но и сидя будто все еще стоял - так распрямился и возрос весь его стан. Рагозин сказал мягко: - Отвлеченно немножко... Как вы все это... практически-то, а? - Практика родится из наших убеждений, - по-прежнему на высокой ноте продолжал Цветухин и повел рукой на Аночку, - а наши убеждения - молодость. Мы, профессиональные актеры, обучаем молодежь только технике. Молодежь делает главное: она учит нас своей вере в жизнь и революцию. - Вы тоже участвуете в этой студии? - неожиданно спросил Извеков у Пастухова. Александр Владимирович подождал с ответом, точно желая отделить свое слово ото всего, что было сказано. - Нет. Я здесь новый человек. Студия возникла без меня. Но эти идеи, до известной степени, для меня не новы. - И вы разделяете их? - Я согласен, что Егор Павлович несколько отвлеченно высказался. Практически дело идет о молодом передвижном театре. По-моему, мысль следует поддержать. Я, впрочем, не вижу, чтобы она заключала в себе угрозу старому бедняге - традиционному театру. - Посмотрим! - воинственно заметил Цветухин. - Это мое мнение, и я не хочу возражать. Наоборот, я вполне поддерживаю... живое начинание с таким талантливым руководителем, как Егор Павлыч. Хотя, говорю, не вижу в самой мысли какой-нибудь театральной революции. - Ну, конечно, где нам тягаться с тобой по части революции! - шутливо сбормотал Цветухин и остановил себя, и тотчас увидел, что поздно жалеть, потому что Извеков сразу же, как подсказку, перехватил его слова: - Да, я читал. Вы, оказывается, участвовали в революции? Вы какой партии? Александр Владимирович снова выдержал достойную паузу: - Я никогда не принадлежал к партиям. - Но были в подполье? - Нет, - сказал Пастухов решительно. - Это утка? - спросил Извеков. Пастухов немного спал с лица. Отыскивая поворот разговору, он приметил раскаяние Цветухина, тотчас смыл ладонью со своих губ недовольство и неслышно засмеялся. - Эмбрион утки. Преувеличение. Меня вместе вот с Егор Павлычем охранка подозревала в распространении ваших листовок, товарищ Рагозин. И это все. Вы ведь, кажется, печатали листовки? - Вы были арестованы? - в свою очередь, спросил Рагозин. - Нет, обошлось допросами. - Но все-таки, значит, пострадали? Рагозин внезапно расхохотался. Все недоумевали. Он хохотал и хохотал, вытирая кулаком слезы, так искренне, что рассмешил Аночку, и тогда все заулыбались. - У меня такой день, - качал он головой. - Ко мне всегда приходят пострадавшие от Рагозина. А нынче, кто ни придет, оказывается - пострадавший за Рагозина. Везучий этот Рагозин! Он вдруг серьезно посмотрел на Кирилла: - Один ты, видно, не пострадал ни от меня, ни за меня. - Тут ты можешь быть спокоен, - так же серьезно отозвался Кирилл и обратился к Пастухову: - Мне интересно, вы действительно не находите ничего революционного в работе студии? - Ничего, - с чувством реванша отрезал Александр Владимирович. - Обыкновенный кружок начинающих любителей. Тот же занавес, те же ходули. Только что нет своего театра, где играть. - Ну и союзничка вы себе отыскали! - прищуриваясь на Цветухина, опять засмеялся Рагозин. - К сожалению, я ошибся, - с негодованием ответил Егор Павлович. - Я обещал поддержать твою просьбу о деньгах, а вовсе не твои принципы. - Александр Владимирович! - с горячей болью вырвалось у Аночки. - Уж лучше бы вы молчали! Она вся устремилась вперед, сжав крепко руки, будто удерживая себя, чтобы не вскочить. Кирилл, взглянув на нее, резко отошел от стола и пристроился на подоконник, наблюдая оттуда Пастухова, который тотчас распалился: - Почему я должен молчать, если меня спрашивают? Я размышлял о судьбах искусства никак не меньше Егора Павлыча и вправе высказать свои убеждения. Егор Павлыч говорит о вечном движении, о зеркале жизни. Но вечное движение существует только в головах доморощенных изобретателей perpetuum mobile, а вон возьмите "Зеркало жизни" - там показывают "Отца Сергия"... Что покажете вы в своем театре? Шиллера? И это революция? Уж если революция, то выходите на городскую площадь, на улицу. Сооружайте струги, пусть ватаги Степана Разина проплывут по Волге, а народ будет смотреть с берега, как разинцы выдергивают царских воевод вместо парусов и топят в реке изменников своей вольнице. - Ты сочинишь нам тексты для такого зрелища? - вставил Цветухин. - При чем здесь я? Ведь это ты претендуешь на переворот в искусстве. Я считаю - были бы таланты, а зритель будет счастлив без переворотов. - А почему бы вам, правда, не сочинить для студии революционную пьесу? Таланты, наверно, найдутся, - сказал Извеков. - Мы уже просили Александра Владимировича, это было бы замечательно! - порывисто обернулась к нему Аночка. - В самом деле, - в голос ей вторил Кирилл, - если мы уговорим Петра Петровича субсидировать студию, будут и средства на хорошую постановку. - Вон он где, союзник-то! - сказал Рагозин. - Тратить народные деньги на журавля в небе меня не уговоришь. Аночка быстро привстала. - Но вы же слышали - мы совсем не журавль! Обыкновенная любительская синица в кулаке Егора Павловича! - И синица меня не уговорит, - улыбнулся Рагозин. - Ведь все так просто! - воскликнула Аночка, оборачиваясь к Кириллу, уверенная, что найдет опору. - Представление о каком-то журавле получается оттого, что спор поехал бог знает куда! Зачем спорить о том, что когда-то будет с искусством или чего с ним не будет? Будущее всякий видит по-своему. А вы посмотрите, что сейчас уже есть, и все станет ясно. Есть совершенно новый молодой театр. Это можно сказать без скромничанья. - Красноармейцам ваш театр понравится? - спросил Рагозин. - Конечно! - А на фронт вы с ним поедете? - Конечно! Егор Павлович, поедем ведь? - Это одна из наших целей! - тотчас подтвердил Цветухин. - Да я просто убеждена - если вы посмотрите, как мы репетируем, так сразу и дадите денег! - Непременно даст! - весело выкрикнул Кирилл. Рагозин нахмурился на него, сказал тихо: - Ты меня в это дело вштопал, так теперь я уж хозяин: на ветер деньги пускать не намерен. - Честное слово, я ни при чем, я только проголосовал за тебя со всеми... И ты вникни хорошенько, дело не пустяковое. (Кирилл опять подошел к столу.) Товарищ Пастухов нам не ответил, поработает ли он для революционного спектакля? - Пока меня еще не осенило подходящей темой, - ответил Александр Владимирович любезно. - А если мы вам подскажем? - Подскажете... замысел? - Да. - Вероятно, не подскажете, а... закажете? - Назовите так. - Замысел художника - это его свобода. - На вашу свободу не посягают. Но не найдется ли в ее пределах нечто такое, что понравилось бы молодому театру? Ведь ваши прежние пьесы кому-то нравились? - Они нравились публике. - Надо думать, вы немного зависели от того, кому нравились. Сейчас явилась другая публика. - Вы хотите сказать - я теперь буду зависеть от вас? - Очевидно, если ваши новые труды понравятся новой публике. - Устанавливая зависимость, вы меня лишаете свободы. - Это прежде всего касается ваших бывших заказчиков, которых я лишаю свободы ставить вас в зависимость. - И берете эту свободу себе? - Она мне принадлежит. Это - мой вкус. Пастухов слегка передернул плечами и проговорил с той наставительной интонацией, в какой преподносится басенная мораль. - Это было больше десяти лет назад. Я был новичком в искусстве и довольно много ходил по разным кружкам и собраниям. Однажды меня привели на совещание редакции "Золотого руна". Хозяином его был известный и вам Рябушинский. Чем-то он был рассержен и заявил примерно так: "Я вполне убедился, что писатели то же, что проститутки - они отдаются тому, кто платит, и если заплатить дороже, позволяют делать с собой что угодно..." - Ну, вы великолепно поддерживаете меня! - перебил Извеков. Пастухов испытующе помедлил. - Ведь вы не хотите сказать, что ваш взгляд совпадает с Рябушинским? - Я хочу сказать, что мы вас освободили от рябушинских! - Благодарю вас. Позвольте мне воспользоваться освобождением. - Пожалуйста, - сказал Кирилл, поворачиваясь к Цветухину. - Это значит только, что искусство революции будет жить без особого расчета на вас. Думаю, оно обо