ь дернутой струной и ссыпая с себя частые сияющие капли. - Взяла! - совершенно чужим и бесподобным голосом взвопил Рагозин и ринулся к закидной. За ним бросились все сразу. Он ухватил бечеву, дернул наотмашь в сторону, потом припустил назад, подождал, ощупью слушая - что происходит в реке, - и опять крикнул: - Матвей, подсак! Старик тащил на плече сачок, трусцой перебирая негибкими ногами. Кирилл, побледнев, сказал Рагозину: - Дай. Это моя. Твоя - с того края. - Постой, постой, - сказал Рагозин, с трудом выбирая закидную из воды и локтем останавливая Кирилла. - Повадить надо, повадить! Упустишь! - Давай, давай, - повторял порывисто Извеков и, ступив в воду, в нетерпенье перехватил у Рагозина бечеву. Тогда Петр Петрович вошел в воду глубже, по колено, и схватил закидную подальше. - Упустишь, говорю... Трави! Трави, говорю! Оборвет! Он дал добыче на минуту волю и опять начал выбирать. Стали показываться крючки с наживкой, раскачиваясь в воздухе или закручиваясь на бечеве. - Здоровая! - по-детски сказал Кирилл, впившись глазами в натянутую закидную и невольно простирая к ней руки. - Матвей, подсачивай! Старик уже мочил свои мозоли, подводя сак под закидную, взбаламучивая железным обручем сетки податливый донный песок. Сначала справа от бечевы, потом слева метнулась, гулко взбурлив тихую поверхность, рыба. Она почудилась всем титанической - так заволновалась, заходила, заискрилась растревоженная вода. - Потрави еще, - присоветовал старик. Рагозин отпустил, глянул через плечо на Кирилла и неожиданно протянул ему закидную: - Ну валяй, что ли! Кирилл так горячо принялся выбирать, что крючки на поводках заболтались широко из стороны в сторону, один впился ему в рукав, другой потянул Матвея за подол рубахи. - Легше! - успел прикрикнуть старик. Но тут бурный каскад воды вырвался из глубины вверх. Всего в двух шагах от охотников мелькнул начищенным ножом рыбий хвост, и вода забушевала. Матвей подставил колено под саковище, нажал правой рукой, а левой вырвал из воды тяжелый сак. Разбрызгивая выбегающие из сетки струи, в нем бесновалось пойманное чудовище. В четыре голоса взлетели кличи: - Есть! Есть! Кричали Витя, Павлик, Кирилл и бегавший кругом них Арсений Романович. Сак оттащили дальше от воды, и Кирилл вытянул на поводке в воздух извивающуюся белобрюхую с иссиня-рыжим хребтом щуку. Он подержал ее, вытер рукавом потное лицо, проговорил с благоговением: - Фунтов семь. Рагозин взял у него поводок, прикинул, сказал: - Пять, не больше. За ними то же проделал Матвей. - Три фунта, от сил с половиной, - окончательно решил он. После чего мальчики стали дергать щуку за хвост, и Арсений Романович начал читать наставление о том, почему нельзя класть палец щуке в рот, даже если она сонная. Пока все были захвачены ловлей, шум мотора приблизился, и первым обратил на него внимание старик. - Похоже, сюда заворачивает. - А нам что? - ответил Рагозин. - Катер-то чей? - загадочно прищурился старик. - А нам не все равно? - еще раз отговорился Петр Петрович. Опять занялись щукой. Конечно, уха должна была получиться не наваристой. Но, - во-первых, солнце только что село и клев еще впереди, а во-вторых, рыболовы были людьми тертыми и всегда брали из дома на охоту мешки полнее, чем привозили с охоты домой. - Подваливает катер-то, - опять сказал Матвей. - Да ты что? Боишься - рыбу распугают? - Нас бы не распугали... Все стали глядеть на катер. Он летел напрямик к тому месту, где стояли закидные. Отваливая вздернутым носом два радужных вала с высокими белыми гребнями, волоча следом угольник исчезающих вдали волн, он вдруг оборвал треск мотора. Донеслось шипение рассекаемой воды, потом оно стихло, и катер врезался в песок, когда где-то далеко еще отзывался эхом его умолкший шум. На берег выпрыгнул ловкий человек в щеголеватой гимнастерке. Он подбежал прямо к Извекову, и только песок помешал ему щелкнуть каблуками. - Зубинский, для поручений городского военкома. Имею приказание доставить в город вас, товарищ Извеков, и товарища Рагозина. - По какому поводу? - Имею вручить пакет. Кирилл сломал печать на конверте, развернул повестку. Губернский комитет вызывал его с Петром Петровичем немедленно явиться на экстренное партийное собрание. Извеков дал прочитать бумагу Рагозину. Они переглянулись и пошли к костру - обуваться. Когда оба были готовы, Рагозин тронул Матвея по плечу с тем выражением, что, мол, прощай, старик, - такое вышло дело. - Понятно, - проворчал Матвей, - меня, в случае чего, и в воду можно. - Не брюзжи, - сказал Рагозин и хотел пожать ему руку, но тут самого его затормошили за локоть. Арсений Романович, крайне всполошенный, отвел его чуть в сторону и, озираясь на Зубинского, шепнул с неудержимой поспешностью: - Вы осторожно, Петр Петрович, с этим человеком. Это, может быть, совершенно неприязненный вам человек. - Бросьте, дорогой! Мы не маленькие. Помогите лучше старику с его лодкой да со снастями. - А щуку-то! Щуку! - закричал Павлик. Рагозин притянул мальчика к себе, нажал пальцем на его облупившийся, спаленный солнцем нос, заглянул в глаза. - Щуку - тебе. Хочешь - дай ее в общий котел, хочешь - съешь один! Он шутя оттолкнул Павлика. Кирилл, Зубинский и моторист раскачивали засосанный песком катер, и Рагозин тоже навалился всем телом на борт. Столкнув лодку в воду, они повскакали в нее на ходу. Зубинский сейчас же усердно начал обмахивать замоченные ботинки. Мотор сильно взял с места, оглушив пространство нетерпеливым грохотом. Никто не обернулся на пески, где оставались розовые от заката неподвижные фигуры мальчиков - у самой береговой кромки, и стариков - поодаль. Шли все время молча. Слышно было, как поднятый нос хлопает по воде, словно огромная ладонь. Только на виду сумеречно-багрового города в первых несмелых огнях Кирилл нагнулся к уху Зубинского и прокричал: - Что там случилось, вам известно? - На Уральском опять казаки шевелятся. - На каком направлении? - Говорят - у Пугачева. Ботинки Зубинского просохли, он чистил носок правого башмака, натирая его об обмотку левой ноги. Лицо его было сосредоточенно. - Как вы нас разыскали? - опять крикнул Кирилл. - В гараже сказали, что вы уехали на стрежень. Вам подадут на берег машину. Втроем, кроме моториста, они стояли на носу, когда катер пробирался между причаленных лодок. С нетерпением ожидая толчка, они все-таки чуть не повалились друг на друга и, перепрыгнув через борт, выскочили на землю и пробежали несколько шагов вперед. Никакой машины на берегу не было. - Кто обещал автомобиль? - Механик гаража Шубников, - раздосадованно ответил Зубинский. - Запоздал, дьявол. Я сбегаю в гараж, товарищи, а вы пока тихонько поднимайтесь. Он бросился бегом, прижав согнутые локти к бокам, как спортсмен. Рагозин и Кирилл шли вверх по взвозу солдатским шагом. Уже стемнело. Навстречу, дробно постукивая по мосткам, спускались к огням Приволжского вокзала гуляющие пары. Заиграл духовой оркестр, и гулкий барабан ретиво начал отсчитывать такты. - Черт-те зачем держат в гараже какого-то купчишку, - сказал Кирилл. - Специалист, - небрежно буркнул Рагозин. - Мы тоже хороши, - продолжал Извеков, будто говоря сам с собой и не заботясь о связи. - Если бы прошлый год не пропустили казаков за Волгу, может, не знали бы никакого Уральского фронта... - Забыл, что за время было? - спросил Рагозин. - Их пришло три полка, вооруженных по-фронтовому. А что мы могли выставить прошлый год в феврале месяце? Какое время - такая политика... А драться с казаками было не миновать. Они остановились перевести дух: взвоз был взят одним махом. Наверху, в старинных улицах города, было малолюднее и душнее. Жизнь угадывалась только в отголосках сокрытых темнотою дворов и за приотворенными ставнями тихих флигелей. Рагозин обнял одной рукой Кирилла. - Может, этим летом нас ждет еще не самое тяжелое. Но, наверно, тяжелее всего, что осталось позади. Осилим? - Обязаны, - сказал Кирилл. Он с лаской потеребил сжимавшую его руку Петра Петровича. Они двинулись дальше в ногу, ускоряя шаг и больше не говоря ни слова. 17 I ПРОЛОГ К ВОЕННЫМ КАРТИНАМ Если взглянуть на карту старой России, то казачьи земли начертаны на ней растянутой подковой от Дона на юг, к Азовскому и Черному морям, через прикавказскую сторону на восток, к морю Каспийскому и к северу от него, вверх по Уралу. Донские, кубанские, терские, астраханские, уральские, оренбургские казаки своими землями держались друг за друга, словно солдаты руками в цепном строю. В гражданскую войну белоказачьи фронты простерлись из конца в конец подковы. Но фронты не были непрерывны - их резала надвое Волга своим ниспадающим в глубину этой подковы нижним плесом с Царицыном и Саратовом. Занять сплошь все пространство, лежащее внутри подковы, ставил себе задачей раньше всех один из первых генералов контрреволюции - Каледин. Он взывал в письме к оренбургскому атаману Дутову: "Мы должны иметь Волгу во что бы то ни стало. Только тогда мы сорганизуемся и поведем общее наступление на Москву. Мешает Саратов. Представляется безусловно необходимым приложить все старания к наибыстрейшему его занятию. Вам это легче сделать..." Дутов пробовал приложить старания. Еще в первые дни после Октябрьской революции он решил опрокинуть на Саратов свою расположенную неподалеку Оренбургскую дивизию и приказал ей в двадцать четыре часа взять "столицу Поволжья". Атаманский приказ остался на бумаге. Он не мог быть выполнен не только в сутки, но на протяжении двух месяцев, пока оренбуржцы пытались сломить выставленные городом красные войска. Это был первый белоказачий фронт под Саратовом. Новый, девятьсот восемнадцатый год начался с мятежа на юге: астраханские казаки, взяв в осаду Астрахань, перерезали железную дорогу на Саратов. Это был второй белоказачий фронт, потребовавший от саратовцев борьбы в Заволжье. Они послали на помощь Астрахани испытанные сражениями части бойцов, получившие в Саратове громкое название "Восточной армии". Линия дороги была очищена от мятежников, Астрахань - воссоединена с Севером. Но подняли голову белоказаки Дона. Опираясь на германцев, оккупировавших Украину и продолжавших движение за ее пределы на восток, донцы начали наступать на Волгу. Для укрепления Царицына Саратов выслал артиллерию с людьми и крепкую команду в сорок пулеметов. Этот возникший в округе Саратова третий белоказачий фронт за годы гражданской войны не раз приобретал большое значение. В восемнадцатом году Краснов бесплодно бросал своих донцов против непреклонного Царицына. Казаков остановила у его стен не только отвага защитников революции. Атаманы и батьки впервые столкнулись здесь с обдуманным искусством военного маневра и огня. Эти бои в приволжских степях и нагорьях правого берега отметила история. Опасный фронт донцов побудил Саратов ускорить создание из партизанских отрядов регулярной армии. Ядром ее стали отборные части, действовавшие против астраханской контрреволюции. Но этой новой армии не привелось выступить на Царицынский фронт. Весной восемнадцатого года уральские казаки арестовали уральский Совет, покорили своей власти город и провозгласили, что пришла пора проучить большевистский Саратов. Новая армия саратовцев вынуждена была отправиться не к Дону, а в Заволжье, на четвертый белоказачий фронт - Уральский. Военная хроника этого фронта была открыта по весне дружным движением советских войск на восток. Василий Чапаев шел грунтовой дорогой из Николаевска, саратовцы, тамбовцы, новоузенцы следовали железной дорогой. У станции Алтата все силы объединились и развернутым по степной целине фронтом повели наступление через Семиглавый Map на Уральск. В боях было разбито несколько вражеских полков. Но белые произвели контрудар, красные войска отошли почти к исходной позиции. Однако уже спустя десяток дней в Саратове на заседании исполнительного комитета Военный совет выступил с заверением, что наступление возобновлено. На этом заседании делегаты съезда астраханского трудового казачества сообщили, что съезд обращается с воззванием к "уральским братьям трудовым казакам", "дабы выкинуть из нашей среды всех тех, кто мешает нам создавать народную власть в лице Советов". Это был обнадеживающий просвет в борьбе. Но именно в эти дни ворвались события, которые грозили перечеркнуть первые успехи под Уральском. Когда главные силы были направлены на Уральский фронт, в оставшихся частях саратовского гарнизона вспыхнул бунт. Тайные офицерские организации объединились с правыми эсерами и спровоцировали выступление одной из батарей против отправки на фронт. Солдат напоили, началось подстрекательство к избиениям, были арестованы представители Совета, сами собой начали разряжаться винтовки и палить орудия. Когда словно уже все было ликвидировано, некий казачий офицер Викторов составил за ночь план разрушения здания Совета и с утра открыл из орудий ураганный огонь по городу. Отряд в полтораста рабочих удерживал разъяренный нажим бунтовщиков на Совет, пока мятеж не был подавлен ответным огнем. Не это трехдневное происшествие могло, конечно, отразиться на фронтах войны. Но оно было слабым дуновением, предвещавшим ураган мятежей и восстаний, который промчался по Саратовской губернии, втянул в свою воронку все Среднее Поволжье и унесся через Урал в Сибирь. Эшелоны бывших пленных чехословаков в союзе с белогвардейскими офицерами, захватив Ртищево, двинулись на Саратов и Пензу. Мобилизованные саратовские рабочие отряды удержали их, выбили из Ртищева и, вместе с подоспевшими аткарцами и балашовцами, стали освобождать занятые чехами города. На пути к Самаре мятежники арьергардным ударом разбили преследователей. Борьба приняла затяжной характер. С момента, как Самара очутилась во власти чехов и Учредительного собрания, многими десятками саратовских волостей овладело восставшее кулачество, и, наконец, поднялись против Советов немцы-колонисты по обе стороны Волги. В руках Саратова нашлись надежно сформированные батальоны, потушившие пожар восстаний, слитые затем в Вольскую армию и направленные по следам чехословаков вверх по Волге. Один из саратовских полков в числе первых вошел в отбитую у чехов Самару. Оттесненные с правого берега мятежники угрожали Саратову с луговой стороны. Чехи взяли Николаевск, им на подмогу спешили из Самары учредиловские войска. Чапаев, предупреждая угрозу, повернул со своей кавалерией от Уральска на Николаевск. Изгнав из него чехов, он разгромил в конце лета на Большом Иргизе, неподалеку от родимого своего Балакова, войска учредиловцев наголову. Чапаевская дивизия выступила по Самарскому тракту, и ее состава полк имени Емельяна Пугачева - тот самый, что лихо брал Николаевск-Пугачев, - ворвался осенью в Самару. В это время во главе Николаевской бригады своей дивизии Чапаев снова продвигался к Уральску. Казаки были уже достаточно сильны. Близ степной станицы Таловой они окружили Чапаева, и, после отчаянных стычек, он прорвался сквозь кольцо и вышел назад к Пугачеву. Так наступил в Заволжье тысяча девятьсот девятнадцатый год. Подвижность Уральского фронта в этот неповторимый историей год, в этой редчайшей по подвижности фронтов войне оказалась едва ли не исключительной. Уральск был завоеван Красной Армией в начале года, в феврале. Белоказаки отступили в глубину студеных степей. Лошади их выбивались из сил, по брюхо в снегах, днем и ночью на морозном буране. Чапаев, проведши конец осени и начало зимы в Московской военной академии, к февралю был опять в уральских степях, во главе своей дивизии. Он шел на юг, к концу месяца занял Александров-Гай, в середине марта взял Сломихинскую. Это было направление на Каспийское море и в тыл казакам. Путь чапаевских конников измерялся сотнями верст. Но истории было угодно, чтобы они мерили свои походы не сотнями, а тысячами верст. Весенний прорыв белых армий Колчака к Средней Волге заставил сосредоточить все возможные силы революции на Восточном фронте. Уже в апреле полки Чапаева, переброшенные из уральских степей на север, в степи самарские, приняли участие в контрнаступлении против главных сил Колчака. В период великолепной Бугурусланской операции Фрунзе, в середине мая, чапаевцы достигли Белебея, разгромили корпус Каппеля, взяли город и начали движение на Уфу. В начале июня белая Уфа пала. Борьба против огромных сил Колчака дала уральским белоказакам новый роздых, и они быстро оправились. В середине апреля они произвели налет на Лбищенск, к исходу месяца обложили кольцом Уральск. С этого момента гражданская война повела счет восьмидесятидневной осаде красных в Уральске. На пятидесятый день осады, в середине июня, Ленин телеграфировал командарму Фрунзе: "Прошу передать... героям пятидесятидневной обороны осажденного Уральска просьбу не падать духом, продержаться еще немного недель..." В тот же день Фрунзе отдал приказ Чапаеву выступить со своей дивизией из Уфы на юг, против белоказаков и освободить Уральск. Через пять дней кавалерия Чапаева была уже на марше. Действия уральских белоказачьих войск весною - осада Уральска, продвижение на запад к Пугачеву и по железной дороге на Саратов - облегчались не только борьбой Красной Армии с Колчаком, но и событиями на юге. К началу мая разгорелся мятеж казаков на Дону, в районе Богучара - Вешенской. Стараясь использовать мятежников как опору, в середине мая предприняла наступление Донская армия, а в конце месяца красный фронт был прорван Деникиным, выступившим из Донецкого бассейна в направлении на Богучар через Миллерово. Вожделения Каледина, Краснова - соединиться с заволжским казачеством - были преемственно унаследованы Деникиным. Он все время напряженно искал связи с изолированным Уральским фронтом. Его штаб с февраля девятнадцатого года имел постоянные сношения с уральцами. Либо это осуществлялось через захваченный англичанами Баку, либо через Петровский порт. Деникин слал отсюда уральским казакам на пароходах в Гурьев деньги и обмундирование, ружья и патроны, орудия и броневики - все, чем снабжала его усердствовавшая Антанта. Но эти сношения не могли удовлетворить белых. В момент, когда ими делалась ставка на уничтожение Красной Армии и разгром революции, Деникину стало кровно необходимо, чтобы армии белых протянули друг другу руки через неприступную Волгу. В конце июня он решительно потребовал от казачества Заволжья: взять город Уральск и затем действовать на Бузулук или Самару - в тыл Красной Армии, на выручку бегущему Колчаку. В эти дни топот чапаевской конницы, валом катившейся на юг от Уфы, уже разнесся по душным уральским степям. И как раз в эти дни прилетевшие в Самару на аэроплане бойцы осажденного Уральска передали Красной Армии приветственное письмо его защитников. Они благодарили в письме за обещанную помощь. Они сообщали, что за время осады приняли три сильных боя, окончившихся поражениями противника, и отразили многие демонстративные наступления, выдерживая упорные бомбардировки города. Они писали, что в черте города подавили заговор белых, собравшихся встречать, под торжественный звон колоколов, генерала Толстова. И они заканчивали свое возвышенное письмо так: "Может быть, у вас возникает вопрос - чем вооружились защитники Уральска, что их никак не взять. Так вот чем: революционным духом и непреклонным убеждением, что хлебородный Уральск должен прокормить наши голодающие красные столицы - Питер и Москву..." Слова эти выразили коренное сознание народной России, которая вела неутомимую и беспощадную битву на юго-востоке: революции нужен был хлеб, революции нужна была нефть, революция не могла уступить Волгу белогвардейцам. II Для тех, кто изучает историческую военную карту ретроспективно, для потомка современников событий, она существует как незыблемая данность, но в то же время кажется гораздо сложнее, запутаннее, нежели казалась современникам. Чем пристальнее вникаешь в ее неподвижные зигзаги, тем больше требуется объяснений - почему та или иная линия проведена там, а не тут, почему она отклонилась в сторону через месяц, а не раньше или позже, почему она исчезла, а вместо нее появилась другая? Современник событий усваивает военную карту так, как усваивается погода протекающего на ваших глазах дня: утром собирались тучи, к полудню пошел дождь, потом дул ветер, потом разъяснило и стало чисто. По мере движения военных дел откладываются в представлении наблюдателя возникающие во времени подробности, и память удерживает живое значение каждого штриха, нанесенного на карту. Изображенный на бумаге театр военных действий полон для современника смысла, любая точка насыщена кровью, страданием, надеждой или торжеством сердца. У Кирилла Извекова картина событий - расстановка сил, места сражений, время военных действий, их объем и важность - жила как бы в подсознании. То, что ежечасно дополняла действительность, переносилось мыслью на эту живущую в подсознании схему, и Кирилл ложился спать и просыпался с этим буквально подразумеваемым общим представлением о том, что сегодня происходит. Он не мог знать - что произойдет завтра. Но знал, что в конце концов неминуемо должно произойти, ибо со всей силой желал этого неминуемого и верил, что желаемое сбудется. Когда вечером после рыбной ловли Кирилл и Рагозин явились в Совет, им стало известно, что дерзким набегом казаков захвачен город Пугачев, причем зарублен отряд коммунистов в сто человек. Чапаев, выступивший из Уфы за пять дней перед тем, стремительно вел свою дивизию на уральский театр, но его цель находилась глубоко в степи. А Пугачев отстоял от Волги в однодневном, самое большее в двухдневном переходе, и казачьи разъезды вот-вот могли очутиться на правом берегу. Этот год был годом мобилизаций. Кончалась одна, начиналась другая. То они делались по предписаниям из центра, то их производили губернские или даже уездные власти. Мобилизовали в армию, в продовольственные отряды, в санитарную службу, на оборонительные или тыловые работы, на заготовку топлива. Мобилизовали коммунистов, рабочих, врачей, крестьянскую бедноту, членов профессиональных союзов, буржуазию, царских офицеров. Одни мобилизации вызывали бурный приток добровольцев, другие затихали, не успев развернуться. Почти за каждым большим событием на фронте следовала какая-нибудь военная мобилизация. Почти каждому неожиданному происшествию - мятежу, набегу, заговору, измене - сопутствовала равноценная мобилизации отправка наспех сколоченных боевых групп к месту происшествия. Взятие казаками Пугачева и новая угроза из Заволжья пробудили новую решимость защищать Саратов. Сейчас же были намечены военные части, которые следовало послать на фронт. Сейчас же было решено придать частям ударный отряд. Сейчас же началось составление списка вновь мобилизуемых в отряд большевиков. И Кирилл и Рагозин со странной уверенностью ожидали, что оба они войдут в список. То, как их разыскивали бог весть где на коренной Волге и потом доставили на катере в город; то, как возбужденно проходило партийное собрание и как оно закончилось в глубине ночи пением "Вы жертвою пали" в память погибших товарищей и потом - гимна, все это создало у них разгоряченное чувство, что они должны добровольно идти и непременно пойдут на фронт. Но они не успели договорить о своем намерении, как им было отказано наотрез: об оставлении ими должностей не могло быть речи, положение вовсе не считалось таким, чтобы надо было мобилизовать "партийных работников губернского масштаба". - Губернского масштаба! - воскликнул Кирилл. - Дело идет не о губернии, а кое о чем побольше! - И когда же прикажете считать положение не таким, а этаким? - с сердцем вопросил Рагозин. - Может, когда опять с Ильинской площади по Совету из орудий задолбают? Так, что ли? Но пыл не мог поколебать ответного спокойствия: существовало решение, что на заведующих отделами Совета мобилизация не распространяется. Рагозин обрушился на противника что была мочи: - Может, на мое место чинуш не найдется? Что сейчас важнее - фронт или дебет-кредит? Все равно из меня министра финансов не сделаете! Витте какой нашелся! Что с тех пор переменилось, как меня деньги считать посадили? Цены стали ниже? Керенки подорожали? Штаты стали меньше раздувать? Я даже порядка в отчетности не добился, кавардак везде такой - ноги переломаешь! Тирада встретила, однако, лишь замечание о "несознательности" да было произнесено под конец непреложное слово: "Придется подчиниться партийной дисциплине". Подчиняться словно было все-таки легче, чем перетерпеть иронию: какая в самом деле несознательность могла обнаружиться в Извекове или Рагозине, когда все сознание их было слито в одно целое с судьбой революции? Так они размышляли, так чувствовали, покинув Совет и маршируя обок друг с другом в молчании по непроглядным улицам. Ночь стояла черная, затянутая тучами и как будто безвоздушная. Можно было ждать - соберется дождь. Безмолвие было полным, но город казался не спящим, а затаившимся. Какой-то незримый враг словно перехватил дыхание и бесцветными очами ночи провожал Кирилла и Рагозина, выглядывая из зарослей палисадников, через заборы и с нависших над тротуарами крыш. Извеков решил переночевать у Рагозина: Вера Никандровна будет думать, что сын остался на песках, а дом Рагозина ближе к Совету - можно пораньше прийти на работу. Они распахнули окно, зажгли настенную лампочку с круглой жестянкой рефлектора (электричества уже давно не давали) и, кое-что собрав из остатков еды, поужинали. Спать легли на полу, разостлав простыни и раздевшись догола. Но оба они не ответили бы - что больше мешало заснуть: духота или неунимавшееся снование мыслей. Прислушиваясь в томлении к тяжелым вздохам Кирилла, Рагозин сказал: - Раньше говорилось - работать на ниве. Черта с два, доберешься до нивы! Латай рукавом ворот, воротом рукав. Отмахивайся да отстреливайся. Не там - так здесь. Кирилл вдруг усмехнулся. - А ты приехал на рыбалку и хочешь, чтобы за тебя кто другой комаров гонял! Нет, ты и наживку наживляй, и от гнуса отбивайся. Матвей-то прав. Он ненадолго примолк, потом досказал: - Тебе что же жаловаться? Никто тебя с твоей нивы не гонит... - Верно. Сиди, считай керенки да подмахивай бумажки. - Упразднил бы керенки-то. - Вон Колчак упразднил... - Ну, видно, у него не все без мозга! - Ан, видно, без мозга! Офицеры его бунт подняли - карманы-то керенками набиты. Не хочется нищать. У наших мужиков на деревне этого добра тоже не мало... Что ты понимаешь в керенках?! - Ну, раз ты понимаешь, значит, правильно посажен. Сиди. Рагозин поднялся. Было так темно, что даже его высокого белого тела Кирилл не мог разглядеть. Оно стало угадываться, когда Рагозин взгромоздился с ногами на окно: чуть-чуть начинал брезжить вялый рассвет. - Ты полагаешь, я буду муслякать деньги да ждать, пока белые покажутся на Соколовой горе? - Нет, - ответил Кирилл спокойно, - если белые дойдут до Соколовой, от тебя в городе и следа не останется. - Пущусь наутек, да? - Тебя первого заставят эвакуироваться. - Спасибо. Ты мне удружил, ты меня и выручай, коли так: эвакуируй со мной мои сейфы. Кирилл быстро привстал и, скрестив по-мусульмански ноги, выпалил: - Я больше трех лет был военным работником. Привык к армии, и думаю - так уместнее. А меня держат за чернилами да промокашками. - И что же? - То, что я не хуже тебя. А подчиняюсь. - А я не подчиняюсь? - Ну и подчиняйся! Кирилл отвалился на подушку, взял ее в обхват и задышал ровно и громко, то ли притворяясь, что засыпает, то ли действительно засыпая от усталости. На другой день он работал как никогда скверно. Все было не по нем. Зудящий жар полыхал по груди и спине, - Кирилл подумал, что с непривычки обжег себя на Волге солнцем. С грехом пополам он дотянул до обеда летучие совещания, телефонные разговоры, перечитыванье и перечеркиванье бумаг. Потом велел позвонить в гараж и поехал домой. У Веры Никандровны он застал Аночку, которая тотчас собралась уйти. Что-то очень нежное показалось Кириллу в ее смущении, какое он уже не раз видел. - Нет, нет, - возразила Вера Никандровна, - не уходи. Во-первых, в нашем деле полезна мужская голова, во-вторых, будешь с нами обедать. Мужская голова, впрочем, не столько обнадеживала ее пользой, сколько беспокоила. - Ночевал на песках? Кирилл не торопился с ответом. - Нет, вернулись поздно вечером. Но не было машины, я заночевал у Рагозина. - Не унести было улов на плечах? - Ага! - поддакнул он довольно. - Знаешь, я вытащил этакую вот щучину! Он так развел руками, что Аночка посторонилась. - Ее везут? - спросила она внушительно. - На подводе. И позади тележка для хвоста - знаете, как возят бревна. Вера Никандровна улыбнулась только из деликатности. Раз он ухватился за шутку, значит, был рад, что его не спрашивают о серьезном, и значит, недаром в городе шептались об экстренном ночном собрании. Аночка как будто догадалась помочь ей: - Говорят - неприятные новости, да? - Ничего чрезвычайного, - сказал он быстро. - А у вас что за совещание? - Аночка с жалобой на брата. И я не могу ничего присоветовать. Расскажи, Аночка, Кириллу. - Мало у вас, право, дел, кроме моего Павлика! - опять смутилась Аночка. Но он настоял, чтобы она говорила, - он предпочитал расспрашивать, чем отвечать на расспросы. Оказалось, Павлик совсем отбился от дома после смерти матери - пропадает на улице, на берегу, завел дружбу с беспризорными мальчишками. Даже ночует неизвестно где... - Я видел его на песках, с Дорогомиловым, - сказал Кирилл, испытующе взглянув на мать. - Надеюсь, эта дружба не во вред? - Арсений Романович сам жалуется на перемену в Павлике. Мальчишка даже книги перестал у него клянчить. - Чего захотели! Каникулы! Я бы тоже пропадал на Волге. Счастливое время, - вздохнул от зависти Кирилл. - В том-то и дело, что каникулы: никакого влияния школы, - произнесла Вера Никандровна строго, точно на учительском совете. - Что ты на меня смотришь? - с улыбкой сказал Кирилл. - Ты педагог, тебе лучше знать. - С мальчиком, правда, очень трудно, - заметила мать. - А со мной было легко? - живо спросил он и обернулся к Аночке. - Вы ведь не хотите из него сделать паиньку? - Я не хочу, чтобы он стал беспризорником. А к этому идет. У меня мало времени для него, и я недостаточный авторитет. На днях он заявил, что убежит на фронт. Что я могу сделать? Кирилл засмеялся: - И я с ним! Вера Никандровна следила за сыном пристальнее, чем этого требовал разговор: несомненно, он что-то умалчивал важное! - Затвердил какую-то глупую фразу: "Жизни не знаешь!" - сказала Аночка, улыбнувшись. - Конечно, не знаете! - продолжал смеяться Кирилл. - Ко мне в Совет, что ни день, приводят таких героев. Убежит, непременно убежит воевать! - Отца тоже не слушает. Отец хотел его устроить в утильотдел - рвать книжки... - Как рвать книжки? - удивился Кирилл. - Ну, вот именно. Повел Павлика в пакгауз, где рвут макулатуру. Павлик прибежал ко мне, чуть не в слезах, говорит: "Вот она, твоя революция! Жизни не знаешь! Поди посмотри, как отец дерет книги!" - Книги? - повторил Извеков уже совсем серьезно. - Мне это неизвестно. Надо заняться. Что это такое? Он отошел к своей полке. Она все еще была пустой - два-три десятка брошюр и газеты стопкой лежали в углу, и поверх них - картонки с названиями разделов. Он перебрал всю эту разрисованную рондо "Экономику", "Беллетристику" и спросил: - А это что же, ваш отец определяет - что макулатура, что нет? - Там есть какие-то люди для этого. Отец занят чем-то другим... то есть хозяйственным чем-то. И вообще... что же, отец? Он болен... вы же знаете, русской болезнью. - Не понимаю, почему это зовется русской болезнью, - ухмыльнулся Кирилл. - Пьют не одни русские. Пьют и англичане. Однако английская болезнь - это рахит, а не алкоголизм. Ему тут же стало стыдно этого, вероятно вычитанного каламбура, но Аночка расхохоталась тем хохотом, какой нападает на молоденьких девушек, например, в последних школьных классах, когда хохочут без особой причины, единственно потому, что молодое ликование жизни требует смеха. Кирилл прикрыл рукой рот, - все-таки вырвалось что-то веселое, хотя и неловко, и было изумительно слушать плещущий на переходах разлив Аночкиного смеха. Вера Никандровна нашла момент подходящим, чтобы заняться обедом, и оставила Кирилла и Аночку вдвоем. Он подождал, пока Аночка успокоится. Но они оба молчали слишком долго, и, чтобы побороть волнующую растерянность, которая внезапно явилась, когда он увидел себя наедине с этой казавшейся ему необычной девушкой, Кирилл спросил умышленно по-деловому: - Что же делать с вашим братом? - Если бы отец как следует зарабатывал, дом больше привлекал бы Павлика... не знаю, какими-нибудь занятиями, может быть, просто достатком... - Я попробую сделать что-нибудь для вашего отца, - сказал Кирилл. Она отбежала к окну и минуту не в состоянии была ничего выговорить, заслонив голову обернутой назад ладонью, будто мешало даже то, что Кирилл видит ее затылок. - Ничего особенного, - хотел выручить ее Кирилл. - Я совсем не то думала!.. Я скоро буду тоже зарабатывать, и тогда... - Конечно, - сразу поддержал он, - все наладится, как только ваш театр станет на ноги. - Правда? - мгновенно повернулась она с новым, горящим взором. - Вы поможете? - Разумеется. Да и Рагозин тоже. Он ведь понимает, что искусство не может самозародиться. Мы с ним пьесу не разыграем. - Нет, правда? - почти крикнула она. - Конечно. Мы с ним не актеры. - Нет, я не то! - смеясь и волнуясь, лепетала Аночка. - Я о том, что вы серьезно верите в наш театр? - Ведь вы в него верите? А я смотрю на вас и не могу не верить. - В театр или в меня? - спросила она с чуть заметным колебанием. - Я вас тоже спрошу: а вы - в театр или в его людей? - Это одно и то же, - ответила она, подумав, и тут же, разгадав его мысль, нахмурилась: - Вы не о Цветухине? Он словно обиделся, что она его уличила, потом сказал твердо: - Мне кажется, он может сделать много полезного, потому что увлечен и хочет работать. Но так же легко может много напутать, потому что - страшный фантазер. - Вы считаете, что никогда ни в чем не ошибаетесь? - спросила она раздраженно. - Нет, не считаю. - Но хотите никогда не ошибаться? - Хочу. Это я могу сказать. Хочу, - подтвердил он. Она прошлась по комнате непринужденно, но он видел, что она подавляла мешающее ей чувство. - Я тоже хотела бы. Но знаю, по крайней мере, в деле, которому хочу принадлежать, знаю, что в нем невозможно не ошибаться. - В искусстве? - Да. - Кто вам это внушил? - сказал он, недоумевая. - Я вижу, как работают старые актеры. Как они ищут, как им кажется, что они нашли, как потом отказываются от найденного, и все начинается сызнова. - Так во всяком труде, - сказал Кирилл. Она с грустью покачала головой, словно желая пристыдить его. - Вы сами не верите в свои слова. Почти всякий труд состоит в повторении усвоенного. Попробуйте повторяться в искусстве. Художник умирает, если повторяется. Мечта его жизни - выразить себя отлично от других и отлично от того, чем он однажды уже был. - Этому вас учит Цветухин? Я с ним не согласен. Артист должен выразить через себя всех. Одинаково со всеми. Иначе он будет непонятен. Аночка была очень сосредоточенна. Она размышляла упрямо, как над задачкой. Она даже поднесла к губам палец. Вдруг с торжествующей улыбкой и тихо, как раскрывают чувство, которым дорожат, она сказала: - Я согласна. И Егор Павлович, наверно, тоже. Но ведь это - цель, быть понятной. А я говорю о том, как ошибаешься по дороге к цели. В работе, в поисках. Никакая цель не мыслима без движения к ней, верно? Вот в движении и ошибаешься. - Ошибаться не грех. Но стоит ли повторять ошибки других? Она озорно повернулась на каблуках. - Не-ет, не-ет! Вы плохо знаете Цветухина!.. Уже был накрыт стол. Хлопоча вокруг него, Вера Никандровна краем уха слушала разговор, отвлекший сына от скрытых мыслей, и, когда уселись, заключила с довольной добротой, будто радуясь, что все так удачно подстроила: - Спорщица! Любишь свой театр, ну и люби, пожалуйста, никто не возражает. - Да, да, да! - воскликнула Аночка. - Никто не возражает! Потому что это самое сильное переживание! Самое яркое! Самое полное! Самое (она столкнулась глазами с прямым, но слегка задорным взглядом Кирилла и неожиданно спуталась)... самое... налейте мне, пожалуйста, Вера Никандровна... что у вас, щи? Начавшись этой забавной ноткой, обед прошел в шутливой болтовне, и Кириллу стало казаться, что он не только дома, но в кругу своей семьи. Он предложил Аночке довезти ее в город на машине, и она с удовольствием вскочила в потрепанный, однако все еще импозантный "бенц". Горячий, но освежающий ток встречного ветра захватил ее. Она ничего не говорила, отдаваясь ни разу не испытанному властному движению. Толчки на древних выбоинах мостовой не сдерживали, а усиливали ощущение полета. Кирилл сбоку глядел на ее лицо. Расширились и отчеркнулись резче ее легко изогнутые ноздри, смело держалась против ветра голова, и тонкая шея стала еще длиннее, вдруг выразив своим очертанием всю наивную прелесть девушки. Он смотрел на нее, и в ушах его повторялся такой певучий, такой бесхитростный возглас: "Самое сильное переживание, самое яркое, самое полное!" На крутой яме машину подкинуло, где-то в утробе кузова инструменты весело громыхнули звонкой сталью, Аночку бросило в сторону, она всем весом оперлась на колени Кирилла, тотчас выровнялась, но он прижал ее руку к своей коленке и не хотел выпускать. Она отвернулась и с упрямством высвободила руку. - Вон вы какая, - сказал Кирилл. Она продолжала молчание, по-прежнему поглощенная единственным ощущением головокружительной езды, и только в конце пути, точно опомнившись, ответила: - Откуда вам меня знать? Вы, наверно, и не подумали обо мне ни разу. А вот я о вас знаю все. - Все? - не поверил он. - Как вы были в тюрьме, как жили в ссылке, как пошли на войну... - Еще не все, - подзадорил он. - Ну... что же вам еще? О Лизе Мешковой? И о Лизе знаю. Словом - все! Она обернулась к нему в первый раз за дорогу. Лукавое любопытство мелькнуло на ее лице, и он неожиданно отвел взгляд. Ей надо было выходить. За эту секундную стоянку ему захотелось так много высказать о себе, что он не нашел ни одного подходящего слова. - Давайте увидимся, - предложил он, протягивая ей руку, когда она уже стояла