отерялась. Нет хуже изношенных моторов. Другой раз такой ребус загадают, дьявол их раскусит! - Подержите-ка, - сказал Кирилл, передавая фонарик Шубникову, и нагнулся над магнето. - Магнето в исправности! - быстро сказал Шубников и отвел свет в сторону. - Светите ближе, - приказал Кирилл. Он снял крышку прерывателя-распределителя. - Да что смотреть, я уж смотрел! - воскликнул Шубников, тоже берясь за крышку. Кирилл оттолкнул его руку, взял ключ и начал отвинчивать гайку прерывателя. Шубников погасил фонарик. В тот же миг он ощутил крепкую хватку на своих пальцах: доброволец, навалившись сзади, держал его за руку, вырывая фонарик. Свет снова вспыхнул. Кирилл спокойно отвинтил гайку и вскинул глаза на Шубникова: прерыватель отсутствовал. Доброволец навел луч на Шубникова. Нижняя губа Виктора Семеновича прыгала, пошлепывая, будто он пытался что-то проговорить и не мог. - Кто вынул прерыватель? - спросил Извеков. - Что я... враг себе? - вдруг охрипнув, вымолвил Шубников. - Себе не враг. - Я сам ничего не понимаю, - сказал Шубников, откашливаясь и стараясь улыбнуться. - Я понимаю отлично, - сказал Кирилл. - Револьвер есть? - Нет. Кирилл ощупал его карманы. - Садитесь в машину... Нет, нет, не за руль! Садитесь назад! Виктор Семенович послушался без пререканий. Пока он влезал и усаживался, свет фонарика следовал за ним, потом угас. По обе стороны автомобиля встали Извеков и его помощник. Долго никто не проронил ни слова. Печальным вздохом скользнул над головами полет полуночника, и дважды разнесся его замогильный крик. Дружнее застрекотали кузнечики. С прохладным течением воздуха наплыл запах обожженного кирпича. Со станции прилетел тоскливый гудок паровоза. Ее огни стали ярче видны. Кирилл сказал неторопливо: - Не подозревали, что я кое-что смыслю в моторе, да? - Ну как не подозревать! - будто с облегчением откликнулся из машины Шубников (голос его уже окреп). - Я хорошо помню, что по образованию вы - техник. - Вон как! На что же вы рассчитывали? - Даю вам честное слово - ничего не понимаю! - Значит, прерыватель вынут Зубинским? О чем вы с ним толковали, а? - Да ничего не толковали. Ругал меня, что не могу найти причину неполадки. Я, говорит, тебя рекомендовал товарищу Извекову, а ты, говорит, выходишь идиотом. Опять наступила тишина, и ночь как будто еще больше углубилась. - Вот уж, правда, на полную безграмотность надо рассчитывать, чтобы вынуть прерыватель, - сказал Шубников. Кирилл промолчал. - Напрасно меня подозреваете, я репутацией своей дорожу, - укоризненно говорил Виктор Семенович. - Это вы просто так, лично против меня настроены, товарищ Извеков. Из личных соображений. - Что еще за чушь?! - сказал Кирилл. - Я тоже думал - чушь, пустяки. Все, мол, давно забыто. А получается не так. - Что - не так? - Получается - не можете простить, что Шубников вам тропинку перешел. А ведь когда было? - травой поросло. Видно, у вас сердце неотходчивое. - Перестаньте плести. - Я уже давно успел от того счастья отказаться, за которое мы с вами, по неопытности, тягались. Я ведь ушел от Елизаветы Меркурьевны, товарищ Извеков. Не за что на мне вымещать сердце. Может, я своим несчастьем с Елизаветой Меркурьевной вас от большого разочарования избавил, - кто знает? - Довольно! Молчать! - с лютой злобой крикнул Кирилл. И все время безмолвный доброволец вдруг прогудел хмурым голосом, как спросонок: - Закуси язык! Ты! Прошло не меньше получаса, пока на дороге наметилась приближающаяся тень человека, который шел вымеренным маршевым шагом. На свету все резче проступал очерк френча раструбом от пояса и контур галифе, как два серпа рукоятьями книзу. Кирилл дал Зубинскому дойти почти до автомобиля и зажег фары. Зубинский зажмурился, поднял к глазам руку, сказал: - Свои, свои, товарищ комиссар. - Ну, что? - спросил Извеков. - Поезд с эшелоном находится на последнем перегоне, прибудет минут через двадцать. А как с машиной? - Благодарю вас, - сказал Кирилл. - Снимите ваше оружие. - Как - снять? - Дайте сюда оружие, говорят вам! - Вы смеетесь, товарищ Извеков. Зубинский шагнул вбок, выходя из полосы света. Кирилл достал из кармана револьвер. - Снять маузер! Зубинский своим изысканным жестом начал медленно отстегивать громоздкую кобуру. Слышно было, как поскрипывал пояс. - Может быть, вы все-таки снизойдете объяснить мне, что произошло? - спросил он вызывающим, но несколько кокетливым тоном. Кирилл схватил маузер и вырвал его у Зубинского, едва кобура была отстегнута. - Это вы мне объясните, что произошло. Когда я вас спрошу... Арестованным приказали откатить автомобиль на обочину: машину приходилось бросить на какое-то время в темноте ночи. Затем попарно двинулись большаком - позади Извеков с добровольцем, который, насадив на деревянную кобуру маузер, держал оружие наизготове. Еще оставалось далеко до станции, когда их перегнал грохочущий на стрелках поезд, и по числу вагонов Кирилл признал эшелон Дибича. Они застали роту в разгар выгрузки. Дибич так обрадовался Извекову, словно расстался с ним бог весть когда, а не на рассвете минувшего дня, и - для обоих неожиданно - они обнялись. - В роте полный порядок. А вы доехали хорошо? - Обогнали собственную телегу. - Поломка? - Небольшая. Хотя натолкнулись на каменную стену. Помните? - с усмешкой сказал Кирилл. - Каменную стену? - не понимая, переспросил Дибич и вдруг раскрыл глаза: - Зубинский?! - Да. Я вас прошу, пошлите пару коняжек из обоза - пусть подвезут "бенца" к вокзалу. Сдадим его пока станционной охране, что ли... Кирилл рассказал о происшествии, добавив, что арестованных необходимо взять с собой до места назначения и там разобрать дело. - Наши первые потери в личном составе, - сказал Дибич, выслушав рассказ. - Первые потери нашего противника, - поправил Кирилл. - Успех разведки, - улыбнулся Дибич, глядя на Извекова с шутливым поощреньем. - Ошибка разведки, - тоже улыбнулся Кирилл, - к счастью, вовремя исправленная. - Я вас подвел, не отговорив брать Зубинского. - Я поторопился, - строго закончил Извеков. - Буду осмотрительнее. А сейчас давайте действовать: мы должны еще затемно быть на марше. 25 Оставалось меньше однодневнего перехода до Хвалынска, когда ранним утром разведка Дибича обнаружила красноармейский разъезд и узнала от него, что близлежащее село Репьевка захвачено какой-то бандой. Разъезд был выслан маленьким Хвалынским отрядом, пришедшим для подавления мятежа. Подобные мятежи случались нередко, разжигаемые реакционными партиями, которые опирались на деревенских богатеев и рассчитывали на поддержку контрреволюции крестьянством. Иногда это были разрозненные вспышки, не выходившие за пределы волости или одного села. Иногда мятеж распространялся на уезды или даже целые губернии. Так на Средней Волге возникло ранней весной этого года обширное брожение в соседних уездах Симбирской и Самарской губерний, получившее известность под именем чапанного восстания. (Чапаном зовется верхняя одежда волжских крестьян, в иных местах называемая азямом, армяком. Ходит шуточная побасенка: "Мы ехали?" - "Ехали". - "На мне чапан был?" - "Был". - "Я его сняла?" - "Сняла". - "На воз положила?" - "Положила". - "Да где ж он?" - "Да чаво?" - "Да чапан". - "Да какой?" - "Да-ть мы ехали?" - "Ехали". - "На мне чапан был?" - "Был..." И так далее, как в сказке про белого бычка.) За чапанами стояли партии правых и левых эсеров, выбросившие лозунг "освобождения Советов от засилия коммунистов" в целях мнимой защиты конституции РСФСР. Для большей мистификации чапанам раздавались знамена с провокационными надписями: "Да здравствуют большевики! Долой коммунистов!" Кроме того, восставшие кулаки оснастили свою агитацию призывами к защите православия. Чапанный комендант города Ставрополя Долинин первое свое воззвание к крестьянскому населению начал словами: "Настало время, православная Русь проснулась", - и закончил: "Откликнитесь и восстаньте, яко с нами бог". Имя бога комендант начертал по правилу новой орфографии, со строчной буквы (очевидно, во внимание к объявленной приверженности Советам), но борьба за всевышнего, за иконы и за всяческую святость составляла важное подспорье в действиях чапанов, и тот же Долинин предписывал в одном из объявлений: "Приказываю гражданам, что по приходе в присутствие головной убор должен быть снятым, так как это есть первый долг христианина". Чапанное восстание было подавлено местными силами через неделю после возникновения. Но отзвуки его еще долго таились в разбросанных деревенских углах лесного и степного Поволжья. Богомольный разбой чапанов был частью российской Вандеи, так и не объединившейся в целое, несмотря на множество отчаянных попыток в годы гражданской войны - на Волге, на Украине, на черноземной Тамбовщине - обратить крестьянскую массу в стан контрреволюции. Мятежи случались грозные, затяжные, стоили большой крови. Но им не суждено было вылиться в решающие битвы. Участь будущего удерживалась в руках регулярной Красной Армии, сильнейшим противником которой оставались регулярные армии белых. Кулаческие восстания вспыхивали и разгорались, гасли и тлели в зависимости от событий на фронтах, и часто это были только крошечные угли, рассеянные бурей войны, зароненные в неведомую глушь деревень. Едва разведка Дибича принесла донесение, что в Репьевке находится противник, как была установлена связь с Хвалынским отрядом, вышедшим на подавление мятежников. Во главе отряда стояли военком и член уездного исполнительного комитета, которым было известно о движении из Саратова сводной роты. Встреча командиров отряда и роты произошла на широком бугре, к югу от Репьевки, откуда хорошо видна была вся местность. Репьевка находилась в низине, оцепленной с севера и юга отлогими холмами. Село густо затенялось садами, переходившими на западе в покрытую лесом материковую возвышенность. На востоке тянулись береговые кряжи, крутизна которых обрывалась к Волге. Низину пересекал большак. Спускаясь с южного и северного холмов, от большака отбегал проселок, терявшийся в садах, а потом, в виде главной улицы, деливший Репьевку надвое. В центре села через бинокль виднелась базарная площадь - с церковью под васильковыми куполами, с волостной избой, трактиром, школой, ссыпным амбаром. Позиционное положение мятежников казалось крайне невыгодным в охваченной высотами ложбине. Единственное преимущество занятого ими села составляли сады и близость леса. О численности мятежников соседние деревенские обитатели говорили спорно: кто ценил число в полсотню, кто в сотню человек. О происхождении банды тоже нельзя было судить с точностью. Одни говорили, что это зеленые, то есть дезертиры, явившиеся из леса. Другие уверяли, что - мироновцы. Третьи божились, что - репьевские кулаки, отказавшиеся сдавать хлеб по государственной разверстке. Скорее, правы были все вместе, хотя сведений о мироновском мятеже не поступало, кроме слуха, принесенного хвалынцами, - что Миронов разбит на Суре и конники его разбегаются. Было принято решение о совместных действиях роты и отряда под общей командой Дибича и о создании революционной военной тройки, в которую вошли Извеков и Хвалынские военком и член исполнительного комитета. Дибич тотчас, в сопровождении верховых, поехал выбирать позиции, а ревтройка приступила к решению очередных дел - сразу же, как обычно, возникла неизбежная очередь дел. Первым в этой очереди Извеков доложил дело о саботаже шофера Шубникова и бывшего офицера Зубинского. Преступление было подсудно военному трибуналу. Правомочия такого суда в обстановке мятежа ложились на ревтройку, и она признала, что разбирательство не может быть отложено. Эта высшая власть мгновенно зародившегося маленького фронта, в ряду десятков других фронтов, расположилась в крестьянской избе с оконцами на волнистые прибрежные горы, которые покоились в безветренном чистом полдне. Когда в избу ввели Зубинского, воцарилась длительная тишина. Зубинский осунулся за время пешего перехода, но запыленный его костюм по-прежнему казался недавно разглаженным и ловко облегал прямой корпус. На нем не было пояса и портупеи, и на фуражке не алела рубиновая звезда. Он глядел на Извекова не мигая. Кирилл сказал: - Вы находитесь перед революционной военной тройкой, которая вас судит за совершенное вами преступление против Советской власти. Назовите себя полностью по имени и расскажите о своем происхождении. Зубинский выполнил требование без запинки. Кончив, он вздернул бровь и спросил с подчеркнутой субординацией: - Разрешите узнать, какое преступление вы хотите мне вменить? - Вы обвиняетесь в злостном саботаже. Желая нанести вред Красной Армии, вы умышленно вывели из строя принадлежащий сводной роте, в которой вы служили, автомобиль. - Каким образом? - удивился Зубинский. - Объясните суду, что вы сделали, чтобы причинить поломку машине. - Я не могу объяснить то, чего не делал. - Какую цель вы преследовали, тайком вынув прерыватель из магнето? - Я первый раз слышу, что существует какой-то прерыватель. Где он находится? Может быть, сидя с шофером, я задел что-нибудь ногой? Я ничего не понимаю в машинах. Я понимаю в лошадях. - Вы отвечайте: зачем понадобилось испортить машину? - нетерпеливо спросил военком. - Я не могу на это ответить, потому что это дико - портить машину! Я предпочитаю ездить, а не ходить. Извеков проговорил настойчиво: - Мы находимся на фронте. Вы - военный и понимаете, что происходит. На войне мало времени для следствия. Отвечайте кратко. О чем вы шепотом договорились с Шубниковым во время подстроенной остановки, когда он смотрел мотор? - Я не хотел говорить громко, что он - болван. Я говорил, что ему несдобровать, если он не найдет поломку. Мне стыдно перед вами, товарищ комиссар... - Я вам не товарищ. - Ну, я понимаю, в данный момент - граждане судьи, так? Я сказал Шубникову, что отвечаю за него перед товарищем Извековым. За свою рекомендацию. - С какими намерениями вы рекомендовали Шубникова? - Его считали классным механиком. Я думал - это так и есть. А потом, признаться, рассчитывал, что уж за своей собственной машиной Шубников ухаживать постарается. Чай, жалко! Зубинский одернулся и чуть заметно повел уголком губ. Кирилл вскинул на него настороженный взгляд. - Что значит - собственной машиной? - "Бенц" был его собственностью. До революции. - Почему вы это от меня утаили? Оба других члена тройки, точно по сговору, повернули головы к Извекову. Он взял карандаш и завертел им, пристукивая по столу то одним, то другим концом. - Я с седла не слезал двое суток, - ответил Зубинский. - Некогда было особенно размышлять. Рассчитывал, Шубников не подведет. А получилось... - Что получилось? - пытливо спросил военком. Новое обстоятельство вселило в Извекова смущение. Он все постукивал карандашом. То, что он взял Шубникова в поход, словно оборачивалось теперь против него самого. Он обязан был ближе узнать Шубникова, а не отмахиваться только потому, что этот человек был ему лично неприятен. Недоставало времени, это правда. Но спросить, какое отношение имеет Шубников к автомобилю, - для этого не надо было времени. Теперь следствие усложнялось. Впрочем, не наоборот ли? Не упрощалось ли? Что должен вообще делать следователь? Искать решение задачи собственными умозаключениями? Подсказывать обвиняемым возможные выводы из дела? Что другое, а Кирилл не готовил себя к работе следователя. И вот он - следователь и одновременно судья. Прежде как будто эти функции строго разделялись. Может быть, только по видимости? Судья ведь тоже ведет следствие, которое является окончательным, решающим для вынесения приговора. Кирилл должен расследовать, судить, вынести приговор. По долгу совести перед революцией. Это не дознание, не следствие в прежнем понимании, не суд по царскому своду законов. Это суд революции. И Кирилл не следователь такого-то класса. Не коллежский асессор. Он - революционер. Он должен думать не о букве, но об интересах, которым служит, о кровных интересах революции. И, таким образом, дело саботажников Шубникова и Зубинского... Вдруг Кирилл остановил нервное движение руки. Он держал карандаш и глядел на остро отточенный графит, которым были немного испачканы кончики пальцев. Он слегка улыбнулся. - Что же получилось? - повторил он вслед за военкомом и, вынув платок, стал медленно стирать графит с пальцев. - Получилась ошибка... - отвечая тоже легкой улыбкой, сказал Зубинский. - Не ошибка, а преступление, - суровее проговорил Извеков. - Если преступление, то не мое. - Чье же? Яснее. - Не знаю. Речь ведь обо мне и о Шубникове. Я не совершал преступления. - Вы обвиняете Шубникова? - У меня нет оснований. - Вы давно знакомы с ним? - Одно время я увлекался бегами, он тоже. Потом он увлекся автомобилем, и мы видались только случайно. Он спортсмен. - Он спортсмен! - вдруг вскрикнул член исполкома и покосился на Извекова точно с сожалением и какой-то неожиданной догадкой. - Нельзя представить, что Шубников нарочно испортил машину. Все равно что я лошади насыпал бы в овес стекла. - Однако ведь испортил? - спросил Извеков. - Может, он, правда, пожалел "бенца", - будто между прочим предположил Зубинский. - Боялся, поди, что на фронте машина погибнет. - Понятно, - еще более нетерпеливо, чем раньше, выговорил военком. - Вы показали, значит, что автомобилю причинена поломка, чтобы его нельзя было применить на фронте. Зубинский поднял выделанные плечи своего необыкновенного френча. - Если бы я капельку был в этом уверен, я сам поставил бы Шубникова в ту же минуту к стенке! - По-моему, ясно, - сказал военком. Все члены тройки переглянулись, и Кирилл приказал увести Зубинского. Допрос Шубникова протекал в неуловимо изменившемся настроении суда, внесенном самим обвиняемым. Виктор Семенович держал себя всполошенно, озирался на конвойного, будто все время ждал какой-то внезапности, перебивал сам себя, не досказывал начатое. Он словно не мог угадать, какой надо взять голос - повыше или пониже. Одно он понимал ясно (и это горело в перетревоженных его глазах), что дело идет о всей его судьбе, которую вот тут же могут навсегда загасить легко, как спичку. Показывая о своем сословии и прочем, он остановился и спросил в полнейшем недоумении: - Как такое - судить на дороге? Судят в установлениях, в городе, по форме. А тут и чернильницы нет! Ему объяснили, что он на военной службе, но он запротестовал: - Никогда не был! Освобожден по эпилепсии. Эпилептик. Белобилетник. Вот смотрите. Он вытянул из-за жилетки кипу бумажек, поношенных и свежих, разбросал их по столу, ища и не находя, что нужно. Руки его плохо слушались. Член исполкома собрал бумажки, отдал их Шубникову, сказал: - У меня к обвиняемому один вопрос, к делу не имеющий, правда, отношения. Так, ради частного интереса. Поскольку я сам любитель спорта. Скажите, Шубников, это верно хвастал здесь нам Зубинский, что он в Саратове первый спортсмен был по автомобильной езде? - Врет! - вскричал Шубников, замахав руками. - Он все врет! И не садился за руль! Какой он спортсмен! Он и лошадник дутый. Всегда потихоньку вызнавал, на какую лошадь я ставлю. Спросите в Саратове... я говорю, правильный суд может быть только в городе. Там свидетели. Они скажут, кто у нас первый автомобилист! - А кто? - спросил член исполкома. - А свидетели покажут кто! Шубников, вот кто! - Зубинский, значит, не понимает в автомобилях? - Он в портных понимает! - с презрением вырвалось у Шубникова, но он осекся, тускло уставился на Извекова и сбавил тон: - Нынче моторы стали каждому доступны. Не мудрено научиться. Не отводя взора от Извекова, он блаженно ухмыльнулся: - Бывает, человек не автомобилист, а в моторе разбирается. Может, и Зубинский так же вот... Он для меня загадочный. - Вы спортом занимались на собственном "бенце"? - спросил член исполкома. Шубников обернулся на дверь, подумал. - На разных марках. - "Бенц", который вы поломали, принадлежал прежде вам? - Я не ломал. Зачем ломать? И марка по-настоящему не "бенц", а "мерседес-бенц", если вы спортом занимались. - Отвечайте на вопрос: это ваш "бенц"? - спросил Извеков. - Не мой, а советский, - опять поднял голос Шубников. - Зубинский, что ли, наговорил? Ну да, был мой. Был мой, ходил, как часы Мозера. - А потом вы его испортили? - Я! Все я, я! Без меня было бы у саратовского Совета кладбище, а не гараж. На мне на одном все ремонты, а говорят - я ломаю. Я советскую собственность поддерживаю. Советская собственность живет короче частной в четыре раза. Это статистика установила, если хотите знать. Я предупреждал товарища комиссара, когда выезжали, что мотор изношенный. Кто износил? Я, что ли? Я нанялся в гараж жизнь советской собственности поддерживать. У меня сердце кровью обливается, когда вижу, как с советской собственностью... - Остановитесь, - перебил Извеков. - Зубинский показал, что вы вынули прерыватель, чтобы сделать машину негодной для похода. - Зубинский врет! Он фанфарон, разве вы не видели? - закричал Шубников, наскоро вытирая ладонью рот. - Он ни черта не понимает в моторе, а говорит, что я там что-то сделал. Врет! - Он не понимает в моторе и, стало быть, не мог вынуть прерывателя, - продолжал Извеков. - Значит, он правильно показал на вас. Признаете вы себя виновным? Шубников огляделся, на один миг застыл, потом начал чаще и чаще обжимать губы рукой, как будто ему мешало говорить слюнотечение. Глаза его потемнели. - Раз вы сами не отвечаете, зачем вы это сделали, тогда нам остается положиться на Зубинского. Он показал, что вы намеревались уберечь свою бывшую собственность и для этого вывели мотор из строя. Ответьте теперь: вы собирались затем дезертировать, да? - Ну, ладно, - тихо произнес Шубников и тряхнул головой. - Ладно. Зубинский наврал, чтобы меня потопить. Он думает, если я из купцов, так мне не поверят. Ладно. Он тоже не пролетарий. Ладно. - Говорите яснее. - Я говорю ясно, - громче, но малораздельно сказал Шубников. - Как на присяге. Перед Евангелием. И прошу записать. Хоть карандашом, все равно. Записывайте. Он расстегнул ворот рубашки. На губах его двумя белыми точками показалась густая слюна. Он дышал громко, и слова вырывались скороговоркой. - Зубинский хотел перебежать к белым. Я не хотел. Он угрожал, сказал, что пустит мне в затылок пулю. И что никто не узнает. Сказал, что на машине можно в одну ночь докатить до белых. - Когда он это сказал? - спросил Извеков. - На остановке. На последней. Он узнал в деревне, что в Пензе белые. Мужики уже ждут. Когда мы стояли у деревни, они сказали. И что идут на Саратов. Все кончено с красными, сказали ему мужики. - Кто идет на Саратов? - Мироновцы. Он не успел толком пересказать. Торопился. Сказал, что рассуждать поздно. Вот и все. Все он. Зубинский. Вот, теперь пусть. Шубников вздохнул на всю избу. - И он велел вам вынуть прерыватель? - Он сказал: ты ковырни там, что надо. - И вы вынули прерыватель? - Товарищи! - вскрикнул Шубников. - Товарищ Извеков! Как вы можете говорить, будто я вынул! Это под револьвером, под страхом смерти! Да разве я волен был вынуть или не вынуть? - Вы вольны были вовремя заявить мне об измене, - сказал Кирилл. - Когда Зубинский ушел на станцию, он был больше не опасен для вас. - Так ведь Зубинский унес с собой на станцию прерыватель в кармане! - с отчаянием воскликнул Шубников. На мгновение все смолкли. - Но вы обманывали меня и покрывали Зубинского, - сказал Кирилл. Шубников наклонился, словно готовясь упасть на колени. - Виноват. В этом виноват. Побоялся. Не думал, что вы, товарищ Извеков, великодушно поверите. Все равно, думал, из личных наших отношений не захотите простить. - О каких отношениях вы? - жестко сказал Кирилл, и лицо его стало медленно желтеть. Опять оба члена тройки пристально посмотрели на него. - Не буду же я в данном обществе рассказывать, - пробормотал Шубников со своей простецко покорной улыбочкой. - Вы еще наглец к тому же! - не выдержал Извеков. - Признаете ли вы, что у вас с Зубинским был сговор в Саратове - перебежать к белым? Шубников вытянул руки, словно обороняясь, и на миг остался в этой позе: - Нет, нет, не предумышленно! То, что я здесь показал, - святая правда. Жертва чрезвычайной обстановки. Действовал под угрозой. И все. Сам никогда бы на это не пошел. Я - человек слова. Раз взялся служить Советской власти, значит, служу. Военком сказал мрачно: - По-моему, ясно. Обвиняемый умышленно привел машину в негодность и признался, что сделал это своими руками. - То есть как - своими? Моими руками насильник действовал! Никак не я! Я жертвой сделался! За какую вину меня на одну доску с Зубинским ставите? - Вы узнаете из приговора, за какую вину отвечаете, - сказал Кирилл и взглянул на конвойного. - Уведите его. - Как из приговора?! - захлебываясь и налегая на стол, выдохнул Шубников. - Из приговора поздно! Я хочу сейчас. Чтобы очевидно, чья вина. Если меня преступником выставляют, я требую очной ставки! - Я полагаю - излишне? - обратился Кирилл к членам тройки. - Излишне? - на неожиданной истеричной ноте вскрикнул Шубников. - Что ж, выходит, Шубникова жизнь излишняя? Вам-то она, товарищ Извеков, наверное, всегда была излишня! Не можете мне Лизу простить! Теперь я к вам в руки попал, да? Выместить злобу решили, да? - Я вас заставлю молчать! - тихо перебил его вопли Кирилл. - Рот мне затыкаете, а? Из личной ненависти, а? Не-ет! Не на такого напали! Шубников рванул на себе и отодрал ворот рубахи. Губы его дергались, взгляд блуждал мрачно. Вдруг он закатил глаза, взвизгнул и, побелевший, не сгибая колен, со всего роста повалился на пол. Его начало корчить, голова запрокинулась, дыхание почти остановилось, только изредка выталкивал он кряхтящие стоны. Бумажки высыпались у него из-за пазухи и усеяли половицы. Все встали и молча смотрели за ним. Военком не спеша скрутил цигарку, закурил и, подымливая, косил глазом на искажаемое гримасами лицо Шубникова. - Может, его - на воздух? - спросил взволнованный Извеков. Ему не отозвались, и еще минуты две, так же молча, все продолжали наблюдать припадок. Потом, в спокойствии, но немного брезгливо, военком сказал: - Такие нам знакомы. Есть, которые гораздо натуральнее работают. Даже врачи затрудняются. Он отошел к окну, полуобернул назад голову и сквозь дым процедил: - Вставайте, Шубников. Все ясно. Но Виктор Семенович забился еще сильнее. - Оттащите его в сени, - приказал Извеков, и конвоир приставил винтовку к косяку, подхватил Шубникова под мышки и выволок его из горницы. В начавшемся после этого совещании вся тройка единодушно признала, что вина Шубникова установлена полностью тем, что он один физически выполнил акт саботажа. Что же касалось Зубинского, то соучастие его в деле устанавливалось лишь косвенно свидетельством Извекова о разговоре Зубинского с Шубниковым в момент совершения вредительства. Показания Шубникова на Зубинского могли быть продиктованы стремлением облегчить свою вину. Не исключалась даже и клевета, как месть за то, что Зубинский выдал Шубникова. Кроме недостаточности улик против Зубинского (в виновности которого тоже никто не сомневался), возникла опаска, что за человеком такого пошиба мог тянуться хвост других преступлений и что скорое решение помешает их раскрытию. Постановили поэтому дело Зубинского выделить и, если позволят обстоятельства, препроводить арестованного в Саратов. В совещании не проявилось никаких разногласий, и уже встал вопрос о мере наказания, когда вдруг Извеков заявил, что он примет те предложения, которые будут на этот счет сделаны, но подписать приговор Шубникову отказывается. Произнося это слово - отказываюсь, - Кирилл был готов встретить изумление. Но как только оба члена тройки смолкли, он невольно опустил взгляд и притих так же, как они. Потом он превозмог себя и, не дожидаясь расспросов, прибавил: - Должен отказаться по личным мотивам. Но слова его не разрешили, а как будто еще затянули тяжелое безмолвие. - Вы оба слышали, Шубников утверждал, будто я свожу с ним личные счеты. Я не хочу, чтобы у вас или у кого бы то ни было осталась тень подозрения, что это так. - Но ведь ты судил? - сказал наконец военком. - Я не мог предвидеть, что мое право судьи будет подвергнуто сомнению. В сущности, подсудимым сделан отвод судье. - Хе! - усмехнулся член исполкома. - Какое тебе дело до этакого отвода? Контрреволюционеры отводят всю революцию. - Я не о признании нашего права белогвардейцами. Но революционер должен быть вне подозрений, что действует хотя бы косвенно из личных мотивов. - Да что у тебя с ним, любовные дела? - бесцеремонно спросил военком. Как всегда, смуглость Кирилла, если он бледнел, переходила в желтизну и сейчас приняла даже зеленоватый оттенок. Глаза его необычно вспыхнули. - Вот именно, - сказал он, нажимая на каждый слог. - Жену увел? О Лизе-то говорил, а? - Это лишний разговор. - Да ты что, против высшей меры, что ль? - воскликнул член исполкома. Кирилл отошел к окну. Оба товарища повернули следом за ним головы, и все увидели, как через улицу конвойный повел Шубникова, довольно бойко маршировавшего. - Вон твой подзащитный, здоровехонек! - сказал военком. Кирилл быстро обернулся: - Я защищаю не его, а всех нас против него! - Хочешь выйти с чистыми руками? - Разве вы делаете не чистое дело? Но чистоту дела угрожают запятнать кривотолки подлеца. И я не имею права это допустить. - Словом, уклоняешься, - чуть язвительно заметил член исполкома, - поддаешься на провокацию. Кирилл шагнул к двери, взялся за скобку. - Если хотите, пусть моим поступком займется партия... Против ли я высшей меры? Нет. Считаю, что другой применить нельзя. Но подписи моей под приговором Шубникову не будет. Он стукнул носком сапога по двери и вышел. Оглядевшись, он, кроме связного красноармейца, сидевшего на крыльце, нигде не заметил людей из роты - дворы, улица, дальние холмы за деревней были пусты. Он перешел дорогу, миновал две-три избы и очутился перед садом с разваленным плетнем. Он вошел в сад. Тут никто не хозяйствовал. Среди заросших осотом лунок корягами торчали когда-то расколотые тяжестью плодов стволы яблонь; в междурядьях кусты крыжовника зло топорщили свои колючие плети, увитые цветущим белым вьюнком. Кирилл остановился перед сломанной яблоней. Обломок молодого ствола вышиной по грудь нес на себе большую ветвь, простертую, точно человеческая рука, вбок и кверху и страстно засыпанную листом. На одной половине ствола древесина была совсем обнажена и уже засыхала, на другой - лента коры подогнула свои края внутрь, силясь плотно прикрыть еще живую часть ствола. Кирилл положил руку на мозолистый слом дерева. Ему казалось, что все внимание сосредоточилось на мельчайших впечатлениях, которые давал заброшенный сад. Но за поверхностью этих впечатлений непрерывно работала мысль о том, не уступил ли он мимолетной слабости и не правы ли его товарищи, говоря, что он уклонился от выполнения долга. Кому-то он должен будет дать отчет в своем поступке. Кто-то будет его судьей, как он был судьей Шубникова. С необыкновенной яркостью увидел Кирилл направленный на него взор Аночки. Конечно, она, может быть, не скажет, но непременно подумает, что Кирилл ненавидел личной ненавистью мужа Лизы. Может, придется встретиться в жизни с самой Лизой. И она, наверное, не скажет Кириллу, но подумает: это он отправил на тот свет отца моего мальчика. И мать Кирилла тоже, может быть, промолчит, но отведет глаза в сторону и подумает: было бы лучше Кириллу не порождать молвы, что он мог действовать из личных побуждений. А разве у тех же товарищей, которые разбирали с ним дело Шубникова, не останется в памяти, что в это дело замешалась какая-то интимная история Извекова? Любовная история, как выразился военком, то есть что-то недоступное постороннему глазу, скрытое, потайное. Но неужели факт неподписания приговора имеет какой-нибудь смысл, кроме чисто внешнего? Шубников сам себе вынес приговор своим преступлением. Кирилл со всей глубиной убежденности находит правильной для Шубникова высшую меру наказания. Меняется ли что-нибудь по существу от того, что Кирилл не даст своей подписи? Да, меняется многое. Меняется то, что отказом подписать приговор Кирилл разоблачает клевету, будто Шубников - его жертва. Разоблачается ложь, которая стремится нанести вред солдату революции, значит, самой революции. Нет, нет, Кирилл прав! Внезапное предположение обеспокоило Кирилла: а что, если Шубников останется жить? Ведь могут же судьи применить более мягкую меру наказания? Не будет ли тогда Шубников торжествовать, что его провокация увенчалась успехом? Кирилл туго зажал в кулаке обломанный ствол яблони. Ощущение руки вернуло его к внешнему миру. Он опять оглядел засыпанную сырым листом ветвь. Странно было, с какой жаждой жизни эту ветвь простирал к небу жалкий обломок ствола. Дерево было обречено на гибель, но с тем более жгучей страстью цеплялось оно за существованье и последней, уродливой лентой коры, почти уже с невероятной силой обилия, питало, насыщало единственную еще пышную ветвь. Выживет ли она? Нет. Какой-то крошечный срок она еще будет набирать новые почки, высасывая свои остаточные соки, когда уже омертвеет и превратится в полено исковерканный ствол. Потом она сбросит с себя пожухшие листья, чтобы никогда больше не зазеленеть. Если уж нужно возрождать такой полуумерший сад, то первым делом надо выкорчевывать старые пни и поднимать заново всю землю. Кирилл сказал вслух: - Нет, конечно, присудят к высшей мере... Вдруг он услышал сухой выстрел. Он осмотрелся. Позади соседнего с садом двора он увидел амбар и перед ним - красноармейца с винтовкой, который, в необычайной спешке, бросился к двери амбара и начал вытягивать засов. В ту же секунду Кириллу пришла на ум догадка, что в амбаре содержатся арестованные - в этом направлении конвойный повел Шубникова после допроса. Кирилл побежал на помощь. Это был крепкий бревенчатый сруб, с узкими прорезями под крышей вместо окон, из тех ладных небольших амбаров, какие ставят крестьяне либо впритык к дворовым навесам, либо на задах, поодаль от двора, и куда ссыпают зерно. С утра здесь поместили Зубинского с Шубниковым, и они, впервые после ареста, получили возможность переговорить без помехи. Пока шли из Вольска, в колонне и на привалах, они все время находились на людях. Перед допросом разговор их сначала носил недружелюбный характер. Шубников обвинял Зубинского в торопливости, а Зубинский всю неудачу взваливал на Шубникова, слишком грубо-очевидно, в расчете на дремучую глупость, нарушившего работу мотора. Понимая, что печального положения, в каком они находились, попреками не изменишь, Зубинский и Шубников замирились и попробовали обдумать побег. Они пришли к выводу, что необходимо выждать, когда рота будет втянута в дело, а пока кругом тихо - понапрасну не испытывать судьбу. Затем разговор уклонился в лирику, и особенно Шубников изливал свою душу, вспоминая о золотых недавних днях. Под конец, скучно пережевывая пшеницу, которую наскребли в закроме, он даже всхлипнул: - Сколько талантов пожрала проклятая междоусобица! Возьми меня. Какой талант! Эх, какой талант! А что толку, когда в наших исторических данных все дарование целиком уходит на то - как бы увернуться от тюрьмы?! - Вот и не увернулся, - подлил масла Зубинский. - По чьей вине? По твоей! Опять они поссорились. Для обоих было неожиданностью, когда явился конвой и неизвестно куда увел Зубинского. Он успел только шепнуть Шубникову: "Не признавайся в случае чего!" Возвратившись, он сказал, что судит ревтройка и что он все обвинения начисто отрицал. "Смотри, держись", - напутствовал он Шубникова. После допроса их уже не сдерживали ни осторожность, ни надежда, что они еще будут друг другу полезны. Ожесточение было единственным чувством, которым они пытались подавить отчаяние. Если бы они не набросились друг на друга с низкими ругательствами, им оставалось бы только трястись от ужаса. Страх они переключили на ярость. С ненавистью Шубников твердил, что Зубинский - предатель. - Что заладил? Я сказал правду, что не понимаю в машине. Больше ничего. - Нет, ты соврал, что ты первый гонщик на моторах! А раз ты такой, выходит, ты сам и навредил. - Они тебя, дурака, вокруг пальца обвели. - Выкручивайся. Кто же, получается, прерыватель в кармане унес, а? - Не знаю, что у тебя в карманах напихано. - А я знаю, что ты в свой карман сунул! И Извекову это тоже понятно, коли хочешь знать. - Ты что, наклепал? - вдруг почти вежливо спросил Зубинский. - А ты думаешь, я за тебя под расстрел пойду? На простофилю нарвался, хват! - Может, я за тебя идти должен? - Ты за себя пойдешь. - Ну, ваше степенство, плохо еще вы мои карманы изучили. - Не отвертишься! Как ты меня, так и я тебя! Потопить собирался? Я тебя скорее на дно пущу. Теперь уж известно, что я твоему насилию уступил. И что ты - перебежчик. - Ценой моей головы жизнь себе покупаешь? - холодно сказал Зубинский. - Ну, так и черт с тобой, с собакой! Шубников увидел в полумраке, как Зубинский ткнул руку за френч, под мышку, и тотчас выхватил назад. Виктор Семенович успел только раскрыть рот. Зубинский убил его одним выстрелом в упор с необыкновенной легкостью и сделал два ровных шага к свету, проникавшему через прорезь отдушины в амбар. Осмотрев на себе френч и галифе, он обмахнулся от пыли левой рукой, а правую, сжимавшую револьвер, поднял вровень с грудью, ожидая, когда распахнется дверь: засов уже гремел, плохо поддаваясь усилиям постового. Зубинский выстрелил, едва проглянул в амбар яркий свет, но сейчас же был сбит с ног красноармейцем, придавившим его винтовкой поперек груди. В это мгновенье подбежал Кирилл и стал вывертывать из судорожно сжатых пальцев Зубинского плоский холодный браунинг. Сухо треснул еще один выстрел. Потом оружие перешло к Извекову. Зубинского перевернули ничком и заломили ему локти за спину. Красноармеец сказал Кириллу, что снаружи у амбара сложено надранное лыко. Длинной сырой лентой липовой коры Зубинскому скрутили руки. Шубников лежал навзничь, широко разбросив ноги. Смертельная рана в голову была почти бескровной. Постовому красноармейцу пуля поцарапала плечо, рукав его гимнастерки побагровел. Кирилл хотел поднять с пола винтовку. Солдат отстранил его. - Не полагается. Вы, товарищ комиссар, скажите, чтобы меня сменили. Я с поста не могу. Кирилл один привел Зубинского в избу. Только теперь спохватились, что арестованные не были как следует обысканы: у Зубинск