тарелками, больных из палаты Парабукина вызвали на осмотр, оставив его одного. Делалось это впопыхах и сразу внесло волнение, потому что нарушался всем досконально известный больничный порядок. Через некоторое время стеклянную дверь палаты занавесили простыней и на место табуретки у кровати Парабукина поставили стул. А еще через минуту в палату явился незнакомый Парабукину доктор - с бритой головой, в золотых очках, в свежем халате не по росту, накинутом на плечи. Его сопровождал огромный усач, который остановился в дверях и старательно прикрыл простыней все щелки. Когда доктор усаживался перед койкой, халат сполз у него с плеча, и Парабукин увидел жандармский мундир. С давних пор, по службе на железной дороге, Парабукин хорошо знал жандармские чины. Подполковникам полагалось купе первого класса - это были люди неприкосновенных высот. Они держались князьками тех особых уделов, какими была жандармерия в замкнутом от большого мира путейском царстве. Презирая и побаиваясь их, путейцы, от мала до велика, не упускали случая показать превосходство своего сословия над этими устрашителями вокзалов. Кондуктора отворачивались от жандармских унтеров, начальники дистанций старались не замечать ротмистров, начальники дорог нехотя отвечали на приветствия полковников. Лицом к лицу с Полотенцевым, возникшим из докторского халата, Парабукин почувствовал себя возрожденным контроллером скорых поездов. Он словно отодвинул дверь в купе и обнаружил грозного пассажира. Он был готов услышать что-то очень суровое о забытых провинностях, которые привели его с железной дороги в ночлежный дом. Он приподнялся в постели, ошеломленно всматриваясь в подполковника, - исхудалый, в разросшейся, спутанной гриве кудрей. - Продолжай лежать, - приказал Полотенцев. - Во внимание к твоей болезни я лично прибыл снять с тебя нужные мне показания. То, что затем услышал Парабукин, изумило его гораздо больше, чем само появление жандарма. Железнодорожная служба и прошлое Тихона Ларабукина нисколько не интересовали подполковника. Он хотел знать - зачем приезжали в ночлежку Цветухин с Пастуховым, что они требовали от Тихона и с какой целью ходил он к ним во флигель Мефодия. Едва начался допрос, как воспоминание о пасхальном визите странных гостей приобрело в глазах Тихона слепящую окраску. Стало вдруг очевидно, что визитеры приезжали неспроста и, конечно, не с теми намерениями, о которых говорили. Они будто бы искали людей, прославленных ночлежкой, береговых знаменитостей, и Тихон припомнил, что Пастухов назвал этих людей "львами" (и те-те-те! - осенило Парабукина, - вон каких вам нужно было львов!). Тут таилось, конечно, самое главное, и так как Парабукину нечего было скрывать, он тотчас решил, что непременно скроет этот главный разговор о львах. Не станет же он, старый железнодорожник, угождать презренному жандарму! - Ничего не упомню, ваше высокоблагородие, - твердил он. - Пил горькую. - Ну, что же, ты без сознания, что ли, был? - Никак нет, в сознании. Но, однако, в прохождении запойного цикла. - Но все-таки они тебя к чему-нибудь подговаривали? - Так точно, подговаривали кустюм продать. Ольга Ивановна, супруга моя, носила им в театр тряпье. Она у меня тряпичница. - Может, они тебе деньги давали? - Деньги? Не упомню... - А как же ты у Мефодия во флигеле очутился? - Извините, опохмелиться пошел. Когда находит на меня цикл, случается, что я даже, извините, как бы милостыньку прошу. Я к ним обратился, они посочувствовали. - Ну, а взамен они от тебя чего-нибудь потребовали? - Так точно, потребовали. - Ну, ну? - Поднесли мне стаканчик, а потом потребовали, чтобы я, значит, пошел вон. - Экой ты какой, - сказал Полотенцев презрительно. - Ну, а теперь ответь мне без твоих пьяных обиняков: вот когда с тобой это случилось, когда тебя на пристани ушибли, как же это вышло, что около тебя оказался актер Цветухин? Да еще и в больницу тебя доставил, а? За какие это заслуги? - Тут я был без сознания, не упомню. - Опять, значит, в своем непотребном цикле? - Никак нет. К тому времени цикл, благодарение богу, закончился. И это я от тягости перелома ребер потерял ясность памяти. - Либо ты хитрец, каких мало, - проговорил рассерженно Полотенцев, поднимаясь и натягивая на плечи халат, - либо ты просто поганая харя! - Так точно, - подтвердил Тихон, скроив совершенно бессмысленную гримасу, и заросшее, изнуренное лицо его стало отталкивающе-дико. - Вот что, - сказал подполковник, уходя. - Поправишься, будет в чем нужда или выпить захочешь - приходи ко мне, в управление. Да помни, о чем я тебя спрашивал. Да узнай на берегу, кто там у вас прокламации раздавал. Я в долгу не останусь. Понял? "Черта лысого!" - подумал Парабукин с торжеством. Ему стало необычайно легко. Уверенность, что он провел за нос жандарма, веселила его. Взволнованно и юношески расцвело его самомнение: ведь недаром же заявилась к нему этакая шишка, почти - генерал, перед которым расступается в трепете вокзальный перрон. Его высокоблагородие господин подполковник! - поди-ка, будет он утруждаться разъездами ради каких-нибудь незначащих дел! Тихон Парабукин - другое. Тихон Парабукин знаком с господином Пастуховым и господином Цветухиным. А господа эти, без сомнения, отмечены неким вышним перстом, почему за ними начальство и охотится. Тут вот, наверно, и образуется поворот в жизни Парабукина, поднимется его блистательная звезда и сразу зальет перед ним светом новую дорогу. Ему страшно захотелось поделиться с соседями по палате. Но они возвратились на свои койки хмурые и злые. Звонарь лег к нему спиной и скорчился, будто от боли. Парабукин окликнул его, он не отозвался. - Послушай, дубовая голова, - сказал Парабукин. - Что ты от меня скулы воротишь? Раскаешься. Мне как раз счастье привалило, о котором ты намедни рассказывал. Сердце у меня справа оказалось. Слышишь? По-прежнему лежа к нему спиной, звонарь спросил: - Это, что же, доктор по части сердца приходил? - Вот-вот. Сердцевед. Профессор, - захохотал Парабукин. - Погоди. Теперь тебя начнут в ванной мыть, - с желчью произнес сосед, и вся палата принялась смеяться и кашлять от смеха. Тихон обиженно отвернулся к стене. Он уже твердо верил, что, ежели бы дело было достойно насмешек, Парабукина не занавесили бы от чужих взглядов: простыня все еще болталась на двери... В этот день Аночка принесла ему молочного киселька, сваренного Ольгой Ивановной, и он обрадовался дочери, как никогда прежде. Она сидела на краешке железной кровати, он гладил ее тоненькую руку побелевшими от безделья узловатыми пальцами и расспрашивал о матери, о Павлике, о ночлежке. - Трудно матери с вами, - сказал он горько. - Неправильно я жил, дочка. - А как правильно? - спросила Аночка. - Мама говорит, кабы ты не пил... - Пить я не буду, - сказал Парабукин, подумав, и с сожалением вздохнул. - Пить мне теперь здоровье не позволит. Он слегка потянул Аночку к себе и улыбнулся. - Хочешь, чтобы у тебя папка знаменитостью стал? - Это как? - спросила Аночка. - Это как артисты? - Куда артистам! Так, чтобы меня все знали. - На берегу? - На берегу я и так известный. Нужен мне берег! - А где еще? - сказала Аночка, глядя в окно. - Таким, как артисты, ты все равно не будешь. Они богатые. - Нашла богатых! Они по шпалам пешком ходят, а я, когда на дороге служил, на пружинных подушках ездил. - Вот и служи опять на дороге. - Ты маненькая, - задумчиво ответил Парабукин, - ты не понимаешь. Они посидели молча, потом Тихон достал ложку и подвинул Аночке кастрюльку с киселем: - Поешь. Она замотала головой и отсела подальше. Он подцепил на ложку крутого киселя и протянул ей: - Поешь, говорю. Она слизнула кисель, проглотила, закрыла глаза от удовольствия и отсела еще дальше. - Все равно не буду. Это - тебе, - сказала она, - сладкий. Вдруг она опять придвинулась к отцу и спросила: - А про что генерал тебя пытать приходил? - Кто тебе наболтал? - Хожатка сказала. Я там дожидалась, в передней, пока к тебе пустят. Она и сказала. - Расскажи матери, какой я знаменитый: генералы ко мне ездиют! - проговорил он, довольно усмехаясь. Тогда она прошептала испуганно: - Он тебя про Кирилла не пытал? Ты не говори ничего: Кирилл хороший. - Защитник твой, - снисходительно кивнул Тихон. - Не бойся, я не скажу. Зачем мне? Они простились, как всякий раз, когда приходила Аночка в больницу, - тихо и утоленно, и он остался наедине с запутанными, взбудораженными и прежде незнакомыми мыслями... Еще не совсем поправившись, он выписался из больницы в яркий погожий день. Все ему казалось обновленным и нежным - малолюдные дома с прикрытыми от солнца ставнями окон, горячий ветерок, изредка невысоко отрывавший от дороги сухую кисейку пыли. Так чувствовал он себя очень давно, в детстве - удивленно перед всякой мелочью и немного слабо, будто проголодавшись. На перекрестке, около казенной винной лавки, он увидел двух оборванцев. Один пил из полбутылки водку, другой глядел, много ли остается в посуде. - Смотри, обмерит, - ехидно сказал Парабукин. На него не обратили внимания. Он прошел мимо, прикидывая в памяти, сколько времени не пил. Выходило - больше семи недель. Он оглянулся. Пил другой, запрокинув голову и выливая бойкую серебристую струю в разинутый рот. Тихон остановился: проклятая койка - пришло ему на ум. Он испытывал приторную пустоту в поясе, и подкрепиться было бы неплохо. Он нащупал в кармане серебро: как-то Ольга Ивановна, позабыв принести в больницу сахару, дала ему денег. Он зашел в казенку, и, когда вдохнул воздух, насыщенный спиртом, у него задрожали колени. Он купил шкалик, вышел на улицу, выбил пробку и, быстро опрокинув водку в горло, пошел прочь. Но, пройдя два-три дома, решил сдать назад посуду, вернулся и, вместо того чтобы получить за посуду деньги, нечаянно, словно за кого-то другого, попросил еще шкалик. Спрятав бутылочку в карман, он двинулся новой, живой и упругой походкой, рассуждая, как будет в своем углу, за чайничком, разговаривать с женой насчет устройства жизни, которая теперь должна свернуть совсем на иной разъезд. Уже недалеко от ночлежки он сообразил, что если явится с водкой, то Ольга Ивановна, пожалуй, отнимет шкалик. Он завернул под ворота каменного строения и выпил водку не спеша, отдаваясь подирающей все тело знобкой истоме. Домики на улице начали приятно перемещаться перед ним, будто заигрывая, и он одобрительно буркнул под нос: - Жив Парабукин! Ольгу Ивановну он застал с Павликом на коленях. Она только коротко повела на мужа тревожными глазами и тут же закрыла их. - Не рада, что вернулся? - сказал он ущемленно. - Не смотри, что я слабый, нахлебником не буду. Найду новую работу. Будем жить. - Лучше бы ты в больнице остался. Опять за свое: ноги не держат, - всхлипнула Ольга Ивановна, уткнувшись лицом в ребенка. - Эх! Вот она, жития! - припомнил Тихон своего палатного друга. - Не веришь в меня, нет? А я все переиначу, посмотришь! Посуду в кармане он слышал на ощупь, деньги тоже были. Он повернулся и пошел. Ольга Ивановна хотела стать на его пути, крикнула надорванно: - Тиша! - но он бросился бегом между нар, и позади него беспокойно колыхнулась занавеска. Он отправился на берег и запил. В своем старом логове - под сваями пакгауза, на рогожах и мешках, он нашел понимание и чувство, которых ему не хватало: соартельники жалели батю, одни - говоря, что все равно он не жилец на белом свете, другие - обнадеживая, что всякая болезнь должна сплоховать перед винным паром. Опухший, полуголый, он бродил по берегу, появляясь на пристанях, на взвозах, и как-то раз забрел в ночлежку, принеся в ладони гостинцы Аночке - две маковки в палец величиной. Он был мирно настроен, но нес околесицу, больше всего - об артистах, с которыми будто бы был заодно и в то же время - держал их в руках. То вдруг он принимался доказывать первому встречному, что благородство не позволяет ему умереть попусту, то грозил, что потребует за свою шкуру дорогую цену, и, наконец, опять убежал из дому, скитался и пропадал бог знает где, пока неугомонный огненный дух тоски не привел его к Пастухову. Случилось это в сумерки. Цветухин сидел у своего друга, ведя неторопливую, внутренне сторожкую беседу, какая возникает в ожидании вечера между людьми близких переживаний. Он успел тоже побывать на допросе в охранном отделении, будущее представлялось ему разбитым и немилым. Непричастность к делу, которое заглатывало его, точно он попал в струю воды, всасываемую чудовищной тупой рыбой, побуждала все время искать в уме виновников происшедшего, и бесплодность поисков злила, надоедала. Состояние было схоже с тем, что испытывал Пастухов, и это тоже раздражало. Александр Владимирович, услышав стук, пошел открывать дверь и отшатнулся: Парабукин был страшен, - отекшая кожа лица его коричневато тускнела, борода и усы казались наростами жухлой коры, потерявшая цвет рубаха была располосована в ленты от ворота до полы, и сквозь дыры проглядывала светлая волосатая грудь. Он был бос, и топтанье его, когда он тронулся в комнаты, пошатываясь, было неслышным, точно его держал воздух. - Кто вы такой? Извольте уходить, - сказал Пастухов, в испуге отступая. Парабукин продолжал воздушно двигаться, кланяясь и несуразно расшаркиваясь. - Уходите, говорю я! Вы нетрезвы! - прикрикнул Пастухов, стараясь ободриться. - Цветухин. Господин артист. Очень рад, - довольно внятно выговорил Тихон, рассмотрев Егора Павловича и наступая на него. - Имею случай благодарить. За сочувствие. За со-стра-дание к человеку. Очень рад. Благодарю, не ожидал, говорится. А я ожидал. Именно такой благородный акт ожидал. Руку помощи. Другого не может произвести человек ваших рассуждений. Борец за правду и за народ. Понимаю. - Что вы такое порете? - перебил Цветухин. Тихон хотел сесть, но Пастухов оттолкнул кресло. - Вам надо уйти отсюда, слышите вы меня? - отчеканил он, загораживая стол, к которому Парабукин направлялся. - Вам нечего здесь делать. Уходите. - Напрасно скрываете секретные мысли, - сказал Тихон, как будто трезвея. - Я хорошо все понимаю. И не сомневайтесь: унесу в могилу. Господин артист принял участие в пострадавшем Парабукине. И я благодарен. Сопровождали в больницу для лечения, потому что проницательно оценили. Совершенно верно. Тихон Парабукин есть тот лев, который вам требуется. - Нам ничего не требуется, - раздражался Пастухов. - Вы другое, - обернулся к нему Тихон. - У вас, может, свой расчет. Как у покойника вашего родителя. Вы желаете доказать непричастность. Вы человек скупой. Экономический человек. А господин артист - душа и само благородство. - Но что же вам надо? Опохмелиться, да? - спросил Цветухин. Парабукин поклонился, тронув половицу кончиками пальцев, и вдруг, подогнув колени, уселся на пол. - Черт знает что! - воскликнул Пастухов. - Кресла я не достоин и могу на полу, - сказал Тихон с ухмылочкой. - Я пока человек низкого вида, но только пока! Именно. А когда вы разрешите оказать услугу вашему святому делу, тогда я стану на свое настоящее место. Тогда вы не поверите, что тот самый Парабукин перед вами сидел на полу. - Ну, пора кончать, - нервно настаивал Пастухов, - мы все поняли. Говорите - что вам надо. И кончено, кончено! - Извините, наоборот: я сам пришел узнать - чем должен услужить. - Нам от вас ничего не надо. Вставайте, довольно! - Не надо? Ничего? Не-ет, извините. Я понимаю, какое вы делаете испытание, чтобы знать, можно вручить мне тайну или нет. Можно! - громко крикнул Парабукин, воздевая руки и тряся ими над головой. - В эти руки можно вложить вашу дорогую заповедь, и Парабукин унесет ее на своей груди в молчание гроба. Не пророню! Хочу прожить не даром, господа! Хочу сослужить святому делу. Доверьте, доверьте Парабукину! Он есть тот человек, которого вы искали. Все сделаю, на все пойду. Доверьте. - Да вы скажите толком, что хотите? - снова попросил Цветухин. - Господин артист! И вы, господин... Александр Владимирович! Объявляю вам, как перед Евангелием (Тихон опять затряс рукой), как перед крестом животворящим: отдаю себя совокупно с вами на служение революции! - Чушь! Пьяный бред! - заволновался Цветухин, принимаясь ходить по комнате. - Не доверяете? Клятве и честному слову Парабукина не доверяете? Парабукин вас перед жандармом выгородил. Тайну вашу на себя взял, как вы в ночлежку приезжали вербовать людей для подпольного дела! Ни слова не промолвил, а благородно утаил в себе! Пастухов схватил Тихона за плечо, потряс и потянул вверх. - Да ты, братец, просто провокатор, - сказал он. - Вставай и убирайся вон, пока я не позвал городового! - Не прикасаться к личности! - крикнул Парабукин, вскакивая на ноги и вызывающе надвигаясь на Пастухова. Цветухин тотчас стал между ними. Тихон вздумал отстранить его, но он неожиданно перехватил обе руки Парабукина в запястьях и стал сжимать свои пальцы с медленно нарастающей силой. Лицо его острее очертилось, утратив подвижность, он глядел на Тихона в упор. Попробовав вырваться, Парабукин шагнул назад, но Цветухин не выпустил его, а сделал более широкий шаг, приблизился к нему, разводя его руки, почти касаясь всем корпусом его тела и продолжая вдавливать пальцы в запястье. - Пусти. Пусти свои когти! Эх! - застонал Тихон. - Койка высосала парабукинскую силу! Он отступал и отступал все безвольнее, и наконец Цветухин броском толкнул его в дверь. Пастухов наблюдал внезапную сцену недвижимо, со своей алчной, но уравновешенной пристальностью. Он видел, как, заперев дверь, его друг потер и отряхнул ладони, как поднял голову, словно чем-то привлеченный к карнизу потолка. Вероятно, он пережил момент, который давно знал по своим вещим фантазиям и, может быть, снам: вот он встретил злодея, занесшего над ним руку, и он схватил эту руку, сжал ее, поставил злодея на колени и пошел прочь, свободный, величавый. Он мог поднять голову еще выше, потому что устранил злодея не только со своей дороги, но с дороги друга, смотревшего благодарно и любовно... нет! - смотревшего высокомерно, брезгливо, насмешливо - да, да, насмешливо! Пастухов смеялся едва слышно, потом громче, раскатистее, пока смех не превратился в хохот и хохот резко не оборвался. Минута прошла в тишине. - Ты позер, Цветухин, - проговорил Пастухов. - Не знаю. Допускаю. Но ты не мог выгнать это чудовище, а я выгнал. Будто не слыша ответа, Пастухов сказал: - Разве я не говорил тебе, что этот твой кумир, с которым ты носишься, схватит нас за глотку? Мы расплачиваемся за твою позу, за твое оригинальничанье. Дьявол тебя понес в распроклятую ночлежку! - Я не насиловал тебя, Александр. - Надо бы! Но из-за тебя все началось. Из-за тебя я сижу в этой дыре и не могу двинутся. Из-за тебя, может, пойду этапом в места отдаленные. - Послушай, Александр, это уже обидно. Это оскорбительно! - А черт с тобой, оскорбляйся! - бросил Пастухов, с злобой ломая незажигавшуюся спичку. - Я ухожу, Александр, - сказал Цветухин как будто осипшим голосом. - Пожалуйста. - И не вернусь. - Буду очень рад. По крайней мере, ко мне забудет дорогу голытьба и все прочие твои фавориты. Пастухов сел в кресло, лицом к окну, заложив ногу на ногу, и не поворачивался, пока Цветухин, с усилием сдерживая шаги, отыскивал свою накидку, шляпу и удалялся за дверь. Потом он швырнул в угол коробок спичек, вскочил и забегал, завертелся по комнате, что-то восклицая, бурча, отплевываясь, вдруг потеряв без следа обычную картинную внешность. Цветухин, выйдя на улицу, увидел Парабукина, который лежал на тротуаре, спиной к забору, в той удобной расслабленной позе, в какой можно лежать на кушетке, - скрестив ноги, подперев голову рукой и задумчиво глядя перед собою. Кажется, он плакал. В вечернем свете отекшие коричневые щеки его влажно поблескивали. Может быть, он горевал, что ему уже не удастся переиначить свою жизнь, что в его многосносной груди сердце обретается там, где у всех смертных - с левой стороны, - и он не представляет для холодного и усталого мира ничего любопытного. Как знать? Издалека его гривастое, смутное и увлажненное лицо казалось даже красивым. Цветухин недолго посмотрел на него, слегка взмахнул накидкой и перешел на другую сторону улицы. 27 Наконец Вере Никандровне назначили, когда прийти за ответом на прошение. Лиза решила непременно ее сопровождать. В приемной камеры прокурора палаты шел летний ремонт, вход был открыт двором, публике для ожидания отвели коридор с деревянными необитыми диванами. К началу занятий никаких посетителей не было. Прошли, насвистывая, маляры с ведерками, явился служитель и поворчал им в спину, озирая затоптанный пол. Вера Никандровна намеревалась войти в канцелярию, но встретила Ознобишина. Он узнал ее как завсегдатая приемной, сказал, что доложит товарищу прокурора, и просил посидеть. - Вы вместе? - обратился он к Лизе, вдруг задерживаясь. - Да, со мной, - ответила Извекова. - По тому же делу? - Нет, просто нам по пути, и мы зашли. - Извините, кажется, вы Мешкова? Я видел вас в гимназии на выпускном акте. - Да, - сказала Лиза. "Вот я тебя сейчас разоблачу!" - говорил отчетливый взгляд Ознобишина. "Правда, ты ни в чем не повинна и заслуживаешь сострадания", - отзывались взгляду участливые складки вокруг рта. "Но как упоительно сознавать, что уже давно отыскано все то, что ты старалась спрятать", - возражала вкрадчивая усмешка. "Тебе некуда деваться, ты попалась, однако не пугайся, я тебя не трону", - обнадеживал и добродушно утешал благожелательный облик кандидата. - Вы хотите о чем-нибудь спросить? - выговорила Лиза, теряясь от этой молчаливой игры незнакомого лица. - Я только хотел узнать, не по тому ли вы делу, что и госпожа Извекова, - слукавил Ознобишин и, потирая свои немужские ручки, удалился в канцелярию. - Какой странный человек, - сказала Лиза. - Ему, наверно, все известно о Кирилле, правда? Почему вы не спросили? - Я как-то раз обратилась к нему, он сказал: отвечать на вопросы по делам относится к компетенции господина товарища прокурора. Ах, Лиза, - вздохнула Извекова, мягко прижимаясь к ней плечом, как будто ища опоры. - Для меня - это вся жизнь. А для них - только дело. Одно из сотни дел. За поворотом коридора прозвенел высокий смех. Двое молодых чиновников медленно направлялись к выходу. Толстолицый свежевыбритый рассказывал худощавому коллеге, сильно оттягивая его локоть книзу и на каждом шагу останавливаясь: - Тогда что же наш адвокатишка выкидывает? Не моргнув глазом, он просит у председателя суда слова и говорит: что касается статьи, на которую сослался господин обвинитель, то ему следовало бы обратить внимание на разъяснение сенатской комиссии за номером 1215 от десятого мая тысяча восемьсот девяносто девятого года, где этой статье дается совершенно иное толкование. И садится. Суд удаляется на совещание. Обвинитель сломя голову летит в библиотеку и - можешь себе представить? - ни похожего номера, ни такого числа мая месяца в сенатских решениях не обнаруживает. Тогда он кидается в адвокатскую и - понимаешь - вне себя от злости заявляет, что господин защитник ввел суд в заблуждение, ибо сенатского разъяснения, на которое адвокат сослался, не существует в природе! Тогда наш нахал преспокойно отвечает: "Значит, я ошибся. Но об этом, господин прокурор, вам надлежало сказать суду в зале заседаний, а теперь поздно, - ваш темперамент уже не может иметь влияния на дело!" Как тебе нравится, а?! Опять высокий смех на звонком фальцете пронесся по коридору, и худощавый чиновник наконец дотянул на своем локте почти повисшего толстяка до выхода. Как только улеглись отголоски смеха, из поворота коридора, звеня кандалами, появился арестант в сопровождении стражника. Они молча выбрали место наискосок от дивана, который занимали Извекова и Лиза, и уселись спокойно, как люди, привыкшие подолгу терпеливо дожидаться. Арестант был рослый, с красивым узким лицом и умным, но заторможенным взглядом, без движения в матовых зрачках. Небольшой, правильный, как будто срисованный с картинки рот был взят в скобочки горьких морщин, тень непобритой бороды резко подсинивала щеки. Он сидел с раздвинутыми коленями, узенькая цепь свисала из-под суконной куртки между ног, усами расходясь к щиколоткам. Она коснулась пола несколькими звеньями. Стражник рядом с ним был коротышкой. На бедре у него болтался длинный револьвер в черной кобуре, на которой сияющим салом в подробностях обозначалась система оружия - от курка и барабана до огромной мушки. Садясь, стражник передвинул револьвер с бедра на ногу, и кобура достала кончиком до коленки. Он вытер кулаком соломенно-желтые ершистые брови и грозно кашлянул. Оба они стали глядеть на женщин. Лизу взволновал остановившийся на ней взгляд арестанта. Неподвижная, притягающая, бессветная глубина его зрачков пробуждала одновременно страх и какое-то почитание. Молодой, видимо очень сильный, человек о чем-то неотступно думал, но лицо его словно навсегда отказалось выражать ход размышлений. Оно не было мертво, оно было живо, но той живостью без перемен, какая бывает на портрете. Лизе пришлось употребить очень трудное усилие, чтобы оторваться от глаз необычайного человека. Обернувшись к Вере Никандровне, она увидела, что та тоже смотрит на арестанта и также не может оторваться. Тогда Лиза, с боязнью и неодолимой тягой, опять перевела взор на арестанта и внезапно заметила, как его рот чуть-чуть утратил свою нарисованную правильность и сделался до-детски злым. Она вдруг шепнула Вере Никандровне: - Можно для него что-нибудь сделать? - Что-нибудь дать? - не поняла Извекова. - Да, да. У меня ничего нет. У вас есть? Вера Никандровна открыла ридикюль. - Только вы, вы! Я не могу, - сказала Лиза. Вера Никандровна осторожным голосом спросила у стражника: - Разрешается подать... ему? - Христа ради? Христа ради можно, - согласился стражник покровительственно. Извекова приблизилась к арестанту. Он протянул руку и взял деньги, не проговорив ни слова, а только сдвинув коленки, в кандалы как будто сказали за него, на своем языке, что он хотел. - Сколько? - поинтересовался стражник. Арестант разжал кулак. Стражник пальцем пересчитал на его ладони деньги и мотнул головой, разрешая спрятать. - Поди купи махорки, - сказал арестант, нехотя шевеля губами. Стражник почесал лоб, сдвинул фуражку на затылок и потом - солидно водворяя ее на положенное место: - А потребуют к следователю? - Дай бог - к обеду. - Смотря как, - усомнился стражник. - Без тебя дверь, что ли, не найду? - сказал арестант, немного подумав. - Ты найдешь. А с меня спросят: где конвоир? Они разговаривали, не глядя друг на друга и по-прежнему рассматривая женщин. Стражник придержал одной рукой револьвер, другой вытащил из кармана жестяную коробку и щелкнул по ней ногтем. Открыв, он поставил ее на сиденье и вместе с арестантом начал свертывать цигарку. Ничего на свете будто не существовало для них, кроме закуривания: серьезны и благоговейны были их движения, точно под руками у них находился жертвенник, а не облезлая жестянка из-под монпансье. Уже кончая курить, стражник проговорил в таком спокойствии, будто разговор и не прекращался: - Пойдем домой - купим. - Домой? - сказала удивленно Лиза, обращаясь наполовину к Вере Никандровне, наполовину к стражнику. Он блаженно ухмыльнулся, как дед, шуткой напугавший ребенка, и пояснил со снисхождением: - К себе в тюрьму, барышня. Вера Никандровна, как всегда - в волнении, прижала руки к груди и, подавшись вперед, почти привстав с дивана, заторопилась: - Вы извините, я хочу спросить. Не скажете ли... Что может означать, если... Вот у меня сын временно в заключении. И до сих пор разрешалось приносить для него белье. И теперь вдруг запретили. Вы не скажете... почему такое... - Это смотря как, - ответил стражник. Арестант покосился на него свысока и спросил: - Он - политика или уголовный, сын-то? - Нет, что вы, - какой уголовный! - испугалась Вера Никандровна. Арестант глядел на нее, и по-прежнему лицо его было красиво и немного злобно в неподвижной правильности черт. - Про политику - не знаю. А у нас перестают принимать с воли, когда назначат в этап либо если в карцер посадят. - В карцер - соответственно, - подтвердил стражник. - Боже мой, - вырвалось у Веры Никандровны, и Лиза в страхе остановила на ней глаза. Какие-то дамы пришли со двора, за ними ввели нескольких арестантов, и помещение заполнил стук грубых чеботов, тяжелый запах ношеного сукна. Народ рассасывался комнатами, поворотами коридоров, - лабиринтом большого старого здания. На смену исчезнувшим входили новые люди, и уже непрерывно нарастало движение на потребу заработавшей огромной неуклюжей машины, которая пожирала вместо топлива просителей, подсудимых, обвиняемых, свидетелей, жалобщиков, истцов. В момент большого оживления, точно возникнув из него, показалась фигура Пастухова. Как повсюду, куда бы он ни явился, Александр Владимирович сразу обратил общее внимание своей осанкой - непринужденной, утверждавшей себя, как отрадная самоцель. Все, кто находился в коридоре, следили, как он выступал, а он, наверно, не заметил бы никого, если бы Вера Никандровна порывисто не встала с дивана, когда он проходил. - Здравствуйте, Александр Владимирович, - сказала она в том взволнованном просительном тоне, какой у нее все чаще прорывался последнее время. - Будьте так любезны: стало ли вам известно - по одному ли делу с моим Кириллом вас беспокоят или что другое? У Пастухова быстро вздернулись щеки, образовав обычную непроницаемую, гипсовую улыбку, и он отвел взгляд на Лизу. В то же время он бегло пожал руку Извековой и слегка неряшливо пропустил через приоткрытые зубы не совсем внятные слова: - Видите ли. Совершенно ничего нельзя разобрать. Впечатление - что я попал в Китай. Кланяются, говорят - не беспокойтесь, но я не могу понять - что этим крючкотворам нужно? Факт тот, что меня тянут по какому-то делу. Он все смотрел на Лизу, и она по-гимназически поднялась. - Мы знакомы, - полу спросил он, расшаркиваясь, - тут так темно. Простите... Вы тоже к товарищу прокурора? - Да, меня должны сейчас вызвать, - сказала Вера Никандровна. - Мы тут давно. Он понял, что если они пройдут первыми, то его положение затруднится уже тем, что он будет вторым, и ему откажут в просьбе легче. Его щеки поднялись выше. - Извините, вы не против, если я пройду раньше вас? У меня отчаянно болит голова. Я не спал всю ночь. Вера Никандровна согласилась без колебаний, даже поспешно, и он с большой живостью проследовал в канцелярию. Он пробыл там недолго и вышел словно подмененный: вся картинность его увяла, он ступал редкими, скучными шагами. Он подсел к Извековой и выдохнул, отдуваясь: - Просили подождать. Подождать - это вежливость чиновников. Рассмотрев арестанта усталым, но ненасытным своим взглядом, он подоткнул большим пальцем нижнюю губу и хитро усмехнулся Лизе: - Вот так вот закуют в железны кандалы и двинут по Владимирской дорожке. И ничего не поделаешь! Черт знает что! - Вы, собственно, о чем хлопочете? - спросила Извекова. - Чтобы сняли подписку о невыезде. Я же не могу тронуться с места. Как квашня - с печки. Дикость! Просил, чтобы принял прокурор, мне отвечают - не полагается. А что полагается? Напишите прошение, прокурор рассмотрит. Дикость! - Знаете, - вы совершенно правы! - словоохотливо начала Вера Никандровна, готовясь посвятить Пастухова в историю своих хождений, но в эту минуту ее пригласили в канцелярию. Ознобишин проводил Извекову до кабинета товарища прокурора. Вера Никандровна знала эту комнату - с окнами в полотняных шторах, с внушительным столом посредине, с тремя креслами в отдалении от него и с чиновником, похожим на нерушимую принадлежность кабинета. Привстав, он показал на кресло и опустился не сгибаясь. На белом его кителе не заметно было ни одной складки. Сейчас же, как только Вера Никандровна села, он заявил, вытачивая раз навсегда отобранные слова: - Его превосходительство господин прокурор палаты наложил на вашей просьбе резолюцию: отказать ввиду отсутствия основания для смягчения меры пресечения. Он взглянул на Извекову. Она молчала, немного побледнев. - Вы имеете что-нибудь спросить? - Совсем? Окончательно? - Вы просили об освобождении вашего сына из-под стражи на поручительство, указав основанием болезнь. Основание отсутствует. Ваш сын здоров. - Окончательно? - тихо повторила Вера Никандровна. - То есть что - окончательно? Сейчас он здоров. Если заболеет, основание, очевидно, возникнет. - Я хочу знать - неужели больше никакой надежды? - Содержание под стражей остается в силе до конца судебного следствия и приговора по делу. - Но как же теперь быть? - сказала она с беспомощной простотой. - Можете просить об освобождении под залог. - Да? - всколыхнулась и вся как-то затрепетала Вера Никандровна. - Но как, как это сделать, будьте добры?! - Прошением на имя его превосходительства. - Нет, я хочу сказать, - ведь это же деньги? - Денежный залог. - Я понимаю. Но я хочу спросить - сколько? Сколько надо денег? - Сумма залога будет определена, если его превосходительство найдет возможным смягчить меру пресечения. - Но я ведь должна знать - что это такое? Сколько надо денег? Несколько сот рублей или, может быть, тысячу? - Я могу сказать только на основании прецедентов, ничего не предопределяя. Несколько тысяч. В практике - редко более десяти. - Позвольте, - сказала Вера Никандровна, детски-изумленно улыбаясь и вздергивая морщинки на лбу, - откуда же я могу взять? Ведь у меня нет. Товарищ прокурора снова приподнялся: - Вы извините, но вопрос настолько личный, касающийся, собственно, только вас, что я... Он скупо развел руки, одновременно наклонив голову. - Благодарю вас, благодарю, - с прихваченным дыханием сказала Вера Никандровна и маленькими, частыми шагами ушла из кабинета. Лиза дожидалась у самого входа в канцелярию. Они миновали арестанта со стражником, уже не заметив их наблюдающих чужих глаз. Пастухов куда-то исчез. Диван заняли новые люди. Во дворе было много света. Растерянно брели в небе отставшие от толпы некучные облака. Их яркой белизне вторили на земле перепачканные мелом бочки, носилки, огромный ящик с разведенной бирюзовой известью. Убеленные с головы до ног маляры пылили алебастром, занимаясь своей стряпней. Рядом лежал невысокими штабелями тес. Дойдя до него, Вера Никандровна и Лиза сели на доски, как будто раньше сговорившись. В их молчании, не нарушенном ни одним звуком, заключалась остро угадываемая друг в друге боязнь признаться, что произошла решительная, возможно, непоправимая перемена в судьбе дела, ради которого они сюда пришли. Они мучились молчанием и все-таки безмолвствовали, не зная, как лучше в эту минуту пощадить друг друга. Белая пыль тонко окутывала их, они глотали ее, но даже не думали подвинуться в сторону, уйти со двора, подальше от этого дома, точно приковавшего к себе все их ожидания. Они глядели на бесстрастный фасад с прямыми линиями окон, рассаженных одинаковыми простенками, но вряд ли отдавали себе отчет - куда смотрят, так же как не понимали - зачем сидят в пыли. - Эй, барышни, попортим шляпки! - с удовольствием крикнул веселый маляр, вывалив мешок извести в ящик и отскочив от густой белой тучи. Словно внезапно разбуженная, Лиза спросила: - Что-нибудь случилось? - Нет-нет, - тотчас отозвалась Вера Никандровна, - наоборот. Наоборот! Мне сказали - он совершенно здоров. Слава богу. - А как же просьба?.. Его не отпустят? - Кирилла? Нет. То есть его отпустят, непременно отпустят, но только не так... не на поруки, а под залог. Понимаешь? - Под залог? А что же надо заложить? - Нет, ты не так понимаешь. Ничего не надо заложить. Или - нет. Надо заложить деньги. Дать, внести сколько-нибудь... некоторую сумму. И тогда его отпустят, понимаешь? - Его отпустят за деньги? - Ну да. Надо внести деньги. Потом их, конечно, вернут назад. Понимаешь? Когда его совсем оправдают. - А зачем же вносить, если их потом все равно вернут? - Не все равно. А только если... когда его оправдают. Ну, как ты не понимаешь! Ну, залог, понимаешь? - Понимаю, - сказала Лиза чуть-чуть испуганно и с обидой. - Я понимаю. Значит - только пока временно. - Ну да - пока. - А за сколько его согласны отпустить? - Да вовсе не согласны, - раздраженно воскликнула Вера Никандровна и вдруг обняла Лизу и прижалась щекой к ее щеке. - Ну, ты прости меня, милая, прости. Ну, это - такая форма. - Да я же говорю, что понимаю, что это - форма, - с еще большей обидой, но в то же время растроганно ответила Лиза, почувствовав, как защипало в глазах. Почти сразу они заговорили необычайно трезво, сосредоточенно. - Надо написать прошение, - сказала Извекова, - и главное, подумать, откуда взять денег. - Ну, давайте подумаем. - Да. У меня есть некоторые вещи. Очень хорошие. Можно отнести в ломбард. И кое-что продать. Есть обручальные кольца... - Я тоже могу дать кольцо. У меня - с аквамарином. Я все равно не ношу, и дома не узнают, - торопясь, сказала Лиза. - А потом ведь можно будет выкупить? - Конечно, - подтвердила Извекова. - Но это все-таки очень мало. - А сколько нужно? - Надо довольно много. Господи! Что я говорю! - с неожиданным отчаянием вскрикнула Вера Никандровна. Она облокотилась на колени, согнувшись, охватив голову затрясшимися руками. - Ведь надо много, много тысяч! Где, где их взять, боже мой?! - Ну, не волнуйтесь, - слабеньким голоском остановила Лиза, - давайте спокойно подумаем. - Ах, родная моя! Что же тут думать! Ведь это под силу только богатому человеку. Такому, как твой отец. Может быть, еще богаче! Вот если бы отец твой иначе относился к нашему бедному Кирюше! Если бы он ничего не имел против вашего брака. Он помог бы, наверно помог бы, - правда? Ведь не враг же он тебе, правда? - Наверно, - сказала Лиза куда-то в сторону, будто отвечала себе. - Но, вы знаете... я вам не говорила... он готовит мне будущее на свой лад. - Замуж? - спросила Вера Никандровна, распрямившись и быстро подсовывая волосы под шляпу. Лиза качнула головой. - А мать? Твоя мать, - неужели она тоже? - Мама - нет. Но надо знать отца. - Ему же известно, что вы с Кириллом любите друг друга! - с жесткой ревностью проговорила Извекова. - Как же он может принуждать? - Он всегда принуждает. Самого себя и других - всех одинаково. Вере Никандровне показалось, что хорошо знакомая, близкая ей девушка, только что сидевшая рядом, вдруг исчезла. В замерзшем и как-то поблекшем существе она увидела упрямую, непосильную борьбу за решение, которое не поддавалось. Если бы Лизу спроси