еляют! В расстрел я почему-то не верил -- но и не сомневался, что дадут 10 лет. Признаваться же в том, о чем не только не говорили, но и не думали, не хотелось. Сейчас-то приятно было бы подтвердить: да, готовили покушение. И корреспондент молодежной газеты восхитился бы: "Вот, были ведь отважные молодые ребята, готовые рискнуть жизнью!.." (Я такое читал). Возможно, где-то и были -- но не мы. И мы не сознавались. Тогда следствие усилило нажим. Именно на этом этапе меня попробовали дожать бессонницей. Делалось это так. По сигналу отбой я начинал стаскивать сапог, но в этот момент открывалась "кормушка" -- оконце в двери моей одиночки -- и надзиратель негромко приглашал: "Без вещей" (Это значило "на допрос"; еще одно проявление бессмысленной лубянской конспирации). Меня приводили на допрос к Макарову и начиналась обычная бодяга: -- Ну, Фрид, будем давать показания? -- Я вам все рассказал. -- Колись, Фрид, колись. Вынимай камень из-за пазухи. -- 26 -- -- Все, что было, вы уже знаете. -- Ну, подумай еще, подумай... Знаешь, что сказал великий гуманист? -- Знаю. "Если враг не сдается, его уничтожают"... Но я-то не враг. -- Ничего, мы из тебя сделаем антисоветчика! -- Конечно. Это как помидор: сорвали зеленый, в темном месте дозревает. -- Поменьше умничай. Кто кого сгребет, тот того и у-у... Знаешь, как там дальше? Я знал. Отвечал без радости: -- Ну вы, вы меня сгребли. -- А следовательно?! -- веселился Макаров. -- Колись, Фрид! (Или для разнообразия: "телись, Фрид") Мы не таких ломали! И так далее, до бесконечности -- вернее, до утра. Он еще успевал почитать газету, поговорить с женой по телефону -- вполголоса и в основном междометиями, выпить свой несладкий чай. А под конец, глянув на часы, отпускал меня: -- Иди пока. И думай, думай. Меня отводили в камеру, я стаскивал сапог -- но до второго дело не доходило; надзиратель объявлял: -- Подъем! Это значило, что весь день я должен был сидеть на узкой койке, не прислоняясь спиной к стене и не закрывая глаз. Днем спать не разрешалось, за этим надзиратель следил, то и дело заглядывая в глазок -- "волчок" на тюремном языке. Стоило мне закрыть на секунду глаза, вертухай начинал теребить заслонку волчка: -- Не спитя! Не спитя! -- 27 -- Можно было, конечно, гулять по камере, но в одиночке на Малой Лубянке особенно не разгуляешься: узкая келья в подвале или полуподвале, от двери до стены два метра двадцать, расстояние между койкой и боковой стенкой сантиметров пятьдесят. Окна нет вовсе, неярко горит лампочка за решеткой над дверью -- тоже заключенная... На душе погано. Так проходил день. Дождавшись команды "отбой", я стаскивал сапог -- и повторялась сказка про белого бычка: вызывали на допрос, Макарка спрашивал, не готов ли я дать чистосердечные показания, советовал телиться -- и так до следующего утра. На третий день я забеспокоился. И тут судьба дала мне мой шанс -- в лице тюремного врача. Раз в неделю, а может и чаще, камеры обходил испуганный человечек с рыжим как веснушка пятном во всю щеку. Задавал всегда один и тот же вопрос: "Клопы есть?" -- и спешил покинуть камеру, боясь, видимо, что его заподозрят в сношениях с арестантами. Прежде, чем врач выскочил в коридор, я успел проговорить: -- У меня температура. Он сунул мне градусник и вышел. Дверь одиночки захлопнулась. Вспомнив опыт школьных лет, я незаметно нащелкал температуру -- ногтем по головке градусника. Врач вернулся, посмотрел на термометр: 37,7 (набивать больше я остерегся). И позволил мне лежать два часа. На мою удачу -- может быть, из-за незначительности послабления -- следователю об этом не доложили. А полагалось бы. Потому что за два часа я отлично высыпался. Приходил на допрос и чуть не валился со стула, симулируя крайнее изнеможение -- но подписывать протокол о террористических намерениях все равно отказывался. -- 28 -- Теперь уже забеспокоился Макарка. -- А ну, сними очки, Фрид! Ты сидя спишь. -- Не сплю. -- Я снимал очки и смотрел на него широко открытыми глазами. На пятый день он сказал: -- Нет, точно, ты спишь. Не может человек не спать пять суток! -- Может. Продержите меня еще дней десять, и я вам что угодно подпишу. А пока что я в здравом уме и повторяю: никаких разговоров о терроре мы не вели. И Макаров отступился. Не думаю, чтоб он пожалел меня. Пожалел себя: надвигались майские праздники и, конечно же, хотелось погулять два-три дня. А я радовался: перехитрил их! Маленькая, а победа... К вопросу о терроре мы с Макаровым вернулись месяца через полтора. Он показал мне протоколы допросов четырех ребят -- вернее, только их подписи и ответы на вопрос, был ли в присутствии Фрида разговор о желательности насильственной смерти Сталина. Уж не знаю, какими способами он и другие следователи выбили из них нужный ответ, но только все четверо подтвердили: да, такой разговор был. -- Видишь? -- грустно сказал Макарка. -- Так чего же упираться? Ты изобличен полностью, поверят четверым, а не одному. Давай, подписывай. И я смалодушничал, подписал такое же признание. Но странное дело: после этого я почувствовал даже какое-то облегчение. Теперь мне было все равно -- хуже быть уже не могло. Так же думали и мои однодельцы. Легче стало и следователям. Главное признание было получено, -- 29 -- оставалось только проверить драматургию, свести несколько линий в один сюжет, распределить роли -- кому главную, кому -- второго пла- на. Например, про Юру Михайлова, самого младшего из нас, в одном из протоколов было написано: "Михайлов сам не высказывался, но поддерживал наши антисоветские выпады криками "Так! Правильно!" (Смешно? Но эти крики обошлись ему в восемь лет. Из лагеря он при- вез туберкулез, шизофрению и умер через несколько лет после выхода на свободу, совсем молодым). Изредка в следовательских кабинетах появлялись прокуроры. Но узнавали мы об этом только в конце допроса, подписывая протокол. Рядом с подписью следователя стояло: военный прокурор такого-то ранга такой-то. Или они были советники юстиции?.. Фамилию одного я запомнил: Дорон. Кажется, о нем с похвалой отозвался недавно кто-то из огоньковских авторов. Не знаю, не знаю... Поведением эти представители закона не отличались от следователей: вопросы задавали тем же издевательским тоном, так же презрительно улыбались, так же топили нас... Шайке террористов полагался атаман. Так следователи и ставили вопрос: "Кто в вашей группе был вожаком?" По сценарию эта роль отводилась Сулимову. Но тут произошла накладка: кроме Володьки еще двое или трое на этот вопрос ответили: "Я". Это было легче, чем валить главную вину на другого. У меня хоть было формальное основание: собирались-то чаще всего в моей квартире. А вот у Юлика Дунского никаких оснований не было -- кроме врожденной порядочности. По-моему, наши протоколы с этим ответом не вошли в дело, а сулимовский остался. Случалось, что кто-то из подследственных, устыдившись, брал назад особо нелепое признание. Так, Светлана Таптапова, девушка, -- 30 -- которую я видел один раз в жизни, показала на допросе, что я чуть ли не вовлек ее в антисоветскую группу. (И когда бы только успел? Мы ведь с ней на том дне рождения только поздоровались и попроща- лись). Но через несколько дней она объявила, что это неправда, она Фрида оговорила -- и следователь занес ее слова в протокол. А чуть погодя в новом протоколе появилось новое признание: "Я пыталась ввести следствие в заблуждение. Искренне раскаиваюсь в этом и подтверждаю свои первоначальные показания в отношении Фрида". Все это я прочитал, когда знакомился с делом при подписании 206-й -- об окончании следствия. И подумал: бедная девочка! Зачем упиралась? Только лишнее унижение. Все равно -- нажали посильней, заставили. Следователей должны были радовать такого рода завитки: они украшали дело, придавали ему правдоподобие. Так же, как обязательная подпись подследственного после зачеркнутого слова -- скажем, "во вторник" исправлено на "в среду": "исправленному верить". Это как бы подсказывало будущему историку: видите, какая скурпулезная точность? Значит, и всем их признаниям следует верить... Фарисейство, очень типичное для страны с замечательной конституцией и полным отсутствием гарантируемых ею прав и свобод. Вот со мной получился маленький конфуз. Уже когда все было записано и подписано -- да, хотели стрелять или бросить гранату из окна квартиры, где жила Нина Ермакова, -- меня вызвал на допрос Макаров. Вопреки обыкновению, он не стал вести со мной долгих разговором, а молча настрочил протокол очень короткого допроса -- допроса, который даже и не начинался. В нем был только один вопрос и один ответ: ВОПРОС: Куда выходили окна квартиры Ермаковой? ОТВЕТ: Окна выходили во двор. -- 31 -- -- Подпиши, -- хмуро сказал Макаров. Мне бы обрадоваться -- а я возмутился: -- Э, нет! Этого я подписывать не буду. -- Почему? -- На Арбат выходят окна, я вам сто раз говорил. Знаем мы эти номера: сейчас -- подпиши, а завтра -- "Фрид, вы напрасно пытаетесь ввести следствие в заблуждение. Показаниями соучастников вы полностью изобличены, окна выходят на правительственную трассу..." Не хочу я никого никуда вводить. Я сразу так и сказал: выходят на улицу!.. -- Во двор они выходят. -- Нет, на улицу. -- Во двор, Фрид, я там был, в ее квартире. -- Если вы там были, сообразите сами: вот входим в подъезд, поднимаемся по лестнице, направо дверь Нининой квартиры; проходим по коридору, налево комната -- и окна глядят на улицу, на Арбат. Макаров заколебался. Прикрыл на секунду глаза, вспоминая. Прикинул в уме и растерянно посмотрел на меня. -- Действительно. Если считать по-твоему, то получается, что на улицу. Но я тебе даю честное слово: окна выходят во двор. Я там был! Честно! И я поверил -- чувствовал, что он не валяет дурака, а говорит всерьез. Подписал протокол и вернулся в камеру. Весь день думал: как же так? В чем ошибка? И вдруг меня осенило: ведь на каждый этаж ведет не один, а два марша лестницы. Поднялся по одному, повернулся и пошел вверх по другому. И то, что было справа, оказалось слева -- и наоборот. Конечно же, окна выходят во двор! Но все дело в том, что ни разу никто из нас не глядел в эти -- 32 -- окна: во-первых, они были наглухо закрыты светомаскировочными што- рами из плотного синего полукартона -- шла война; а во-вторых, не к чему нам было глядеть: не собирались же мы, в самом деле, убивать Сталина. Возможно, следователям, поверившим нам на слово, что окна смотрели на Арбат, вышел нагоняй от начальства: почему не проверили сразу? Пришлось вносить уточнение. Впрочем, на наших сроках это никак не отразилось; никто больше не вспоминал о мелком недоразумении, и все террористы получили по причитавшемуся им "червонцу" -- 10 лет ИТЛ, исправительно-трудовых лагерей. Да мы и сами не придавали этой путанице большого значения. Во двор, не во двор -- какая разница?***) Во всяком случае, на очной ставке с Сулимовым, когда он рассказал, что по его плану должны были из окна Ермаковой бросить в проезжающего Сталина гранату, но Фрид предложил стрелять из пулемета -- я спорить не стал. Сказал: -- Этого разговора я сейчас не помню, но вполне допускаю, что он мог быть. Очную ставку нам устроили не в начале, как полагалось бы, а в самом конце следствия. Ведь целью ее было не установить истину, а наоборот, запротоколировать совпадение наших лже-признаний -- к этому моменту весь сценарий был уже коллективно написан и отредактирован. Вид у Володи был несчастный, лицо худое и бледное: у него на воле никого не осталось, арестовали по нашему делу и жену, и мать, так что он сидел без передач. А у меня в кармане был апельсин -- витамины, присланные мамой. И я, подписав протокол, попросил разрешения отдать этот апельсин Сулимову. -- 33 -- -- Лучше не надо, -- мягко сказал Володькин следователь... Самыми легкомысленными участниками сколоченной на обеих Лубянках "молодежной антисоветской террористической группы" были, думаю, я и Шурик Гуревич. Когда нас свели на очной ставке, мы забавлялись тем, что ответы диктовали стенографистке не человеческим языком, а на безобразном чекистском жаргоне: -- Сойдясь на почве общности антисоветских убеждений, мы со своих вражеских позиций клеветнически утверждали, что якобы... Стенографистка умилялась: -- Какие молодцы! Говорят, как пишут!****) А вот об очной ставке с Юликом Дунским у меня осталось странное воспоминание. Иногда мне кажется, что здесь какая-то аберрация памяти. Было это уже перед подписанием 206-й статьи -- об окончании следствия. Равнодушно повторив все, что было сказано раньше на допросах и поставив подписи, мы попросили разрешения проститься -- и они разрешили. Мы обнялись, поцеловались -- и расстались, как нам казалось, навсегда. Мне почудилось, что на лицах следователей мелькнуло что-то вроде сострадания... Или мне все это только привиделось и не было такого? Как они могли разрешить? А вдруг я, подойдя близко, кинусь на Дунского и перегрызу ему горло? Или он выколет мне пальцами глаза?.. Да нет, наверно было это. Ведь знали же они прекрасно, что ни за что, ни про что отправляют мальчишек в лагеря...*****) -- 34 -- Примечания автора *) Шинель мне досталась так. Когда я в первый раз отправился в армию, отец, подполковник медицинской службы, дал мне свою офицерскую. На Ярославской пересылке я ее проиграл в очко приблатненным ребятам-разведчикам и получил на сменку новенькую солдатскую. Тогда я огорчился, а ведь оказался в выигрыше: солдатская шинель в сто раз удобней для походной -- и тюремной -- жизни. В отличие от офицерской, она не приталена; расстегнешь хлястик -- вот тебе и одеяло, и матрац. В тот первый раз из Ярославля меня вернули в Москву, "в распоряжение военкомата", а через несколько дней послали в Тулу. Куда я приехал, уже известно. **) Карцеры, в которых я побывал на обеих Лубянках, это каморки в подвале, примерно метр на полтора, без окна, с узенькой короткой скамейкой, на которой и скрючившись не улежишь. Дают 300 граммов хлеба и воду; на третий день полагается миска щей. Но забавная и приятная деталь: по какому-то неписанному правилу -- скорей всего, традиция царских тюрем -- эту миску наливают до краев. И дают не то, что в камеры -- одну гущу!.. Говорят, были карцеры и построже -- холодные, с водой на полу. Но я в таких не сидел. ***) Про эпизод с окном, выходящим не туда, мы с Дунским рассказали Алову, Наумову и Зорину. К нашему удовольствию, они использовали его в своем сценарии "Закон". ****) "Якобы, клеветнически" -- главные слова в протоколах. Если кто-то утверждал, например, что Сталин диктатор, то утверждал, разумеется, "клеветнически", а слово "диктатор" предварялось обязательным "якобы" -- словно составляющий протокол дважды открещивался от богохульника: чур меня, чур! -- 35 -- *****) Они отправили в лагеря не одних мальчишек. По делу проходили еще три девчонки и одна пожилая женщина. Вот состав участников "группы": 1. Сулимов Владимир Максимович. К моменту ареста инвалид войны, помощник режиссера на "Мосфильме" (Поступал во ВГИК, но не прошел: сказал на экзамене Григорию Александрову, что ему не нравятся его комедии). Получил 10 лет с конфискацией имущества. Умер в лагере. 2. Сухов Алексей Васильевич. Умнейший был парень, наверно, самый одаренный из всех -- но не простой, "с достоевщинкой". Получил 10 лет, умер в лагере. Вскоре после нашего ареста на Лубянку попал и Лешкин младший брат, школьник Ваня. Этому повезло больше: отсидел свое и вернулся домой -- возмужавший, красивый. 3. Гуревич Александр Соломонович. Перед арестом -- студент-медик. Отбыв 10 лет в лагере (где познакомился со своим тезкой Солженицыным) и еще два года на "вечном поселении", вернулся в Москву и переменил профессию -- стал экономистом. До тюрьмы был женат, но жена не дождалась его. Шурик женился снова: сначала в ссылке на очень славной полуяпонке-репатриантке. Потом развелся и женился на москвичке. Уехал с ней и маленькой дочкой в Израиль, где и умер -- на десятый день новой жизни. 4. Дунский Юлий Теодорович. Мой одноклассник. Как и я, до ухода в армию -- студент сценарного факультета ВГИКа. 10 лет в лагерях и 2 года на "вечном поселении". Вернувшись в Москву, мы закончили институт и стали сценаристами. Женился Юлий поздно, но счастливо. В последние годы жизни он тяжело болел (астма и последствия лечения кортикостероидами), очень страдал и в марте 1982-го года застрелился, не дожив четырех месяцев до 60-ти лет. -- 36 -- 5. Фрид Валерий Семенович. Это я. 10 лет в лагере и два -- в ссылке. 6. Михайлов Юрий Михайлович. До ареста студент-первокурсник режиссерского факультета ВГИКа. Ему ОСО дало поменьше: восемь лет. Отбыв срок, вернулся в Москву совсем больным и вскоре умер. 7. Бубнова Елена Андреевна. До ареста -- студентка ИФЛИ. Срок -- если не ошибаюсь, 5 или 7 лет -- отбывала не в лагерях, а на Лубянке. После освобождения работала в московском Историческом музее, ушла на пенсию -- а в этом году, я слышал, умерла. 8. Левенштейн Виктор Матвеевич. До тюрьмы -- студент Горного института. Школьное прозвище "Рыбец" (мама имела неосторожность назвать его при однокласниках рыбонькой). В протоколах это превратилось в подпольную кличку. Получил пять лет, отбыл их. Работал в Москве, канд.тех.наук. Эмигрировал в США. 9. Таптапова Светлана -- отчества не помню. Срок пять лет. Сейчас, насколько мне известно, в Москве, логопед, доктор медицинских наук. 10. Каркмасов Эрик. Об этом своем "сообщнике" ничего, кроме имени, не знаю: ни разу в жизни не видел. Он был приятелем Сулимова. Получил, кажется, пять лет. 11. Ермакова Нина Ивановна. До ареста студентка Станкоинструментального института. Срок -- три года. Попала под амнистию 1945-го года; освободившись из лагеря, была выслана в Бор, пригород Горького. Там познакомилась со своим будущим мужем -- тогда доктором физико-математических наук, а теперь академиком В.Л.Гинзбургом. Живет в Москве; мы дружим и время от времени видимся. 12. Левин Михаил Львович. Он на год старше остальных и к моменту ареста кончал физфак МГУ; несданным остался один только экзамен. Изъятая у него при задержании "Теория возмущений" очень об- -- 37 -- радовала чекистов, но оказалось -- математический труд. Миша полу- чил 3 года. Срок отбывал на одной из "шараг" -- спецлабораторий. В 45-м освободился по амнистии, был сослан в Бор; потом работал в Тюмени, затем в Москве. Профессор, доктор физико-математических наук, отец трех детей. Эрудит и человек многих талантов, он был всю жизнь окружен друзьями, поклонниками и поклонницами. Этим ле- том умер -- несправедливо рано. 13. Коган Марк Иосифович. В детстве его звали Монькой (а в протоколы вошло: "подпольная кличка -- Моня"). До тюрьмы -- студент юридического института. Получил 5 лет, отбыл их, работал юрисконсультом в Кзыл-Орде, окончил заочно два института. Женился на девушке, с которой познакомился в лагере. Сейчас женат на другой; отец двух детей и дед двух внуков, а кроме того кандидат юридических наук и один из самых авторитетных московских адвокатов. 14. Сулимова Анна Афанасьевна, мать Володи. Ее отправили не в лагерь, а в ссылку, где она страшно бедствовала -- по словам моей мамы, даже милостыню просила. В наше "дело" она попала, по-видимому, из-за того, что дома у них хранились драгоценности -- приданое ее сватьи, матери Лены Бубновой. Та, говорили, до того как выйти за революционера, была замужем за кем-то из миллионеров Рябушинских. Ленину мать посадили заодно с Бубновым: драгоценности остались дочери. А Володина мать уцелела. Она вела хозяйство, изредка продавая по камешку: деньги нужны были -- ведь война, цены на продукты бешеные. Будь Володькина воля, он бы живо разбазарил все богатство -- проел и пропил бы вместе с нами. Но мама не позволила. Чекисты об этом знали и конфисковали драгоценности, не оставив на воле никого из Сулимовых. Просто и остроумно. -- 38 -- Наверное, нужно объяснить, почему Особое Совещание -- ОСО -- не стригло всех под одну гребенку: в нашем деле мера наказания варьирует -- от 10-ти с конфискацией до ссылки. Во-первых, даже для правдоподобия надо было выделить "террористическое ядро" -- это те, кому влепили по червонцу. Во-вторых, Левина, скажем, и Когана арестовали месяца на три-четыре позже, чем нас, главных. Они были морально подготовлены и не стали подписывать, как мы, все подряд. И восьмой пункт с них сняли. В-третьих, за Мишу Левина и Нину Ермакову хлопотал академик Варга, бывший в большом фаворе у Сталина. Дочь Варги Маришка была ближайшей подругой Нины, а Мишина мать, член-корреспондент Академии Наук Ревекка Сауловна Левина, работала вместе с Варгой. К слову сказать, ее тоже посадили -- несколько погодя, по так называемому "аллилуевскому делу". Ревекке Сауловне пришлось куда хуже, чем нам: на допросах ее жестоко избивали, вся спина была в рубцах. На свободу она вышла полным инвалидом, уже после смерти Сталина. И еще -- маленькое примечание к примечаниям. Я пишу по памяти и заранее приношу извинения за возможные неточности -- в отчествах, названиях учреждений и т.п. Заодно хочу исправить чужую неточность. О нашем деле мне встречались упоминания в нескольких публикациях. И во всех -- одна и та же ошибка: Володю Сулимова называют сыном "репрессированного в 37-м году председателя СНК РСФСР Дан.Ег.Сулимова". Но наш-то не Данилович, а Максимович. Его отец был работником не такого высокого ранга, как однофамилец, -- но достаточно ответственным, чтобы удостоиться расстрела. -- 39 -- III. ПОСТОЯЛЬЦЫ Я рассказывал о тех, кто на Лубянке сильно портил мне жизнь -- о следователях. Теперь очередь дошла до сокамерников, людях очень разных, которые, каждый по-своему, скрашивали мое тюремное житье. Начну с Малой Лубянки, с "гимназии". После двух недель одиночки меня перевели в общую камеру -- и сразу жить стало лучше, жить стало веселей. Моими соседями были бывший царский офицер, а в советское время -- командир полка московской Пролетарской дивизии Вельяминов, инженер с автозавода им.Сталина Калашников, ветеринарный фельдшер Федоров, танцовщик из Большого Сережа (фамилию не помню, он недолго просидел с нами) и Иван Иванович Иванченко. Позднее появился "Радек"; с его прихода и начну. Открылась с лязгом дверь и в камеру вошел низкорослый мужичонка. Прижимая к груди надкусанную пайку, он испуганно озирался: неизвестно, куда попал, может, тут одни уголовники, отберут хлеб, обидят. Это был его первый день в тюрьме. -- Какая статья? -- спросил Калашников. -- Восьмая. -- Нет такой. Может, пятьдесят восьмая? -- Не знаю. Они сказали -- как у Радека. Териорист, сказали. Все стало понятно: 58-8, террор. Радеком мы его и окрестили. Настоящую фамилию я даже не запомнил -- зато отлично помню его рассказ о первом допросе. По профессии он был слесарь-водопроводчик. Привезли его ночью, и сразу в кабинет к следователям. Их там сидело трое. Один показал на портрет вождя и учителя, спросил: -- 40 -- -- Кто это? -- Это товарищ Сталин. -- Тамбовский волк тебе товарищ. Рассказывай, чего против него замышлял? -- Да что вы, товарищи!.. -- Твои товарищи в Брянском лесу бегают, хвостами машут. (Был и такой, менее затасканный вариант в их лексиконе). Ну, будешь рассказывать? -- Не знаю я ничего, това... граждане. Второй следователь сказал коллеге: -- Да чего ты с ним мудохаешься? Дать ему пиздюлей -- и все дела! Они опрокинули стул, перегнули через него своего клиента и стали охаживать по спине резиновой дубинкой. Дальше -- его словами: "Кончили лупить, спрашивают: ну, будешь говорить? Я им: -- Граждане, может, я чего забыл? Так вы подскажите, я вспомню! -- Хорошо, -- говорят. -- Степанова знаешь? А Степанов -- это товарищ мой, он в попы готовится, а пока что поет в хоре Пятницкого. -- Да, -- говорю, -- Степанова я знаю. Это товарищ мой. -- Вот и рассказывай, про чего с ним на первое мая разговаривали. Тут я и правда вспомнил. Выпивали мы, и Степанов меня спросил: что такое СэСэСэР знаешь? Знаю, говорю. Союз Советских Социалистических Республик. А он смеется: вот и не так! СССР -- это значит: Смерть Сталина Спасет Россию... Рассказал я им это, они такие радые стали: -- Ну вот! Давно бы так. -- 41 -- Я говорю: -- А вы бы сразу сказали, граждане. Драться-то зачем? Они спрашивают: -- Жрать хочешь? -- Покушать не мешало бы. Принесли мне каши в котелке -- масла налито на палец! -- и хлеба дали. Кашу я низанул, а про хлеб говорю: -- Можно с собой взять? -- Возьми, возьми. Дали подписать бумажку -- про восьмую статью -- и отпустили". Это было простое дело, вряд ли следствие длилось долго: вскоре Радека от нас забрали, дали на бедность, думаю, лет восемь и отправили жопой клюкву давить. А вот Вельяминов сидел под следствием долго -- и не в первый раз, если мне не изменяет память. Это был в высшей степени достойный человек, выдержанный, терпеливый. Ему приходилось туго: не от кого было ждать передачи, и он уже доходил. Замечено: на тюремной пайке без передач можно было благополучно просуществовать месяца два-три. Дальше начинались дистрофия, пеллагра, голодные психозы. У Вельяминова уже не было ягодиц, кожа шелушилась и отставала белыми клочьями -- но с психикой все было в порядке. Те, кто получал передачи, не то, чтобы делились с сокамерниками, но обязательно угощали каждого -- чем-нибудь.. Вельяминов отказывался от угощения; а если давал уговорить себя, сдержанно благодарил и принимался есть -- неторопливо, даже изящно. От него, между прочим, я впервые услышал, что сфабрикованные чекистами дела случались задолго до знаменитого процесса "Промпартии": оказывается, еще в двадцатые годы на Лубянке вызревало "дело -- 42 -- военных" -- о мифическом заговоре бывших царских офицеров во главе с Брусиловым. Царский генерал, автор вошедшего во все учебники "брусиловского прорыва", он поступил на службу советской власти и преподавал в военной академии, не подозревая о той роли, которую ему готовят неблагодарные новые хозяева. Но старику повезло: он умер, и "дело" как-то само собой заглохло. Ликвидировать неблаго- надежных военспецов пришлось по-одиночке, как Вельяминова. Впро- чем, не совсем по-одиночке -- вместе с ним арестовали сына Петю, тогда совсем мальчишку. Это Петр Вельяминов, замечательный актер, которого теперь все знают. От отца он унаследовал интеллигентность и обаяние -- и ведь сумел не растерять их в скитаниях по лагерям и тюрьмам. С отцом я познакомился в 44-м году, а с сыном -- в Доме Кино, сорок лет спустя (куда до нас Дюма-отцу с его 20 и 10 лет спустя!). Надо сказать, что от каждого из сокамерников я узнавал что-нибудь новое и любопытное. Так, Сережа объяснил мне, что нога у меня не "танцевальная": у балетного танцовщика второй и третий пальцы должны быть длиннее большого. А у меня, как на грех, выступал вперед большой. О балетной карьере, правда, я не мечтал -- но все равно, интересно было послушать. Даже Радек успел сообщить нам рецепт каких-то особых шанежек, которые пекут у него на родине -- кажется, на Алтае: на горячую, прямо с огня, шаньгу выливают сырое яйцо. Голодных людей кулинарные рецепты особенно интересуют; я слышал, что и в окопах, как в тюремных камерах, разговоры о еде -- любимое времяпрепровождение. До сих пор жалею, что так и не попробовал каймака: о нем очень вкусно рассказывал Калашников (он был родом из казачьих краев). С топленого молока снимают румяную пенку -- и в горшок. А горшок -- в погреб, на холод. Следующую порцию топ- -- 43 -- леной пенки укладывают в тот же горшок -- и через несколько дней получается что-то вроде слоеного торта, нежнейшего и вкуснейшего, по словам рассказчика. Вот даже сейчас пишу -- и слюнки текут! Сведенья, которыми делился с нами ветфельдшер Федоров, были особого свойства. Одно из его профессиональных наблюдений особенно часто вспоминаю теперь, на склоне лет. -- Что интересно отметить, -- говорил он. -- Жеребец старый-старый, совсем помирать собрался: лежит, встать не может, суешь ему морковку -- не берет. А проведут мимо молодую кобылку, встрепенется, поднимет голову и -- и-го-го! Рассказы Федорова раскрыв рот слушал Иван Иванович Иванченко. Узнав, что особенно крепкие надежные гужи получаются из бычьих членов (тушу подвешивают за этот предмет, чтобы под тяжестью он вытянулся до нужной длины), Иван Иванович ужасался: -- Подвешивают? Живого? А услышав, что коровам аборт делают так: вводят один расширитель, потом другой -- Иван Иванович спросил: -- Куда? -- В ухо, -- объяснил ему Калашников. Родом Иванченко был из Ростова-на-Дону. Считается, что ростовчане народ ушлый и смышленый; в блатном мире ростовских воров уважали почти как сибирских (а московских не уважали совсем). Но наш Иван Иванович не поддержал репутацию Ростова-папы. Был доверчив и наивен до неправдоподобия -- даже глуповат, честно говоря. Знал ведь, что дадут срок и ушлют черт знает куда -- было, было о чем тревожиться! Но его почему-то больше всего волновало, что за время отсидки пропадет профсоюзный стаж. В чем состояло его преступление, не помню; скорей всего, кроме болтовни ничего не было. -- 44 -- А вот за стариком Федоровым грешок водился. У них в Зарайске работали ветврачами братья Невские (одного, главного, кажется и звали Александром). Федоров их очень уважал и поэтому согласился помочь в важном деле. Братья задумали -- ни больше, ни меньше -- изменить ситуацию в стране конституционным путем. Для этого они намеревались на выборах в Верховный Совет выдвинуть своего кандидата и агитировать за него. До агитации дело не дошло: всю зарайскую партию д-ра Невского -- человек семь-восемь -- арестовали и переселили на Лубянку. -- Я-то, старый дурак, чего полез, -- сокрушался Федоров. Мы с ним не спорили: похоже, что наивные люди жили не только в Ростове-на-Дону. Наши с Федоровым фамилии начинались на одну букву и это причиняло некоторое неудобство. Дело в том, что по лубянским правилам надзиратель, приглашая кого-то из общей камеры на допрос, не имел права называть фамилию: вдруг в соседней камере сидит одноделец -- услышит и будет знать, что такой-то арестован. А это не полагалось; подследственного надо было держать в полном неведении относительно того, что делается в мире -- и в частности в других камерах. Однодельцев, разумеется, вместе не сажали. Более того, во избежание случайной встречи в коридоре, когда одного ведут с допроса, а другого на допрос, надзиратель непрерывно цокал языком -- "Тск! Тск!" (А на другой Лубянке по-змеиному шипел: "С-с-с! С-с-с!" А в Бутырках стучал здоровенным ключом по всему железному -- по решеткам, разделяющим отсеки коридора, по пряжке своего ремня). Это было предупреждением -- как колокольчик прокаженного в средние века: берегись, иду! -- 45 -- Услышав сигнал, встречный вертухай запихивал своего подопечного в "телефонную будку" -- так мы прозвали глухие фанерные будочки, расставленные в тюремных коридорах специально на случай неожиданной встречи. На местном диалекте это называлось "встретить медведя". Когда цоканье или шипенье удалялось на безопасное расстояние, вертухай выпускал своего и вел дальше, придерживая за сцепленные на копчике руки. Большинство надзирателей только слегка касались наших запястий; но были и добросовестные служаки: те вздергивали сцепленные за спиной руки чуть ли не до лопаток... Так вот, когда в камере отворялась кормушка и надзиратель говорил "На кэ", свою фамилию должен был, подбежав к двери, негромко назвать Калашников, "На вэ" -- отзывался Вельяминов; а "На фэ" мы с Федоровым оба пугались: ничего приятного вызов не сулил; оба срывались с места. Потом один из двоих с облегчением возвращался на свою койку, а другой уходил. "Без вещей" -- на допрос, "с вещами" -- в другую камеру или на этап. Надзиратели понимали, что в камерах вызова ждут с замиранием сердца: кто его знает, куда поведут! И один из вертухаев придумал себе забаву. Вызывая камеру на прогулку, нарочно делал паузу: "На пэ... рогулочку!" -- так, чтобы Плетнев, Попов или Певзнер успели, к его удовольствию, испугаться. Трудно жилось в тюрьме курящим. Если у кого и была махорка, запас быстро кончался; с горя пробовали курить листья от веника, которым мели камеру. Не было и бумаги; умельцы исхитрялись, оторвав уголок маскировочной шторы, расщепить толстую синюю бумагу на несколько слоев и использовать на закрутку. С огоньком тоже обстояло скверно: надзиратели имели право дать прикурить только два или три раза в день (я не курил, поэтому точно не помню). А если, не -- 46 -- вытерпев, кто-нибудь обращался с просьбой в неурочное время, то слышал в ответ многозначительное: -- Своя погаснет. Верю, что за либерализм вертухаям грозили серьезные неприятности. Голь на выдумки хитра. На Вологодской пересылке, лет через пять, я познакомился со способом добывания огня из ничего. От подбивки бушлата отщипывался кусок серой ваты; из него делались две плоские лепешки; одну ладонями скатывали в жгутик, плотно заворачивали во вторую и, сняв ботинок, быстро-быстро катали подошвой по полу. Потом жгутик резко разрывали пополам -- и прикуривали от тлеющего трута. Я тогда вспомнил Сетона-Томпсона: как индейцы добывают огонь трением. Попробовал сам -- не вышло. А у других хорошо получалось, особенно у блатных: большой опыт, "тюрьма дом родной". Но на Лубянке мои сокамерники этого способа еще не знали и придумали такой выход: надергали из матрасов ваты, сплели длинную косу и подожгли от цыгарки, едва надзиратель ушел со своим огнивом. (Или у него зажигалка была? Не помню.) Косу запихнули глубоко под койку, стоявшую у стены и два дня пользовались этим вечным огнем. А на третий день, когда всех нас вывели на прогулку, вертухай учуял запах гари и без труда обнаружил его источник. Камеру оштрафовали: на две недели оставили без книг. На Малой Лубянке библиотека была бедная и в книгах не хватало страниц. (А в Бутырках, где камеры были перенаселены, от некоторых книжек оставались вообще одни переплеты.) Вот в "гостинице", на Большой Лубянке, библиотека была хороша -- видимо, за счет книг, конфискованных при арестах. Там был и Достоевский, и давно забытый Мордовцев, и академические издания -- даже книги на иностранных -- 47 -- языках были. Помню, я с удивлением обнаружил в романе американско- го автора-коммуниста напечатанные полностью т.н. "four-letter words" -- матерные слова: cock, fuck, cunt и т.п. Даже "cocksucker". Это в тридцатых-то годах!.. Хорошие книги или плохие -- но без них было худо. Конечно, лишение книг -- самое легкое из наказаний. Могли ведь лишить прогулки или, не дай бог, передач. А то и в карцер отправить всех. Я, например, первый раз попал в карцер из-за ерунды: рисовал обмылком на крашеной масляной краской стене профиль своей Нинки, чтобы сокамерники убедились, какая она красивая. Но первым увидел это вертухай. Влетел в камеру и взял меня с поличным. Напрасно я объяснял, что это ведь не мел, не уголь, а мыло -- стена только чище будет. Дали трое суток. Думаю, что нарочно придрались к пустяшному поводу -- по поручению следователя. Отбыв срок, я вернулся в камеру и обнаружил, что остаток буханки, полученной в передаче, насквозь проплесневел, стал бело-зеленым. Подумаешь!.. Накрошил в горячую воду и слопал безо всяких последствий. С голодухи даже показалось, что вкусно: вроде грибного супа. Голод -- лучший помощник следователя, очень мощное средство давления на психику подследственного. На Лубянке этим средством широко пользовались. С одной стороны, можно лишить передачи. А с другой -- можно поощрить сосиской или бутербродом в кабинете следователя. Это за особые заслуги, например, за донос на сокамерников. Наседки, ясное дело, были в каждой камере. Малопосвященная публика считает, будто в камеры подсаживали переодетых чекистов. Ничего подобного! Завербовать голодного арестанта было легче легкого. В нашей -- 48 -- камере наседкой был самый симпатичный из моих соседей -- инженер Калашников. Да он и не особенно таился. Приходил с очередного доп- роса, грустно говорил: -- Сегодня еще одного заложил. А что? Я человек слабовольный. Закладывал он не нас, а своих знакомых по воле; в камере у него была другая функция. В конце концов, что он мог узнать от меня такого, о чем я уже не рассказал на следствии? Зато мог постепенно, капая на мозги, внушать мне мысль о том, что упираться бесполезно, надо подписывать все, что насочиняет следователь: раз уж попал сюда, на волю не выйдешь. А лагерь это не тюрьма, там свежий воздух, трава, ходишь по зоне совершенно свободно. -- Ты погляди, -- говорил Иван Федорович и приспускал штаны. -- Я тут, считай, два года припухаю. Дошел! У меня уже и жопы не осталось. Это была правда -- так же, как и рассуждения о сравнительных достоинствах тюрьмы и лагеря, а также о том, что если посадили, то уж не выпустят. (Впрочем, как выяснилось, тем, кто проявлял характер и не все подписывал, срока иной раз давали поменьше; в нашем деле -- Левину и Когану). О своем собственном деле Калашников рассказывал так. На автозаводе Сталина вместе с ним работал его приятель, тоже инженер; человек, как я понял, яростного темперамента, прямой и резкий. Когда в 41-м началась эвакуация завода, приятель этот громко возмущался поведением администрации: -- Смотри, Иван. На дворе ящики с оборудованием -- не могут увезти! А своих баб с ребятишками на Урал отправили. Руководители, ети их мать. Таких руководителей стрелять надо! -- Точно, -- соглашался Иван Федорович. -- Стрелять! -- 49 -- На другой день выяснилось, что дверь парткома закрыта и запечатана, а сам секретарь эвакуировался на Урал. -- Драпанул. А на завод -- насрать! -- с презрением констатировал правдолюбец. -- Это коммунист, называется... Взять бы автомат и таких, блядь, коммунистов всех до одного!.. -- Точно, -- подтверждал Калашников. -- Из автомата! На обоих настучали, обоих арестовали. Обвинение было такое: собирались дождаться прихода немцев, поступить на службу в гестапо и расстреливать коммунистов и ответственных работников. Иван Федорович некоторое время поупирался, потом все подписал. -- Говорю же: я человек слабохарактерный!.. Однажды он вернулся с допроса смущенный; ходил по камере, хмыкал, посмеивался. Рассказал: на допросе присутствовала баба-прокурор. Молодая еще, непривычная. Она прочитала его признания и попросила: -- Калашников, объясните. Ну, хотели дождаться немцев... Это мерзость, но допустим, у вас были какие-то причины. Но почему в гестапо? Вы же хороший инженер, я читала характеристику. Неужели у немцев не нашлось бы для вас другой ра