е остроумно. - Ладно, пусть, "как у юноши". И тем не'менее весь он в прошлом. Иначе говоря - питекантроп. Человек-анахронизм. - Я бы сказал иначе: узловяз жизни перед нами. Поэт парусов... Первый их зодчий, бессловесный их певец. Слышать о себе подобное из у"яг врача для Ягнича было полнейшей неожиданностью. "Коновал", придира, а, оказывается, человек с понятием. Тот пустобрех пророчествует одно, а этот... Ну да время покажет, чье будет сверху. Когда ночные говоруны ушли наконец, Ягнич вздохнул облегченно: не умрет теперь, не истлеют его внутренности. Надо же такое услышать: "как у юноши"! С совершенно неожиданной стороны приспела к нему поддержка. Хотелось бы только знать, что это за слова: "питекантроп" и "анахронизм". Надо будет расспросить кого-нибудь из курсантов. Скоро-скоро уже должен быть порт. Всех будут встречать, только Ягнича никто не встретит, разве лишь подмигнет ему каменный, знакомый еще с молодости маяк, что высокой башней белеет на островке у входа в гавань. Есть в порту у Ягнича друг-механик, но вряд ли он выйдет к причалу - часто хворает. Еще с Огненных рейсов подружились они, механик - мурманский родом, сам Ягнич и подбил его перекочевать на юг. "До каких пор тебе там мерзнуть, Николай, глотать холодные туманы?" А он возьми да и откликнись, моряки, они ведь народ на подъем легкий,- прибыл, обосновался неподалеку от порта, в поселке на улочке Арктической. Уютно там, веранды утопают в виноградниках, металлические ворота аккуратно окрашены повсюду садики, цветнички, а на воротах у кого что: у того якорь, у того чайка вырезана из жести, а у того и парус, тоже железный, из нержавейки... Живут на Арктической преимущественно заслуженные полярники, люди Севера, которых после всех жизненных бурь потянуло под щедрое южное солнце, живут - не торопятся, отогревают в виноградной тени свои продутые всеми ветрами души, свои застуженные кости, забивают по вечерам "козла" да учатся после вечных льдов и завывания бури разводить нежные, ранее, может быть, и не виданные ими солнцелюбивые цветы. Собираясь по праздникам, вспоминают труднейшие рейсы, где их суда затирало льдами, сплющивало иногда в лепешки, но не сплющило их самих. Какой уж раз друг-механик подбивал Ягнича: давай, мол, и ты сюда, найдем несколько соток, пропишем на пашей Арктической, соорудим на двоих с тобой давильню и будем перемалывать шаслу. Пока еще не искусил Ягнича этой давильней, у орионца свое на уме. Двадцать четыре рейса провел на "Орионе", так разве же па двадцать пятый духу не хватит? Все ближе порт. Где-то там орионцев ждут на причалах жены, дети, матери... Курсантов нареченные ждут. С букетами цветов будут часами стоять, выглядывая, когда он появится из-за горизонта, этот их высокий, белоснежный красавец! Лучше, если бы он пришел при полном солнце, в ясный день, когда наполненные ветром паруса аж сияют,- тогда людям есть на что посмотреть и фотографам из кинохроники нашлась бы работа! Однако на сей раз после шторма не могли дать нужных узлов, поэтому пришли поздней ночью, когда на посветлевшем небе уже и утренняя заря занялась, и повеял свежий заревой ветерок. Но и в этот поздний час у причалов их ждали. Даже Ягнича вышел встречать друг-механик, не забыл, не проспал. Сидит Ягнич под шатром виноградным, забивает с другом "козла". Играют молча, сосредоточенно, серьезно. - Если проиграешь, Гурьевич,- говорит после тридцатой партии друг-механик,- быть тебе на Арктической. Давильня тебя давно ждет. Не отзывается Ягнич и на это: свои, не для разглаше-5 ния, мысли ворочаются в голове. Была у него тут одна: знакомая (правда, зовут се не тетя Мотя, а тетя Клава, ила просто Клава-морячка), и вот не застал, доконали ее дочьалкоголичка с зятем. Вдова погибшего во время войны моряка (служил старшиной на сторожевом катере) и сама с незаурядным стажем труженица флота, Клава малопомалу, но с каждым годом все более видное место занимала в мире Ягничевых мыслей. Ходил дважды с ней в рейс: один раз по Средиземному, а во второй - вокруг берегов Африки - на камбузе работала Клава-морячка. Вот она уж для Ягнича черных груш но жалела! Выйдет, бывало, Ягнич из мастерской, наработавшись как следует,- а выходит он, не глядя на часы, всегда вовремя, секунда в секунду, курсанты смеются: "По Ягничу, как по Канту, можем время сверять". Выйдет - и прямо к камбузу. Когда перебросится с ней словом, а когда и нет, потому что Клава обычно занята своими делами, в таком случае Ягнич сядет на стульчике у входа в камбуз и смотрит, как она работает. Случалось, и долго так просиживал. Конечно, толки пошли, шуточки. Хотя ничего там между ними такого не было, на что иногда намекают, глупости разные городят, чтобы позабавиться. Чисто товарищеские чувства манили их друг к другу, чувства взаимной поддержки, потребность душевной опоры, которая нередко объединяет одиноких людей на склоне лет крепче иных всяких уз, прочнее, пожалуй, чем иногда в молодости. И вот нету Клавы-морячкп. Еще одна добрая душа отошла. Как говорится, снаряды ложатся все ближе и ближе... Судно стало на ремонт. Пока его на заводском причале раздевали донага и выворачивали наизнанку, Ягнича тоже не оставили в покое - таскали по медкомиссиям. Одни находили одно, а другие - другое, и все это заварилось изза той несчастной, обещанной капитаном путевки: по иным неразумным рассуждениям получалось, будто это он, Ягнич, сам ее добивался, чуть ли не обманом хотел заполучить. Ну а уж за путевкой сейчас же прицепилось другое - годен ли вообще старик к трудовой деятельности. Давайтека, мол, его хорошенько прокомиссуем. Исписали горы бумаг, описали печень и селезенку; какие-то девки здоровые, как кобылицы, словно развлекались, заставляли Ягнича закрывать и раскрывать глаза, дышать, приседать, вставать... Били молотками по ногам! В "нервном" кабинете он даже не выдержал, взбунтовался - думал, и вправду насмехаются. Другие девки даже в зубы ему поочередно заглядывали, причмокивали и снова очень внимательно заглядывали, как цыган старой кобыле па ярмарке. Удивленно переглядывались - но хотели верить, что зубы у него целехоньки все до единого, и все до единого не чьи-нибудь, а свои. - Вот это гены,- сказала одна из комиссии и села снова писать. Сколько бумаг, сколько мороки - и за что? За еще одну бумажечку, за ту льготную, которую он ни у кого не испрашивал и которая ему решительно не нужна. Не клянчу же я ее у вас, отдайте ее кому угодно, хотя бы своей теще, а я не из тех, которые путевки выплакивают... Не могут поверить, чтобы человек от такого добра отказывался. И твоя льготная уже никак не может от тебя отцепиться,- правда, при всем этом не торопится и в руки твои попасть. Всей этой волокитой замордовали так, что в конце концов терпение самого терпеливого на флоте иссякло: - Да катитесь вы со своей льготной знаете куда? Не уточняя, куда именно надо было им катиться, строгие члены комиссии восприняли вспышку старика как его каприз. А командование "Ориона" тем временем помалкивало. Ягнич наведывался, конечно, туда: стоял там такой грохот, что хоть уши затыкай. Клепают, стучат, там режут металл, там варят, шипит электросварка, все разворочено, много рабочих незнакомых, хлопцев из экипажа редко и увидишь, да и эти спешат, отмахиваются, можно подумать, что всем ты тут мешаешь, для всех вроде бы уже лишний. Нет, лучше сюда не ходить. Мог бы поехать проведать Кураевку, тянуло туда, и это свое намерение откладывал со дня на день, решил подождать, пока не узнает как следует, когда же в очередной рейс. А капитан либо сам еще ничего не знает, либо хитрит, уклоняется от определенного ответа, и эта его уклончивость более всего другого обижала Ягнича. В общем, не то сейчас время, чтобы куда-то уезжать, пускай уж сперва выяснится все с рейсом, тогда можно будет навестить и Кураевку, явиться к ней, как говорят, "с визитом вежливости". (Конечно, это лишь в шутку так думает старый Ягнич, ясно же, что собирается он навестить свою Кураевку не только из вежливости...) Итак, пока суд да дело, бросил "якорь" на Арктической. Хозяин посоветовал ему не бегать каждый день на "Орион", не надоедать, не мозолить глаза людям, пока идет ремонт. - Никуда он от тебя не убежит, твой "Орион"! Где им найти еще такого двужильного коня, как ты? У тебя послеоперационный отпуск, вот и сиди тут да любуйся природой. А возникнет потребность - "Орион" знак подаст, там известны твои координаты. Такие рассуждения казались Ягничу вполне логичными. В самом деле, зачем там слоняться в разгар ремонта? Ведь заводские свое дело знают лучше, чем ты. И сделают все без сучка, без задоринки... Вот и пребывает в полном безделии Ягнич на вынужденном курорте, на этой Арктической, укрывшись от жары под виноградным шатром. Когда "козел", когда газета, вечером телевизор на две программы: выбирай, какую хочешь. Вроде бы рай, но почему-то не чувствует Ягнич полного удовольствия от этого пенсионерского рая. Правда, друг его не из тех пенсионеров, от которых нет отбоя ни врачам, ни собесам, механик сам предложил портовому начальству свои услуги, зачислили его теперь там наставником на какие-то курсы, и пусть вполсилы, по все же работает человек, не чувствует себя выброшенным за борт, бездельником не по своей воле. В один из дней резал Ягнич хлеб ножом на столе, и вдруг нож сломался. - Сто лет тебе жить, если еще ножи в руках ломаются,- весело сказал на это хозяин. Ягнич, хмурясь, отложил сломанный нож как-то нервно, с досадой. Недобрая какая-то примета - так он истолковал это для себя. Почувствовав неясную тревогу, Ягнич тут же напялил на голову кепочку и направился на "Орион", не сказавшись даже другу, куда идет. На судне в этот раз было свободнее, не так шумно, не стучало и не шипело. Ягнич направился прямо в свою мастерскую. Хоть одним глазком глянуть, что там и как. Ведь это же его гнездо, его дом: как для чабана кошара, так мастерская для него. Мастерская была почему-то открыта, и только сунулся Ягнич в дверь, навстречу - харя величиной с решето! Что за квартирант, откуда? Осклабился, похихикивает, негодяй! Панибратски так похихикивает! Да еще и философствует: - Видишь ли, Ягнич, ничто не вечно под луной: тебе отставка, ну а мне - чин. Кому булава в руки, а кому костыль!.. Кажется, где-то встречались - в порту, должно, возле кассы. Только чем же это от него все время так разит! С появлением этого типа самый дух мастерской тотчас же изменился. Раньше царил здесь особый, характерный лишь для этого помещения запах, который для Ягнича был наисладчайшим - густой, спрессованный дух смолы, канатов, воска, вываренной в масле парусины... Может, в него тонко вплетался еще запашок лавровых листьев, которые с давних пор лежат, пересохшие, в углу... Из всего этого, приправленного соленым ветерком моря, и соткался тот несравненного запаха воздух, которым долгие годы дышал Ягнич и для которого он был и дурманят:, и сладостно живителен. А теперь по мастерской распространился какой-то кислый базарный или вокзальный смрад - не принесло ли его с собой это рыло, это решето немытое, щерившееся на Ягнича своими кривыми зубами? Ну и находка! Наверное, уже по всем судам слонялся, пропился в доску, а может, и проворовался, а они теперь его на "Орион"! Все это потрясло Ягнича, оглушило, оскорбило до глубины души, ранило в самое сердце. Обиднее всего же, что сделано это было шито-крыто, в его, Ягнича, отсутствие, хотя прокисший этот тип заверяет, будто именно сейчас Ягнича разыскивают где-то там, на Арктической, отрядили за ним гонца. Но, видно, врет, мерзавец, глазюки туда-сюда мечутся и не скрывают своего удовольствия! Еще бы! Отныне он будет безраздельно хозяйничать здесь, отныне эта толстая пропитая рожа будет владеть и править в твоей святая святых! Ревнивым глазом Ягпич повел по мастерской. Новый владыка парусов уже успел кое-что переиначить на свой лад, свитки парусины по-своему переложил в нишах - пускай хуже, лишь бы по-другому. И гнев и презрение вызвал у Ягнича этот пришелец, бродяга из портовых подворотен,- кто принял его, как могли они позволить ступить ему сюда, одним лишь своим присутствием осквернить парусную мастерскую "Ориона"? Может, Ягнич кое-что и преувеличивал, но разбираться ли ему сейчас в этом, когда ярость обиды бушует в нем и всего захлестывает и хочется как можно сильнее, сию же минуту чем-нибудь досадить этому самозванцу, пришедшему на готовое, выразить ему крайнюю меру своего презрения и отвращения, вот только Ягнич толком не знал, как это делается. Но вдруг его осенило: - Отдай гардаман! Незнакомец оторопел: - Что-что отдать? Он, оказывается, и представления не имел, что это такое, гардаман! - Про гардаман и не слыхал, тюльколов? Вот теперь Ягничево презрение сделалось хозяином положения! Он даже наклонился к этому типу и, рассматривая его торжествующей, уничтожающей усмешкой, спросил: - А как же ты будешь шить? Где твой наперсток для сшивания парусов? - Так бы и сказал,- только теперь догадался преемник.- Наперсток, вон там он, в ящике... - Подай сюда! - Но ведь это же казенное судовое имущество... - Я тебе дам казенное! - воскликнул Ягнич.- Это мне от отца память! На судне все об этом знают, хоть у капитана спроси... Одним рывком оказался у ящика, сразу увидел свое сокровище, забрал, упрятал в нагрудный карман. - А чем же я?.. - Хоть зубами! Мое какое дело... В тот день Ягнич распростился с мастерской. Собрал, связал в один узел скупые свои пожитки - хлопцы из экипажа помогли ему перенести их на Арктическую. Оставил покамест на судне, в каюте земляка-старпома, только боцманский свой сундучок, сознательно пошел на такую хитрость: хоть какая, но будет зацепка еще раз заглянуть сюда, может, все-таки к тому времени спохватятся, одумаются! Через того же старпома Ягнич пытался выведать, как далеко все это зашло, надеялся услышать от "земляка что-- нибудь утешительное, однако парень своей сочувственной откровенностью рассеял остатки иллюзий: - Выпадает, Гурьевич, вечный вам берег. Мы бы и рады, но ведь... Что вы там вытворяли на комиссии? - Это они вытворяли, а не я. - Кому-то вы там здорово нагрубили... Слушать не хотят про еще один ваш рейс... Травмы, сердечная недостаточность, нервы сдают, списывайте, и все! - И... и... это окончательно? - Ну что я перед вами буду кривить душой? Хотите знать всю правду? Только держитесь же! - Говори, не упаду. - Дело решенное. Песенка ваша спета, Гурьевич... Ягнич не упал, не умер, но в глазах потемнело: спета? Отпели, значит? Вы же... А я же за вас... умирал! Как туча стал Ягнич. - Где капитан? Помполит? Где они все? Куда запропастились? Прячутся от меня?! Голос его был суров и грозен. Старпом даже вытянулся в струнку, объясняя испуганной скороговоркой: - В пароходство вызвали обоих, комиссия едет из министерства, а тут как раз такая запарка! Пора бы уже идти на ходовые испытания, а завод нс выпускает, да и как выпустишь, когда еще столько недоделок. И документация на новых курсантов не вся еще готова. Сами, чай, видите... Ягпич все еще стоял ошеломленный. - А это там что за алхимик - вместо меня? - Да это так, временно, пока подыщем. Видим, что но тот кадр, но другого Ягнича попробуй отыщи... Старпома позвали к телефону, который, как всегда во время ремонта, подключен к берегу и соединяет сейчас судно с городом, с заводом. Ягнич не уходил, ждал, пока землячок возвратится. Тот вернулся еще более взбудораженным и озабоченным - видно, получил хороший нагоняй. - Капитан уже на заводе... Может, там его поймаете? Пришлось уйти. Всю железную чащобу судоремонтного Ягнич обошел, все закоулки прощупал сердитыми глазами, пока наконец в одном из цехов не увидел сразу обоих - помполита и капитана. Шли из грохочущего ада и о чем-то горячо между собой разговаривали. Заметив Ягнича, остановились, умолкли и невольно подтянулись. А когда Ягнич, не сводя глаз с капитана, подошел к нему вплотную, тот вдруг покраснел, до ушей залился румянцем. - Замену нашли? - спросил Ягнич.- Подыскали лучшую кандидатуру? - Не потому, что лучшую... Знаем, что есть мастера, которых не заменить... Медицина, Гурьевич, медицина,- и капитан беспомощно развел руками. - Правду он говорит, не хотели бы, по...- грустновато добавил помполит,- не все от нас зависит. Так что не судите слишком сурово нас... Поймите: мы не боги. Ягнич не имел на этих, в общем-то славных, ребят зла не собирался писать жалобы, но все-таки хотелось бы сказать им в этот час, сказать тихо, как бы в самую их душу: "Понимаю, милые, вас, но и вы же меня поймите, вам ведь хорошо известно, где мои сыны и кто вы есть для меня... Только вы, только эти, которые на "Орионе", и остались! Я весь тут. Вся моя жизнь - только "Орион"! А вы... эх, вы... Сплав мудрости и молодости!" Устроили Ягничу пышные проводы. Те, которые оставались на "Орионе", хорошо понимали, кого они теряют. Осознал и он меру своей потери. Может быть, Ягнич не все сделал, чтобы остаться на паруснике. И в порту, и в самом министерстве - всюду имел бывших своих воспитанников, обладающих властью, влиянием, мог бы обратиться. Но не стал докучать, не пошел обивать пороги. Потому что, хотя и сила у тех людей, что и они против натиска лет, которые тебя торпедируют, какая защита против той дьявольской горы исписанных на тебя бумаг! Что они, бывшие твои воспитанники, против тех девок, здоровых да ученых, которые так и сыпали своей латынью, делая вид, что вон как заботятся о Ягничо, а на самом деле, наверное, только и думали про непойманных женихов. Пишут, пишут, хотя, наверное, никогда и сами не читают этого - топят в бумагах своего пациента. Вон куда зараза бюрократизма доползла... Видно ведь: о себе прежде всего заботятся, перестраховываются, боятся, что придется отвечать, если с Ягпичем что-нибудь случится в рейсе... А может, и они не совсем напрасно придирались? Ведь и в самом деле: тут заноет, там кольнет, а здесь закрутит - груз пережитого тяжек. Он все больше напоминает о себе. В конце концов можно найти того, кто защитил бы тебя от бюрократической волокиты, но кто защитит от старости, которая неотвратимо надвигается, кто заслонит тебя от ее знобких, пронизывающих осенних ветров? Мог еще рассчитывать на поддержку своего судового врача, у коего против их латыни есть своя латынь, но. еще в день прибытия отстукали ему откуда-то из Овидиополя телеграмму - мать при смерти, лежит в больнице. Бросил все, взял отпуск, помчался. До сих пор еще не вернулся, застрял в Овидиополе... И вот - проводы. Всех собрали на палубе, огласили приказ, выдали ветерану щедрую денежную премию. Представитель порта огласил Ягничу благодарность, выступил и от коллектива мореходки давний знакомый - тот самый "философ" с бычьей шеей, с глазами цвета медузы, в безрукавке (весьма неуместной для такой церемонии), с толстыми и мохнатыми руками. Молол что-то о преодолении стихий, о пассатах и муссонах, о моряцкой романтике, как-то утробно, с подвыванпем восклицал, ну что с него возьмешь, если он пустобрех,- мимо ушей пускал Ягнич все его разглагольствования... Зато душевно сказал помполит. Вспомнил о труднейших рейсах, объяснил молодым, что такое мастер парусного дела и что он за личность на судне. Моряк Ягничсвой хватки, орионец, он, дескать, и на склоне лет, убеленный сединами, будет возвышаться над преклонными летами с их усталостью и болезнями, даже смерть над ним не властна, потому что хватка морская, мудрость золотых рук мастера, помноженные на святое чувство морского братства, они, как и талант художника, старости не знают! И капитан и хлопцы экипажа, заметно погрустнев, сосредоточенно слушали Журавского - помполита. Возможно, не один из них подумал о том, что и ему тоже когда-нибудь будут устроены проводы, о том, что и к тебе, сегодня краснощекому, подберут свои коварные ключи лета с их неподъемным грузом. Было сказано слово и от курсантов; его произнес смугловатый, похожий на татарина юноша, участник последнего рейса. Этот не тянул долго, поблагодарил Ягнича за наставничество, за мудрость и закончил шуткой: - Дорогой Нептун, уходя на покой, вы, пожалуйста, ветров нс забирайте с собой! Все речи Ягнич выслушал с каменным лицом. Ни единым мускулом не выдало оно, дубленое, ореховое, той бури, той боли и сумятицы, которые бушевали в его душе. Стоял среди стройных, молодых, парадно одетых, невозмутимо стоял -среди отутюженных - в своем допотопном, застегнутом, несмотря на зной, на все пуговицы бушлатике, и казалось, вся эта процедура расставанья его меньше всего касается: не к лицу моряку выставлять напоказ, открывать людям душевные раны, которые терзают тебя вот уже много дней и ночей и будут терзать до конца дней твоих. Отплапал свое, отходил. Отныне станет тебе палубой степь, полынью пропахшая, в паруса поднятой пыли одетая... Так прими же, человек, что надлежит, выпей свою горькую чашу спокойно и достойно, потому как виновных тут нету: потому как случившееся с тобой случится раньше илв позже с каждым из них: вечная молодость ведь никому не гарантирована. Церемониал заканчивался вручением почетной грамоты. и еще одной благодарностью, чтением приказа перед строем, из которого следовало, что он, Ягнич, мастер парусного дела, пожизненно зачисляется почетным членом экипажа. Сам капитан прочел об этом, прочел эмоционально, с неподдельной искренностью и темпераментом, подогретым, похоже, еще и внутренним голосом пе совсем успокоенной совести, которая снова допытывалась: а все ли ты сделал, что мог бы сделать для Ягнича, в эти дни? Когда же речь зашла о том, что будет ветерану еще и ценный подарок,- только вручат его позднее, потому что не подобрали еще, никак не могут решить, что именно было бы Ягничу более всего по душе,- когда об этом зашла речь, подали свои голоса шутники: хорошо было бы преподнести Гурьевичу холодильник, или цветной телевизор, или стиральную машину. Присутствующие засмеялись. Капитан, однако, был серьезен. Спросил у Ягнича вежливо: - Нам, Андрон Гурьевич, в самом деле хотелось бы знать ваше пожелание относительно подарка. Старик некоторое время молчал. Потом бросил глухо: - Иголку мне подарите. Он имел в виду парусную иголку. Желание было вроде бы пустяковым, даже смешным, но никто не засмеялся. Капитан подчеркнуто строго, повелительным тоном тут же дал старпому распоряжение провести Ягнича в парусную мастерскую, пускай он наберет там себе иголок, каких пожелает, может прихватить целый набор. Ягничу, видно, не было охоты туда идти. Поколебавшись, он взял капитана за локоть и, отведя в сторону, сказал доверительно: - Могу дать расписку. - Какую расписку? - Что ни вы, ни врач, ни всякие комиссии не будут перед законом отвечать, если на судне со мной что-нибудь приключится. Многого пе прошу: еще в один рейс. В последний! И расписка у меня вот готова.- Он достал из кепки какую-то замусоленную бумажонку. Капитан смутился: - Дорогой Гурьевич, не нужно расписки! - Голос его прозвенел юно и чисто.- Отдохните. Прошу вас, не усложняйте... Вы сделали свое. Сделали столько, что и на десятепьгх бы хватило. Такого, как вы, на "Орионе" не было ц больше, пожалуй, не будет... Все происходило хоть и торжественно, однако в темпе. Дела ждали людей, и приходилось экономить время. Целый набор иголок, нс простых, а трехгранных, сделанных из специальной прочнейшей стали, тут же передан был рачительным старпомом Ягничу прямо в руки, на виду у всех (чтобы в случае проверки можно было их законно списать). И флотский сундучок Ягнича, этот его верный спутник, совершивший с Ягничем чуть ли пе все походы, теперь стоял у ног мастера. Стоял, наполненный тайнами, весь в медпых заклепках, охваченный железными ремнями, с китайским хитрым замочком, секрет которого был известен одному лишь Ягничу... Словно из-под земли появился тут этот сундучок, хозяину оставалось только одно: лишь наклониться и взять. Ягнич уж наклонился было, по несколько курсантов предупредительно подскочили, предложили свои услуги: вы, мол, после операции... Однако Ягнич резко отстранил хлопцев: - Спасибо, сам возьму... было бы что. Взял в одну руку сундучок, в другую - свернутую трубкой грамоту, которую чуть было пе забыл,- капитан еще раз передал ее Ягничу с крепким пожатием руки, с растроганным блеском глаз. Под грустными взглядами экипажа медленно спускался мастер по траповой доске на берег. Шагал неторопливо, буднично, как всегда вразвалку. Покидал судно в последний раз. Капитан, вцепившись в поручни, смотрел Ягничу вслед, и сердце его сжималось от горечи, какой-то неловкости и тоски. Увидит ли еще когда эту малость согнутую, коренастую фигуру, которая была здесь такой уместной, такой необходимой и естественной, как бы навеки подогнанной к судну? Глядя на нее, все чувствовали себя увереннее, гюдомашпему уютней и покойней. Так было всегда, когда старик хлопотал где-то на палубе, среди такелажа. Один его вид вселял уверенность в то, что все будет хорошо, он был для "Ориона" чем-то вроде талисмана. Может, и выходили счастливо из всех ураганов, из-под всех шквалов только потому, что был среди них этот безраздельно преданный судну человек, умеющий любить сильно, до колдовства, отвращающий все напасти? Сегодня расстаются с ним! Спускается по трапу в собственную старости! как в небытие, отходит в неизведанное место ОдиночестваЧто-то щемящее, беззащитное, почти детское было в эток? бушлате, в ссутулившейся фигуре с остроугольным сундуч ком, поблескивавшим медной оправой. Но было в этой фигуре, в неторопливой, прощальной походке Ягнича в другое -железная выдержка закаленного жизнью человека, молчаливое достоинство и бесстрашие перед тем, что его встретит где-то там, за палубой родного парусника. Да, вечная молодость никому не гарантирована! Вот так и живут моряки - с юных лет и до седых волос борются со стихиями, а потом, износившись, отработав свое, честно отстояв огромную вахту, тихо и безропотно сходят на вечный берег. Под взглядами провожающих Ягнич ступил на бетон причала, на его несокрушимые плиты, поставил у ног сундучок; на "Орионе" думали - сейчас оглянется. А он достал пачку сигарет "Шипка" (им почему-то отдавал предпочтение), не спеша закурил. Смотрел куда-то в сторону портовых пакгаузов. Оттуда навстречу ему, еле заметно прихрамывая, уже торопился тот, кто появлялся всегда в самые сложные минуты жизни: друг, судовой механик. Такой же, как и Ягнич, приземистый, крутолобый. Подошел впритык, и они о чем-то коротко перемолвились. Экипаж "Ориона", сгрудившись у поручней, все наблюдал за Ягничем, за его низкорослой фигурой, которая будте вкопанная застыла на причале. Вот, наконец, старик бросил в воду окурок, плюнул вслед ему, на размокшие апельсиновые корки, болтавшиеся на волне. Тут он мог позволить себе и такую вольность, не то что на судне: там плюнуть в море было бы святотатством. Друг-механик, отстранив Ягнича, взял сундучок, у мастера остался в руке лишь ватман свернутой грамоты, старательно размалеванной училищными доморощенными художниками: если вздумает когда-нибудь развернуть, то предстанут перед ним трогательные виньетки и веночки, иа которых среди яркого цветения красок грозно торчат вилы бородатого Нептуна, владыки морей... Так и ушел не оглянувшись. Будто не было уже Ягничу дела до "Ориона", будто не отдал он ему лучшие годы своей жизни - жизни многотрудной, наполненной делом до отказа: создавать парус, шить, затем металлом сковывать по краям - это и вправду непростой труд. Свиток парусины весом в центнер мастер, приступая к делу, должен выташить, расстелить на всю палубу, просушить и затем каждмй ярд, каждый сантиметр просмотреть, перетереть собственноручно, прощупать кончиками пальцев, нет ли где изъяна, не прогрызла ли крыса, не допущен ли какойлибо фабричный брак. И, только убедившись, что парусина прочная, надежная, начинать раскраивать ее и сшивать своими трехгранными. Немногое умел Ягнич делать, морских лоций, скажем, так и не научился читать, но то, что умел, умел уж по-настоящему, то есть так, как положено мастеру. Паруса надобно ведь не просто сшить, ты должен каждый парус вооружить, обшить парусину стальными тросами, снабдить по краям всеми необходимыми деталями, чтобы самую яростную бурю выдержала твоя работа, а это уж не только умение, это - мастерство, искусство! И если сейчас среди молодых, собравшихся на палубе, тоже есть такие, которые умеют кроить, шить и оснащать паруса, так это потому, что с ними был Ягнич-мастер, что он их этому делу научил! Не может пожаловаться Ягнич, что его на "Орионе" мало уважали. Еще и до приступа болезни был он освобожден от авралов, и все же на каждый аврал Ягнич являлся по собственной воле - делал это из чувства долга, по зову совести: стоит, бывало, в бушлатике под дождем, под шквалистым ветром, руки замерзли, пальцы едва сгибаются, однако ж стоит и следит с внимательной придирчивостью, как работает курсант со снастью или швартовым концом. И если Ягнич заметит,, что не удается парню "правильно наложить", "правильно закрепить", подойдет и, отстранив юношу, возьмется за дело сам, сделает все на удивление быстро, сноровисто, под конец еще и скажет: "Вот так нужно, сынок..." И снова отойдет, сгорбившись, в сторонку, наблюдая за новичком из-под нависших бровей краешком всевидящего ока. Провожающие не расходятся: и старшие по званию, и рядовые, и без всяких званий торчат вдоль палубы, не сводят со старика глаз. А он в это время уже стоит с другом возле красной тумбы автомата, из которого за копейку Вoзжнo напиться воды. Долго роются оба в карманах. Наконец Ягнич нашел нужные монетки, нацедил сначала механику, потом наполнил и себе стакан, приник к речной, автоматной - пьет. Стакан хрустально сверкает в руке, дробится, преломляется в лучах сухое ореховое лицо Ягнича. С "Ориона" ему машут, шлют последние приветы, даже капитан, забыв о своем положении, почти с мальчишечьим энтузиазмом восклицает: - "Орион" вас не забудет! Только теперь лицо Ягнича вдруг расплылось - не то в улыбке, не то в судорожной гримасе горечи, изо всех сил сдерживаемых рыданий. Отсюда, с палубы, этого не поймешь, не различишь, потому что человеческая улыбка и горькая гримаса боли, они чем-то вроде сродни друг другу, они вроде сестер - с разными только характерами... Прощальный взгляд Ягпича обнимал судно и взволнованных людей на нем. Вот они - проводы. Не пышностью, не речами волнуют тебя, не парадным построением экипажа... Высыпали, понависли и не расходятся. Вот она, твоя семья, твой "Орион", может, видишь ты их в последний раз. Ребята будто осиротели, и самое судно, еще не прибранное, какое-то голое, имеет сейчас неказистый, даже чуточку жалкий вид. Не окрыленное парусами, оно всегда как бы уменьшается в размере, а сейчас его будто сплющили, будто даже больно ему оттого, что затиснуто оно меж многотоннажных океанских великанов. Неприметное суденышко прилепилось к причалу, даже не верится, что это тот самый гордый "Орион", сокол морей, которым любуются на всех широтах, когда он величаво летит среди просторов и паруса его, наполненные ветром, гудят, поют, охваченные все - от носа и до кормы - облаком сверкающей водяной пыли!.. А сейчас вместо такого красавца стоит суденышко без мачт, без парусов, сиротски притихшее в рабочей наготе, какое-то пришибленное, но для Ягнича в таком виде оно еще дороже. Лишь на заводе и увидишь его таким, оголенным до самых основ, когда только в очертаниях сохраняет оно свои первобытные формы, те, что созданы для полета, что изгибаются в идеальной плавности, текут, словно упругое тело дельфина... Сдавило Ягничу в груди, как от нехватки воздуха. Насмотрись, брат, в последний раз на свой "Орион", потому что жить теперь будешь там, где ни ветра, ни волны, ни пения парусов над головой... Провожают. Не покидают палубы. Капитан, навалившись грудью на борт, даже бинокль прислонил к глазам, чтобы лучше рассмотреть Ягпича, каков он там, на суше, возле сельтерской тумбы. Остальные, теснясь у поручней, никак не успокоятся, последние приветы Ягничу шлют, машут руками. Щемит, горит душа. Помахать бы и им в ответ, по боится, что получится у него это неуклюже - в суровой своей морской службе как-то и не научился вот так прощально, красиво махать рукой. А должен бы уметь: вся жизнь моряка, собственно, и состоит из встреч да прощаний. Напряженно вслушивался, хотелось ему услышать, что там кричат с "Ориона". Может, зовут обратно? Помполит какие-то знаки подает жестами... Неужели что-то там перерешилось в последнюю минуту? Нет, скорее всего дают напутствия, как держаться Ягничу в его новых сухопутных рейсах. На "Орион" нет возврата. Друг-механик в какой уж раз напоминает, что пора, мол, идти, вновь берет сундучок Ягнича, и только теперь они неторопливо трогаются от тумбы, чтобы вскоре исчезнуть за углом раскаленного на солнце пакгауза. Там Ягнич еще раз остановится в раздумье, вытрет орошенный потом лоб. Все. Свершилось... Вот теперь можно отправиться и в Кураевку. Раздумывая сейчас, как туда лучше добраться - по суше или по воде (можно и так и эдак). По воде - нет: сегодня этот пассажир явно сердился на море. Через какое-то время портовый люд увидит, как понурившийся Ягнич со своим сундучком будет медленно шагать по направлению к автобусной остановке. В первые же сутки после прибытия Инны домой ее подняли среди ночи: - Несчастье на гумне! Кого-то там искалечило, доченька... Зовут, подымайся скорее! Мать стояла над нею, держала наготове мини-юбку, в которой Инна приехала из медучилища. Торопливо одеваясь, девушка слышала через приоткрытую дверь, как в соседней комнате примчавшийся с поля шофер рассказывает матери об аварии: "Тот разогнался на элеватор, а этот с элеватора, а пыль ведь тучей стоит - бросаешься, будто в слепой полет, и вот у самого выезда с механизированного тока машины столкнулись лоб в лоб, ударились так, что и фары - вдребезги". Инне представилось ужасное зрелище искореженного металла, израненных тел... Сдерживая тревогу, спросила шофера: - Смертельный случай? - Да вроде бы нет. Кто-то из них, видно, в сорочке родился. Хотя это еще как сказать. Ну, да сама увидишь на месте. - Нужно же что-то прихватить? - Инна в растерянности повернулась к матери. - Аптечка там есть,- сообщил шофер.- Бинты, йод - все в наличии, требуется только сестра милосердия... Ты - готова? Девушка отбросила за спину прядь волос: - Поехали. С места рванулись в ночную тьму, в клубящееся облако пыли. Собственно, не ее это должна быть сегодня забота: помогать потерпевшим обязана ее предшественница по медпункту Варвара Филипповна, жена председателя, она ведь еще не па пенсии (только собирается). Девушка на се место пока еще не оформлена, в права не вступила, но на такие вещи в Кураевке не обращают внимания. С ходу, в пожарном порядке, после вчерашних конспектов - сразу в дело, без лишних размышлений и рассуждений. Потому что Варвара Филипповна считает - свое отдежурила, па этих днях сама слегла (она давнишняя сердечница, был у нее в позапрошлом году даже инфаркт миокарда). В такой ситуации разве откажешься? Тут нс до формальностей: учили тебя на медичку, клятву Гиппократа знаешь, вот и привыкай, мчись стремглав среди ночи на вызов,- подхватилась и мчится, не будет же она формалисткой, бюрократкой! С Варварой Филипповной у Инны хорошие отношения, обе еще раньше знали, что настанет день, когда одна будет сдавать, а другая принимать медпункт, не думалось только, что события развернутся так стремительно, как вот сейчас... Филипповну последнее время недуги да недомогания все чаще укладывают в постель, потому, видно, Чередниченко и обратился в медучилище со своим ходатайством, со своей авторитетной просьбой... В конце концов, и в училище Инна попала не без протекции Варвары Филипповны и самого Чередниченко: позаботились, похоже, о смене загодя. До мехтока расстояние немалое, он теперь тут один, раньше их было несколько, разбросанных по степи, по бригадам, а теперь решили: пускай будет один, центральный, зато оборудуют его лучше, забетонируют, сосредоточат на нем всю очистительную технику... В пути словоохотливый шофер размышлял вслух на эту тему, взвешивал плюсы и минусы новшества. Инна слушала его с любопытством, хотя все это было ей вроде бы и ни к чему - один ток или десять - какая тут разница? Время позднее, а степь не спит, комбайны работают, но полю - туда и сюда - двигаются огни в ореолах поднятой пылищи. Заяц, совсем серебристый в свете фар, неведомо откуда выскочивший, перепрыгнул дорогу,- у Инны екнуло сердце. Несчастье с человеком на гумне, а тут еще и заяц - к добру ли? Зайца здесь только и не хватало... Гумно приближалось, ярко освещенное, с фигурами людей, копошащихся возле ворохов, с пугающим нагромождением каких-то непонятных, ранее не виданных Инной сооружений, похожих на заводские (потом она узнает, что это высятся новые, впервые к этой жатве сооруженные зерноочистительные агрегаты). На обочине тока лежит на брезенте потерпевший. Маленький, скучный солдатик, узбек, или туркмен, или кто там он есть. Каждое лето в хлебную страду воинская часть присылает сюда своих хлопцев помогать вывозить зерно, и это один из них. Живой лежит, стонет еле слышно... Инна тут же присела возле него, послушала пульс, осмотрела с головы до ног, обследовала торопливо, но внимательно: серьезных травм вроде бы нет, лицо разрисовано, как после драки, и несколько кровоподтеков на теле, а в общем - счастливо отделался. Помяло паренька, это правда, пребывает еще в состоянии полушока, но от такого не умирают. Несколько других попавших в аварию пострадали и того меньше, отделались легким испугом... Сейчас они тоже тут, не оставляют товарища, главная их тревога - за него. Все они, оказывается, оттуда, из восточных республик, возможно, даже земляки этого парня. Озабоченные происшедшим, они то и дело о чем-то торопливо и встревоженпо переговариваются между собою, видимо, речь идет о товарище, а может, и о ней, об Инне, что это, мол, за девчонку, похожую на старшеклассницу, прислали сюда, вместо того чтобы доставить солидного, опытного врача. - Берите его, да осторожнее,- приказала Инна друзьям потерпевшего.Несите за мной! На время жатвы тут же, на току, как и в прошлом году, открыт полевой медпункт, для него отведен один из вагончиков, рядом с теми, в которых ночуют механизаторы. Это лично Чередниченко позаботился по просьбе Варвары Филипповны. Сюда вот, в этот временный медпункт, и был перенесен потерпевший. В вагончике, накинув белый халат, девушка почувствовала себя уверенней. Прокипятив шприц с длиннющей иголкой (более короткой здесь не нашлось), сделала своему первому пациенту противошоковый укол, дала изрядную дозу успокоительного, снова послушала пульс и только после этого оставила молодого узбека лежать на белых медпунктовских простынях. Пускай до утра полежит, а там будет видно. Если понадобится, отправит в больницу, госпитализирует. Во всяком случае, это хорошо, что она тут, ее помощь оказалась крайне необходимой. Когда пациент задремал, Инна вышла и,