узове: - Чайки! Чайки! Не отрывая глаз, смотрели и смотрели на эти мечущиеся в пыльном воздухе белые лоскутки: не девичьи ли письма, ненаписанные и неотправленные, виделись им над степью сейчас? Дома Инну ожидало нечто необычное: во дворе под грушей - целая ассамблея! Андрон Гурьевич в отпуск прибыл! Как всегда без предупреждения, без телеграммы. Усажен за стол на почетном месте, в морской тельняшке, крутоплечий, лысый. Веселый семейный переполох, возбуждение, девчата красуются в новых заморских косынках, бежит навстречу Инне детвора, выставляет на похвальбу какие-то странные ракушки... Мама несет поднос с яствами, а на столе и без того гора всякой еды. Мама явно счастлива, улыбается дочери: такой, донюшка, у нас день, собрался за столом весь Ягничев род! На маме тоже новый платок в яблоках, она повязала его вокруг головы по-девичьи и сразу похорошела. Андроп Гурьевич, который за миг до этого был задумчивым, чем-то даже огорченным, увидев племянницу-медичку, тотчас жо посветлел лицом, поднялся навстречу: - Как расцвела за два года... Да она ведь у пас, Ганна, просто красавица. Такую только где-нибудь на улицах Калькутты можно встретить... Глаза девушки смущенно смотрели на него, влажно светились глубокой, темно-карей росой. Когда поцеловались, когда дядя прижался к племяннице своей колючей щекой, задержавшись на миг в наплыве душевности, сердце Инны вдруг сжалось, а он, уже отстранившись, шепнул ей на ухо: - Там я и тебе гостинец привез... Потом получишь. И снова сел. К еде, однако ж, не прикасался. Инна, даже склонившись, чувствовала на себе его изгореванный, сумеречный взгляд. Неотрывно смотрел старик на чудо-племянницу, будто заглядывал в собственную и еще чью-то молодость, где повстречались ему когда-то такие же вот карие, как бы опрыснутые росою глаза... Отец Инны тоже за столом, ради такого случая вырвался с поля, оставил, наверное, вместо себя на комбайне своего "штурманца", который уже водит машину не хуже батьки. Хлопец только и ждет, чтобы самому остаться у штурвала, показать, на что он способен... Мать просто цветет среди гостей, не присядет, каждого потчует - такое событие! Тесно за столом, жарко - собралась ведь без малого вся родня: рядом с обветренным лицом хозяина светятся отливающие бронзой лица братьев - двоюродных и троюродных, все они большей частью тоже механизаторы; весело тараторят родственницы разных степеней; даже чуть знакомые девчата и молодицы прибежали с ферм, пускай далекого колена, но Ягничи же! Отец, как всегда после рюмки, сверх меры ласковый к Инне, усадил ее рядом с собой, даже обнял за плечо, только ненадолго, потом снова обратился к соседу - механизатору с фермы: - Понимаешь, на все сто я теперь спокоен, ну вот до сих пор спокоен за своего штурманца! Талант открылся в нем, еи-же-ей, талант! Когда настраивали, ни на шаг от меня, как тень ходил за мной мальчонка. Вместе и перебрали все - винтик за винтиком, узел за узлом... При слове "узел" Ягнич-моряк (Инна заметила) вдруг вздрогнул, будто очнувшись от дремы, ожил на миг, потом опять погрузился в думы. - А ежели не поленишься, отрегулируешь узлы загодя, сам знаешь, дела на поле пойдут как по маслу,- продолжал отец.- Прикати как-нибудь, Тимофей, с фермы к нам, посмотри: по ровному срезу хлебов с первого взгляда узнаешь наш почерк. Где на "отлично" - каждый тебе скажет: тут прошел экипаж Ягничсй! Экипаж отца и сына!.. - Это главное,- поддакивал механизатор с фермы,- как ты к хлебу, так и люди к тебе. - Только небесная канцелярия в этом году очень обидела нас, черти б ее побрали! - в сердцах сказал Ягничкомбайнер, начав вечный хлеборобский разговор о суховеях, недородах, о недополученных центнерах... - Да будет уж вам про свои центнеры,- прикрикнула па них хозяйка, проходя мимо с какими-то новыми яствами.- На целине вон, говорят, хорошо уродило, без хлеба не будем. - Да и Кураевка даст, нечего прибедняться! - поддержала ее тетка Неля. Остроносенькая, боевитая, она уселась на самом видном месте, рядом с почетным гостем.- Пускай лядащее, щуплое то зерно, но из него тоже свадебный каравай кому-нибудь испечем! - и многозначительно глянула на Инну. - Вы бы гостю дали хоть словечко молвить,- вспомнила хозяйка,- Пускай расскажет что-нибудь про заморские страны. Редко его видим: побудет малость, да и снова под свои паруса, на соленые ветры. Чай всю душу они ему просолили... Твое слово, Андрон! Гостя просьба эта застигла врасплох, он не был, видно, расположен к речам. И рюмка стоит перед ним, кажется, нетронутой, налитая доверху. "Не заболел ли?" - с тревогой подумалось Инне. Что-то тяготило старика, мучила какая-то горькая дума. И был он в этой думе, похоже, далек от всего, что творилось за столом. Курит да курит, морщит свой крутой лоб, и без того глубоко вспаханный плугом лет.... Инна, глядя на него, невольно прониклась еще большим сочувствием. Какие там страны, какие там миры, если человек этот сейчас весь мир носит в самом себе, мир неразгаданный, чем-то потревоженный, не понятный для других. И это тот самый дядя Андрон, который когда-то - Инна была совсем маленькой - приезжал в Кураевку бодрый, весело взбудораженный, развлекал Инну разными шутками, тот, у кого она не раз сидела на плече, бегала за ним повсюду хвостиком, вызывала на шутки, поддразнивала его смешной песенкой, позаимствованной у старших: Oil ти, ткач-нчткоплут, А я корол1вна!.. Тогда у псе получалось "кололивна"... Не щадят человека годы, быстротечен век людской! Есть в нем кипение весен, есть венец лета, но наплывают потом и осенние туманы с их холодной, знобящей неотвратимостью. Какой-нибудь десяток лет разделяет Ягничастаршего с его сестрой (она была самая младшая в семье, из всех сестер единственная осталась), но мама и сейчас выглядит что надо, сегодня вон просто расцвела, а он... Руки Ягнича Апдрона лежат на столе безвольно. За долгие рейсы, в тяжких трудах появились на них узлы-бугры, наверное, такие были у его далеких предков, галерных, которые надолго были прикованы железными цепями к веслам. - Песню бы спели, что ли! - снова подала свой голос озорная Нелька.Неужели вот так и будем без песен сидеть? - С чего бы это вам петь захотелось? - засмеялась одна из девчат-доярок.- Шубу Андрон Гурьевич так и не привез... - На шута мне шуба! Сама хоть и без шубы, зато хата моя в "шубе"! Правда же, Гурьевич? - И Нелька обхватила вдруг моряка за шею.- Мода на шубы отошла. Он мне лучше дубленку привезет, не так ли, дяденька? А не вы, так сын мой привезет, он ведь у меня этим летом в училище собирается поступать. Агитирую, чтобы шел в торговое, а он одно твердит: нет, в мореходку! Напичкали вы, Гурьевич, его головушку своими чучелами. - В ту мореходку ворота узкие,- мрачновато молвила тетка Василина, загоревшая дочерна, вдова одного из двоюродных Ягничой.- А кто и попадет, то почему-то быстро оттуда вылетает... Это был прямой намек на Виктора Версмеенко, и намек весьма бестактный; Инна почувствовала, как залилась краской. - Мой, коли поступит, то уж не вылетит,- горделиво сказала Неля.- В школьной производственной бригаде впереди всех идет, в прошлом году, вы знаете, на районных соревнованиях по пахоте стал чемпионом... Так это ведь в степи, а по морю он еще ровнее борозду проложит!.. Верно, Гурьевич? - И снова игриво, еще крепче обняла старого моряка.- У вас ведь там, дорогой дяденька, своя рука, поспособствуйте!.. Орпонсц молчал. Надо бы остеречь, сказать этой бойкой бабенке, чтоб ее парнишка не рассчитывал па легкий морской хлеб. В мореходке, как и на "Орионе", его встретит но медоречивая мама, а суровая рында, колокол, подвешенный посреди двора мореходки, чтобы регулярно отбивать скляпки, чтобы не оставлять хлопцам времени па битье баклуш! Будет она гонять хлопца, как зайца, будет постоянно звенеть в его ушах своей беспощадной литой медью, будет стеречь каждую курсантскую минуту. Не успеешь зарядку сделать - уже скорей, хлопче, на занятия, в классы, где ждут тебя дебри таблиц, экраны, лоции, всякие мудреные приборы... По секундам расписана вся жизнь; с раннего утра и до поздней ночи все на ногах да на ногах, от подъема и до отбоя, до тех пор, покуда отпустят вас "в экипаж", говоря попросту - в обыкновенное общежитие, где столь же обыкновенные комнаты называются почему-то кубриками... - Л может, и вправду не рыпаться? - продолжала допытываться Ноля.Может, пускай попробует в рыболовецкое? Сказывают, правда, что там сейчас полно иностранцев, их, вишь, принимают вне очереди... А они девчат наших заманивают в свою Африку. Слыхали люди, в городе черненькие родятся! Была, говорят, такая пара супружеская, он блондин и она светловолосая, а родилось черненькое... - Выдумки это базарные, бабьи сплетни! - не удержалась Инна.- Ну а если даже и африканец, то что с того?.. У Пушкина в роду тоже были африканцы, ну и что? - Может, и вправду сплетни, базарное радио разнесло,- быстро согласилась Неля и снова обратилась к старому моряку: - Ну так как же, Гурьевич, похлопочете за моего, аль как? Замолвите словечко? Аль уж пускай и не рыпается, не тратит попусту нервов?.. - Пришли его ко мне, я сам с ним поговорю,- буркнул орионец. Возле двора взвизгнула тормозами машина, приехал Чередниченко. Механизаторы как по неслышной команде тотчас же поднялись. Хозяин дома, Ягнич Федор, стоял впереди, лицом к уличной калитке, готовый, кажется, принять на себя ответственность за всех. Был он сейчас густо орошен потом, не меньше, чем на комбайне, и воротник рубахи стал ему вдруг тесен, хотя и был расстегнут. - Вот где они рекорды ставят,- загремел с напускной строгостью председатель.- Что это вы, хлопцы, надумали? Жатва в разгаре, а вы тут банкеты затеяли? - Да мы, да мы... - заторопился, "мыкая", хозяин, виновато улыбаясь.Видите, нет, кто тут у нас... - Да вижу, вижу.- Чередниченко вперил суровый взгляд в орионца.- Это ты, диверсант старый, надумал жатву нам сорвать? Не мог выбрать другого времени для своего отпуска?.. Ну, да куда тебя теперь денешь.- И. вмиг повеселев, шагнув вперед, надвинулся на гостя: - С прибытием! - Они крепко обнялись, расцеловались. Механизаторам не нужно было указывать, как вести себя дальше: без прощаний, без лишних слов, один за другим бочком-бочком да со двора, через минуту слышалось лишь тарахтение мотоциклов, увозивших владельцев в разные стороны. Вскоре поубавилось и женщин, из посторонних остались только Неля да соседская молодуха - обе, перекочевав на веранду, о чем-то там шушукались с хозяйкой, а потом и они потихоньку убрались со двора. Вечерело, груша окуталась тенью, и мать включила наружную лампочку, чтобы падал свет с веранды, чтобы собеседники могли лучше видеть друг друга - не каждый же день встречаются старые приятели, друзья молодости. Скоро за столом остались только двое - Ягнич и Чередниченко. Догадливая Инна примостилась со своим стулом за грушей, но не настолько далеко, чтобы не слышать этих двух верных побратимов (так она их мысленно называла). - Ну, так как оно там у тебя? Еще скачешь, старая коняга? - обратился Чередниченко к другу, и в голосе его отчетливо прозвучала теплая нота. - Кажись, отскакался, отпрыгался.- Орионец закурил сигарету и поник головой. - Не то ветры повеяли или от чего другого загрустил, моряк? Неужели в чине понизили? Набуянил? Или, может, в Марселе с моряками из-за девчат-француженок подрался? - И, не дождавшись отклика на шутку, серьезно спросил: - Надолго к нам? - Надолго,- глухо промолвил Ягнич.- До последнего, может, вздоха... - Да ты что? - даже отпрянул от него Чередниченко.- Что ты городишь? Я думал - в отпуск... Неужели списали? - Похоже на то. Принимай, говорят, дед, свою грамоту - и будь здоров... - Он понуро уставился в край стола.- Кура, брат, кура... И это последнее вырвалось у него с такою душевной тоской и болью, с таким отчаянием, что Инна ужаснулась. Никто посторонний не взял бы в толк, что такое "кура". Будто шифрограмму, понятную лишь посвященным, подбросил Ягнич товарищу эту старипную чабанскую присказку. Был когда-то у них дед-чабан по фамилии Лебедь, кураевский ведун, ему вроде бы принадлежало авторство. Приходя из степи в осеннюю непогоду, с герлыгой ', в мокром дубленом армяке, он имел обыкновение отвечать, если кто интересовался его жизнью и самочувствием: "Кура, брат, кура..." Истолковывать, что такое эта "кура", можно было по-всякому, на разные лады: один посчитает, что злющими пронзительными ветрами повеяло в степях, другой - что ноги крутит, спать нету моченьки, что чабанский век этого Лебедя, видно, неумолимо приближается к крайней, самой продельной черте... Инне и прежде доводилось слыхивать об этой загадочной "куре", молвилась она когда с шуткой, а когда с легкой грустью, но чтобы вот так, как сейчас... это впервые. И пояснения к их "куре" тут были бы лишними: эта полутаинстпенная старинная чабанская формула будто вобрала в себя все такое, чего пи в какое другое слово не поместишь, и удивительным образом объединяло их сейчас обоих, объединяло, как горький какой-то пароль, только им доступный тайнослов. Чередниченко в самом деле сразу и с надлежащей глубиной постиг этот грустноватый шифр Ягнича, понял его жгучее, щемящее значение, - Рано нам про "куру" думать,- сказал после молчания.- Пам, Андрон, держаться да держаться. Дороге еще не конец. - Изъездилось колесо. - Скрипучее колесо дольше ходит... И они снова умолкли. Инна сидела но шелохнувшись, будто боялась спугнуть обуревавшие стариков думы. Мать, видно, нутром почуяла, что тут, под грушей, что-то неладно. Подошла, подсела к этим двоим. Ведь брат ничего не сказал ей о себе - не успел или нарочно утаил, чтобы сразу, с порога, не омрачить встречи. И сестра, и все веселились, считали - и на этот раз отпуск, а он, выходит... списанный, забортный. - Не кручинься,- с напускной бодростью сказал Чередниченко товарищу.Это как раз такой момент, когда нельзя голову терять! Кураевка примет тебя, по бросит на произвол судьбы... Что-нибудь подыщем. - Чем же я могу вам пригодиться? - затоптав сигарету, вздохнул Ягнич. - Узлы вязать? Это вам вроде пи к чему... - И парусов нет,- вздохнул и Чередниченко,- растаял кураевский флот. Это когда-то было: жагель поставит или старухину юбку на "дубке" натянет и айда с кавунами v губернию на базар... Помнишь, как деда Швачку буря загнала с кавунами и со старухой аж в Туретчину? Пешком через два месяца возвратился - пи байды, ни кавунов, только бабу за руку привел... А теперь и кавуиы контейнерами подбирают прямо с бахчи... - И снова к Ягничу: - Па комбайн тебя тоже нс посадишь. Мог бы еще косой махать по обочинам, но это у пас только раз в году практикуется - на праздник первого снопа. К "фрегату" бы, который делает нам дождь, так его поворачивать не нужно, он сам себя поворачивает... - Выходит, только и гожусь на чучело гороховое. Обескураженный сидел и Чередниченко. Получается, что Ягничева проблема - и для него проблема тоже... - Говорил я тебо когда-то, Андрон: не связывайся ты с тем "Орионом"... - "Ориона", Савва, не трогай,-строго оборвал Ягпич, и но тону, которым это было сказано, Чередниченко понял, что касаться этой темы не следует - можно обжечься. - А ежели сторожем на полевой стан? - улыбаясь, предложил он.- Ты только не гневайся. Мы тут люди свои, а сторож - это тоже, брат, фигура, не какое-то там чучело. - Братца моего, видать, все-таки больше к морю тяпет,- только теперь, не удержавшись, встряла в разговор и хозяйка дома. - А что? Это мысль! У нас же и море свое! - сразу оживился Чередниченко.- И кураевская наша "рыбтюлька", может, еще не все сети пропила. Правда, у нас в прудах и каналах рыбы сегодня, пожалуй, больше, чем в Черном... Там только медузы, будто шляпы, плавают. - А он, похоже, и по медузам будет скучать,- с тонким женским участьем заметила Иннина мать. - Скучать не дадим. Да и он не из скучливых. Верно, Андрон? Знаю твою натуру. А вообще, хороший морской узел завязали они тебе на память. И когда? На закате жизни! Хотя могли бы и повременить, не торопиться с этим: казачина ты еще любо посмотреть... - Медики списали. - Стало быть, дело дрянь,- нахмурился Чередниченко,- с медиками не очень повоюешь. Выходит, и в самом доле вроде бы кура... - Помолчав, продолжил: - Ну, так как же? Берданку через плечо и на пост? Воров пока не слышно, но все ж таки сторож нам нужен, для порядку хотя бы. Работа в самый раз: днем подремывай себе в тони, отсыпайся после всех своих орионских вахт, а ночью в космос посматривай, звезды считай!.. Оба подняли головы вверх, поглядели сквозь ветки на звезды. - Подумаю,- сказал Ягнич погодя,- Может, и придется... Может, в самом деле буду считать эти кураевские зве:!ды, пока все не пересчитаю. x x x Так встал здесь па якорь старый морячина. Когда речь зашла, где ему располагаться на ночлег, Инна предложила свою чистенькую девичью светлицу, но гость решительно отказался. И вообще от хаты отказался, хоть она пустовала - комбайнеры в степи, к тому ж, кроме кроватей, была еще тахта на пружинах. Не нужно ему и тахты - много-де курит, по ночам часто встает. Попросил для себя раскладушку, сам пристроил ее под грушей, так-то, говорит, будет лучше. "Ну, летом куда ни шло, а когда наступит осень?" - хотела было спросить сестра, но вовремя удержалась из опасения причинить брату еще одну боль. Сестру Ягнич сильно огорчил своей невеселой новостью. Она привыкла уже к тому, что брат у нее только гость: навестит, пробудет денек-другой, отдохнет - и до свидания. Думалось, что так будет всегда, а вишь, как обернулось... Конечно, она рада ему, родная ведь кровь, да и семья у нее дружная, пригреют человека, не обидят, но как он сам-то будет чувствовать себя здесь? Вместо хаты старой теперь новая, без него возводилась. Подворье, правда, отцовское и груша тоже, по крайней мере, полгруши принадлежит брату по праву. Да только утешит ли его это? С его-то самолюбивым характером?! Подумает еще, что всем он тут в обузу, прибавит хлопот, одним своим присутствием нарушит привычную и размеренную жизнь дома. Устроившись под грушей, гость сразу же лег и, утомленный с дороги, казалось, быстро уснул на своей раскладушке. Однако, когда Инна, убирая со стола, в последний раз пробегала мимо груши, орионоц окликнул ее: - Инка! - Что вам... - Она замялась, не зная, как его назвать поделикатнее. Дядя Андрон было бы слишком по-детски, по-прежнему дядька Андрон - звучало бы грубовато, потому что кое-кто из девчат в медучилище, когда о комнибудь из хлопцев хотел высказаться пренебрежительно, употреблял именно это словцо: "увалень, недотепа, есть в нем что-то дядьковское"... И хотя Инна сама ни о ком так не говорила, слово "дядька" для нее никогда не звучало бранно, но сейчас ей все-таки хотелось отыскать что-нибудь более почтительное. И потому обратилась к нему но имени и отчеству, как обращалась в школе к учителям: - Что вы хотели, Андрон Гурьевич? - Об одной вещи хочу тебя спросить. - Спрашивайте,- Она чуточку испугалась: о чем бы это? Гость молчал, будто и сам в последний миг заколебался, спрашивать или нет. Потом всо же решился: - Что это такое... питекантроп? Она чуть было не рассмеялась. Так это было неожиданно, и такое смешное слово! Питекантроп! - Если не ошибаюсь, такое название имеет ископаемый человек или даже получеловек... А, собственно, зачем вам это? - Да просто так. - Л все-таки? Ничего ведь не бывает просто так. Есть же какая-то причина? - Нет-нет, просто. Как раз без причины, взяло да и втемяшилось.- И жестом руки он сразу же отпустил ее, иди, мол, себе... Она отошла на несколько шагов, а потом вдруг возвратилась: - Вы не грустите. - С чего ты взяла? - Да так. Расслабьтесь, выспитесь хорошенько, это восстановит силы. - Для чего? - Как - для чего? Для жизни! - А разве жизни такое старье нужно? - Вот этого я от вас не ожидала.- Она откровенно рассердилась.- Как вы можете говорить так? В любом возрасте человек, ежели он настоящий, драгоценность... Мне ли вам объяснять это? Вы всегда были для нас, молодых, символом чего-то настоящего, даже героического. И остаетесь им, человеком, который несет в себе "Орион"!.. А вы - нужен ли... Чтобы не слышала больше такого. Спите! Повернулась и ушла. Слово, как известно, бывает и губительным и целительным, бывает сказанным некстати, это же пришло к Ягничу в самую нужную минуту! "Человек, который несет в себе "Орион"!.." С необычайной обостренной ясностью почувствовал, что он действительно что-то значит, что здесь он не лишний, что хотя бы для этой вот родни не утратил он какой-то своей цены, может, действительно чем-то ей нужен? А это ужо немало. Достаточно, оказывается, быть нужным хотя бы одной людской душе, чтобы твое присутствие на земле уже было оправданно... Сделал для себя такое маленькое открытие и тихо порадовался ему. Даже улыбнулся: ай да племяннушка!.. Девчонка, а вот как проучила тебя, лысого. Вот тебе и Инка! Утром подарил ей платок, такой, как и матери, японский, яркий, только еще повеселее - красные цветы, разбросанные по золотисто-оранжевому полю. Угодил старик в самую аж точку! Обрадовалась племянница, подпрыгнула молодой козочкой, показался ей дядин подарок даже символичным - вспомнилась сразу вчерашняя оранжевая безрукавка на Викторе. - Это будет память о вас, спасибо. Накинула перед зеркалом платок на голову, потом опустила на шею, повела плечом туда и сюда, прокрутилась... Ягнич любовался ею: будто юная цыганка из какойнибудь Калькутты. Кураевская смуглая красота - откуда она тут только и берется? Из корней произрастает каких? Глаза ясные, а когда засмеется, что бывает нечасто, то и смех у нее какой-то ясный, ничем не замутненный. Загар не благоприобретенный этим летом, а врожденный, абрикосовый, с нежным густым румянцем, ровно лежит он на щеках, на шее; движения плавные, не суетливые, и во всем девичье, самой ею еще, быть может, не осознанное достоинство, никого не унижающая горделивость. Принцесса, да и только! А в особенности этот взгляд, орионец еще вчера его заметил: глубокий, проницательный, тайком сочувствующий тебе. - Спасибо, дядя Андрон,- еще раз поблагодарила Инка и передала так ей понравившийся платок матери: - Вам на сохранение, мама... Зимою буду повязываться... А сейчас обойдется без платка, на работу торопится, побежала к калитке со свободно распущенными, вьющимися, смолистого отлива волосами; волнистые, они рябью морской играли на ярком солнце, рассыпаясь у девушки на плечах. - Вот она, наша докторша-исцелительница,- с улыбкой сказала Ягничу сестра, когда они остались вдвоем заканчивать завтрак на веранде.- Эта всех вылечит, потому что душой добра. Вот убежала, торопится, чтоб, упаси бог, не уворовал кто-нибудь этот ее медпункт. Ах, молодость: обо всем думает, только не о себе... Не успела оглядеться после училища, как предсодательша уже вот впрягла ее вместо себя... - Варвара, слыхал, часто хворает? - спросил брат. - А бросит работу и вовсе захиреет. Потому-то и боится уходить. Хоть и трудно ей, однако из рук все еще не выпускает своего дела... Известно: только трудом на свете и держимся, на безделье человек усыхает. По себе вот сужу,- улыбнулась она,- чем больше хлопот, тем я здоровее. От Ягнича не укрылось, что сестра после вчерашнего когда принимала гостей и на время будто расцвела, сегодня словно поблекла, приугасла. А еще хвалится, что здоровеет в хлопотах... Годы и на ной оставили свои отметины. Густо лучатся морщины у глаз, нет и в глазах былого огня... Черными остались только брови, в косах туманятся нитки седины. Была красота да сплыла, как в песне поется. Хоть то хорошо, что не безвестно уплыла, а доченьке подарена... - Счастлива ты, сестра, с такими детьми. - Это правда. Для матери большего счастья не бывает. - Найти бы теперь Инке пару достойную... Аль, может, уже нашла? - Не заметил, как вспыхнула вчера, когда Василина сболтнула про учительского сынка? Это ж Инкина любовь. Давняя, еще со школы. Первая, как говорится... Ох, боюсь я этой их любови! И чем только вскружил он ей голову! Без ума от него, от непутевого... Да ты ведь Виктора знаешь? - Веремеенко? - А чей же, один он у нас такой ветрогон. Не на трактор сел, как другие, а на скамью подсудимых... Наплакалась мать, до сих пор еще от стыда со двора не выходит... А он, хоть и отбыл срок, в Кураевке не появляется, боится, знать, показываться на глаза землякам: где-то в районе застрял, с дружками в чанных, поди, денно и нощно околачивается. Одним словом, проходимец, а наша, я ж вижу, по нему прямо-таки умирает... - В этом мы ей не судьи,- заметил брат,- Знаешь но себе: сердцу не прикажешь... - Оно-то так. А только как подумаю, что такой никудышний человек зятем придет... за стол сядет... Ралве ж она ему ровня? Училище с отличием закончила, круглые пятерки, способности у нее ко всему... Медичка, да еще и стихи пишет, сама песню сложила!.. - Песню? Инка? - Вот то-то и оно! Радио наше дважды уже передавало: слова Инны Ягнич, а музыка... да, наверное, и музыка ее! Некоторые говорят: кому они нужны, эти новые песни, если уже и старых не поют... Теперь ведь принято больше готовые слушать, с пластинок! Не понимают нынешние, что это за сладость - собственным голосом живую песню петь... Чудное занятие, мол, для Кураевки песий слагать. А по-моему, если девушке захотелось сложить, так пускай, кому это помешает? Бывает такое на душе, что песней только и выскажешь. Наша вон мама сколько песен знала - и для будней, и для праздников... О господи, что же это я тут с тобой рассиживаюсь, меня ведь там малышня ждет,вспомнила она про детсад. - Хлопотная работа? - спросил Ягнич. - Хлопотная, и очень, но все же легче, чем на комбайне. Вот там работа! Пока была помоложе, оно ничего, даже самолюбию льстило, когда слышала о себе: вон, мол, она, Ягничева, наравне с мужем встала к штурвалу... А потом, чувствую, эге! Это уже не для твоих лет, молодица... И хотя не жаловалась, Чередниченко сам заметил: за комбайнерство говорит, Ганна, хвала и слава тебе, но поскольку вырастила достойного сына - штурмана для степного корабля, воспитательские проявила способности, перевожу тебя отныне на детсад... Воспитывай этих комариков. Вот там и кручусь... Что ж, побегу. Ты уж извиняй, братик, сам будешь тут грушу сторожить... - Посторожу,- глухо ответил орионец. По как только сестра ушла со двора, начал и он куда-то собираться: принарядился, осмотрел себя перед зеркалом, коснулся ладонью щеточки усов. Идет по Кураевке Ягпич. Малолюдна она в это время уборочной страды, лишь изредка с какого-нибудь двора выскочит на улицу ребенок. Когда-то дети здесь, как воробьи, в пыли вдоль улицы копошились, ныне куда реже встретишь чьего-нибудь карапуза, но как только встретится таковой, моряк не оставит его без внимания. - Чей ты? - Яковин. - Какого же это Якова? - Ну, того... Ягничевского. И долго еще потом прикидывает орионец, из каких же это Ягничей будет этот малый Мурза Замурзаевич? Окажется, что никакой он тебе и не родич. И все-таки пожалеешь, что не приберег для него в кармане игрушки-гостинца, дети есть дети... Отнюдь не все взрослые вызывают у Ягнича приязненное к себе отношение. Бывает, такой пустой или криводушный, фальшивый вьется около тебя, встретится где-нибудь такая харя отвратительная, ползучая, что век бы ее не видел, но человек - рептилия мерзкая. А вот дети всегда хороши, всегда с ними отрадно, всюду они Ягничу милы - милы в своем ли, в чужом ли порту... Забралось вон на вишню крохотное это существо, сквозь ветки постреливает оттуда украдкой в тебя шустрыми глазенками, другое носится вдоль улицы верхом на велосипеде... Глянешь на него - душа сама спрашивает: каким оно будет? Какой увидит свою Кураевку? Кого вспомнит в ней? Разрослась, настроила много новых домов, да все под шифером, под соломой лишь изредка кое-где попадаются... А что там уж говорить про мазанки чабанские из самана,- молодые люди, наверное, и не знают, что оно такое - саман, как строились из него хаты, не слыхали, как, к примеру, прялка гудит или как просо в ступе толкут - так что аж хата дрожит... А были ведь в Кураевко такие, у кого и хаты-то своей не было - слепит себе халупу из глины или полуземлянку соорудит - вот и все хоромы... Никто теперь не поверит, что в шалашах из камки, из морской травы, люди жили, а ведь Андропове детство именно в таких-то "палатах" ютилось... Оставили бы хоть для музея какую-нибудь подслеповатую мазанку, чтобы было с чем сравнивать все нь1неШнее. Дворец культуры отгрохали на шестьсот мест, универмаг сверкает витринами не хуже, чем в городе, да и сама Кураевка станет когда-нибудь городом, каким-нибудь приморским Кураевградом. Похоже на то... Оказавшись в центре села, Ягнич прежде всего пошел к обелиску. Так делал всегда, когда приезжал в Кураевку. Медленно - в который раз! - вчитывался в скорбный реестр тех, чьи имена вычеканены по камню золотом, в Диконавленко, Рябых да Черных, Чередниченко, Щадеико да Ягничей,- Ягничами заканчивался алфавитный список почти у самой земли. Огонь горит, шевелится язычком синего пламени - газовый баллон под ним время от времени меняют. Много цветов вокруг, розы всевозможных оттенков, вот только сильно припорошены пылью; между цветами, между колючими кустами роз осот гонит, молочай разросся да лебеда. А ведь сельсовет через дорогу, молодой скучающей секретарше из окна хорошо виден этот чертополох, могла бы выйти да и выдергать сорняки... Оказался Ягнич затем в самом конце села, на старом кладбище. Между осевшими, едва заметными в бурьяне безымянными холмиками разыскал могилки отца-матери, они огорожены штакетом, сам в прошлый приезд сделал ограду. Постоял в раздумьях Ягнич и тут. Отсюда открывалось море, хорошо видна была вдали его своевольная, манящая синева. Вот оно, безбрежное, полное сияющего простора... Ослепило, болью отозвалось в груди. Вот так, Ягпич: из бурьянов выглядываешь теперь свое море, из полынной суши в тоске всматриваешься в его голубые, вечно влекущие просторы... Хотя бы еще в один рейс! Хотя бы - в один... Не выходит. Только, видимо, и остался тебе один рейс - на эту кураевскую, подернутую полынной проседью могильную окраину. Выкопают тебе, Ягнич, вот здесь, среди полыни да чабреца, хату последнюю, ту, над которой разве лишь чья-то добрая душа тополек посадит... На "Орионе" - вон там, кажется, никогда не умер бы Ягнич! Новым рейсом, с новыми курсантами идет сейчас "Орион" где-нибудь, может, в Эгейском, в синейшем из морей... Под ровным ветром, среди сверкающих, захватывающих дух просторов сразу повзрослевшие мальчишки ведут корабль, спокойно поглядывает вокруг чья-то гаревая молодость, и упругий ветерок ласкает ее, и тихонько поют над ней паруса! А может, пробегает сейчас твой "Орион" в тех водах, где его любят встречать дельфины, им почемуто радостно и весьма любопытно плыть рядом с судном, сопровождать его как можно дальше. Дельфины ведь испытывают какую-то странную привязанность к людям: а может, и они, эти непонятные нам морские создания, тянутся к человеку в поисках высшей доброты, надеясь найти в ном самого верного друга, нечто близкое к совершенству? Идти рядом с "Орионом", резвиться, покапывать свою ловкость и удаль молодым морякам - это для дельфинов отраднейшее развлечение. Упругие и лоснящиеся, колесом изгибаясь, живыми дугами выскакивают они из воды, по-робячьи играют, кажется, даже смеются, шлют экипажу сквозь серебристые брызги CROII дельфиньи улыбки. На Ягнича порой накатывалось какое-то наваждение, временами ому казалось: а уж не его ли это утонувшие под бомбами детишки, что превратились там, под водой, в веселых, озорных дельфинят?.. Когда на обратном пути Ягнич проходил мимо кураевскои пекарни, в дверях вдруг точно выросла Нелькл. - С добрым днем, дяденька! На прогулку вышли? Из дверей жарко дохнуло горячим, вкусным духом только что испеченного хлеба. Нолька, как заправский пекарь, в белом чистеньком халате, приветливо красуется на пороге, раскрасневшаяся, разгоряченная, разомлевшая у ночей. - Паляпицы только что вынула, может, угостить? Нет, благодарствую. - Так хотя бы - бублик? - Благодарю и за бублик. - Ну как же так, дяденька... И с ходу - снова про сына. Целую ночь не спала, все ломала голову, идти или не идти парню в мореходку... Выдержит ли от; там, не осрамится, не прогонят ли? - Мореходка, известно, не рай,- сдержанно сказал Ягнич.- Видеть мореходку, шагающую на параде, в бескозырках, в лентах - это одно... А когда он, мальчишка, в бурю сидит на палубе да неумелыми руками школьника зачищает стальной конец - это уж другая мореходка... Заглавная... Там у него все руки в крови... - Ой, горюшко! - Почему же ты его не прислала ко мно? - Стесняется! Стыдлив он у меня... Если, говорит, поступлю, тогда пойду. А то еще, мол, подумают, что подхалим, лебезун, слабодух, протекции искать пришел!.. Нет, я все-таки уговорю его в училище попроще - в торговое. Он уже вроде и сам склоняется... - Если склоняется, ну, тогда что ж, пускай идет. Только чтобы людей потом не обсчитывал, когда станет директором универмага. Ягнич ужо собрался было идти дальше, но разбитная бабенка снова остановила его: - Постойте минутку!.. Метнулась в пекарню, появилась на пороге с большой, пышной паляницей в руках. - Посмотрите: горячая, дышит еще! Давно не видел Ягнич такой высокой да пышной паляницы,- улыбнулся: вот тебе и Нелька!.. Такую гору испечь - это тоже надо уметь, это же талант... - Будьте ласковы, Гурьевич, возьмите, это лично вам! - Это ж диво какое-то! С рушником да на свадьбу бы кому-нибудь, а ты... Нет, нет,- отмахнулся Ягнич, хотя в душе был тронут.- Хлеба у нас полно па столе... - Знаю, но пусть рядом с ихним будет и ваш, вот этот... Лично ваш. Ягнич обиделся: - Пока еще не делимся... Никто хлебом еще не попрекнул. Может, и не попрекнет... - буркнул напоследок тихо, вроде про себя, и пошел дальше. Двери Дворца культуры, мимо которого он проходил, теперь оказались открыты. Ягнич решил заглянуть, перо ступил порог. В просторном, полном света вестибюле ни души. Тихо, не слышно ничьих шагов. На стенах - карти ны больших размеров, заказные, современные, Чередни чецко заказывает их в городе, в художественных мастерских, и хорошо оплачивает, считая, что для этого дела грешно жалеть казну. На самой большой картине - птицеферма, белые куры или гуси рассыпались вдали, на переднем плане веселая девушка-птичница в белом халате... По соседству холст с прудом, с ядовито-зеленой вербой... Под самым потолком браво улыбающийся парнишка на тракторе... На краски живописец не скупился, накладывал их щедро, толстым слоем, глядевшему на полотно посетителю так и кажется, что эта многоцветная масса вот-вот растает и потечет... В дальнем углу вестибюля, наглухо отгороженном витринным стеклом, зеленейт какие-то заросли и будто поблескивает вода - аквариум там, что ли? Ягпич направился туда и был разочарован: никакой воды. Паль мы торчат остролистные, похожие на осоку, а под ними, среди искусственных кустиков и камешков... вот тут открывались сущие чудеса! Ягнич, еще не веря своим глазам, увидел там давних знакомых - чучела, которые он собственными руками набивал в рейсах для кураевских ребят. Вот так встреча... Прислонился к стеклу головой, застыл, растроганный, изумленный: надо же так... Стоял, не отрывая лба от стекла, толстого, непробиваемого, рассматривал экспонаты. Если бы кто-нибудь зашел сейчас во Дворец, увидел бы сцену неповторимую, из всех вестибюлг.- ных картин эта - с Ягничом - была бы, пожалуй, самой разительной и самой грустной: по сию сторону витрины старый мастер, а по ту, за стеклом, в огромной стеклянной клетке... собранные чуть ли не во всех концах света, сотворенные им чучельные пересохшие создания. Большие и маленькие представители птичьего мира, редкие и совсем диковинные, морские и певчие, знакомые этому побережью и совсем безымянные из рода журавликов, турухтанов и канареек, ласточка белогрудка, баклан нездешний, тропические попугаи в ярком оперенье... Каждая птичка стеклянным невозмутимым глазком-бусинкой посверкивает, сторожко следит из-за стекла за своим творцом. До хрупкости иссушенные, пылью, хотя и за стеклом, припорошены густо, никуда уже они отсюда не снимутся, не полетят... Были жизнью, стали коллекцией в стеклянной, будто безвоздушной клетке... Резко отвернулся Ягпич и пошел прочь, унося в душе тяжесть от увиденного. Но все-таки и в зал потянуло заглянуть. Двери не заперты, распахнул, с некоторой торжественностью ступил за порог. В просторном помещении - полумрак и даже прохлада. Не зал, а целый корабль океанский. Лозунги всюду на красных полотнищах, в глубине сцены давняя, не убранная после какого-то представления декорация: бутафорская хатка беленькая, цветущие мальвы у окна, плетепь с горшками да кувшинами на кольях; а рядом - девушка в вышитом наряде, в венке, с коромыслом на плече... Стоит как живая, осанкой очень похожа на Инку. Может, с нее кто-нибудь и рисовал? Стулья не стулья, а прямо-таки кресла царские, спинки сверкают черным лаком, сиденья обиты мягким небесно-голубым плюшем. Даже посидеть захотелось. Сел Ягнич и вздохнул наконец-то всей грудью. Можешь отдохнуть. А где-то в дальнем углу сумеречно затаился и on, неотвязный бес одиночества. Зубоскалит. Сиди, сиди, Ягнич. Кажется, достиг... Это ли не блаженство? Один-одинешенек - на все шестьсот голубых плюшевых мест! x x x Нa втором этаже Дворца, в левом его крыле, послышались шаги, кто-то там появился. Широкая, ведущая туда лестница словно приглашала: "Плиз!" Поднявшись по сделанным под мрамор ступенькам, Ягнич перво-наперво натолкнулся глазами на табличку: "Историко-краеведческий музеи села Кураспки". Вошел. В щуплепькой фигуре, которая в противоположном углу за нагромождением прялок и ступ разбирала какие-то допотопные предметы, Ягнич с трудом узнал Панаса Веремеенко. Так изменился человек! Солнца нет, а он в темных очках, шляпа капроновая на голове... Услышав шаги, Панас Емсльянович тотчас же отложил мотовило (это было подлинное доисторических времен мотовило, обмотанное нитками), резко приподнял голову, спросил почти испуганно: - Кто там? Ягнич подошел к нему на близкое расстояние и остановился молча: может, все-таки узнает сквозь темные свои очки... - Кто ты? - спросил учитель встревожеино.- Это ты, Витька? Ягнпча даже оторопь взяла, как-то жутковато стало. Смотрит сверстник на тебя почти в упор, прямо в глаза, а мерещится ему кто-то другой. - Ягнич я. Апдрон. - Андреи? Вседержитель морей? Извини... - тотчас же прояснилось, посветлело лицо музейного хлопотуна.- Слыхал я, что ты в Кураевке. Прошу, заходи, заходи.- Панас Емсльянович засуетился и сразу же с жалобой: - Слепну я, Андрон, катастрофически терято зрение. - В Одессу нужно, в институт света... - Был. Сначала немного помогло, а теперь снова... Меркнет передо мною белый свет. Все расплывается, и тебя вот вижу сейчас, будто сквозь толщу воды. Только тень от тебя. Весь будто стоишь в воде с головой... Ягничу снова стало грустно: "Я для него вроде водоросли..." - Храню пот наше прошлое, Андрон... Для кого