Даниил Гранин. Наш комбат ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Наш комбат". М., "Правда", 1989. OCR & spellcheck by HarryFan, 6 December 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1 Они стояли на углу, все трое, ожидая меня. Издали я узнал только Володю Лазарева. Мы с ним несколько раз встречались с тех пор. И кроме того, мы с Володей были тогда закадычными друзьями. Встречались мы случайно, шумно радовались, но кто-то из нас всегда спешил, мы записывали телефоны друг друга, кричали - звони, надо собраться... Трое мужчин стояли на углу возле закрытого овощного ларя. Они не замечали меня. Нас разделяла улица. И еще кое-что. Один из них должен был быть Рязанцев. Он тогда был политруком, кажется, второй роты. Я плохо помнил Рязанцева, я решил, что этот толстый, потный, в желтой клетчатой рубашке навыпуск и есть Рязанцев. Комбат не мог быть таким. А собственно, почему бы нет? Недавно на аэродроме я увидел Лиду. Она шла в толпе прибывших, растрепанная, увешанная сумками, пакетами. Жидкие, давно выкрашенные волосы ее были полуседые. Наш самолет медленно тащили на взлетную. Я прильнул к стеклу. Когда мы сблизились, я понял, что это не Лида. А потом мы стали отдаляться, и она опять стала невыносимо похожа на Лиду. Что-то было в изгибе ее фигуры от Лиды. Правда, я никогда не видал Лиду в штатском. Я долго сидел, набираясь мужества перед простой мыслью: почему Лида не может стать такой? И комбат мог стать каким угодно. Я видел третьего, видел и не смотрел на него. Я просто видел какого-то человека. А то, что было в моей памяти комбатом, оставалось нетронутым, и я не сравнивал этих людей. Мне захотелось повернуться и уйти, пока меня не заметили. Можно было тем же шагом пройти мимо, чуть отвернувшись к витринам. Поехать домой, сесть за работу. Я знал, как опасно встречаться после долгой разлуки с людьми, которых любил. С женщинами - другое дело. Там неизбежны всякие морщины, полнота, там ничего не поделаешь, с женщинами становится грустно, иногда по-хорошему грустно. В худшем случае удивляешься - чего ты в ней находил. Мужчины стареют иначе. Они становятся пустыми. Из них лезут глупости, поучения и злость. До сих пор я очень любил того, нашего комбата. И после него попадались отличные командиры, с которыми наступали, освобождали, нас встречали цветами, мы получали ордена. А с нашим комбатом были связаны самые тяжелые месяцы блокады - с октября 1941 по май 42-го. И комбата я любил больше всех. С годами он становился для меня все лучше и совершеннее, я написал очерк о нем, вернее - о нашем батальоне, и о Володе, и о себе, но главным образом я имел в виду комбата. В этом рассказе все были хорошие, а лучше всех был комбат. На самом деле среди нас были всякие, но мне было неинтересно писать плохое о людях, с которыми вместе воевал. Через них я изумлялся своей собственной силе. Очерк мне нравился. Комбата теперь я помнил главным образом таким, каким я его написал, хотя я старался ничего не присочинять. Тот, третий, кто должен был быть комбатом, повернулся, посмотрел на другую сторону улицы, на меня и дальше, по воскресному, полному прохожих, тротуару. Не признал. Время стерло и меня. Мы оба друг для друга были стерты до безликих встречных. Каждый из нас ушел в чужие - есть такая огромная часть мира, недоступная, а то и незамечаемая - чужие, незнакомые люди, которые безостановочно струятся мимо нас в метро, на дорогах. Многие друзья моего детства давно и, видно, навсегда скрывались в этом мире чужих. - Здравствуйте, - сказал я, появляясь из этой безликости. - Я ж вам говорил! - крикнул Володя. Мы обнялись с ним. Тот, кого я считал Рязанцевым, тоже развел руки, а потом не решился, неловко хлопнул меня по локтю и сказал: - Я бы тебя не узнал. Третий улыбнулся, пожал мне руку. Я улыбнулся ему точно такой же настороженной, ни к чему не обязывающей улыбкой слишком долго не видевшихся людей. Сколько-то лет назад существовало еще время, когда б мы кинулись целоваться, прослезились. Он поседел. Он сгорбился. Пополнел. Бостоновый костюм с большими старомодными лацканами, галстучек в голубых разводах, велюровая шляпа, в руках авоська с каким-то пакетом - окончательно отдаляли его от того щеголеватого, стройного комбата, перетянутого в талии так, что и полушубок не полнил его. Ах, как он был красив - фуражка набекрень, смуглый нежный румянец, - наш комбат, насмешливый, молчаливый, бесстрашный. ...Старенький Володин "Москвич" вез нас к Пулкову. Зачем я поехал? То, что я помнил про ту зиму, было достаточно. И то, что я помнил про комбата. Он сидел впереди с Володей, степенный, аккуратный, иногда оборачивался к нам, неспешно улыбаясь. Прежние черты, проступали в нем как пятна, неуместные, словно нечто постороннее, - узкие калмыцкие глаза его, смуглые длинные кисти рук и плавные жесты ими. Ничего не осталось от легкости, той безоглядной непосредственности, которую мы так любили в нем. Рязанцев безостановочно говорил, комбат слушал его, терпеливо и холодно щурился, к чему-то примериваясь. Я вспомнил эту манеру, которой мы подражали, завораживающее спокойствие, с какой он мог сидеть под обстрелом, читать, покусывать спичку... Сколько ему было? Двадцать пять? Мальчишка. В голову не приходило, что он мальчишка. Даже Елизарову не приходило, а Елизарову было за сорок. - Где Елизаров? - спросил я. - Что с ним? - Какой Елизаров? - спросил Володя. - Ты что? - воскликнул Рязанцев. - Комиссара забыл? - Его понизили в звании, послали на пятачок, - сказал комбат. - Кажется, он погиб там. - А почему его взяли от нас? - спросил Володя. Комбат рассказал, как однажды, в феврале сорок второго, Елизаров предложил на случай прорыва немцев разбить батальон заранее на несколько отрядов, для ведения уличных боев внутри Ленинграда. - Мы с ним стали обсуждать, - сказал комбат, - а при этом был Баскаков. - Ну что с того? - спросил я. Рязанцев положил мне руку на колено. - Подумать только, ты был совсем мальчик. Носил кожаные штаны. А где вы теперь работаете? Он все время путался - то "ты", то "вы". Заглядывал в глаза. Что-то в нем было неуверенное, бедственное. - Ну и что Баскаков? - напомнил я. - Интересно, где теперь Баскаков, - сказал Рязанцев. - Я многих уже разыскал. Хочу устроить вечер встречи. Шумиловский, начхим наш, помните? Директором трампарка работает. А Костя Сазотов, он агентом на обувной базе. - Кем? - спросил я. - Агентом, по части обуви. Костя был героем батальона. Его взвод закопался в семидесяти метрах от немцев. У нас тогда все измерялось тем, кто ближе к противнику. Начхим, который обитал во втором эшелоне, - он директор, а Костя Сазотов агент по тапочкам и сандалиям. А комбат? Кажется, он работает учителем. Впрочем, какая разница. Это не имеет никакого отношения к тому, что было. Мы были связаны прошлым, и только прошлым. - Что же дальше было с Елизаровым? - Неприятности у него были... - сказал комбат. - Приклеили ему пораженческие настроения. Вот оно как это все было. А мы-то... Никто толком не знал. Ходил какой-то слушок. Что-то, мол, нехорошее, в чем-то старик замешан, и мы не то чтоб поверили, а как-то примирились, не расспрашивали. - Какое ж это пораженчество, - сказал я. - Разве мы не боялись, что немцы прорвутся? Боялись. Факт. С января мы совсем от голода доходили. Снарядов не хватало... Комбат обернулся ко мне. Наверное, я говорил слишком громко, вознаграждая себя за то, что такие вещи мы старались в те времена не произносить вслух, даже думать об этом избегали. Рязанцев, тот поежился, мягко пояснил мне: - В тех условиях не следовало, особенно политработнику, допускать даже мысли такой... Мы должны были укреплять дух. Баскаков обязан был. У него свои правила. Представляешь, если бы мы заранее ориентировали на поражение... - Сукин сын твой Баскаков, - сказал я. - Ведь он не возражал. Слушал и сообщал. Вот с кем бы встретиться! Спросить его... Комбат, прищурясь, разглядывал меня. - Сейчас спрашивать куда как просто, - суховато сказал он, и Рязанцев подхватил удрученно: - Задним умом многие сейчас крепки стали. Я заспорил с Рязанцевым. Комбат не вмешивался, он молчал бесстрастно, непроницаемо. Машина плыла по Московскому проспекту, мимо безликих, скучных новых домов с низкими потолками, мимо новых универмагов, тоже одинаковых, с одинаковыми товарами, очередями, духотой, надменными лицами продавщиц... Нет, машина шла мимо огромных светлых домов, выстроенных на пустырях, где стояли халупы, которые в войну разобрали на дрова, мимо высоких современных витрин, где было все, что угодно, и внутри в длинных прилавках-холодильниках было полно пирожных, сыров и еще всякой жратвы, мимо кафе, закусочных, воскресных парней в джинсах, девочек с мороженым, они озабоченно поглядывали вверх, где затягивало плотнее, видимо, собирался дождь. Остановились перед светофором. Володя проводил глазами рыжую девочку в бархатных брючках. - Ах, цыпленок! - Не нравится мне эта мода, - строго сказал комбат. - Вульгарно. Володя прищелкнул языком. - При хорошей фигурке... А что, кавалеры, не заземлиться ли нам в ближайшей таверне. Возможны осадки, посидим в тепле. Помянем. Важно что? Что мы встретились, - и он подмигнул мне в зеркальце. - Тоже идея, - поддержал я. У нас сразу с ним все восстановилось, как будто и не было двадцати лет. - Дождя испугались? - сказал Рязанцев. - Небось в годы войны... - Годы войны были суровым испытанием, - сказал Володя. Комбат опустил стекло, посмотрел на небо. - А помните, сюда мы в баню ходили, - сказал он. - Точно, я Сеню Полесьева сюда водил! - и Володя произнес голосом Сени, чуть шепелявя: - "Первые шесть месяцев после бани чувствую себя отлично". Я сразу вспомнил Сеню, его высоко поднятые брови, тонкую заросшую шею, его вспыльчивость и доброту. - Если б не твой Баскаков, послали бы Полесьева переводчиком, - сказал я Рязанцеву. - Почему мой? Какой он мой? - До сих пор почитаешь. Рязанцев запыхтел, осторожно ударил себя в грудь. - Мы делали общее дело. Конечно, отдельные нарушения были... - Однополчане! - предостерегающе сказал Володя. - Разговорчики! - Ему хотелось вспоминать только веселое. Он вез нас в ту военную зиму, к нам, молодым, не желая замечать, как мы изменились. А я видел только это, и чем дальше, тем сильнее меня раздражал Рязанцев и особенно комбат. Все в нем было не то. Все казалось в нем скучноватым, никак не соответствовало, не сходилось с тем задуманным нами когда-то. И эта обыденность, вроде бы стертость, запутанная мелкими морщинами от школьных хлопот и обязанностей, домашних забот или не домашних, а служебных, но таких же, как у всех, - чего-то уладить, добиться чьей-то подписи; эта заурядность неотличимого от всех остальных, конечно, не могла бы меня отвращать, если б он не был нашим комбатом. Но тут начинался иной счет. Наш комбат обязан был оправдать наши надежды. От него ждали блистательного будущего, траектория его жизни из той страшной зимы сорок первого угадывалась вознесенной к славе полководца, командующего армиями, к золотому сиянию маршальских звезд, или что-то в этом роде. На наших глазах он выдержал испытания и стойкостью, и мужеством, он стал нашей гордостью, нашим кумиром. Уж ему-то предначертано было достигнуть, и вот подвел, не достиг, и ведь не считает, что не достиг, вот что возмущало. Если б неудача, тогда понятно, было бы сочувствие и жалость, а так ведь чем утешился... И хотя я понимал, что мое разочарование - глупость, может, он хороший учитель, все равно, никак я не мог соединить того и этого. Ничего героического не оставалось в нынешнем. И никакой романтики. За двадцать с лишним лет образ комбата выстроился, закаменел, он поднялся великолепным памятником, который я воздвиг на своей военной дороге, он стал для меня символом нашей героической обороны. А теперь появляется этот самозванец в небесном галстуке и заявляет, что он и есть и символ, и кумир. Не изменялись лишь те, кто погибли. Сеня Полесьев остался таким же, как лежал на нарах между мной и Володей и рассказывал о том, какой климат был здесь под Пулковом полмиллиона лет назад. Однажды он нашел немецкие листовки и прочел их нам. Баскаков узнал, заинтересовался, откуда он знает немецкий, да еще так свободно? Может, он его в чем заподозрил, тем более что отец Сени был из дворян. Сеня вспылил: "То, что я знаю немецкий, в этом ничего удивительного, многие знают немецкий. Ленин, например, знал немецкий и Фридрих Энгельс, удивительно, что вы на такой работе не знаете немецкого". - А ты, оказывается, штучка, - угрожающе сказал ему Баскаков. Под вечер немцы минами накрыли пулеметный расчет за церковью. Нас вызвали к комбату. Баскаков должен был отправиться туда к пулеметчикам проверить обстановку, и комбат предложил ему взять с собой двоих из нас. Мы стояли перед ним вытянувшись, все трое. Баскаков указал на меня. Это было понятно, я знал туда дорогу. Затем ему надо было выбрать Володю или Полесьева. Комбат ждал, покусывая спичку, и я помню, как он быстро усмехнулся, когда Баскаков указал на Полесьева. - А знаете, почему он выбрал Полесьева? - сказал Володя. - Потому что он понимал, что надежней и храбрей Семена нет. - Баскаков, между прочим, сам был не из трусливых, - вставил комбат. - Совершенно верно. При всех своих недостатках, - обрадовался Рязанцев. Неприятно, что комбат напомнил об этом, но это было так. Я полз первым, потом мне надоело ползти, я пошел по мелкому ходу сообщения, который был мне по грудь, пошел быстро, назло Баскакову. Он тоже поднялся и шел за мной, не отставая и еще посвистывая, и оглядывался на Сеню... - Налево, - сказал комбат Володе. У рощицы мы остановились и вышли на шоссе. Было тепло и пасмурно. - Кто-нибудь из вас приезжал сюда? - спросил комбат. Несколько раз за эти годы я проезжал здесь в Пушкин, однажды в Москву и всегда оглядывался и говорил спутникам - вот тут мы воевали. Как-то мы даже остановились, я хотел показать и ничего не узнал. Шоссе было обсажено липами, вдали выросли большие белые дома. Следовало, конечно, специально разыскать наши землянки, разбитую церковь. Я как-то предложил своим, мне хотелось поводить их по здешним местам. Они согласились. "А потом хорошо бы сходить в Пулковскую обсерваторию, - сказала дочь, - я там никогда не была". Я не понял - при чем тут обсерватория? Она смутилась. Она была честным человеком, мы с ней дружили, и она призналась, что, конечно, с удовольствием поедет, поскольку мне это интересно. Получалось, что я хотел поехать ради них, а они ради меня. Это было нехорошо. Что-то неверное было в моих отношениях с прошлым. Словно с человеком знаменитым и неинтересным, ничего нового от него не ждешь. Словно с родственником, которого - хочешь не хочешь - надо иногда навещать. Или с человеком, который очень хорошо, слишком хорошо тебя знает и может в чем-то упрекнуть, с человеком, перед которым надо чем-то похвастать, а хвастать-то нечем. И вот ведь что - одному поехать - в голову мне такой мысли не приходило, то есть приходило, в виде мечтаний - мол, славно было бы поехать, поискать, вспомнить. Но ничего конкретного не думалось. А ведь чего проще приехать сюда: сесть в автобус - и за сорок минут доедешь. И нынче ведь я решился поехать главным образом потому, что Володя уговорил. - Нет, я ни разу не был, все собирался, - сказал Володя. Никто из нас не был. 2 Мы пошли за комбатом. Сперва по шоссе, потом свернули вниз по тропке и по каменным ступенькам. За железной оградой стоял мраморный обелиск с надписью: "Здесь похоронены защитники Ленинграда в Великой Отечественной войне 1941-45 г.". У подножья лежали засохшие венки с линялыми лентами. Комбат отворил калитку, она скрипнула пронзительно. - Узнаете? - спросил комбат. Мы молчали. Мы виновато оглядывались и молчали. - Это ведь кладбище наше. - Точно! - Рязанцев всплеснул руками. - Здесь мы хоронили Ломоносова. - Васю Ломоносова! - Я тоже обрадовался, я вспомнил Васю - его только что приняли в комсомол. Его убили ночью, когда немцы вылазку устроили. - А троих ранили. - Верно, было дело, - сказал я, благодарный Рязанцеву за то, что он напомнил. - Мы с Володей тащили Васю сюда. - Начисто забыл... Полное затмение, - огорченно сказал Володя. - Ну, помнишь, Вася дал нам картошку? Они в подвале нашли штук двадцать. - Картошку? Помню. А его не помню... Ломоносов, - повторил он, еще более огорчаясь, - а вот Климова я тут точно хоронил. Но Климова мы все забыли. И даже комбат не помнил. Он следил, как мы вспоминали, почти не вмешиваясь. - За могилой-то ухаживают. Памятник сделали, - удивился Володя. Тогда была пирамидка, и ту, поскольку она была деревянная, кто-то сломал на дрова. Елизаров нашел каменную плиту, мы притащили ее и масляными красками написали на ней. После прорыва блокады батальон ушел на Кингисепп, там появилось другое кладбище, и потом в Прибалтике было еще одно. "Защитники Ленинграда", - те, кто ставили обелиск, уже понятия не имели про наш батальон. Жаль, что мы не догадались взять с собой цветы. Но кто знал? Комбат? Он держался с укором, как-то отчужденно, словно его дело было - показывать. Да, за могилой следили, красили изгородь, и эти венки, немного казенные на вид. Местные пионеры или еще кто, они ничего не знали о тех, кто здесь лежит. Для них - просто солдаты. Или, как теперь пишут, - воины. Мы припоминали фамилии, комбат писал их на мраморе карандашиком, у него, как и тогда, в кармашке торчал простой карандашик, тогда это было нормально, а теперь все больше ручки носят, и шариковые. Помнил комбат куда больше, чем мы трое. Занимается воспоминаниями; наверное, больше ему и делать-то нечего. И карандашик этот старомодный. Черные строчки наращивались столбиком. Безуглый... Челидзе... Ващенко... Иногда передо мной всплывало лицо, какая-то картинка, иногда лишь что-то невнятно откликалось в обвалах памяти, я звал, прислушивался, издалека доносились слабые толчки, кто-то пытался пробиться ко мне сквозь толщу лет и не мог. Кажется, здесь мы похоронили и Сеню Полесьева. - Его ранило, в первой атаке на "аппендицит", - сообщил Володя, как будто это не знали. - Я даже помню дату - двадцать первого декабря. - Еще бы, - сказал Рязанцев. - Почему - еще бы? - поинтересовался я. - Что за дата? - А ты забыл? - недоверчиво удивился Рязанцев. - Каков? - он обличающе указал на меня. Комбат слегка хмыкнул. - Вот как оно бывает, - Рязанцев вздохнул. - День рождения Сталина... Я молчал. - Считаешь, что можно не помнить такие вещи? - обиженно сказал Рязанцев. Странно устроена человеческая память, думалось мне, потому что я помнил совсем другое. Пошел дождь, мелкий и ровный. Мы стали под березку. Молодая листва плохо держала воду. Комбат достал из авоськи прозрачную накидку, он один запасся дождевиком, мы сдвинулись, накрылись. Сразу гулко забарабанило, мы поняли, что дождь надолго. - Не вернуться ли, - сказал Володя, - сам бог указывает. Примем антизнобин, посидим, а? Стекало на спину, пиджак промок, желтые лужи пенились, вскипали вокруг нас. Не было никакого смысла стоять тут. Рязанцев покосился на молчащего комбата. - Может, подождем? - Подождем под дождем, - откликнулся Володя. - Ждать не занятие для воскресных мужчин. Следовало возвращаться. Оно и лучше. Прошлое было слишком хорошо, и не стоило им рисковать. Когда-нибудь мы приедем сюда вдвоем с Володей. Комбат потрепал меня по плечу: - Ничего, не сахарные. - Что у вас за срочность? - спросил я. - Что-нибудь случилось? Комбат смутился и сразу нахмурился. - Ничего не случилось. - Вы-то сюда уже приезжали? - Приезжал. - Так в чем же дело? Если ради нас, то не стоит, - сказал я с той заостренной любезностью, какой я научился в последние годы. Исподлобья комбат обвел меня глазами, мой дакроновый костюмчик, мою рубашечку дрип-драй. - Как хотите, - он перевел глаза на Рязанцева. - Ты тоже костюмчик бережешь? Рязанцев фальшиво засмеялся, вышел под дождь, похлопал себя по бокам. - А что, в самом деле. Не такое перенесли, не заржавеем, - он запрокинул голову, изображая удовольствие и от дождя, и от того, что подчиняется комбату. - Нам терять нечего. Нам цена небольшая. Мы стояли с Володей и смотрели, как они поднимались по ступенькам. Володя вздохнул, поморщился. - Чего-то он собирался нам показать. - Себя, - сказал я со злостью. - А хоть и себя. - Володя взял меня под руку. - Все же мы его любили... Да, за тем комбатом мы были готовы идти куда угодно. Если б он сейчас появился, тот, наш молодой комбат... - А... помнишь, как мы с ним стреляли по "аппендициту"? Что-то больно повернулось во мне. - Ладно, черт с ним, - сказал я. - Ради тебя. Мы догнали их у тропки. Мокрая глина скользила под ногами. Комбат подал мне руку. - То-то же! Нет ничего выше фронтовой дружбы, - возвестил Рязанцев. А комбат нисколько не обрадовался. 3 Мы перебежали шоссе, по которому, поднимая буруны воды, неслись автобусные экспрессы, и двинулись, поливаемые дождем, напрямик через поле. Странное это было поле, одичалое, нелюдимое. За железнодорожной насыпью местность стала еще пустынней и заброшенной. Слева белели сады с цветущими яблонями, поблескивали теплицы, впереди виднелся Пушкин, справа - серебристые купола обсерватории, здесь же под боком у города сохранилась нетронутая пустошь, словно отделенная невидимой оградой. Кое-где росли чахлая лоза с изъеденными дырявыми листьями, кривая березка, вылезала колючая проволока; мы перешагивали заросшие окопы, огибали ямы, откуда торчали лохматые разломы гнилых бревен. Землянки в два наката. И сразу - запах махорки, дуранды, сладковатый вкус мороженой картошки, ленивые очереди автоматов, короткие нары, зеленые взлеты ракет. И что еще? Разве только это? А ведь казалось, помнишь все, малейшие подробности, весь наш быт... Чьи это землянки? А где наша? Где наша землянка? Я озирался, я прошел вперед, свернул, опять свернул, закрыл глаза, пытаясь представить ее расположение, то, что окружало меня изо дня в день, неделями, месяцами. "Все заросло, - вдруг угрожающе всплыла чья-то строка, - развалины и память..." Я-то был уверен, что, приехав сюда, сразу узнаю все; даже если бы это поле было перепахано, застроено, я бы нашел место нашей землянки, каждый метр здесь прожит, исползан на брюхе, был последней минутой, крайней точкой, пределом голода, страха, дружбы. Володя окликнул меня. Я не хотел признаваться ему, я еще ждал. - Послушай, а где "аппендицит"? - спросил он. - Эх ты, - сказал я. Уж "аппендицит-то, вклиненный в нашу оборону, проклятый "аппендицит", который торчал перед нами всю зиму... Я посмотрел вперед, посмотрел вправо, влево... Вялая жирная трава вздрагивала под мелким дождем. Валялась разбитая бутылка, откуда-то доносились позывные футбольного матча. Все было съедено ржавчиной времени. Я рыскал глазами по затянутому дождем полю, где вроде ничего не изменилось. Я искал знакомые воронки, замаскированные доты, из-за которых нам не было жизни, даже ночью оттуда били по пристрелянным нашим ходам, мешая носить дрова, несколько раз пробили супной бачок, мы остались без жратвы и ползали вместе со старшиной, собирая снег, куда пролилась положенная нам баланда. Мы без конца штурмовали "аппендицит", сколько раз мы ходили в атаку и откатывались, подбирая раненых. Лучших наших ребят отнял "аппендицит", вся война сосредоточилась на этом выступе, там был Берлин, стоял рейхстаг. Из-за этих догов мы ходили скрюченные, пригнувшись по мелким нашим замороженным окопам, и в низких землянках нельзя было распрямиться, нигде мы не могли распрямиться, только убитые вытягивали перепрелые обмороженные ноги. Я искал себя на этом поле и не мог отыскать, не за что было зацепиться, удержаться на его гладко-зеленой беспамятности. Когда-то насыщенное жизнью и смертью, разделенное на секторы, участки, оно было высмотрено, полно ориентиров, затаенных знаков, выучено наизусть, навечно... Где оно? Может, его и не было? Доказательства утрачены. А если б я приехал сюда со своими, - я со страхом слышал свои беспомощные оправдания... - Но что, - приставал Володя. - Где? Комбат - единственный, кто знал дорогу в ту зиму, кто соединил нас с нашей молодой войной. Мы догнали его. Покаянно, со страхом Володя спросил, и комбат указал на еле заметный холм, который и был "аппендицитом". Вслед за его словами стало что-то проступать, обозначаться. Поле разделилось хотя бы примерно: здесь - мы, там - немцы. Мы шли вдоль линии фронта, не отставая от комбата, и я готов был простить ему все, лишь бы он показал нашу землянку, церковь, участок первой роты, взвод Сазотова, вторую роту... Развалины церкви сохранились, остатки могучей ее кладки, своды непробиваемых подвалов, лучшее наше убежище, спасение наше. - Безуглый, - произнес комбат. И сразу вспомнилось, как сюда ходил молиться Безуглый. Начинался обстрел, Безуглый вынимал крестик, целовал его. В землянке перед сном шептал молитву. Он ужасался, когда мы притаскивали с кладбища деревянные кресты для печки. - Неоднократно я с ним беседовал, - сказал Рязанцев. - Из него бы можно было воспитать настоящего солдата. - Он и без того был хороший солдат, - сказал я. - Вы что же, религию допускаете? Тогда мы тоже считали Безуглого темным человеком, одурманенным попами, и в порядке антирелигиозной пропаганды рассказывали при нем похабные истории про попов. - Ты сам помогал отбирать у него молитвенник, - вдруг уличающе сказал Рязанцев. - Я? - Когда обыскивали, - неохотно подсказал мне Володя. Они все помнили, значит, это было. - Не обыскивали, а проверяли вещмешки, - поправил Рязанцев, - продовольствие искали. - Ну, положим, не продовольствие, - сказал Володя, - а наши консервы. - Это ты напрасно... - Тогда у Силантьева свинец нашли, - отвлекая их, сказал комбат. Интересно, как прочно вдавился этот пустяковый случай. Морозище, белое маленькое солнце, вещевые мешки, вытряхнутые на снег. Силантьев, сивоусый, кривоногий, в онучах, вывернул свой мешок, и комбат заприметил что-то в тряпице, вжатое в снег. Поднял, развернул, там был скатанный в шар свинец. "Вы не подумайте, товарищ комбат, - сказал Силантьев, - это я из немецких пуль сбиваю". - "Зачем?" - "Охотники мы". До самой Прибалтики тащил он с собою свинец. И тут я не то чтобы вспомнил, а скорее, представил, как рядом со мной Безуглый выкладывает из своего мешка обычное наше барахло - бритву с помазком, полотенце, письма, рубаху и среди этой привычности молитвенник в кожаном переплете с тисненым крестом. Я схватил его, начал читать нараспев: "Господи, дай нам днесь...", гнусавя ради общего смеха, "днесь" - слова-то какие! Что мне тогда были эти слова - глупость старорежимная. Подошел Рязанцев, перетянутый ремнями, и я торжественно вручил ему молитвенник, тоже, наверное, не без намека, да еще подмигнул ребятам. Я-то себе лишь представлял, и то это было отвратительно, а они-то в точности помнили, как это было. - Консервов не нашли, зато немного зерна нашли, - сказал комбат, выручая меня. Может, не только молитвенник, может, комбат помнил за мной еще кое-что из того, что я давно забыл и теперь понятия не имею, каким я был и как это выглядит сегодня. Мы шли, высматривая нашу землянку, раскисшая земля чавкала под ногами. - Любой из нас натворил немало разных глупостей, - сказал я комбату. - Что мы понимали?.. Он долго молчал, потом сказал неожиданно: - Ишь, как у тебя просто. Ничего не понимали - значит, все прощается? - Бывает, конечно, что в молодости понимают больше, чем потом... - Я старался быть как можно язвительней. - Вершина жизни, она располагается по-разному. - Вершина жизни, - повторил он и усмехнулся странновато, не желая продолжать. - Между прочим, вы читали мой очерк? - Читал. - Ну и как? - Что как? - Он повел плечом. - Ты не виноват. - И вздохнул с жалостью. - Ты тут ни при чем. Это было совсем непонятно и даже обидно. Я ждал признательности, хотя бы благодарности. И что значит я не виноват? Как это я ни при чем? - Конечно, я ни при чем. - Я хмыкнул, сообразив, что мой комбат и не мог понравиться ему, слишком они разные, может, он и не узнал себя, тот куда ярче, интереснее. Ему неприятно, потому что ничего не осталось в нем от того комбата. Может, и меня он не узнает?.. Ни в ком из нас ничего не осталось от тех молодых, ни единой клеточки не осталось прежнего, все давно сменилось, мы не то чтоб встретились, мы знакомились заново, только фамилии остались прежние. - Где-то тут наш солдатский базар шумел! - крикнул Володя. Комбат огляделся, показал на место, защищенное насыпью. - А ну давай налетай самосад на портянки, - блаженно запел Володя. - Байковые, угретые. А портянки... а портянки, вспомнилось мне, на ножики самодельные, а ножики на портсигары, на зажигалки. А зажигалки в два кремешка с фитилем. А портсигары алюминиевые с вырезанными на крышке цветком или парусником. А откуда алюминий? С самолета разбитого. С нашего? Нет, с немецкого, он упал на нейтралку, ночью мы потащили его к себе, а немцы, видать, тоже трос нацепили и тянут к себе, но тут началось - кто кого... И сейчас, переживая, как мы перетягивали сытых немцев, мы торжествовали, Володя расписывал ловкость, с какой мы до утра обмазали самолет глиной, для камуфляжа, чтобы не блестел, как потом все части пошли в ход... Откуда у воспоминаний такая власть? Базар был курам на смех, почему же сейчас от этой нахлынувшей пустяковины перехватило горло? 4 Окопы заплыли, обвалились - еле заметные впадины, канавки, где гуще росла трава, там стояли длинные лужи - все это было перед идущим впереди комбатом, а за ним уже возникали участок второй роты, снежные траншеи с бруствером, амбразурами, грязный снег, серый от золы и желтый от мочи, беленые щитки пулеметов, розовые плевки цинготников. Чьи-то фигуры мелькали - зыбкие, как видения. Звякали котелки. Над мушкой в прорези проплывал остов разбитого вокзала, пушкинские дворцы. Египетские ворота... У каждого из нас сохранилось свое. Если бы наложить друг на друга наши картины, может, и получилось бы что-то более полное. Володя выяснял у Рязанцева, откуда начальство узнало про консервы. Тогда это было нам очень важно - кто стукнул. Но и теперь это было интересно. - Агентура! - сказал Рязанцев. Сам не знал и не хотел признаться? Или щадил кого-то? Знаменитые консервы, которые мы притащили из разведки, были сразу съедены, а легенда все плыла, расцвеченная голодухой. Комбат решил с ней покончить, устроив всеобщую проверку. У кого-то нашли зерно, отобрали и раздали перед наступлением. - Старались как-то подкормить вас, гавриков, - сказал Рязанцев. По мере того как мы удалялись в ту зиму, к нему возвращалась уверенность. - ...чем-то подбодрить вас хотели! - Жесты его становились размашистей, он подтянулся - наган на боку в гранитолевой кобуре, планшетка, что-то он такое доказывал, что-то он говорил тогда насчет нашего наступления и еще чего-то... - Значит, Подготавливались? - Я еще сам не понимал, что именно нужно вспомнить. - К дате подготавливались? Я старался говорить без интереса, но Рязанцев почувствовал, насторожился. Может, он и не знал, чего я ищу, скорее всего, он тревожился, ощутив мои усилия вспомнить что-то, касающееся его. 5 "Нас было трое, нас было трое..." - у Володи это звучало как песня, как баллада. Трое молодых, отчаянных разведчиков - Сеня, Володя и я. Неверный свет луны спутал все ориентиры, высмотренные днем. Мы перестали понимать, где наши, где немцы. Ракеты взмыли где-то позади, мы повернули и очутились перед немецким блиндажом. Договорились так: я отползаю чуть влево, перекрываю дорогу к блиндажу и наш отход, Володя - вправо и, в случае чего, помогает Сене, который подбирается к блиндажу, швыряет туда противотанковую. Залегли. Тихо. Темная глыба блиндажа, узкий свет проступает из щели. Вдруг дверь распахнулась, фигура Сени во весь рост обозначилась в освещенном проеме. Вот тут-то и произошло невероятное: Сеня не двигался. Он изумленно застыл в светлом прямоугольнике с поднятой гранатой - вроде плаката "Смерть немецким оккупантам!". И тишина, будто оборвалась кинолента. Затем медленно, бесшумно Сеня начал погружаться внутрь блиндажа. Исчез. Тихо. - Представляете? - смакуя, сказал Володя. - Душа моя ушла в нижние, давно не мытые, конечности. Лежим. Автоматы на изготовку. Не знаем, что подумать. Что происходит в логове врага? Я знал, что Баскаков сцепился с комбатом - возражал, чтобы Сеню отправляли в разведку. У Сени действительно настроение было скверное, любой фортель мог выкинуть. Как он говорил - фронт лучшее место для самоубийства. Итак, мы лежим, светит пустой проем... - Володя передохнул, наслаждаясь нашим нетерпением, зная, что нетерпение это сладостное, оно-то и составляет нерв рассказа. И соответствует правде, ибо и там, в разведке, оно длилось бесконечно долго, измучило, вымотало душу. - А этот железный хлопец, - Володя показал на меня, - подполз ко мне и шепчет: "Выстудит им Сеня помещение". Было ли это? Неужели я был таким и все это происходило со мной - первый скрипучий снег, молодая наша игра со смертью, морозный ствол автомата? Володя приседал, выгибался, показывая, какие мы были ловкие, находчивые, как нам везло - мушкетеры! И мне хотелось, чтоб так было, я любовался собою в рассказе Володи, в этой фантастической истории с немцем, который наконец показался, волоча какой-то узел, за ним Сеня; немец пошел, оглядываясь на нас, и тут Сеня шваркнул гранату в блиндаж, и поднялась стрельба, немец упал, ракеты, крики, немец вопит как сумасшедший, мы пятимся, скатываемся куда-то в низину, Сеня волочит узел, потом вытаскивает из узла бутылку. Отличный был ром. Захмелев, уже ничего не боясь, каким-то чудом пробрались мы через эту проклятую спираль Бруно, ввалились к своим. Развязали скатерть, там было мороженое месиво из сардин, сосисок, ананасов. Мы с ребятами - кто там был, вспомнить невозможно - срубали асе эти деликатесы со скоростью звука. - А вы через неделю консервы искали! - победно сказал Володя. - Смеху подобно! И он не без таланта изобразил, как все произошло, когда Сеня распахнул дверь: посреди блиндажа стоял накрытый стол. Готовились справлять рождество. Всякие сыры и мясо, салфетки. Окончательно же пронзил Сеню зеленый салат, руку у него свело, не мог же он бабахнуть в такую роскошь. Психологически не в состоянии ввиду голода. На его счастье, там всего один фриц вертелся, снаряжал этот стол. - Сенечка и предложил ему на языке Шиллера и Гете сгрести харч и мотать с нами, - сказал Володя, - а потом свои же и подстрелили этого фрица или ранили. Мне-то казалось, что все было бестолковей, и консервов было всего несколько банок, и фрица я вроде не видал. Но кому нужна была точность? Так было куда интересней - это была одна из тех легенд, которые бродили по фронту, сохранялись никем не записанные, отшлифовывались из года в год, припоминались в дни Победы, когда всплывают происшествия смешные, невероятные, и прошлое притирается, обретает ловкий овал... - А ты тоже сомневался в Полесьеве? - спросил комбат, впервые проявляя собственный интерес. Володя честно задумался, и мне стало ясно, что комбат попал в самую точку, в яблочко, потому что из всего приукрашенного тот момент, когда мы томились, сохранился подлинным, и в этом моменте мы не то чтобы усомнились в Семене, нет, мы убеждали себя, что не сомневаемся в нем, - вот это-то и почувствовал комбат. Непонятно только, почему он сказал "тоже". Он вытащил какую-то бумагу, похожую на карту, надел очки, сверился, и Володя потащил меня к яме, полной воды, заросшей, как и другие ямы, неотличимой до того, пока комбат не указал на нее, ибо тут она превратилась в совершенно особую. Те же гнилые бревна вытаркивались из осыпи, Володя мягко ступал на них, показывая, где были наши нары, мое место, его место, присел, балансируя на скользком гнилье, вытянул из грязи конец черного шнура. Вернее, плесенно-зеленого, это мы увидели его черным, как он висел поперек землянки и горел в обе стороны, медленно, копотно выгорела изоляция - такое у нас тогда было освещение. На стене в золотой рамке висела настоящая картина, писанная масляными красками: дама в соломенной шляпе гуляет по набережной. Там светило южное солнце, море было зеленым, небо ярко-голубым, мы лежали на истлевшем бархате, найденном в разбитой церкви, и Володя пел Вертинского... Вечером, после тошнотного хвойного отвара, когда от голода дурманно колыхались нары, не было ничего трогательнее этих песенок. Я тогда понятия не имел о Вертинском, он считался запретным. И почему так действовали на нас бананово-лимонный Сингапур, сероглазые короли, желтые ангелы... Мадам, уже падают листья И осень в смертельном бреду. Голос у Володи остался такой же, низкий, с щемящей хрипотцой: Уже виноградные кисти Темнеют в забытом саду. Сеня Полесьев лежал в своем углу холодный и твердый, это был уже не Сеня, а предмет, как доски нар, как банка с ружейным маслом. Мы еле дотащили его, раненного в живот. Он умер к вечеру, и через час мы получили за Сеню порцию хлеба, суп и поделили его сто пятьдесят граммов. Пришла Лида, мы налили ей в кружку и оставили немного супу - закусить. Она легла между нами погреться - как мужчины мы были безопасны. В дверь заглянул комбат. - Что за веселье? Что за песни? - День рождения справляем, - сказала Лида. - Чей это день рождения? - Вы разве не в курсе? - сказала Лида. - Может, хотите присоединиться? У нас славная компания. Никто, кроме Лиды, не позволял себе так говорить с комбатом. Пригнувшись в низком проеме, он смотрел на Сеню, прикрытого газеткой. Мы знали, что он любил Сеню и защищал его перед Баскаковым... "Одиннадцатый", - сказал он голосом, обещающим долгий смертный счет, ничего не отразилось на его лице, и я позавидовал его выдержке. Он ушел, а мы лежали и пели. И если уж откровенно - мы выпили за упокой Сени и потом чокнулись за здоровье вождя. Мы хотели, чтобы он жил много-много лет. Потом Володя отправился в наряд, а мы с Лидой заснули, прижавшись друг к другу. Проснулся я оттого, что почувствовал ее слезы. - Не убивайся, - сказал я. - Война. - Дурачок, я ж не о нем, - и вдруг она стала целовать меня. Спросонок я не сразу понял, гимнастерка ее была расстегнута так, что открылись голубенькие кружева ее сорочки, и я впервые заметил, какие у нее груди, несмотря на голодуху, какие у нее были крепкие груди. Но она ведь знала, что я ничего не мог, никто из нас тогда не мог. И все равно мне было стыдно за свою немощь. Я оттолкнул ее, потом выругал, ударил, скинул ее с нар, вытолкал из землянки. "Сука, сука окопная!" - кричал я ей вслед. Сейчас мне казалось, что потом я тоже заплакал, да, было бы хорошо, если б это было так, но я точно знаю, что я не плакал, я завалился спать, я считал, что я чем-то подражаю комбату, такой же непреклонный и волевой. Какая подлая штука - прошлое. Ничего, ничего нельзя в ней исправить... Я жду вас, как сна голубого, Я гибну в любовном бреду... Вместо Лиды сейчас подпевал Рязанцев, фальшиво и самозабвенно, и взгляд его предлагал мне мир и забвение. Володя взял у комбата его бумагу и протянул мне. На ватмане, заботливо прикрытом наклеенной калькой, вычерчены были позиции батальона с черными кружками дотов, пулеметными точками, с пунктиром ложных окопов. Рядом то льнула, то