сы. Лично Бадина с его интеллигентностью Лосев дожал бы, смущала своей надменностью Ольга Серафимовна, она смотрела на него и не смотрела, слышала и не слышала, затишье ее узких глаз ничем не нарушалось. Она восседала на своем рваном кресле, как на троне. И Лосев, который по должности своей общался и с большими людьми, и даже с такими, слово которых меняло судьбы целых предприятий, тысяч людей, тут почему-то оробел. Никак не мог повторить своей цифры. Запущенная эта квартира, с облупленными дверьми, трещинами на потолке, расшатанным паркетом, не принижала Ольгу Серафимовну, не делала ее бедной. Та бедность, которая поначалу бросилась в глаза Лосеву, ощущалась сейчас по-иному. Старенькая мебель, выгорелые обои - все как бы не имело значения. И даже какой-то шик пренебрежения был в этих облупленных фанерных дверях. Из бывших она, предположил Лосев, из аристократов, что ли, и тут же удивился своему предположению, потому что аристократка - казалось бы, наоборот, - привычна к роскоши. Графиня, баронесса... Но почему-то это ей не подходило. А может, так было принято у художников. Может, это у нее от Астахова, от той жизни, когда Астахов расписал кому-то крышу. И, наверное, мог выкидывать еще какие-то номера... Он пожал плечами, спросил смиренно: - Кому ж, Ольга Серафимовна, эту картину предназначаете? - Если в хороший музей... Я прибалтам отдала, помните, Бадин, они сколько могли, столько дали. На это Бадин неодобрительно пробормотал, что напрасно она продешевила, не потому ли прибалты одну картину выставили, а вторую в запаснике держат. Через комнату неслышно прошла совсем древняя, легкая, как засушенный цветок, старушка и за руку провела мальчика, тоненького, большеглазого. Ольга Серафимовна поднялась: - Вы извините. - Что вы, это вы меня извините. - Лосев встал, вдруг шагнул к Ольге Серафимовне, взял ее за руку. - Пожалуйста, хоть на минутку взглянуть напоследок... - Он и к Бадину тоже обернулся просительно. - Я не задержу. Ольга Серафимовна повела плечом надменно, как бы - "О господи, что за настырность..." Но не отказала, и Бадин достал картину с антресолей, поставил на стул. 4 Снова из глубины картины к нему слабо донесся голос матери: "Серге-ей!" и еще раз: "...е-ей!" ...А под ивой, за корягой жили налимы, их надо было нащупать там и торкнуть вилкой. Счастье какое услышать снова певучий ее голос. ...А в доме Кислых был зал, где плиткой было выложено море и парусники. Многие плитки были разбиты, выдраны, но море еще угадывалось. Дом в те годы стоял пустой, с выбитыми окнами, они забирались туда, и Лосев подолгу смотрел на море, дорисовывая на выщербленных местах линкоры и рыбачьи сейнеры. В доме жили белые пауки, пахло углем. И пахло рекой. А на реке пахло бревнами, дымком от шалашей плотогонов, пахло тиной и ряской, пахло осиной старое корыто, на котором они по очереди плавали по реке. Запахи эти ожили, дохнули из глубины картины. Запах горячих от солнца чугунных кнехтов, старого причала. К нему вернулся тот огромный мальчиший мир, шелестела листва, была жива еще мать. Лосев ощутил на голове ее маленькую жесткую руку. - Какое у вас лицо... Они внимательно смотрели на него, Ольга Серафимовна и Бадин. Лосев провел рукой по лицу, он не понимал, чего они уставились, вместо того чтобы смотреть на картину. - Я ведь вырос тут. - Он показал рукою в картину, в самую ее зеленую ольховую глубь. Они переглянулись. Ольга Серафимовна улыбнулась. - Ничего нет смешного, - высоким голосом сказал Лосев. - Для нас тут не просто картина. В музее ей, известно, будет слава, марка, почет и все прочее. Только музею все равно, какая картина. Для них что эта, что та. А мне... На данный вид у нас свое право. Тут все сохранилось соответственно натуре. Приезжайте, увидите. Ольга Серафимовна все еще всматривалась в него. - Не связывайтесь вы с ней... - вдруг проговорила она быстро, тихо, как бы сквозь зубы. - Хлебнете... зачем вам... картины, они требуют... они мне всю душу... - И дальше он не разобрал, а переспросить не решился. Лицо ее побелело, замерло, как бы удерживая что-то. Лосев поспешил заговорить погромче, повеселее, делая вид, что ничего не произошло. - В самом деле, приезжайте. Через месяц наибольшая красота пойдет. Дайте телеграмму, я вас встречу. Хотите на лошадях встречу? Точно, на лошадях... Чем еще он мог прельстить столичных жителей? - Не усердствуйте... никуда я не езжу, - охладила его Ольга Серафимовна. - Ноги у меня болят. - Эх, жаль, а то могли бы сравнить, для истории вопроса... - Он направился к вешалке в переднюю. Насчет же торта, он попросит оставить мальчику, но Ольга Серафимовна не двигалась, она стояла, перетянув на груди концы платка, и смотрела не на картину, а куда-то за нее, так же как до этого смотрела не на Лосева, а в то пространство, что находилось за ним. - Что ж у вас и дом этот стоит? - спросила она. Лосев обернулся, снова услыхал в утренней тиши скрип флюгера, пересвист малых городских птиц, визг лесопилки, мычание коров, потому что до войны в Лыкове еще держали коров. Звуки были такие явственные, что, казалось, и Ольга Серафимовна, и Бадин должны были слышать. - Дом стоит, и обе ивы. Разрослись, конечно. - И крыша такая же? - В точности. Она медными листами выложена. Был такой лесопромышленник... Недослушав, Ольга Серафимовна кивнула. - А в Москве от пречистенских домов ничего не осталось. Переулки на Арбате тоже снесли. Хожу по чужому городу... Видите, Бадин, они вот сохранили все. - Не уверен, что они специально берегут. - Бадин вопросительно подождал. - Вероятно, так совпало случайно. - Он деликатно обратился к Лосеву, но тот несогласно хмыкнул. - Все равно, Бадин, это редкость, - проговорила Ольга Серафимовна. Она смерила Лосева очнувшимся взглядом. - Какой вы были... - и засмеялась не ему, а кому-то неведомому. - Я бы вам дала ее так... - Что значит так... - повторил Лосев, замирая. - Если вы опять дарить собрались, Ольга Серафимовна, - ласково-успокаивающе сказал Бадин, - то прошу не торопиться, не тот это случай, верно ведь, Сергей Степанович? Почему вы должны благотворительностью заниматься? Да и не нуждаются они, это же _город_. - Не спорьте, Бадин. - Она капризно поморщилась. - Да чего тянуть... Нет, нет, видал, какое у него лицо было, - и опять засмеялась чему-то. - Вы коллекционерам отказываете, а у них хоть в сохранности будет, - загорячился Бадин. - Вы ради бога простите меня, Сергей Степанович, но согласитесь... - Не нравятся мне коллекционеры, - сказала Ольга Серафимовна. - Тесно у них. Навешают кому с кем выпадет, как на кладбище. Давайте, голубчик, я вам надпишу. Лосев проворно достал шариковую ручку, но Ольга Серафимовна заставила Бадина принести фломастер и на подрамнике косым ровным почерком начала: "От Ольги Астаховой, в дар..." - Могу вам, - сказала она озорным молодым голосом. - Нет, - сказал Лосев, чуть запнувшись, и, перебивая себя: - Нет, вы городу Лыкову, так и напишите. - Он почувствовал, что краснеет. "...в дар городу Лыкову", поставила число, подписалась. В этот раз Лосев взял руку, не пожал, а, подняв ее к себе, долго поцеловал, испытывая от этого удовольствие. Бадин молча закладывал картину толстыми картонами, перевязывал, потом сунул в коричневый бумажный конверт, и все это еще в целлофановый мешок. Только на улице Лосев опомнился. Картина была воздушно-легкой, не то что невесомой, - она обладала подъемной силой, так что он плыл, еле касаясь земли. У стоянки такси его нагнал Бадин. - Сразу не распаковывайте, - заговорил он, запыхавшись. - Пусть сутки постоит в помещении. На все его наставления Лосев невпопад кивал, потом спросил: - Послушайте, о чем Ольга Серафимовна... вроде как предупреждала? - Это у нее теория. Есть картины, которые влияние оказывают на судьбу... Лосев счастливо засмеялся и сказал, какая замечательная женщина Ольга Серафимовна. На что Бадин рассказал, как она в эвакуации все картины Астахова спасла, на себе тащила, чемоданы свои бросила, а картины тащила, на детской коляске везла, хотя полагала, что мазня, поскольку многие так считали, во всяком случае, понятия не имела, что они значат. - Ей орден надо, - восхитился Лосев. - Деньги ей нужны, - сказал Бадин. - Пенсия у нее мизерная. Тетку она содержит, кучу родных. - Я же ей предлагал, сколько мог. Если она задаром решила, значит ей приятней. Так что вы напрасно. Мы, со своей стороны, грамоту ей дадим. Можем в санаторий ее пригласить. У нас есть, республиканского значения... - Он успокаивал Бадина, почти не задумываясь, щедро, однако не обещая ничего лишнего. - Боюсь я, - сказал Бадин. - Боюсь! Затеряется картина, понимаете, в одиночку настоящая картина не может существовать. Она как муравей... Сгинет... Ей нужна среда, то есть художественный организм, собрание... Обычная наша нелепица - либо рыбку съесть, либо раком сесть. Один глаз у него был печальный, в тесноте припухших век, а другой смотрел строго, обвиняюще. 5 В Лыкове картина не произвела впечатления. Виноват был сам Лосев, он сразу понял свою ошибку: сперва надо было дать людям полюбоваться картиной, рассказать про художника, про его вдову, про выставку, заинтересовать всех. Вместо этого он начал с того, что назвал цену, похвастал стоимостью. Редактор газеты Сотник, за ним прокурор заахали, узнав про две тысячи рублей, и все приготовились к чему-то необыкновенному, а тут и размеры оказались малые, и рамка копеечная, главное же - вид, то есть содержание, известное. И задаром, любуйся - не хочу. Весь дом Кислых таких денег, может, нынче не стоил. Промах был непростительный, уж кто-кто, а Лосев умел подготавливать мнение, любое новое дело следовало всегда тщательно подготавливать. Надо было рассказать им про иностранную книгу с фотографиями, всемирную в некотором роде славу, то есть известность, которой, оказывается, пользуется давно Жмуркина заводь, хотя даже специалисты не знают, что за местность у Астахова изображена. Придется еще доказывать, что это наш город. Спорность лучше всего могла подействовать и вызвать патриотическое чувство, свойственное всем лыковцам. Получилось же все иначе, никто уже не слушал, что картина городу подарена, а твердили про неслыханные цены, кто, мол, может нынче платить такие деньги и за что. Стараний Лосева в приобретении картины не отметили, никто не спросил, каким образом ему удалось добыть это художественное сокровище. Лосев обиделся, прицепился к какому-то замечанию, вспылил, накричал. Хуже всего было, что никто не понял, с чего это он завелся. Вышло неловко. Впервые он как-то утерял контакт с людьми, которых знал много лет, со своими замами, завотделами, которые всегда понимали его и он их тем более. Они смущенно разошлись, обиженные на него, и у него на них осталась обида. Все было испорчено. Он сунул картину в пластиковый мешок и закрыл в шкаф. Военком Глотов попробовал потом как-то загладить, сказал, что в смысле техники и сочетания красок вещь, конечно, достойная большого мастера, но содержание не очень выгодно показывает город, пусть даже с точки зрения исторической. Тем более если взять перспективу нового города. С другой стороны, картину, разумеется, нельзя было упустить... Наголо обритый, широкий, тяжелый, налитый до краев мощью, военком и двигался осторожно, и говорил, сдерживая свою неразборчивую силу. Слушая его притишенный голос, Лосев поостыл, удивился себе: оказывается, никто его самого-то не осуждал, а все прохаживались насчет картины. Он же сознавал так, словно бы это шло в его адрес. Правда, спустя неделю на бюро горкома секретарь упрекнул руководителей комсомола: что вы все на средства ссылаетесь, иногда и без всяких средств можно добиваться, сумел же Лосев приобретение для города сделать. ...Пришли вагоны с оборудованием для роддома. Лосев лично следил за разгрузкой, чтобы не побили, не растащили. Все любовались светло-голубыми раковинами и массивными никелированными кранами и всей отлично сделанной, смазанной, щедро упакованной арматурой. Потом надо было договариваться о второй очереди работ по канализации, наводнение повредило фундамент насосной станции, надо было срочно добыть деньги, материалы - словом, когда к нему обратились учителя Первой школы Тучкова Татьяна Леонтьевна и Рогинский Станислав Иванович, Лосев не сразу вспомнил, куда он подевал картину и было неудобно от того, что он долго рылся на верхних полках, наконец вытащил ее из-под рулонов, с самого дна шкафа. Он поставил ее на стул, в стороне у окна, сам же отошел к столу перебрать почту, поговорил по телефону, никак не обращая на них внимания, не желая выслушивать их суждений. Рогинского он изредка встречал по общественной линии как лектора на моральные темы. Тучкову же знал плохо. Кажется, она преподавала рисование. Так он понял из ее сбивчивого бормотания в приемной, когда она, пылая, объясняла, почему им надо посмотреть картину. Недослушав, Лосев согласился, щадя ее стеснительность. И было странно, что Рогинский тоже косноязычно хмыкал, несмотря на свой лекторский навык, японский зонт и модно-окладистую бородку, из-за которой в недавнем прошлом у него происходили бурные объяснения с начальством. Они оба волновались, и Лосев, чтобы их не смущать, старался не смотреть, как они передвигали стул с картиной, чтобы не отсвечивало, тихонько переговаривались. Занятый телефонным спором, он перестал обращать на них внимание и вспомнил, лишь ощутив за спиной плотную тишину. Оба они пребывали в оцепенении. Тучкова застыла, сняла очки, округлые коричневые глаза ее влажно блестели, рот был приоткрыт, она наклонилась вперед, вытянулась, поднялась на цыпочки, словно хотела взлететь и не могла, и от этого ей было больно. Лосев тоже остановился, глядя на преображенную ее внешность. И вдруг по тугим яблочно-гладким ее щекам покатились слезы. Тучкова не шевельнулась, не замечая их, как не замечала она уже ни этого кабинета, ни Лосева, ни Рогинского, стоящего в своей отдельной задумчивости. Слезы мешали ей смотреть, она смигивала их, устремляясь снова туда, в глубь картины, с таким страданием и счастьем одновременно, что Лосев смущенно отвернулся, залистал бумаги. Вспомнил, что эта Татьяна Тучкова девчонкой, уже тогда очкастой, болталась среди мелюзги, когда отправляли комсомольцев на целину. Она была здешняя, и что-то у нее могло быть связано с теми местами. - Ну, как народное образование расценивает? - спросил он, принимая на всякий случай тон, привычный в этом кабинете. - Великолепная вещь, известная, слава богу, - с готовностью начал Рогинский, - мы о ней наслышаны. Так что замечательно, что вы приобрели ее. А что касается самого исполнения, так для того времени - смело... - Откуда ж вы о ней знали? - недоверчиво спросил Лосев. - Так она ж в каталогах фигурирует! Такое объяснение уязвило Лосева, никак не ждавшего, что кто-то здесь, в Лыкове, мог знать про все это. - А известно вам, сколько она стоит? - спросил Лосев с некоторой досадой. - Не все ли равно, разве в этом дело! - вдруг, отрываясь от картины, воскликнула Тучкова, и налитые влагой глаза ее обратились к Лосеву. - При чем тут деньги? Лицо ее стало гаснуть, верхняя губа поднялась, выражая жалость, даже некоторое презрение. - Да хоть тысячу рублей, - сказала она. - Между прочим, две тысячи. - Ну и что, а сколько стоит, по-вашему, счастливый день? - выкрикнула она с непонятной болью. - А душа, она сколько? - И быстрым взмахом ярко-коричневых глаз хлестнула Лосева. - Вы посмотрите, сколько тут души во всем. Как можно прятать такую вещь от людей! - Кто прячет? Я? Да где б вы ее увидели... - начал было Лосев с отпором, но тут же понял, что объяснять и доказывать ничего не надо, слезы Тучковой были для него сейчас самой лучшей наградой. Хотя не представлял, никогда и в голову ему не приходило, что от картины можно плакать. Тучкова вытерла мокрые глаза, надела очки, превратилась в ту незаметную учительницу, которую Лосев знал вроде бы давно и никогда не замечал. Платьице ее обвисло, груди спрятались. - Простите, пожалуйста, - виновато сказала она, все более конфузясь от неуместной улыбки Лосева. Он ничего не мог поделать с собою, собственное лицо перестало его слушаться, улыбаясь чересчур, ненужная растроганность морщила лоб, тянула какие-то мышцы у глаз, так что невозможно было представить, какое выражение из этого складывается. - Нет, нет, вы совершенно правильно отметили, - успокаивал он ее да и себя. Рогинский тоже, чтобы отвлечь, стал расспрашивать про Ольгу Серафимовну, задавать те самые вопросы, которые Лосев хотел услышать. Впрочем, отвечать Лосев не стал, по Тучковой он чувствовал, что сейчас не надо ни о чем говорить. Молчания, однако, не получилось. Рогинский, удивительный человек, с той же легкостью и волнением стал, используя, как он выразился, счастливый случай, хлопотать о транспорте для лекторов. В другое время практическая его хватка была бы симпатична Лосеву, сейчас же оборотистость Рогинского показалась бестактной. Пока они говорили, Тучкова боком, тихо, направилась к дверям. Чтобы остановить ее, Лосев не торгуясь пообещал Рогинскому свою помощь и тут же спросил громко, обращаясь к Тучковой: может, имеет смысл повесить картину в школе, в классе рисования, тем более что окна школы как раз выходят на Жмуркину заводь и дом Кислых. Последнее соображение возникло у него внезапно, прямо-таки осенило его: школа построена на берегу, примерно там, откуда писал художник, и очень интересно будет сравнивать, особенно на уроках рисования, продемонстрировать ребятам процесс, то есть пример художественной работы на местном материале. Одно к одному соединялось у него, да так ловко, складно, откуда что бралось, какое-то вдохновение напало; вообще надо подумать, не пора ли создать художественную школу, заинтересовать ребят. Он явно зажег обоих учителей. Картину он разрешил, даже попросил тут же взять. Тучкова смотрела на него во все глаза, и еще долго после того, как они ушли, унося тщательно завернутую картину, Лосев ощущал радостную свою силу. В начале июня Лосева пригласили в Первую школу на выпускные экзамены. Прежде всего он посидел на физике, в которой, как он полагал, еще что-то смыслил, хотя каждый год обнаруживал, что знания его тают, и эти мальчики и девочки знают вещи, о которых у него самое смутное понятие. После физики директор школы повела его по классам и кабинетам, где он когда-то учился. Он ничего не вспоминал, а, как и рассчитывала директор, озабоченно проверял состояние потолков, полов и все прикидывал свои ремонтные возможности. В кабинете биологии у окна стояло несколько ребят младшего возраста, и Тучкова рассказывала им про красный цвет. На стене, обитой полосой серой мешковины, висела ближе к окну, картина "У реки". В окно был виден другой берег Плясвы, дом Кислых, песчаная отмель. Окно из-за картины стало тоже картиной, только большой, застекленной. Лосев невольно принялся сравнивать обе картины, совершенно схожие: так же лучилась от солнца вода Жмуркиной заводи, так же серебрилась висячая зелень ив. Можно было подумать, что холст написан сейчас, прямо с этой натуры, но глаз Лосева легко находил разницу, тот слой времени, что скопился между этими картинами. В чем состояла разница, он сразу указать бы не мог - куда-то пропал второй чугунный кнехт, и ивы разрослись, и берег подмыло, а главное - дом постарел в сравнении с рекой и зеленью... Сравнивая, он обнаружил, что на картине дом был заострен в углах, камень был несколько, что ли, каменнее, каждый выпирал из кладки изломами, а крыша была сдвинута и несколько перекошена... Сравнивать было занятно. Помешало, что его заметили. Тучкова поздоровалась громко, как бы рапортуя, и дети обернулись, поздоровались, расступились. Директор сказала сдержанно, с упреком: - Все-таки, Татьяна Леонтьевна, вы продолжаете. У Тучковой сразу упрямо обозначились скулы. - Вы же сами видите, - сказала она, - отсюда наилучший ракурс. У меня совсем другие уроки стали. Прозвенел звонок. Тучкова отпустила детей. Теперь, когда она осталась перед ними одна, директор твердо повторила, что имеется кабинет рисования и ничего страшного, если оттуда дом Кислых виден сбоку. - Сбоку! Да там никакого эффекта! - со страданием воскликнула Тучкова. - Кабинет рисования, по ее мнению, надо сюда перевести, - насмешливо пояснила директриса. - А биологию, ту можно куда-нибудь на ща. Видите, Сергей Степанович, как у нас каждый педагог за свой предмет бьется. - Это хорошо, - примирительно сказал Лосев. Тучкова избегала обращаться к нему, а директриса, та предпочитала обращаться именно к нему, и даже когда выговаривала Тучковой, то тоже смотрела на Лосева. - Математику, биологию они будут изучать и в своих вузах, техникумах, на разных курсах, - страстно заговорила Тучкова, - там о специальности позаботятся. Искусство же - наше дело. Поймите: то, что мы успеем дать им в школе, с тем они и останутся. На всю жизнь. Этому, кроме нас, кроме школы, к сожалению, никто не научит... Только если они сами. Но для этого надо в них вселить любовь. Успеть! Хотя бы интерес зажечь. Во взрослости уж поздно. Это так важно!.. За стеклами очков, в темноте ее глаз все бурлило, двигалось. Плотная выпуклая ее фигурка рядом с директрисой выглядела упругой, спортивной. Лосеву нравилось, что Тучкова не прибегает к его помощи, никак не ссылается на тот разговор в его кабинете. - ...Наконец-то они могут видеть перед собою настоящее высокое искусство. Не копию! Они сами пробуют рисовать... Вы бы послушали, как мы здесь собираемся и обсуждаем со старшими. - И курите вместе со своими учениками, - не выдержав, одернула ее директор. - Вы уж простите, Сергей Степанович, у нас тут свои страсти-мордасти. Вот, готовы школу в художественное заведение превратить, - со смешком заключила она и кивнула, отпуская учительницу и заканчивая этот непредвиденный разговор. В тоне ее нечто относилось и к Лосеву, не то чтоб осуждение за эту картину, но некоторая претензия была. - И все же мы будем вас просить, - упрямо сказала Тучкова, - биологию можно на третий этаж... - Знаете что... - начала уже раздраженно директриса, Лосев остановил ее своей улыбкой. - Все это не имеет значения... - То есть как это? - вскинулась Тучкова. Он посмотрел на нее и не сказал то, что хотел. - Поживем - увидим. Пока что ремонт, ремонт нужен, - приговаривал он, обходя шкафы с чучелами "птиц нашего края" и лисицы, которая стояла тут испокон веку: потрогал старенький скелет на медных проволочках. Выходя, он издали взглянул на картину, сказал: - Вид отсюда неплохой, а? - Да, вид, конечно, - подтвердила директриса, она была опытным директором и все поняла. А он задержался взглядом, будто обернулся, как тогда, спрыгнув с лодки, в ту первую весну, когда только построили школу и было наводнение, снесло мост и их перевозили на маленьком дощанике на школьный берег. Это было в пятом классе, новая школа казалась дворцом с роскошными никелированными дугами раздевалки, с физкультурным залом, таким высоким. - Что вы заторопились, Сергей Степанович? - спросила директриса. Никуда он не торопился, она же не видела, что на самом деле он несся по лестнице, размахивая брезентовым своим портфельчиком, пионерский галстук выбился из-под куртки. На площадке они наклеили жеваной живицы, так что девчонки, которые бежали следом, прилипли своими подошвами, за ними и химичка Анна Сергеевна. Директор показывала на береговой склон, изрытый еще с войны старыми, обвалившимися землянками зенитчиков. Все это она хотела сровнять, засадить цветами, сделать розарий. Там, где сейчас спортплощадка, когда-то был тоже пустырь с глухими дебрями лопухов, крапивы, иван-чая, место самых страшных приключений, кровавых сражений, веселых историй. Потом самосвалы засыпали ее кучами щебня... Он посмотрел на директрису с горечью пятиклассника Сережки Лосева: неужели она не понимает, что это будет катастрофа, где же играть, где воевать... Конечно, ему, Сергею Степановичу Лосеву, было известно, что в городе имеются оборудованные площадки для игр, и даже установили в парке фигуру Гулливера и избушку на курьих ножках, но теперь-то он увидел, что все это не то, - ни в какое сравнение не идет с этим дивным, заросшим могучим чертополохом, высоченной крапивой, замусоренным склоном. Удивительно, что директриса не понимала, что цветники и газоны не красота, а, наоборот, скукотища, никому не нужная затея; то, что она считает приведением в порядок, на самом деле - разрушение и полное варварство. Она же смотрела на Лосева с недоумением. Обычно повсюду, где можно, он требовал сажать цветы, разбивать клумбы, она надеялась на одобрение, поскольку ныне на косогоре взрослые играют в карты, там выпивают, целуются. Взгляд ее подозрительно проверил Лосева с ног до головы, может, она догадалась, что перед ней пятиклассник. Он не представлял, что это, школьное, еще живо в нем. - Хорошо, рассмотрим, внесите в план благоустройства территории, - предложил он, с трудом возвращаясь оттуда, - подайте специальную записку насчет садово-парковых работ, - добавил он, соображая, как лучше оттянуть ее затею. В тот же день, под вечер, он встретил Тучкову на улице. Он как раз шел и думал, почему он, глядя на эту картину, превращается в мальчишку. Тучкова остановила его, сказала, что прочла то, что есть об Астахове, и хочет списаться с Ольгой Серафимовной, кое-что уточнить. Лосев обещал дать ее адрес. Через несколько дней, после исполкома, он зашел в школу вместе с военкомом и директором леспромхоза. В школе было солнечно и пусто. Парты высились в коридорах друг на друге, пахло краской и мокрыми полами. Окно в кабинете биологии было распахнуто. Они долго стояли перед картиной. - Вот это другое дело, - сказал военком. По реке прошел катер. Гладкая волна набегала, откатывалась, изгибая, казалось, литое зеркало реки. Рябь скоро улеглась. Послеобеденный сонный жар обессилил колыхание воды. Они опять могли смотреть и сравнивать. - Серега, ты помнишь, как мы тут на плотах лежали? - вдруг спросил военком Глотов. Директор леспромхоза, молодой инженер, вздохнул: - Красиво. Вот бегаешь, носишься и ничего не замечаешь. Сколько я уж тут, третий год живу, и что? - Верно красиво? - обрадовался Лосев. - Я все думаю, откуда эта красота взялась? Без картины-то - обыкновенный участок. А при сопоставлении с картиной появляется красота. Спрашивается, где ж она находится? Почему самостоятельно мы ее не обнаруживали? Слушали с интересом - и к его словам, и к нему самому. Было неожиданно, что Сергей Лосев, которого все тут знали навылет со всеми его привычками, семейными делами, рыбалками, тостами, этот Сергей Лосев способен рассуждать на такие темы и горячиться. - Все от таланта, - убежденно сказал военком. - Талант - это только слово. А ты мне ответь, чтобы я понял. - Красота в художнике заключена, - сказал военком, заражаясь его горячностью. - В художнике? Допустим. Тогда объясни мне, откуда художник ее берет, из себя или же из натуры? Потому что если из натуры, то пусть мы с тобой красками, кистью не способны передать, но глазом-то можем тоже извлечь, увидеть... - Да, да! Как это верно! - воскликнула Тучкова. Никто не слыхал, как она вошла. И теперь, когда к ней обернулись, она залилась краской за свой возглас и все же попыталась еще сказать, как бы оправдываясь или поясняя: - В том-то и дело, что можно, можно увидеть. Прекрасное, оно действует на душу и как бы придает ей зрение, то есть в смысле того чувства, что называют душой, то есть называем... - Она запуталась и еще больше смутилась. - Извините меня, пожалуйста. Директор леспромхоза задумчиво посмотрел на нее и сказал: - Фотографией я мечтал заняться. - Сфотографировал бы ты, между прочим, вид этот, пока тут стройку не начали, - сказал военком. - Какую стройку? - спросила Тучкова. Военком покосился на Лосева, деликатно закашлялся, предоставляя слово ему, как старшему, и тогда Лосев объяснил, что дом Кислых будут сносить, весь этот участок Жмуркиной заводи запланирован под филиал фирмы, делающей вычислительные машины. Тучкова как-то полузадушенно ахнула, глаза ее устремились на Лосева, в самую глубину его зрачков, в самый его зрительный нерв. - Да как же так?.. Я ребятам обещала... Я на будущий год программу перестроила, мы во всех классах этот вид рисовать будем. Когда сами попробуют, тогда они поймут... Директор леспромхоза засмеялся над этими ее рисовальными доводами, и от этого смеха Тучкова съежилась: - Простите, я все понимаю, что же делать. - Никто ей не ответил. Они сочувственно смотрели на нее, и Тучкова смущенно заговорила, как бы утешая: - Но ничего, мы постараемся, пока... чтобы скорее людям показать. - Вот это правильно, - сказал военком. - Хорошо бы вы лекцию для молодежи провели, особенно для призывников. Запечатлеть в памяти красоту родных мест. Сейчас для картины самый сезон стоит. - Лекцию? Я не знаю... Я вряд ли сумею. Лучше из областного музея пригласить. - Бросьте вы... Прекрасно справитесь. Зачем нам варяги? Учительница вдруг перестала нравиться Лосеву. Ему было неприятно, что она так легко смирилась. - А жаль, - сказал директор. - Уничтожат и... картина родословную потеряет. Сравнивать не с чем будет. - Картина не потеряет, - сказал Лосев. - Картине-то что - мы потеряем. Разговор этот испортил ему настроение. Он заметил, что на воде от причалов тянутся радужные пятна, что у дома Кислых навалена щебенка, доски... 6 Вскоре приехали сотрудники областного музея, состоялась лекция: "Наш край в произведениях советской живописи"; прошла она хорошо, и военком, и прокурор, который насчет стоимости ахал, присутствовали и хвалили. Лосев на это заметил военкому: - Не послушалась Тучкова, ты же говорил, чтобы сама читала. Военком рассмеялся. - Так она же невоеннообязанная. Да и знаешь, она правильно сделала. Для авторитетности лучше, чтоб из области. Объективнее. - Нечего приваживать их, - проворчал Лосев, но распространяться на эту тему не стал. Из ближнего санатория, прослышав, стали ходить любители прогулок. Есть такая категория гуляющих - им нужно, чтобы прогулка имела цель. Четыре километра туда, четыре обратно и посредине ознакомление с художественной ценностью. Культурник санатория подхватил инициативу отдыхающих и организовал коллективное посещение. Потом еще, и еще. Заходили в школу туристы, которые осматривали партизанский лагерь и соленый источник. Появлялись группы то из медицинского училища, то участники велосипедного пробега. Летом приезжего народу много, что ни день - кто-нибудь да требовал Татьяну Тучкову давать объяснения по картине, ей задавали вопросы, как настоящему экскурсоводу. Культурник разохотился, всякий раз накануне экскурсии звонил в гороно, предупреждал, словно бы в музей звонил. Несмотря на ремонт школы, стали приезжать целым автобусом, поднимались толпой по лестнице, спрашивали, почему картина висит в школе, в биологическом кабинете, неужели нельзя специальное помещение выделить. Делали замечания: почему нет портрета художника, хотя бы фотографии, почему не продают репродукции картины, куда писать отзывы? Многие вроде были разочарованы, недовольны. Тучкова оправдывалась как умела. Однажды, когда кто-то сказал "обман, мы-то думали", она, не выдержав, заплакала, отвернулась к окну. Все за ее спиной разом смолкли, потом пожилая толстуха в рыжем парике, сочувственно сморкаясь, сказала басом: - Вы, женщина, тут ни при чем, это культурник нам мозги запудрил. Феномен, феномен! Выставка! Настрой создал не тот. Как на Эрмитаж. Сказал бы честно - кто хочет картину увидеть - ничего другого. Разве мы бы отказались? Женщина, вы, милая, извините нас. Культурник тоже извинился, и после этого следующие экскурсии вели себя тише. Культурник, однако, не унимался. Оказывается, он работал по совместительству в летней спортивной школе и обслуживал пароходство, и всюду он включал новый объект в план массово-экскурсионной работы. Вскоре Тучкова получила план, скрепленный печатями и подписями. На ее протесты культурник прочувствованно назвал ее "энтузиасточкой", "подвижницей", что же делать, если исторических достопримечательностей в районе мало, не будет картины, так уйдут эти часы на пустой азарт бросания колец и походы в универмаг. Получалось, что она будет виновата, если станут резаться в карты, забивать козла и даже пить водку. Никто ей за эту работу не платил, отпуск ее срывался, да еще в гороно сделали замечание, что экскурсанты мешают ремонту, разносят грязь. Появилась книга отзывов, общая тетрадка, которую в утешение Тучковой учредил культурник. В тетрадь щедро заносили благодарности и похвалы Татьяне Леонтьевне за "возможность ознакомиться", "красочный рассказ", "воспитание любви к русской живописи и природе". Кроме этих записей, попадались, и все чаще, возмущенные отклики на предстоящую стройку: неужели нельзя сохранить этот вид, что за дикость - опять разрушают памятник культуры, пора призвать к порядку местные власти... В горкоме партии Чистякова, тощая, тигрово-бесшумная, щурясь заметила Лосеву, что самодеятельные эти экскурсии роняют авторитет городских властей. Как всегда, она применяла безлично-уклончивые обороты: "позволяют себе", "развели", "раскачивают общественное мнение", "будоражат", "будируют". Лосев кивал внимательно, поощряюще, потом спросил: - Значит, что же, Тучкова просит писать такие жалобы? Вы лично слышали? Ах нет? Тогда не пойдет. Полагать одно, знать другое. Мало ли кто сказал. Я люблю брать сведения из первых рук, свежинку люблю. Чистякова непонятно прищурилась, не то смеясь, не то пряча глаза, неслышно отошла. К счастью, Лосеву некогда было вникать в эти слухи, летняя пора торопила с овощехранилищами, со строительством, рабочих отрывали в район на полевые работы, надвигалась сдача-приемка нового роддома. Летние дни хоть и долгие, а проскакивали быстрее зимних. Заведующий гороно Савкин, будучи на приеме у Лосева, после решения своих вопросов, как бы между прочим сказал, что картину Астахова лучше бы перевесить сюда, в кабинет. - Это почему? - Ценная вещь. Охраны у нас нет, мало ли. - А еще что? - спросил Лосев. - Больше ничего. - Давай выкладывай, - сказал Лосев. Савкин, который в любую жару ходил в темно-синем, толстой шерсти костюме, при галстуке, неожиданно вспотел, громко засморкался и, умоляюще глядя на Лосева, сказал, что Астахов не из тех художников, каких следует пропагандировать школьникам. Лосев сослался было на Москву, на что завгороно тихо возразил: - В Москве - там иностранцы, там политика диктует. - Ты не темни, - сказал Лосев. - Сергей Степанович, ведь неприятности будут. Народ-то безответственный, настрочат жалобу. На вас или еще на кого. Глядишь, где-нибудь откликнется. Начальство заинтересуется. Доказывай потом. Вам-то что, а нам в любом случае попадет. Повесьте ее к себе. По моей официальной просьбе, а? У нас в школе и ремонт, и всякое другое. Лосев смотрел на его мокрый лысеющий лоб, измятый скорбными морщинами забот всегда бедствующего, всегда неблагополучного хозяйства. - Надо этой Тучковой сказать, чтобы перестала... - Он хотел сказать "будировать", но вспомнил Чистякову, поморщился. - Чего раньше времени в колокола бухать. - Да Тучкова же при чем?.. - Савкин дернул плечом. - Глаза-то людям не завяжешь. На заводи-то уж вешки расставили, съемку ведут. Вот-вот дом снесут. - Как съемку? - поразился было Лосев, потом кивнул. - Ладно, подумаем. Так тоже теперь неудобно - изъять и к себе в кабинет. Ведь это художественное произведение общего, так сказать, внимания. - Не произведение это, а повод для жалоб, - упрямо сказал Савкин. Жил заведующий гороно в соседнем с Лосевым новом доме, держал он в квартире двух морских свинок и по субботам, на радость ребятам, выпускал их во двор. Раньше он был учителем биологии и считал, что, имея животных, ухаживая за ними, дети становятся лучше. - А ты сам-то как расцениваешь? - вдруг спросил Лосев. Савкин посмотрел на него виновато и заботливо. - Да по мне лучше школу художественную открыть, пусть там бы все и было. Заботливый этот взгляд встревожил Лосева, он давно усвоил, что крупные вещи начинаются с мелочей, с таких вот ничего не значащих разговорчиков. Слабый сигнал, которым легко пренебречь, но лучше принять меры незамедлительно. Это как стук в машине. Если выяснить, где именно стучит, то можно устранить своими силами. Пора, пора бы обдумать ситуацию, определиться, да все было некогда, все откладывалось. Вскоре после этого разговора в Лыков приехал зампредоблисполкома Каменев. На второй день своего пребывания Каменев поинтересовался, что они тут за аттракцион открыли. Судя по этому словечку, Каменеву уже что-то наговорили. Лосев не стал отшучиваться, сам вызвался вести его в школу. Окончательного мнения у Каменева еще не было, в таких случаях лучше предупредить какое-либо опрометчивое высказывание. Когда ответственный человек выскажется, трудно потом заставить его изменить мнение, он всячески будет настаивать на своем, так что лучше не допустить такого высказывания. Легче формировать мнение, чем менять его. Как бы случайно было устроено так, что в школе оказались в это время заведующий гороно и военком; разумеется, пригласили и Тучкову. Рассказать про картину Лосев мог бы и сам, но он предпочел быть в стороне, сохраняя свободу маневра. Тучкова повела объяснения бойко, с некоторой заученностью, - и это было хорошо, потому что внушало доверие. В нужный момент она сказала: - Теперь самостоятельно сравните красоту натуры с красотой, найденной художником в пейзаже. Почувствуйте, в чем разница... определите стиль художника... Посмотрите, как написаны стены... Никогда он не подозревал, что можно столько разглядывать одну и ту же картину и получать удовольствие. Казалось бы, вид известный, ничего нового, никакой информации, откуда же это тепло приходит и что-то вспоминается, еле слышный мамин голос рассказывает, рассказывает. Наваждение. Лосев подумал, что когда на Жмуркину заводь привезут технику и стальной бабой станут разбивать дом Кислых, все эти чудеса с картиной кончатся. На том берегу крикливо плескалась ребятня, у моторки возились парни в плавках и рубахах. Сушилось белье на длинной веревке, подпертой в середине жердиной. Все это нарушало сходство, и Лосев досадовал. Каменев же замечал совпадение и восторгался, сличая новые подробности. Он отходил, смотрел так и этак, прицокивал от удивления. - Надо же, устроили такую параллель. Тучкова взглянула на Лосева неясно, за стеклами очков он уловил страх - так ли, мол, говорила, справилась ли? От бойкости ее не осталось и следа. Перед ним стояла не учительница, не экскурсовод, а девчонка, оробелая, удрученная тем, что могла все испортить. Она не обращала внимания на Каменева, не слышала его возгласов, ей важен был лишь Лосев, и то раздражение против нее, что накопилось у Лосева, растаяло, растворилось без остатка. Он ободряюще улыбнулся, она просияла, он зачем-то еще кивнул ей, и от этого она покраснела совсем неуместно-счастливо. "Что с ней?" - удивился Лосев и тотчас сказал: - Это все Татьяна Леонтьевна придумала, - показал на нее, на ее пылающее лицо. - Народишко и пользуется ее патриотизмом. По правде говоря, сомневалась она насчет художника, но мы по своей темноте так рассудили... - Да я... я не сомневалась, - вмешалас