икого не беспокоит, что мы церкви, надо не надо, повсюду восстанавливаем. Строителей нет, материалов нет, а на церкви - пожалуйста. Мне на твой роддом было труднее средства выделить, чем на реставрацию собора. Надоело мне это увлечение. Да и если уж пользоваться твоим словарем - безнравственное это дело, безбожное... Говорил он с болью, и Лосев понимал эту боль и, сочувствуя ему, спорить не стал. К Лыкову это, конечно, не относилось, в Лыкове ничего еще не восстановили... - ...Я-то после разговора с тобой уверился в тебе, подтвердил Орешникову, что все о'кей, к стройке приступаем. Между прочим, у меня репутация человека слова. Я считал, что и на тебя можно полагаться. Теперь выходит, я Орешникова подвел. Может, и он кого повыше подвел. Такое не прощают. - Вы-то что могли, это я вас подвел. - Они со мной дело имеют. - А может, статья, она как раз кстати? - с надеждой спросил Лосев. - Показывает, почему тянули, сопротивлялись, что мешало. - Она кстати, - Уваров горько крякнул. - Кой-кому! Мне лично критика в центральной печати сейчас совсем некстати, все испортит! Все задуманное, все планы. Вроде бы ерунда, а многое может погореть!.. Знал бы ты... - Он остановился, отвернулся. - Сколько готовил... Эх, руки у меня связаны. Тебе-то известно, какой у нас тут кавардак, задыхаюсь я от бесхозяйственности, смотреть тошно! Лосев, Лосев, не ожидал я от тебя, с какой угодно стороны готов был, но не с твоей. Зашагал тяжело, вбивая ногой вес свой в бетонные плиты, в весь их многотонный массив, пронизанный железной решеткой арматуры. Бетонная плита и шов, плита и шов. Вся земля была надежно укрыта глухой их толщей. - Тебя что толкнуло? Тщеславие? Боюсь, что так. Надеялся оставить о себе долгую память, благодарность граждан, и тому подобное. К сожалению, Сергей Степанович, помнят лишь того, кто наверх идет. Недавно я в Москве посетил одного деятеля. Искал, искал, где его кабинет, никто не знает. Еле нашел. Комнатушка. Не повернуться. Там его портрет не уместится. Тот самый, который я на демонстрации нес. Представляешь? - Встреча эта, видимо, впечатлила его. - Нет, слава, почет, память - все это суета. Порядок бы навести, вот что хочется. Теперь неизвестно, что будет, что состоится... - Разрешите я Орешникову проясню, как все было. - Нет уж. Я не привык подчиненных подставлять. - Зачем вы меня вызывали, Дмитрий Иванович? - Такие вопросы задавать не положено. - В новой-то должности, на правах будущего зама, мне должно иногда позволяться, - не удержался Лосев и даже подмигнул. Молчание наступило мгновенно, словно Лосев замкнул накоротко, и все выключилось. - Позвольте тогда мне по существу спросить кое-что? - спросил Лосев. - Попробуй. - Если бы я не стал возражать Пашкову и разрешил бы взорвать, как бы сейчас это выглядело? - Выглядело бы как обычная строительная площадка. - А мы с вами? Получилось бы неудобно... - Лосев говорил задумчиво, как бы выискивая след. - Для кого неудобно? - Некоторое напряжение прозвучало в голосе Уварова, и Лосев вспомнил замечание Тани. - Не следовало Пашкову так настаивать. - Почему же? - не сразу спросил Уваров. - Потому что он настаивал после звонка из газеты. - Откуда тебе известно? Держал связь с газетой? - Нет, мне сегодня сказали. - Сегодня? - Уваров невесело рассмеялся, словно бы о чем-то знал. - Допустим, после звонка, что это меняет?. - А хорошо ли это? - Ты специалист по нравственности, ты и оценивай. Дальше что? - Выполни я требование Пашкова, вину свалили бы на городские власти. Лично на меня. Вышло бы, что мы и общественность обманули, и газету. - Логично, - неожиданно согласился Уваров. - Теперь бы спрашивали с тебя, точнее с твоих людей, с Морщихина или кто там у тебя. И получили бы взыскания. - И я получил бы. - Наверное, - подтвердил Уваров. - Помнится, ты соглашался на это. Сейчас бы я тебя преподнес Орешникову как такого-сякого. Я бы к тебе меры принял. Ты знаешь, меры всегда должны быть приняты. Теперь же и дело не сделано, и под удар поставлен не ты, а я. А мое взыскание, оно больше весит, чем твое. От него круги дальше идут. Тебе самому полезнее, чтобы я был чист. В твоих это интересах. Цинично? Нисколько. Я ведь знаю себе цену, и ты знаешь. Мои возможности - это и твои возможности. Что, не так? Зачем же ты рискнул? В чем смысл был твоего расчета? Думаю, что твоя победа, Сергей Степанович, в общем и целом нерентабельна. Дело от этого больше потеряет, чем получит. Плохо ты сосчитал. Ты ввел в расчеты переживания. Оперировать же надо фактами и цифрами, они для всех людей одинаковы. Это у Каменева - вкусы, мода, искусство, а у нас с тобой - наука. Лосев вдруг поймал себя на том, что привычно кивает, и рассмеялся. - Нет, нет, человека подсчитать невозможно, - удивленный своим весельем, сказал он. - Вот вы считали и ошиблись во мне. Чего-то не учли. И я не учел. И в себе, и в... - но вместо "вас" он сказал - "других". - У нас с тобой разные ошибки, - холодно ответил Уваров. - Человек устройство сложное, известно, что он может против своей пользы пойти. Но ненадолго. Надо не настроение учитывать, а обстоятельства. Обстоятельства, они сильнее нас, они заставят. Думаю, что ты из тех людей, которым ошибка прибавляет ума... А что же в себе не учел? - Еще не знаю. Я еще думаю над этим, Дмитрий Иванович. Как по-вашему, Пашков действовал по своей инициативе? Не доходя до полосы света, Уваров остановился в темноте, фигура его в синем плаще растворилась, осталось только слабо белеющее лицо. Он ответил не сразу, с некоторым усилием: - Инициатива-то была его... Его заверения, его уверенность. Но, конечно, принимал решения я, и ты не дипломатничай, ты знаешь это... Уваров цедил сквозь зубы, никто его не заставлял, он мог обойти, уклониться, цыкнуть на Лосева, на неразличимо белеющем его лице угадывалась страдальческая гримаса. То чувство виноватости, с которым ехал сюда Лосев, и чувство несогласия, раздражения, которые наплывали на него во время разговора, все сейчас разрешилось жалостью. Было удивительно, что он, Лосев, мог жалеть этого всегда сильного, непогрешимого, неуязвимого человека. Постепенно нехитрый замысел Пашкова прояснялся. Считая, что в запасе, до выхода статьи, есть еще несколько дней, предполагал он дом снести и сообщить в газету: так, мол, и так, не уследили, строители свершили свое дело вместе с городскими властями, поэтому в статье исправить надо и акценты переставить. Что-то в этом роде он затеял, чтобы в результате Уваров сдержал свое слово перед Орешниковым, и уж если пострадает, то за исполнительность... Подробности комбинаций, затеянных Пашковым, почему-то перестали интересовать Лосева, ему стало скучно. Он смотрел, как взлетали самолеты, отправляясь в разные стороны неба. Созвездия поглощали их, мир был огромен, и Лосев радовался тому, что он может видеть и понимать эту огромность. Неожиданная мысль кольнула его: не будь статьи, как бы он вел себя сейчас перед Уваровым? Настаивал бы на своем? Хватило бы духу? Ему казалось, что хватило бы, он ощущал в себе какую-то новую неизвестную ему силу, спокойствие, чуть ли не превосходство над Уваровым, и было досадно, что он не может проверить себя. Вновь сердито подумал о Тане, о непрошенной ее помощи. Со стороны аэровокзала динамик, хрипя, объявил прибытие московского самолета. Отделяясь от звездного неба, мигая красными огнями, на посадку шел самолет, на полосе он засеребрился, выделился из тьмы, и, словно выждав этот момент, Уваров заговорил о том, что Орешников, очевидно, будет решать о переносе места строительства. Не в интересах дела, а из-за статьи. Поскольку поступило указание. Он дал понять, что лучше в этой ситуации - действовать единодушно, это полезно и будущей стройке, и городу, - личные разногласия можно отложить. Прежде чем подошли встречающие, Уваров распрямился, поправил галстук, видно собрался внутренне. Напряжение у Лосева схлынуло, он украдкой зевнул, потянулся, и это не ускользнуло от Уварова. - А тебя что, не волнует? - спросил он, следя, как подают к самолету трап. - Почему? - Не знаю, - сказал Лосев и удивился сам. Он удивился тому, что за этот час так и не выяснил, будет ли он замом, что решил Уваров, как сложатся их отношения, и не старался выяснить; то, что было для него так важно, поблекло, отодвинулось, и важным стало совсем иное... Он хотел как-то пояснить это Уварову, но тот властно оборвал его, уже недоступный для споров и признаний. Лосев не обиделся, наблюдал, как Уваров вел себя с Орешниковым, так же ровно, с достоинством, как и обычно, без всякой суеты, искательства. Никто не упоминал про статью, ругали погоду, Орешников шутил, говорил мурлыча, маслено блистая лысиной, впрочем, это никого не обманывало, известна была его манера соглашаться, поддакивать, рассказывать байки, и вдруг - цоп - ухватить то самое, ту болячку, ту опасность, которую не замечали или которую скрывали. 29 С утра Уваров уехал с Орешниковым на предприятия и приказал Лосеву не отлучаться из облисполкома. Лосев сидел у Аркадия Матвеевича. - ...своевременная, нужная статья. Не понимаю, зачем ты крадешь у себя праздник? - приговаривал Аркадий Матвеевич, продолжая писать. - Радоваться должен. Праздников не так много в жизни. Я лично рад за тебя. Никто тебя не тронет, ты пойми механику выдвижения: Уваров уже рекомендовал тебя, высказался, ему теперь невозможно и неловко бить отбой, да и за что? Он не из тех, кто мстит за ошибки, он понимает, что ты не от зла к нему, что это не интрига. Другое дело, что ты ему, может, повредил, ему кое-что, говорят, светило впереди. Слишком он умен, поэтому нелегко ему. Боятся его. Опасен. А скрывать ум не хочет, гордость мешает. Но это не беда, а слабость его в другом - ум у него слишком трезвый... Отставив на вытянутой руке законченное письмо, он полюбовался, прищелкнул языком: - Законы российские свирепы. Единственное, что умеряет их неукоснительность и безотложность - это неисполнение! После обеда Лосев звонил в Лыков. По словам Журавлева, статье в городе обрадовались. То, что полтора года назад обсуждалось на исполкоме и казалось естественным: дать под строительство филиала Жмуркину заводь, снести дом Кислых, сейчас предстало явным уроном городу, все обнаружили, что это место наиболее красивое в центре, да и дом - украшение, жалко сносить его, дом крепкий и, как выразился Анфилов, "виртуозный". Картина Астахова того не сделала, что сделали несколько строк в газете. В райкоме были довольны, что все обошлось, похвалили военкома, при этом большинство приписывало появление статьи усилиям Поливанова вопреки Лосеву и прочим... Последнее Журавлев преподнес с горькой иронией над людской несправедливостью, он-то был уверен, что все получилось благодаря Лосеву, в том числе и статья, и жаждал подтверждения этого. Но Лосев ничего ему на это не стал разъяснять, велел на всякий случай порядок навести у заводи и на главной улице, и опять ничего не пояснил. Когда положил трубку, ему вдруг вспомнилась Ольга Серафимовна, темное предсказание ее, он спустился вниз, в почтовое отделение, и отправил телеграмму: "Дорогая Ольга Серафимовна, еще раз спасибо за ваш щедрый дар, всегда помним о вас с удовольствием" - и подписался полным титулом. Вечером Лосева пригласили на ужин к Уваровым. За столом, кроме хозяина с женой, был Орешников, Грищенко и две дочери уваровских, толстенькие двойняшки, похожие на мать, черноволосую округлую украинку. К Лосеву она относилась подчеркнуто гостеприимно, стараясь скрыть свою неприязнь, видимо считала его виновником неприятностей мужа. Ели, пили, произносили тосты и при этом смотрели по телевизору футбол. Разговор порхал пустяковый, незначащий, как бы случайно выяснилось, что утром, спозаранок, поедут в Лыков решать вопрос с филиалом, заодно и с мостом, оттуда уже на строительство шоссе. В работе Орешников не уступал Уварову, без устали ездил, ходил, выслушивал, осматривал, потом до ночи диктовал, возился с бумагами, готовил письма, отчеты. Лосев вопросительно посмотрел на Уварова, но тот увел глаза. Грищенко сыпал анекдотами, незаметно подливал себе в рюмку нарзан. Квартира Уварова сияла чистотой, не наведенной к приходу гостей, а той надежной опрятностью, какая образуется от каждодневных тщательных уборок. Любая вещь тут знала свое место, книжные шкафы были заставлены сочинениями классиков и роскошными изданиями по искусству. В соседней комнате, на длинном узком столе, лежали газеты, журналы, чем-то напоминая служебный кабинет Уварова, все блестело, как хорошо смазанная машина, было продумано, подчинено уваровскому отдыху, уваровской работе, и жена, и шестнадцатилетние дочери его казались тоже продолжением работы. Дочери пели дуэтом песни из кинофильмов. Орешников растроганно подпевал, незабудочно-голубенькие его глазки увлажнились. Ведь здесь мое осталось сердце, - А как на свете без него прожить? Скорбный свет озарял девичьи лица. Уваров тихо сказал, что Пашков предупредит, чтобы в городе подготовились, Лосеву надо будет по дороге проинформировать Орешникова, в частности о Поливанове. Орешников недоволен, жалобы Поливанова попали куда-то наверх, и хорошо бы настроение это переменить, показать, что в городе порядок. Он спросил насчет дома Кислых, Лосев сказал, что у дома сейчас вид неважный, но стекла вставили, почистили, здание, кстати, пойдет под музей. Не надейся, остановил его Уваров, - он собирался передать дом филиалу: для управления, для конструкторов, словом, он рассчитывал этим подарком как-то загладить конфликт. Они разговаривали, не глядя друг на друга, как бы следя за песней, за футболом, перекидывались словно бы незначащими словечками. - Но я обещал перед всем народом, на похоронах. - Поторопился, - жестко сказал Уваров. - Может быть, но так получилось. - Попробуй язычка, - сказал Уваров, - копченый. - Нет уж, пожалуйста, я перед вами виноват, но тут мне податься некуда, если вы будете настаивать, Дмитрий Иванович, то как я буду выглядеть, хоть подавай в отставку, - сказал Лосев. Уваров улыбнулся: - У нас в отставку не подают. - И напрасно, - сказал Лосев с твердостью, которую никогда не позволял себе в разговоре с Уваровым. Незабудочьи глаза Орешникова прошлись по ним. - Недавно любопытный у меня произошел разговор, - громко начал Уваров. - Приезжала ко мне одна ленинградка-химик. Она заводами искусственных белков занимается. Десять лет пробивала эту идею. Здоровье на этом потеряла. Два тома переписки своей показала. Куда только не добиралась, десятки комиссий работали, совещания, статьи в газетах, двух начальников главков сняли, один от нее инсульт получил. В итоге добилась. Рассказывает мне, глаза сияют, сама изможденная, руки трясутся, типичный фанат. Но умница. И дело полезное. А все-таки послушал я и спрашиваю: что было бы, если б вы не боролись, сама по себе идея ваша пробилась бы? Подумала она и честно говорит - наверняка пробилась бы. Когда? Года на два, говорит, позже. И вот я думаю: столько она людей от дела отрывала, такую сумятицу вносила, сама эти годы потеряла, оправдано ли это? В каждом деле есть своя инерционность, свой период, зачем насилие применять? Был ли смысл в стараниях, в кипении этой особы? Задачка была, как сказал Орешников, не в один вопрос, из тех, что и ответа точного не имеют и всех задевают, да еще был в ней и некоторый намек, к Лосеву относящийся. В квартире Уварова и назавтра в Лыкове время от времени Лосев чувствовал на себе назабудочный взгляд и никак не отзывался, присутствие Орешникова не вызывало у него напряжения, он не прислушивался, не ловил каждое слово, жест, не следил за собой, и это чувство свободы удивляло и радовало. Давно прошли те времена, когда Лосев судил о людях по их должности. Орешников, маленький, лысый, был похож на гнома. Слыл он службистом, но, кажется, неплохо разбирался в людях, действовал не торопясь, осторожно, привлекал мягкостью, говорливостью и был приятно сентиментален. Ему сразу понравился этот городок с его игрой заросших лопухами улочек, спусков к реке, дощатыми заборами и полегшими на них яблонями. Орешников родился в такой же старинной провинции - в Старой Руссе, которая была сожжена, разбита в войну, и теперь, увидев лыковский гостиный двор с рядами, которые еще сохранили названия - пряничный, квасной, кожевенный, он вспомнил довоенный старорусский гостиный двор и прослезился. - Провинциальные наши городки, помяните мое слово, станут дороги своей провинциальностью. Стремиться сюда будут, в эту тишь, в малолюдье. Слушали его почтительно, и Журавлев удивился, почему Лосев не подхватил любимую тему. Новую площадку для филиала Лосев показывал, ни на чем не настаивая, позволил Грищенко бранить ее, жаловаться на грунты, на узкие подъезды, на растянутые коммуникации. Он не возражал, тактика Грищенко была ему понятна, так же как и одобрительное молчание Уварова: видите, почему мы настаивали на прежнем месте? Так же как и понятно было, что все делается для Орешникова, для которого, как и для Грищенко, вопрос о переносе сюда строительства был решен. Не возражал Лосев и когда Орешников предложил чуть сдвинуть пятно застройки к Предтеченским воротам. Полуразваленные ворота, которые Орешников, подумав, нежданно-негаданно разрешил восстановить за счет филиала, что вызвало восторги Журавлева и Чистяковой и причитания Грищенко: "Кому блин, кому клин, кому просто шиш!" И это Лосев понимал - Орешников приехал, уточнил, следовательно, меры приняты, лично подобрал новое место, наилучший выход из положения: и товарищей подправили, и посчитались с ними, восстановление же Предтеченских ворот - серьезный ответ на статью - учли критику, ответили делом. Понимая все это, Лосев мог бы проявить радость от нечаянного счастливого приобретения, поблагодарить, показать, как умно это и кстати - реставрированные ворота украсят западный район города и помогут быстрее снести скособоченные, барачного типа дома тридцатых годов. Глядишь, и получил бы добро, он же оставался озабочен, рассеянно утешал Грищенко: "Ты же понимаешь, ты должен понять". - Ты должен понять и реставрировать! - обращался Грищенко к себе, смиренно склоняя лохматую свою голову. - То есть тебя, Грищенко, надо повесить, и ты должен понять, как это необходимо. Если тебя повесить, то нам полегчает. Пойми, Грищенко, ты человек разумный, широкий, давай свою шею, ты же знаешь, как мы тебя ценим... Все смеялись, громче других Сечихин, которому накануне попало. Причина льстивых слов и улыбок Сечихина была Лосеву так удручающе ясна, словно Сечихин был прозрачен: видно насквозь было любое движение его душевного механизма. И милые уловки Грищенко, его хитрости - тоже Лосеву были ясны и не доставляли того удовольствия борьбы, как прежде. В школе произошла заминка, не могли найти Тучкову, Журавлев неприметно шепнул об этом Лосеву. - Как же так? Как же так? - повторил Лосев, чему-то тревожась. Он подошел к Уварову и Орешникову, извинился, учительницу-экскурсовода еще не нашли... - Татьяну Леонтьевну? - спросил Уваров. - Не будем ее ждать, не стоит, Сергей Степанович сам сообщит не хуже. То, что Уваров знал ее имя-отчество и произнес их сразу, словно думал о ней, было неожиданно, Лосев покраснел, как застигнутый врасплох. Он видел, что все смотрят на него с острым интересом, и ничего не мог поделать с собой. Некоторое время картину разглядывали молча, тактично выжидая мнения Орешникова. Он не спешил, жмурился, мурлыкал свое загадочное "хурды-мурды", потом спросил неожиданно: - Ну-с, как вам? - И каверзно подмигнул Лосеву. - Я-то думал, солидное полотно, - не удержался Сечихин. - Да-с, размеры подкачали, это вы точно подметили, - сказал Орешников так, что все засмеялись. - Эх, Лосев, Лосев, что ж вы раньше не доложили, это же редкостный ансамбль! Лосев посмотрел в незабудочно-чистые глаза Орешникова. - Это теперь она вам нравится, - произнес он без вызова, грустно, но все равно вышло дерзко. - У тебя нет оснований так говорить, - строго сказал Уваров. Но Орешников миролюбиво рассмеялся. - Кто его знает, может, и есть. Попытаться следовало. - Пытался, - сказал Лосев. - Звонил вам в Москву. Не соединяют, не положено. - Это бывает. Все равно не оправдание, - грозно перебил себя Орешников, но, не встретив ни согласия, ни уступчивости у Лосева, перешел на тон, не сулящий ничего хорошего. Все вытянулись, замерли, стараясь в эти минуты ничем не привлечь внимания. - Куда же товарищи смотрели? Ждали, пока газета подправит? Сами не могли разобраться? В результате стройку затягиваем. Придется ответить за это. Да разве допустимо в наше время замахиваться на художественные ценности! Красоту в наших городах создавали и отбирали великими трудами, и не от жиру, как полагают некоторые товарищи! Красоту такую беречь надо. Это богатство, это, между прочим, - валюта! Работаем плохо! Руки заняты. В ладоши хлопаем! Проговорив в таком духе, Орешников так же внезапно успокоился и любезно попросил Лосева рассказать про картину. ...Утренний свет, движение воздуха над водой, движение красок, игра теней, переходы зеленого цвета. Кусок кирпичной стены - как открытая рана, как плоть дома. Краски - это они движут воздух. Астахов соединил деревья, реку с причудливым этим домом в одно целое, создал гармонию природы и фантазии человека. Повторяя фразы Тучковой, он ощущал приятный их вкус, движение ее губ. В глубине картины, из темной зелени блестело ее лицо. Оно вдруг задрожало, и он увидел ее там, на кладбище, и себя в бешенстве, обуянного злостью. Все же он несправедливо обошелся с нею. За что? Почему? Прошло всего два дня, и он уже перестал понимать себя. Но думал он об этом спокойно, как о накладке, какая бывает в служебных отношениях. Пора было кончать пояснения, он безошибочно почувствовал этот момент, но продолжал, жалея расставаться с Таней. Мельком отметил незрячее лицо Сечихина и скуку приезжих помощников Орешникова, которым был неинтересен этот бедный городок, в котором ничего нельзя ни купить, ни увидеть. Но и Лосеву они были безразличны, даже приятно было заставить их слушать и стоять перед картиной и заодно и Пашкова, и Уварова, чтобы смотрели, изображая внимание, интерес... Нарушив этикет, то есть не дожидаясь начальства, Грищенко простонал изумленно: - Хорошо рассказываешь. И все стали нахваливать картину, понравился и весь вид на заводь. Поскольку с переносом стройки определилось, никто не осторожничал, Грищенко проявил себя знатоком архитектуры, показал, какой отличный силуэт имеет дом Кислых, если же его отремонтировать - засияет, как бриллиант. Один лишь Уваров отмалчивался и на вопрос Орешникова ответил сдержанно, что пейзаж как пейзаж, ничего особенного. Почему-то эта непреклонность Лосеву была симпатична. - Счастье ваше, что не снесли, - сказал Орешников. - Как так получилось? - Затянули, - сказал Уваров. - Поливанов писал, что взорвать хотели, - Орешников вдруг повернулся к Лосеву. - Правда это? - Было дело. - Кто же хотел? - Мы хотели. Мы и раздумали, - не отводя глаз, ответил Лосев. - Не ухватишь его, - сказал Орешников Уварову. - За это и ценим, - сказал Уваров, и набрякшее-усталостью, малоподвижное лицо его разгладилось, повеселело, напряженную фигуру отпустило. - Дом этот, натурально, город хочет под музей использовать, - как бы между прочим проинформировал Лосев. - А у нас, натурально, на него другие виды, - опережая ответ Орешникова, предупредил Уваров. И Грищенко бурно поддержал его, ибо нацелился взять дом для своего треста, но, избегая спора, Уваров ловко свернул в сторону, к слабому, как он считал, пунктику Лосева, к его заслугам, как он предложил здесь выставить картину, добавьте, к тому же, что он и приобрел ее, поведайте нам, Сергей Степанович, занятная, говорят, историйка. И Лосев в тон ему изложил историйку позанятней, ровно анекдот, что и требовалось. В конце же, без перехода, Лосев огорошил всех вопросом о начальнике, который дает слово, обещает, заверяет и не держит слова, на попятный идет. Не порядочней ли уйти, подать в отставку? Непохоже было, что он на кого-то намекал, но было неприятно. Все продолжали улыбаться ему той же улыбкой, что слушали его историю. - Да кто же уходит? - Грищенко пожал плечами. - Этак никого из нас не останется. - А уходили, - резко сказал Лосев, не принимая их улыбок. - Есть ведь законы чести. Или нет их? Резкость его и серьезность казались неуместными. - Честь, когда деньги есть, я говорил Сергею Степановичу, - примирительно сказал Уваров, приканчивая это нарушение программы. Лосеву готовы были простить этот неудачный выпад, но он продолжал упорствовать, наивное простодушие исчезло, во взгляде, которым он смотрел сразу на всех, была какая-то упорная мысль. Что-то отделяло его от всех. Голубенькие глаза Орешникова точно высветили обоих - Уварова и Лосева. - Разногласия? - осведомился он. - Полезная штука, хотя и редкая, а? - Разногласия, - сказал Лосев. - У нас бывает, как у плохих купцов, - продолжал Орешников, - честь честью, а дело делом. Это зря. Честь и в деле, и в слове надо соблюдать. Голос его доносился к Лосеву все слабее, словно Лосева куда-то относило все дальше и дальше. - ...Но я думаю, Уваров соблюдает? - Соблюдает, - повторил Лосев безразлично. - Все ради дела. А дело ради чего? - Ишь ты, не боится правду в глаза резать. Поэтому в замы его берешь? Орешников внимательно смотрел, как Уваров смеется, потом спросил как бы невзначай: - А что, Сергей Степанович, пойдете начальником строительства?.. - Зачем ему? - опережая Лосева, спросил Уваров. - Это не повышение. - Мало ли что. Вы имейте, Сергей Степанович, в виду. - Спасибо, дело хорошее. - Что так? - спросил Уваров. - Лучше так, чем так и сяк, - проговорил Лосев словно издалека. Никто не принял его-слов всерьез, показались они необдуманными, и сам Лосев вспомнил о них позже, когда жизнь его так неожиданно изменилась, хотя на самом деле ничего неожиданного в этом не было. 30 Однажды летом, возвращаясь с юга на машине вместе с приятелями, Бадин, сбросив скорость у поста ГАИ, увидел на указателе надпись "Лыков - 60 км" и стрелку влево. До свертыша он ехал медленно, припоминая, откуда он знает это название, а вспомнив, предложил заехать в Лыков. Молодые приятели его - бородатый реставратор и аспирантка-историк, услышав про картину Астахова, охотно согласились. Все они были поклонниками Астахова, к тому же вспомнили еще и статью в "Правде". Дорогой Бадин рассказывал про забавный визит председателя лыковского горисполкома к вдове Астахова, живо изобразил Лосева, так что все увидели этого напористого, хитроватого и цепкого мужичка, в котором тем не менее был некий "художественный слух", как выразился Бадин; рассказал он и про учительницу Тучкову, которая приезжала позже к покойной Ольге Серафимовне. С холмов, на которые взлетали дороги, Лыков показался неказистым по сравнению с расписными Печорами, куда они только что заезжали, уж не говоря об Угличе и Суздале. Городок этот, Лыков, несколько попорчен был беспорядочной застройкой, новыми, скучными корпусами производственных зданий, которые стояли на берегу у въезда в город. Тем не менее прежний его облик - крепостной, козий, кружевной - сохранился. Было в нем что-то собственное, отдельное. Много определял красивый и лихой изгиб реки, крутая излучина, на которой разместилась старая часть города. Обрывистые песчано-зеленые берега и широкая заводь. Сверху были видны остатки земляного вала с огородами на нем, поодаль белый собор и за ним высокая роща. День был ветреный - разлохмаченный, то набегал мелкий дождь, то выглядывало солнце. На большой площади по разбитому асфальту бродили огромные вороны, стоял памятник Бакунину, сооруженный, по определению Бадина, в первые годы революции. Приезжие приткнули машину на переполненную стоянку и отправились наугад к горисполкому. По дороге они сворачивали на тихие улочки, любуясь старыми особняками, со знанием дела отмечали искусную каменную кладку, узоры наличников, ставней, парадные крылечки. Они не спрашивали дорогу, наслаждаясь незнакомостью, сюрпризами, которые ожидали их за поворотом. Чаще им приходилось бывать в городках знаменитых, приготовленных для осмотров и посещений. В Лыкове такой готовности не было. Он занят был своей жизнью, не думая о гостях, не заботясь о впечатлении, и жизнь эта, порой неприглядная, привлекала своей независимостью. Они с улыбкой обнаруживали чучела на огородах, старые уличные колодцы с воротом. На одном из новых домов Бадин заметил по-настоящему художественные балконные решетки. Аспирантка сделала несколько снимков. Они посмеялись над бетонным памятником в сквере - милая аллегория бетонных воинов, пушек и железных рельсов. У сквера стояло розовое трехэтажное здание с флагом. Они вошли, поднялись наверх в приемную председателя. Секретарше Бадин не представился по фамилии, а просил доложить председателю, что проездом из Москвы к нему знакомые Ольги Серафимовны Астаховой. И хотя в приемной сидел народ, было понятно, что их не могут не принять, им ничего не надо было от председателя, все понимали, что если им сейчас откажут - они повернутся и уйдут без всяких претензий. В их куртках, мягких узконосых сапожках, в рубашках, казалось бы самых обыкновенных, было то, что отделяло их от местных. И в их подчеркнутой вежливости и уверенности - это была столичность. В кабинете председателя за длинным столом сидело несколько человек, навстречу Бадину поднялся незнакомый молодой человек в морковной рубашке, кудрявый, с упругой улыбкой на твердо-румяных щеках. Бадин оглядел его без интереса, потом оглядел остальных. - Извините, я имел в виду товарища Лосева. - Товарищ Лосев у нас больше не работает. Я вместо него. - Ах ты, незадача какая, простите, это к вам не относится. - И Бадин недовольно почесал щеку мундштуком трубки. - Я-то решил наконец воспользоваться его приглашением... - Он по всем правилам представился, и представил своих спутников, и объяснил цель приезда. Произвело впечатление не столько неопределенное звание Бадина - доктор наук, искусствовед, сколько его холодная невозмутимость, трубка, его внешность - резкие неподвижные черты индейца, вождя краснокожих. Взгляд председателя горисполкома был задумчив, в нем отразились размышления человека, который ничего не делает зря. Решив для себя задачу, он заговорил радушно, предложил садиться, назвался - Морщихин Эдуард Павлович. - О чем речь, - приговаривал он. - Мы рады таким гостям, как обещано, так и примем. - Оскал его белых зубов блеснул остро и приветливо, светло-серые глаза смотрели холодно. - В этом направлении у нас есть что показать и есть что посмотреть. - И быстро, привычно набросал им программу пребывания: сперва музей, новый, недавно открытый, затем картину Астахова, затем общий обзор города, обед, раскопки археологов, в конце желательно встречу с работниками культуры. Бадин поблагодарил, к сожалению, времени мало, интересовала его прежде всего работа Астахова. - Работа, известно, шедевр, - сказал Морщихин с гордостью. - Но для этого нужно в музее побывать, вы уж мне поверьте, она у нас завязана в единый комплекс. Музей у нас богатый, не пожалеете. - Если завязана, давайте не будем нарушать, - сказала аспирантка со смешком, различимым только ее спутникам. Морщихин подвел их к окну, показал влево, на том берегу реки виден был свежевыкрашенный двухэтажный, с мезонином дом под медной крышей. - Позвольте, не этот ли дом изображен на картине Астахова? - не очень уверенно спросил Бадин. - Узнали? Он самый. Там и помещается наш музей. Недавно открытие было. С него начнете. Дом-то какой красавец стал! - Дом конца прошлого века, - сказала аспирантка. Морщихин одобрительно кивнул ей: - Правильно, девушка, эпоху всего можно определить по стилю. Дом является достопримечательностью. Принадлежал он некоему Кислых, - и Морщихин стал рассказывать историю дома. - Кислых? - проговорил Бадин. - Где-то я слыхал эту фамилию. - В "Правде" читали. Не иначе, - подсказал Морщихин. - Упомянут он в статье. Борьба за него была. Еле удалось отстоять. - А что такое? - спросил реставратор. - Снести хотели. Знаете, как у нас бывает. Реставратор и аспирантка заахали. Дом показался им еще краше. Бадин молча посасывал потухшую трубку. - Досталось нам, хлебнули! - сокрушенно вспоминал Морщихин. - Что поделаешь, тут себя жалеть не приходится. Искусство принадлежит народу, и мы должны его беречь. А оно, в свою очередь, в качестве картины Астахова помогло нам сохранить пейзаж. Руководство города много делает, чтобы сберечь красоту и для искусства создать условия. Специальных средств нам не выделяют, мы, как видите, своими силами, как умеем. Его деловитость производила приятное впечатление: тут же сам позвонил в музеи, выделил сопровождающего, завотделом культуры, преподнес гостям наборы цветных открыток - виды города с дарственными надписями, взял обещание, что Бадин сделает развернутую запись в книге отзывов. Желтые, прокуренные зубы Бадина задумчиво грызли мундштук. Он отмалчивался, чего-то ожидая, и Морщихин, словно добиваясь его одобрения, не отпускал приезжих, рассказывал о реконструкции, о реставрации памятников старины. - Есть у нас задумка сделать наш город туристским центром. Привлечь туристов не церквами, как другие, а российскими ремеслами. Показать хочу, чем славились наши предки. У нас ведь юфть делали, чучельники были... Кроме того, Лыков - город научно-технической революции. У нас расширяется филиал фирмы электронно-вычислительных машин. - Глаза его оставались холодными, тусклыми. Бадин бесчувственно посапывал пустой трубкой. Прощаясь, Бадин спросил, где теперь Лосев? Возникла пауза. Морщихин пригладил кудрявость своих пегих редеющих волос. - На строительстве у нас работал, теперь куда-то уехал. Откровенно говоря, оно и лучше. Для оздоровления обстановки. С инстанциями не сумел наладить отношения, отражалось это на делах города. Кроме того, в моральном вопросе он авторитет подорвал... Такое у нас мнение, - внушительно заключил он. По его суровости можно было понять, как осуждает он Лосева и не хотел бы продолжать эту тему. - В нашем положении нужна скромность, приходится все согласовывать, а не характер свой показывать. На этой фразе, поскольку аспирантка фотографировала его рядом с Бадиным, он принял позу - руку ладонью вверх плавно двинул вперед, лицо повернул вполоборота к объективу. Завотделом культуры проводил их вниз, там препоручил строго-настрого своему инспектору, тот повел их в музей, так же строго сдал на попечение экскурсоводу, молоденькой девице с распущенными волосами, и отправился по своим делам. К их удивлению, этот никому не известный музей оказался интересным. Если не считать обязательных краеведческих каменных топоров, чучел лисиц и зайцев и образцов продукции, остальное занимали история и предметы быта. Экспозиция была веселой, яркой - на капроновых нитях свисали старые вывески - булочной с золоченым кренделем, трактир братьев Пильщиков, земская управа, врач по внутренним болезням доктор Х.Цандер. Стоял старинный громоздкий почтовый ящик. Лежали дореволюционные гимназические тетради, и тетрадки двадцатых годов - с флагами, фигурами рабочего и крестьянина, и тетради времен первых пятилеток. В тетрадях были диктовки тех лет. Была посуда, самая дешевая, которая нигде не сохранялась, - рюмки из мутного пузырчатого стекла, тарелка с надписью: "Украдено из столовой райпотребсоюза". Висел генеральный план развития города, сделанный в 1810 году, после пожара. Изображение потешных огней, учиненных в честь приезда наследника. Старые семейные портреты. Фотографии набережной Плясвы времен 1907 года, сплошь застроенной лабазами, складами. Проект этой набережной. Висел фальшивый безмен - из тех, с какими ездили по окрестным деревням перекупщики, выменивая лен. Удостоверения первого революционного хорового общества. Продовольственные карточки. Экскурсовод в знак внимания запустила музыкальный ящик - "симфониетту", которая исполнила марш "Прощание славянки". Музей имел большую коллекцию открыток, плакатов, пасхальных яиц - стеклянных, фарфоровых, деревянных; детские расписные грабли - как пояснила девица - для привлечения детей к тяжелому крестьянскому труду. Тут же был ловко сплетенный из бересты мячик - игрушка, не виденная Бадиным, имелись первые радиоприемники, портрет О.Ю.Шмидта с дарственной надписью местному Дому культуры. Среди образцов продукции города были и утраченные ремесла, вроде горшков, крынок, и были новые - действующие компьютеры. В историческом отделе среди фотографий они обратили внимание на фотографию некоего Жмурина, дореволюционного градоначальника, экскурсовод показала также фотопортрет основателя музея Ю.Е.Поливанова и материалы, связанные с его революционной деятельностью. Среди разных мандатов и значков был карандашный рисунок на обрывке рисовой бумаги - Поливанов в профиль, сбоку была женская головка и затылок черта. - Чей это рисунок? - заинтересовался Бадин. - Автор неизвестен. Из личного архива Поливанова, мы дополнили им иконографический материал, - виновато сказала девушка. Рядом висела групповая фотография: Поливанов в центре и кругом несколько молодых людей в галифе, в косоворотках. - Это кто? - спросил Бадин. - Рядом с ним Пашков Георгий Васильевич, революционер. У нас названа его именем улица, а этого я не знаю, мы еще не всех выяснили. Кстати говоря, нами установлено, что Поливанов был знаком с художником Астаховым, который приезжал в город примерно в 1936 году и написал свою известную картину "У реки", которую вы увидите. Картина была подарена городу вдовой художника Ольгой Серафимовной Астаховой. Вот ее портрет и копии с нескольких рисунков художника. - Послушайте, милая девушка, - сказал Бадин, - все это прекрасно, а почему же вы не сообщаете, что раздобыл картину городу ваш бывший мэр - Лосев? Девушка усмехнулась снисходительно, впрочем с полным уважением к приезжим: - Лосев? Не знаю, какие у вас основания. На обороте картины есть надпись, сделанная лично Ольгой Серафимовной Астаховой: "В дар городу Лыкову". - Но при каких обстоятельствах? Вы разве не знаете? - У нас таких сведений нет. Да какое это имеет значение? - с досадой сказала она, но тотчас приветливо улыбнулась Бадину матово накрашенными губами. Она объяснила, что текст ее экскурсии утвержден специальной комиссией под руководством Эдуарда Павловича, если у товарищей есть какие-нибудь материалы, то можно обратиться к заведующему музеем. - А где он, Лосев? - Не знаю, это вы у старожилов спросите. На улице разгулялось горячее лето. Пахло цветущей липой. Они обошли дом со стороны реки. Там стояли чугунные кнехты. Песчаные отмели были чисты, река блестела, нежилась на солнце. У черного хода, в жарком затишке, так же нежился мужчина в тельняшке, лежал, угретый солнцем, раскинув могучие руки. - Дядя Матвей, тут товарищ интересуется Лосевым, вы знали его? Матвей привстал, осмотрел их разомлевшими светлыми глазами. - Про Сергея Степановича? - Они из Москвы, реставраторы. - Реставрировать - это у нас могут, - сказал Матвей. - Делать не умеют, а реставрировать могут. Было б что. - Диоген, - сказал реставратор. - Главный философ города! Матвей зевнул, прислонился к стенке. - Обиделся? Хоть ты и реставратор, но не имеешь подхода. Нетерпелив. Я про Лос