Оцените этот текст:


----------------------------------------------------------------------------
    Date:  июнь 2002
    Изд:   Гроссман В.С. Несколько печальных дней, М., "Современник", 1989
    OCR:   Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
----------------------------------------------------------------------------






  Ее детство  было бесприютным и голодным,  но детство самая счастливая пора
жизни.
  Особенно хороша была первая весна,  майские дни за городом.  Запах земли и
молодой травы наполнял душу счастьем.  Ощущение радости было  пронзительным,
прямо-таки невыносимым, ей иногда даже есть не хотелось от счастья. В голове
и глазах весь день стоял зеленый теплый туман.  Она  припадала  на  передние
лапы  перед  цветком  одуванчика  и  отрывисто  лаяла  сердитым и счастливым
детским  голосом,  приглашая  цветок   участвовать   в   беготне,   сердясь,
насмехаясь, удивляясь неподвижности его зеленой толстой ножки.
  Потом, вдруг,  она исступленно начинала рыть яму, и комья земли вылетали у
нее из-под животика,  ее пегие, черно-розовые ладошки и пальчики становились
горячими,  их обжигала каменистая  земля.  Мордочка  ее  при  этом  делалась
озабоченной,  словно она рыла себе убежище для спасения жизни, а не играла в
игру.
  Она была упитанной,  с розовым пузом,  с толстыми лапами, хотя ела она и в
эту добрую пору мало.  Казалось,  она толстела от счастья,  от радости  быть
живой.
  А потом уж не  стало  легких  детских  дней.  Мир  наполнился  октябрем  и
ноябрем, враждой и равнодушием, ледяным дождем, смешанным со снегом, грязью,
осклизлыми,  отвратительными  объедками,  они  и  голодной  собаке  казались
тошными.
  Но случалось и в ее бездомной жизни  хорошее  -  жалостливый  человеческий
взгляд,  ночевка  возле  горячей трубы,  сахарная кость.  Была в ее собачьей
жизни и страсть, и собачья любовь, был свет материнства.
  Она была  безродной  дворнягой,  маленькой,  кривоногой.  Но  она  успешно
преодолевала вражью силу,  потому  что  любила  жизнь  и  была  очень  умна.
Лобастая  дворняжка знала,  откуда крадется беда,  она знала,  что смерть не
шумит, не замахивается, не швыряет камней, не топает сапогами, а протягивает
кусок  хлеба  и  приближается  вкрадчиво улыбаясь,  держа за спиной мешковую
сетку.
  Она знала убойную силу грузовых и легковых машин, они точно знала различие
их скоростей,  умела терпеливо пережидать транспортный поток и  стремительно
пробегать    мимо    остановленных   светофором   автомобилей.   Она   знала
всесокрушающую прямолинейную мощь электричек  и  их  детскую  беспомощность,
неспособность  подшибить мышь в полуметре от рельсового пути.  Она различала
рев,  посвист,  гул винтовых и реактивных самолетов,  тарахтенье вертолетов.
Она знала запах газовых труб,  умела распознавать тепло, идущее от скрытых в
земле  труб  теплоцентралей.   Она   знала   ритм   работы   автотранспорта,
обслуживающего   мусоропроводы,  она  знала  способы  проникать  в  мусорные
контейнеры  и  урны,  мгновенно   отличала   целлофановую   обертку   мясных
полуфабрикатов, вощеную обертку трески, пломбира, морского окуня.
  Черный электрокабель,  вылезший из-под земли,  внушал ей больше ужаса, чем
гадюка, - однажды она коснулась мокрой лапой кабеля с нарушенной изоляцией.
  Вероятно, объем технического  опыта  у  этой  собаки  был  больше,  чем  у
бывалых, умных людей, живших за два-три века до нее.
  Она была умна,  мало того,  она была образованна.  Не  накопи  она  опыта,
соответствующего  технике  середины XX века,  она бы погибла.  Ведь случайно
забредшие в город сельские собаки погибали сразу, прожив на городских улицах
считанные часы.
  Но для ее борьбы мало было технического опыта и  знаний,  необходимо  было
понимание сути жизни, нужна была жизненная мудрость.
  Безыменная, лобастая  дворняга   знала,   что   в   вечной   перемене,   в
бродяжничестве основа ее существования.
  Иногда сердобольный человек проявлял  жалость  к  четвероногой  страннице,
подкармливал ее,  устраивал ей ночлег на черной лестнице. Измена бродяжеству
сулила погибель.  Становясь оседлой,  бродяжка связывалась  с  одним  добрым
человеческим   сердцем  и  со  ста  злыми.  А  вскоре  появлялась  смерть  с
вкрадчивыми движениями,  в одной руке она  держала  кусок  хлеба,  в  другой
мешковую сетку. Сто злых сердец сильней одного доброго.
  Люди считали,  что собака-странница  не  способна  на  привязанность,  что
бродяжничество развратило ее.
  Люди ошибались.  Тяжелая жизнь не ожесточила бродячую  собаку,  но  добро,
жившее в ней, никому не было нужно.



  Ее поймали  ночью,  когда  она  спала.  Ее  не  умертвили,  а  отправили в
институт.  Ее выкупали в теплом,  вонючем растворе,  и  блохи  перестали  ее
мучить.  Несколько дней она прожила в подвале,  в клетке. Кормили ее хорошо,
но ей не хотелось  есть.  Ее  неотступно  томило  предчувствие  смерти,  она
страдала без свободы.  Только здесь,  в клетке с мягкой подстилкой и вкусной
едой в опрятной мисочке, она оценила счастье вольной жизни.
  Ее раздражал  глупый  лай  соседей.  Ее  долго  осматривали  люди  в белых
халатах,  один из них, светлоглазый, худой, щелкнул ее по носу и потрепал по
голове; вскоре ее перевели в тихое помещение.
  Ей предстояло знакомство с наивысшим разделом техники двадцатого столетия,
ее начали готовить к великому делу.
  Она получила имя Пеструшки.
  Вероятно, даже  больным  императорам и премьер-министрам не делали столько
анализов.  Светлоглазый, худой Алексей Георгиевич узнал все, что можно знать
о сердце, легких, печени, газообмене, составе крови Пеструшки, об ее нервных
реакциях и об ее желудочном соке.
  Она понимала,  что не уборщицы и лаборанты,  не генералы в орденах хозяева
ее жизни, смерти, свободы, ее последних мук.
  Она понимала  это,  и  сердце  ее  обратило  свою  нерастраченную любовь к
Алексею Георгиевичу,  и весь ужас ее прошлого и настоящего не мог ожесточить
ее против него.
  Она понимала,  что  уколы,   пункции,   головокружительные   и   тошнотные
путешествия  в  центрифугах  и  виброкамерах,  томящее ощущение невесомости,
вдруг вливающееся в сознание,  в передние лапы,  в хвост,  в грудь, в задние
лапы, - все это шло от Алексея Георгиевича, хозяина.
  Но практический разум ее оказался бессилен.  Она ждала его, обретенного ею
хозяина,  томилась,  когда его нет, радовалась его шагам, а когда он вечером
уходил, ее карие глаза, казалось, увлажнялись слезами.
  Обычно после утренней, особо тяжелой тренировки Алексей Георгиевич заходил
в виварий - Пеструшка,  высунув язык, тяжело дышала, положив лобастую голову
на лапы, смотрела на него кротким взором.
  Каким-то странным,  непонятным образом этот,  ставший хозяином ее жизни  и
судьбы,  человек связывался у нее с ощущением весеннего зеленоватого тумана,
с чувством моли.
  Она смотрела на человека,  обрекшего ее клетке и страданиям, и в сердце ее
возникала надежда.
  Алексей Георгиевич  не  сразу  заметил,  что  Пеструшка  вызывает  у  него
жалостливое,  сердобольное   чувство,   а   не   только   обычный   деловой,
многоплановый интерес.
  Как-то, глядя на подопытную собаку,  он подумал, что обыденная для тысяч и
тысяч  птичниц,  свинарей  привязанность  к животным,  которых они готовят к
смертной,  казни,  - нелепа,  безумна.  И столь же безумны,  нелепы были эти
добрые собачьи глаза, этот влажный нос, доверчиво тычящийся в руку убийцы.
  Шли дни,  приближалось исполнение дела, к которому готовили Пеструшку. Она
проходила   испытания   в   просторной  кабине  -  контейнере;  сверхдальнее
путешествие  четвероногого  предшествовало  длительному  и  дальнему  полету
человека.
  Алексей Георгиевич  пользовался  дружной  нелюбовью   своих   подчиненных.
Некоторые  научные  сотрудники  сильно  побаивались  его - он был вспыльчив,
случалось,   принимал   в   отношении   работников   лаборатории    жестокие
дисциплинарные меры. Старшее начальство не любило его за склонность к тяжбам
и злопамятность.
  Дома он тоже не был легким человеком - у него часто болела голова, и тогда
малейший шум раздражал его.  Из-за недостатка кислот он страдал  изжогой,  и
ему  казалось,  что кормят его не так,  как нужно,  что жена невнимательна к
нему и тайно от него помогает своим многочисленным родственникам.
  И с  друзьями  у  него  были  не  легкие  отношения  - он части вспыхивал,
подозревал друзей в равнодушии,  завистливости.  Поссорившись с  другом,  он
страдал, потом начинал мириться, мучительно выяснял запутавшиеся отношения.
  Но и к самому себе Алексей Георгиевич относился без обожания  и  восторга.
Иногда  он кисло бормотал:  "Ох,  и надоел же я всем,  и прежде всего самому
себе".
  Кривоногая дворняга  не участвовала в служебных интригах,  не пренебрегала
его здоровьем, не проявляла зависти.
  Она, подобно Христу,  платила ему добром за зло, любовью за страдания, что
он приносил ей.
  Он просматривал   электрокардиограммы,   данные   о  кровяном  давлении  и
рефлексах,  а на него преданно глядели карие собачьи глаза. Однажды он вслух
стал объяснять ей, что подобные тренировки проходят и люди, им тоже нелегко;
риск,  предстоящий ей,  конечно,  больше того риска,  с  которым  столкнется
человек,  но  ведь  ее  положение несравнимо с положением собаки Лайки,  чья
гибель была предрешена.
  А однажды  он сказал Пеструшке,  что она первая за все время существования
жизни на земном шаре увидит истинную космическую глубину.  Ей выпала  дивная
судьба!   Вторгнуться  в  мировое  пространство,  стать  первым  посланником
свободного разума во Вселенной.
  Ему казалось, что собака понимает его.
  Она была необычайно умна,  по-своему,  по-собачьи,  конечно.  Лаборанты  и
служители шутили:  "Наша Пеструшка сдала техминимум". Она легко существовала
среди научной аппаратуры,  казалось, понимала принципы приборов и потому так
поворотливо  ориентировалась  в мире клемм,  зажимов,  экранов,  электронных
ламп, автоматических кормушек.
  Алексей Георгиевич  как  никто  умел  высосать,  выжать совокупную картину
жизнедеятельности  организма,  летящего  за  тысячи  километров  от   земных
лабораторий в пустом пространстве.
  Он был одним из основателей новой науки - космической биологии. Но на этот
раз его не увлекала сложность задачи. С кривоногой Пеструшкой все получалось
не по-обычному.
  Он всматривался  в  глаза  собаки.  Эти  добрые собачьи глаза,  а не глаза
Нильса Бора первыми увидят  мировое  пространство,  не  ограниченное  земным
горизонтом.  Пространство,  в  котором нет ветра,  одна лишь сила тяготения,
пространство, в котором нет облаков, ласточек, дождя, пространство фотонов и
электромагнитных волн.
  И Алексею Георгиевичу казалось,  что глаза Пеструшки перескажут  ему,  что
видели.  Он  прочтет,  он  поймет  самую тайную из кардиограмм,  сокровенную
кардиограмму мироздания.
  Казалось, собака  инстинктом  ощущала,  что  человек  приобщил ее к самому
большому,  что происходило на земле за все времена истории,  предоставил  ей
великое первенство.
  Начальники и  подчиненные  Алексея  Георгиевича,  его  домашние  и  друзья
замечали  в  нем  странные  изменения  - никогда он не был таким уступчивым,
мягким, грустным.
  Новый опыт будет особым.  Различие его от предыдущих не только в том,  что
космический снаряд пренебрежет круговой орбитой,  врежется  в  пространство,
уйдет от земли на сотню тысяч километров.
  Главным в новом опыте будет то,  что животное вторгнется  в  космос  своей
психикой.  Нет!  Обратное!  Космос вторгнется в психику живого существа. Тут
дело уже не в перегрузке, не в вибрациях, не в ощущении невесомости.
  Вот перед   этими  глазами  земная  прямизна  начнет  искривляться,  глаза
животного подтвердят прозрение Коперника.  Шар!  Геоид!  И дальше, дальше...
Омоложенное солнце,  сбросив два миллиарда лет,  встанет из черного простора
перед глазами криволапой сучки.  В оранжевом,  сиреневом, фиолетовом пламени
уйдет земной горизонт.  Дивный шар в снегах и горячих песках, полный чудной,
беспокойной жизни уплывет не только из-под  ног,  ускользнет  из  жизненного
ощущения животного. И тогда звезды обретут телесность, обрастут термоядерным
мясом, горящим и светящимся веществом.
  В психику живого существа вторгнется царство,  не прикрытое земным теплом,
мягкостью кучевых облаков,  влажной силой флогистона.  Впервые  живые  глаза
увидят  безвоздушную  бездну,  пространство  Канта,  пространство Эйнштейна,
пространство философов,  астрономов и  математиков  не  в  умозрении,  не  в
формуле,  а  таким,  какое оно есть,  без гор и деревьев,  высотных зданий и
деревенских изб.
  Окружавшие Алексея  Георгиевича  люди  не понимали того,  что происходит с
ним.
  Ему казалось,  что он открывает новое познание, выше того, что рождается в
дифференциальных уравнениях и показаниях приборов.  Новое  познание  шло  от
души  к  душе,  от живых глаз к живым глазам.  И все то,  что волновало его,
сердило, вызывало его подозрения и злобу, перестало значить.
  Ему казалось:  новое  качество  готовилось  войти  в жизнь земных существ,
обогатить и возвысить ее,  и в этом новом было прощение и оправдание Алексея
Георгиевича.



  И вот полет совершился.
  Животное ушло в прорубь пространства.  Иллюминаторы и экраны были устроены
так,  что животное,  куда бы ни поворачивалась его голова,  видело одно лишь
пространство,  теряло ощущение земной привычности.  Вселенная  вторгалась  в
мозг собаки, сучки.
  Алексей Георгиевич был убежден,  что связь его с Пеструшкой не порывается,
он ощущал ее и когда корабль был отдален от земли на сто тысяч километров. И
дело тут не в телеметрии и не в  радиоавтоматике,  регистрировавших  бешеное
ускорение пульса Пеструшки, прыжки ее кровяного давления.
  Лаборант Апресьян утром доложил Алексею Георгиевичу:
  - Она выла,  долго выла,  - и добавил негромко: - Жутко, во Вселенной воет
одинокая собака.
  Приборы сработали   с   идеальной,  прямо-таки  фантастической  точностью.
Ушедшая в пространство песчинка нашла путь к земле-песчинке,  породившей ее.
Тормозные устройства сработали безотказно, контейнер приземлился на заданной
точке земной поверхности.
  Лаборант Апресьян, улыбаясь, сказал Алексею Георгиевичу:
  - Удары неких космических частиц перестроят Пеструшкины гены,  и  щенки  у
нее   пойдут   с  выдающимися  способностями  в  области  высшей  алгебры  и
симфонической музыки.  Кобельки,  внуки  нашей  Пеструшки,  будут  создавать
сонаты  не хуже бетховенских,  конструировать кибернетические машины - новых
Фаустов.
  Алексей Георгиевич ничего не сказал шутнику Апресьяну.
  Алексей Георгиевич сам поехал к месту приземления космического контейнера.
Он должен был первым увидеть Пеструшку.  Его заместители и помощники на этот
раз не могли заменить его.
  Они встретились так, как хотел того Алексей Георгиевич.
  Она бросилась к нему, робко повиливая кончиком опущенного хвоста.
  Он долго не мог увидеть глаз,  вобравших в себя мироздание.  Собака лизала
его руки в знак своей покорности,  в знак вечного отказа от жизни  свободной
странницы, в знак примирения со всем, что есть и будет.
  Наконец, он увидел  ее  глаза  -  туманные,  непроницаемые  глаза  убогого
существа с помутившимся разумом и покорным любящим сердцем.

  1960-1961


Last-modified: Mon, 30 Dec 2002 19:41:39 GMT
Оцените этот текст: