будущее любимых ею людей, почему столько ошибок в их жизни, и не замечает, что в этой неясности, в этом тумане, горе и путанице и есть ответ, и ясность, и надежда, и что она знает, понимает всей своей душой смысл жизни, выпавшей ей и ее близким, и что хотя ни она и никто из них не скажет, что ждет их, и хотя они знают, что в страшное время человек уж не кузнец своего счастья и мировой судьбе дано право миловать и казнить, возносить к славе и погружать в нужду, и обращать в лагерную пыль, но не дано мировой судьбе, и року истории, и року государственного гнева, и славе, и бесславию битв изменить тех, кто называется людьми, и ждет ли их слава за труд или одиночество, отчаяние и нужда, лагерь и казнь, они проживут людьми и умрут людьми, а те, что погибли, сумели умереть людьми, - и в том их вечная горькая людская победа над всем величественным и нечеловеческим, что было и будет в мире, что приходит и уходит. 62 Этот последний день был хмельным не только для пившего с утра Степана Федоровича. Александра Владимировна и Вера были в предотъездном чаду. Несколько раз приходили рабочие, спрашивали Спиридонова. Он сдавал последние дела, ездил в райком за откреплением, звонил друзьям по телефону, откреплял в военкомате бронь, ходил по цехам, разговаривал, шутил, а когда на минуту оказался один в турбинном зале, приложил щеку к холодному, неподвижному маховику, устало закрыл глаза. Вера укладывала вещи, досушивала над печкой пеленки, готовила в дорогу бутылочки с кипяченым молоком для Мити, запихивала в мешок хлеб. В этот день она навсегда расставалась с Викторовым, с матерью. Они останутся одни, никто о них здесь не подумает, не спросит. Ее утешала мысль, что она теперь самая старшая в семье, самая спокойная, примиренная с тяжелой жизнью. Александра Владимировна, глядя в воспаленные от постоянного недосыпания глаза внучки, сказала: - Вот так. Вера, устроено. Тяжелей всего расставаться с домом, где пережил много горя. Наташа взялась печь на дорогу Спиридоновым пироги. Она с утра ушла, нагруженная дровами и продуктами, в рабочий поселок к знакомой женщине, у которой имелась русская печь, готовила начинку, раскатывала тесто. Лицо ее раскраснелось от кухонного труда, стало совсем молодым и очень красивым. Она смотрелась в зеркальце, смеясь, припудривала себе нос и щеки мукой, а когда знакомая женщина выходила из комнаты, Наташа плакала, и слезы падали в тесто. Но знакомая женщина все же заметила ее слезы и спросила: - Чего ты, Наталья, плачешь? Наташа ответила: - Привыкла я к ним. Старуха хорошая, и Веру эту жалко, и сироту ее жалко. Знакомая женщина внимательно выслушала объяснение, сказала: - Врешь ты, Наташка, не по старухе ты плачешь. - Нет, по старухе, - сказала Наталья. Новый директор обещал отпустить Андреева, но велел ему остаться на СталГРЭСе еще на пять дней. Наталья объявила, что эти пять дней и она проживет со свекром, а потом поедет к сыну в Ленинск. - А там, - сказала она, - видно будет, куда дальше поедем. - Чего там тебе видно? - спросил свекор, но она не ответила. Вот оттого, должно быть, она и плакала, что ничего не было видно. Павел Андреевич не любил, когда невестка проявляла заботу о нем, - ей казалось, что он вспоминает ее ссоры с Варварой Александровной, осуждает ее, не прощает. К обеду пришел домой Степан Федорович, рассказал, как прощались с ним рабочие в механической мастерской. - Да и здесь все утро паломничество было к вам, - сказала Александра Владимировна, - человек пять-шесть вас спрашивали. - Все, значит, готово? Грузовик ровно в пять дадут, - он усмехнулся. - Спасибо Батрову, все же дал машину. Дела были закончены, вещи уложены, а чувство пьяного, нервного возбуждения не оставляло Спиридонова. Он стал переставлять чемоданы, наново завязывать узлы, казалось, ему не терпелось уехать. Вскоре пришел из конторы Андреев, и Степан Федорович спросил: - Как там, телеграммы насчет кабеля нет из Москвы? - Нет, телеграммы не было ни одной. - Ах ты, сукины коты, срывают все дело, ведь к майским дням первую очередь можно бы пустить. Андреев сказал Александре Владимировне: - Плохая вы совсем, как вы в такую дорогу пускаетесь? - Ничего, я семижильная. Да и что делать, к себе домой, что ли, на Гоголевскую? А тут уж приходили маляры, смотрели, ремонт делать для нового директора. - Мог бы день подождать, хам, - сказала Вера. - Почему ж он хам? - сказала Александра Владимировна. - Жизнь ведь идет. Степан Федорович спросил: - Как обед, готов, чего же ждать? - Вот Наталью ждем с пирогами. - О, с пирогами, это мы на поезд опоздаем, - сказал Степан Федорович. Есть он не хотел, но к прощальному обеду была припасена водка, а ему очень хотелось выпить. Он все хотел зайти в свой служебный кабинет, побыть там хоть несколько минут, но неудобно было, - у Багрова шло совещание заведующих цехами. От горького чувства еще больше хотелось выпить, он все качал головой: опоздаем мы, опоздаем. Этот страх опоздать, нетерпеливое ожидание Наташи чем-то были приятны ему, но он никак не мог понять, чем; не мог вспомнить, что так же посматривал на часы, сокрушенно говорил: "Опоздаем мы", когда в довоенные Времена собирался с женой в театр. Ему хотелось слышать хорошее о себе в этот день, от этого делалось еще хуже на душе. И он снова повторил: - Чего меня жалеть, дезертира и труса? Еще, чего доброго, от своего нахальства потребую, чтобы мне дали медаль за участие в обороне. - Давайте, в самом деле, обедать, - сказала Александра Владимировна, видя, что Степан Федорович не в себе. Вера принесла кастрюлю с супом. Спиридонов достал бутылку водки. Александра Владимировна и Вера отказались пить. - Что ж, разольем по мужчинам, - сказал Степан Федорович и добавил: - А может, подождем Наталью? И именно в это время вошла Наташа с кошелкой, стала выкладывать на стол пироги. Степан Федорович налил полный стакан Андрееву и себе, полстакана Наталье. Андреев проговорил: - Вот прошлым летом мы так же пироги у Александры Владимировны на Гоголевской ели. - Эти, наверное, ничуть не хуже прошлогодних, - сказала Александра Владимировна. - Сколько народу было за столом, а теперь только бабушка, вы да я с папой, - сказала Вера. - Сокрушили в Сталинграде немцев, - сказал Андреев. - Великая победа! Дорого она людям обошлась, - сказала Александра Владимировна и добавила: - Ешьте побольше супа, в дороге долго будем питаться всухомятку, горячего не увидим. - Да, дорога трудная, - сказал Андреев. - И посадка трудная, вокзала нет, поезда с Кавказа мимо нас транзитом на Балашов едут, народу в них полно, военные, военные. Зато хлеб белый с Кавказа везут! Степан Федорович проговорил: - Тучей на нас шли, а где эта туча? Победила Советская Россия. Он подумал, что недавно еще на СталГРЭСе слышно было, как шумят немецкие танки, а сейчас их отогнали на многие сотни километров, бои идут под Белгородом, под Чугуевом, на Кубани. И тут же он вновь заговорил о том, что нестерпимо пекло его: - Ладно, пускай я дезертир, но кто мне выговор выносит? Пускай меня сталинградские бойцы судят. Я перед ними во всем повинюсь. Вера сказала: - А возле вас, Павел Андреевич, тогда Мостовской сидел. Но Степан Федорович перебил разговор, очень уж его пекло сегодняшнее горе. Обращаясь к дочери, он сказал: - Позвонил я первому секретарю обкома, хотел проститься, как-никак всю оборону я единственный из всех директоров на правом берегу оставался, а помощник его, Барулин, не соединил меня, сказал: "Товарищ Пряхин с вами говорить не может. Занят". Ну что же, занят так занят. Вера, точно не слыша отца, сказала: - А возле Сережи лейтенант сидел, Толин товарищ, где он теперь, этот лейтенант?.. Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь сказал: "Где ему быть, возможно, жив-здоров, воюет". Такие слова хоть чуточку утешили бы ее сегодняшнюю тоску. Но Степан Федорович снова перебил ее, проговорил: - Я ему говорю, уезжаю сегодня, сам знаешь. А он мне: что ж, тогда напишите, обратитесь в письменной форме. Ладно, черт с ним. Давай по маленькой. В последний раз за этим столом сидим. Он поднял стакан в сторону Андреева: - Павел Андреевич, не вспоминай меня плохим словом. Андреев сказал: - Что ты, Степан Федорович. Местный рабочий класс за вас болеет. Спиридонов выпил, несколько мгновений молчал, точно вынырнув из воды, потом стал есть суп. За столом стало тихо, слышно было только, как жевал пирог да постукивал ложкой Степан Федорович. В это время вскрикнул маленький Митя. Вера встала из-за стола, подошла к нему, взяла на руки. - Да вы кушайте пирог, Александра Владимировна, - тихо, словно просила о жизни, сказала Наталья. - Обязательно, - сказала Александра Владимировна. Степан Федорович сказал с торжественной, пьяной и счастливой решимостью: - Наташа, при всех вам говорю. Вам тут делать нечего, отправляйтесь в Ленинск, берите сына и приезжайте к нам на Урал. Вместе будем, вместе легче. Он хотел увидеть ее глаза, но она низко склонила голову, он видел только ее лоб, темные, красивые брови. - И вы, Павел Андреевич, приезжайте. Вместе легче. - Куда мне ехать, - сказал Андреев. - Я уж не воскресну. Степан Федорович быстро оглянулся на Веру, она стояла у стола с Митей на руках и плакала. И впервые за этот день он увидел стены, которые покидал, и боль, жегшая его, мысли об увольнении, о потере почета и любимой работы, сводившие с ума обида и стыд, не дававшие ему радоваться свершившейся победе, все исчезло, перестало значить. А сидевшая рядом с ним старуха, мать его жены, жены, которую он любил и которую навеки потерял, поцеловала его в голову и сказала: - Ничего, ничего, хороший мой, жизнь есть жизнь. 63 Всю ночь в избе было душно от натопленной с вечера печи. Постоялица и приехавший к ней накануне на побывку муж, раненый, вышедший из госпиталя военный, не спали почти до утра. Они разговаривали шепотом, чтобы не разбудить старуху хозяйку и спавшую на сундуке девочку. Старуха старалась уснуть, но не могла. Она сердилась, что жилица разговаривала с мужем шепотом, - это ей мешало, она невольно вслушивалась, старалась связать отдельные слова, доходившие до нее. Казалось, говори они громче, старуха бы послушала немного и уснула. Ей даже хотелось постучать в стену и сказать: "Да что вы шепчетесь, интересно, что ли, слушать вас". Несколько раз старуха улавливала отдельные фразы, потом снова шепот становился невнятным. Военный сказал: - Приехал из госпиталя, даже конфетки вам не мог привезти. То ли дело на фронте. - А я, - ответила жилица, - картошкой с постным маслом тебя угостила. Потом они шептались, ничего нельзя было понять, потом, казалось, жилица плакала. Старуха услышала, как она сказала: - Это моя любовь сохранила тебя. "Ох, лиходей", - подумала старуха о военном. Старуха задремала на несколько минут, видимо, всхрапнула, и голоса стали громче. Она проснулась, прислушалась, услышала: - Пивоваров мне написал в госпиталь, только недавно дали мне подполковника и сразу послали на полковника. Командарм сам возбудил. Ведь он меня на дивизию поставил. И орден Ленина. А все за тот бой, когда я, засыпанный, без связи с батальонами в цеху сидел, как попка, песни пел. Такое чувство, словно я обманщик. Так мне неудобно, ты и не представляешь. Потом они, видимо, заметили, что старуха не храпит, и заговорили шепотом. Старуха была одинока, старик ее умер до войны, единственная дочь не жила с ней, работала в Свердловске. На войне у старухи никого не было, и она не могла понять, почему ее так расстроил вчерашний приезд военного. Жилицу она не любила, она казалась старухе пустой, несамостоятельной женщиной. Вставала она поздно, девчонка у нее ходила рваная, кушала что попало. Большей частью жилица молчала, сидела за столом, смотрела в окно. А иногда на нее накатывало, и она принималась работать и, оказывается, все умела: и шила, и полы мыла, и варила хороший суп, и даже корову умела доить, хотя была городской. Видно, была она какая-то не в себе. И девчонка была у нее какая-то малахольная. Очень любила возиться с жуками, кузнечиками, тараканами, и как-то по-дурному, не как все дети, - целует жуков, рассказывает им что-то, потом выпустит их и сама плачет, зовет, именами называет. Старуха ей осенью принесла из леса ежика, девчонка за ним ходила неотступно, куда он, туда и она. Еж хрюкнет, она сомлеет от радости. Еж уйдет под комод, и она сядет около комода на пол и ждет его, говорит матери: "Тише, он отдыхает". А когда еж ушел в лес, она два дня есть не хотела. Старухе все казалось, что ее жилица удавится, и беспокоилась: куда девчонку девать? Не хотела она на старости новых хлопот. - Я никому не обязана, - говорила она, и ее действительно мучила мысль: встанет утром, а жилица висит. Куда девку тогда? Она считала, что жилицу муж бросил, нашел себе другую на фронте, помоложе, от этого она задумывается. Письма от него приходили редко, а когда приходили, она не становилась веселей. Вытянуть из нее ничего нельзя было - молчит. И соседки замечали, что у старухи странная жилица. Старуха хлебнула горя с мужем. Он был человек пьющий, скандальный. И дрался он не по-обычному, а норовил либо кочергой, либо палкой ее достать. И дочку он бил. А от трезвого тоже было мало радости, - скупой, придирался, в горшки, как баба, нос совал: все не то, все не так. Учил ее готовить, не то купила, не так корову доит, не так постель стелет. И через каждое слово по-матерному. Он и ее приучил, чуть не по ее, она теперь матюгалась. Она даже любимую корову материла. Когда муж умер, она ни одной слезы не проронила. И лез он к ней до старости. Что с ним поделаешь, пьяный. И хоть бы дочки постыдился, вспомнить стыдно. А храпел как, особенно когда напьется. А корова у нее такая побегунья, такая побегунья. Чуть что - бежит из стада, разве за ней старый человек угонится. Старуха то прислушивалась к шепоту за перегородкой, то вспоминала свою недобрую жизнь с мужем и вместе с обидой чувствовала жалость к нему. Все же работал он трудно, зарабатывал мало. Если бы не корова, совсем плохо было бы им жить. И умер он оттого, что пыли на руднике наглотался. Вот она не умерла, живет. А когда-то он ей из Екатеринбурга бусы привез, их дочь теперь носит... Рано утром, еще не просыпалась девочка, они пошли в соседний поселок за хлебом, там по военной рейсовой карточке можно было получить белый хлеб. Они шли молча, держась за руки, надо было пройти полтора километра лесом, спуститься к озеру, а оттуда пройти берегом. Снег еще не стаял и казался синеватым. В его крупных шершавых кристаллах зарождалась, наливалась синева озерной воды. На солнечном склоне бугра снег таял, вода шумела в придорожной канаве. Блеск снега, воды, запаянных льдом луж слепил глаза. Света было так много, что сквозь него приходилось продираться, как сквозь заросли. Он беспокоил, мешал, и, когда они наступали на замерзшие лужицы и раздавленный лед вспыхивал на солнце, казалось, что под ногой похрустывает свет, дробится на колючие, острые осколочки-лучи. Свет тек в придорожной канаве, а там, где канаву преграждали булыжники, свет вздувался, пенился, звякал и журчал. Весеннее солнце приблизилось совсем близко к земле. Воздух был одновременно прохладным и теплым. Ему казалось, что его горло, обожженное морозами и водкой, прокопченное табаком и пороховыми газами, пылью и матюгами, вымыто, прополоскано светом, синевой неба. Они вошли в лес, под тень первых дозорных сосен. Здесь снег лежал сплошной нетающей пеленой. На соснах, в зеленом колесе ветвей, трудились белки, а внизу, на леденцовой поверхности снега, лежали широким кругом изгрызенные шишки, сточенная резцами древесная труха. Тишина в лесу происходила от того, что свет, задержанный многоэтажной хвоей, не шумел, не звякал. Они шли по-прежнему молча, они были вместе, и только от этого все вокруг стало хорошим и пришла весна. Не условившись, они остановились. Два отъевшихся снегиря сидели на еловой ветке. Красные толстые снегирьи груди показались цветами, раскрывшимися на заколдованном снегу. Странной, удивительной в этот час была тишина. В ней была память о поколении прошлогодней листвы, об отшумевших дождях, о свитых и покинутых гнездах, о детстве, о безрадостном труде муравьев, о вероломстве и разбое лис и коршунов, о мировой войне всех против всех, о злобе и добре, рожденных в одном сердце и вместе с этим сердцем умерших, о грозах и громе, от которого вздрагивали души зайцев и стволы сосен. В прохладном полусумраке, под снегом спала ушедшая жизнь, - радость любовной встречи, апрельская неуверенная птичья болтовня, первое знакомство со странными, а потом ставшими привычными соседями. Спали сильные и слабые, смелые и робкие, счастливые и несчастные. В опустевшем и заброшенном доме происходило последнее прощание с умершими, навсегда ушедшими из него. Но в лесном холоде весна чувствовалась напряженней, чем на освещенной солнцем равнине. В этой лесной тишине была печаль большая, чем в тишине осени. В ее безъязыкой немоте слышался вопль об умерших и яростная радость жизни... Еще темно и холодно, но совсем уж скоро распахнутся двери и ставни, и пустой дом оживет, заполнится детским смехом и плачем, торопливо зазвучат милые женские шаги, пройдет по дому уверенный хозяин. Они стояли, держа кошелки для хлеба, и молчали. 1960 г.