скликнул он в волнении, указывая на расчищенное место. 1' Ибис обладает "магическими" свойствами, в особенности альбатрос и мифический белый лебедь. "Т.Д.", 1, 488. - Да, действительно, похоже на птицу с длинным клювом, - сказал я, разглядывая высеченный на камне знак. Но почему ей не быть журавлем? - Журавлем? - воскликнул Кострецов, - журавлей не высекают вместе с изображениями полумесяца и диска... Только Тот, лунный бог египтян, удостаивается этих знаков... Его же называют Измерителем, мужем божественной Маат... Греки отождествляли его с Гермесом Трисмегистом... Гармахис, Бакхатет... Имена богов и демонов в фантастическом танце заплясали вокруг меня, пока я упорно раздумывал, - на что они мне и ему, людям без родины и денег, которым больше всего следовало бы задумываться о целости своих сапог и о своих тощих животных. Кострецов вдруг оборвал свою речь и задумчиво произнес: - Всегда так: когда ищешь - не находишь, а когда не ищешь - приходит... Дикая случайность!.. И тут же, немного подумав, он заявил, что дальше не пойдет: ему, видите ли, нужно произвести тут кое-какие исследования, ибо знак ибиса в Китайском Туркестане как раз подтверждает вывод, к которому он пришел в Египте, занимаясь раскопками... Само собою разумеется, он не может посягать на мою свободу и отнюдь не требует, чтобы я тоже оставался. Чтобы облегчить мое дальнейшее одиночное путешествие, он просит меня принять часть имеющихся у него денег... Пока он говорил, разительная перемена совершалась на моих глазах: этот человек, с которым я прошел такой длительный путь ужаса, страданий белого движения, с которым проводил бессонные ночи в партизанских засадах, мерз и голодал, делясь последним, - этот человек превращался в чужого, страшно далекого от меня незнакомца, кому моя дружба и присутствие сделались излишними... Боль и досада - вот, что я ощутил! - Знаешь! - сказал я ему немножко хрипло, - оставь свои деньги при себе и знай, что для меня (я сделал ударение на "меня") не существует таких неотложных дел, ради которых приходилось бы бросать старого товарища черт знает где!.. Пусть это делают другие, а я ...я остаюсь, пока не кончатся твои ... как бишь? - изыскания! Мои слова подействовали: Кострецов сказал, что он, может быть, не так выразился, как следовало между друзьями... Но он очень благодарен мне за мое решение... Пока что он воздержится от объяснения, потому что изыскания могут еще ничего не дать, и тогда он попадет в смешное положение... Но если получится хоть какой-нибудь результат, он все объяснит! - А теперь... - тут он достал из сумки какой-то мелко исписанный листок и, посмотрев его, простер руку на юг, - нам придется свернуть вот куда! Велико же было мое удивление, когда, пройдя некоторое расстояние в сторону, я убедился, что идем мы по еле заметной тропе или, вернее говоря, по слабым следам людей и животных. - Да, это так - мы на пути! - уверенно кивнул мне Кострецов, заметив мое удивление. Первые проведенные в дороге сутки выяснили, что мы не единственные, движущиеся в этом направлении: перед самым закатом нам попался пожилой сарт. Помню, когда я вглядывался в него, у меня невольно возникла мысль, что более совершенно выраженного страдания я не видел ни на чьем лице. А приходилось мне видеть немало трепещущих жизней, которые извивались под вонзающимися в них когтями смерти... Но в тех больше было мучительного страха! Здесь же, напротив, эти эмоции совершенно отсутствовали, оставив место лишь придавленности, безысходному горю и такому отчаянию, которому человек уже не в силах помочь... Странно: Кострецов, так же пристально, как и я, разглядывающий путника, торжествующе выпрямился, и, точно получив какое-то подтверждение своим догадкам, уверенно бросил мне: - Я еще раз говорю: мы на правильном пути!.. Второго путника или, вернее говоря, группу путников, я видел ночью. Кострецов крепко спал, но я сквозь сон услышал пошамкивание, какое время от времени издает усталый верблюд. Мы спали средь камней, возле дороги. Осторожно приподнявшись на локтях, я выставил голову ровно настолько, чтобы видеть. Светила Луна, и на меня тотчас же упала черная тень женщины, восседавшей на верблюде. Ее сопровождали двое пеших погонщиков, которых я не мог хорошо разглядеть. Но зато ее я рассмотрел... Девушка или женщина - я не знаю, - по своему типу не напоминала ни одной из знакомых мне восточных народностей; она была красива какою-то надломленною красотою, в которой усматривалась трагическая обреченность. И опять та же печать невыносимого страдания на лице, какую я уже видел в этот день! - По этой дороге идут только печали и... мы! - прошептал я испуганно и поспешил уткнуться в жесткую землю, чтобы уснуть. 2 По мере дальнейшего продвижения все безрадостней становилась местность; исчезли холмики, овражки, редкие кустарники, отсутствовали и животные, которые до сих пор иногда оживляли пейзаж. Словно между двумя жерновами мы шли по безотрадной земле, придавленные сверху холодным велением неба. Великий Художник, сотворивший прелестнейшие уголки земного рая, - Тот Самый, Кто даже пустынные полярные моря покрыл плавающими сооружениями из голубоватого льда причудливых форм и стилей, - здесь бессильно охваченный усталостью и внезапной тоскою, молча прошел эту равнину, даже не подумав коснуться ее могущественным резцом... И все-таки на ней оказалось кое-что. Оно вынырнуло в знойном трепетании воздуха, окрашенное далью в призрачные цвета марева: длинный, низкий холм, пологий с обоих концов и почти горизонтальный сверху. Гигантская выпуклость равнины с почти геометрически-правильными линиями, синяя от толщи разделяющего нас воздуха, она застыла, как грудь великана, внезапно приподнятая воздухом. По мере приближения к холму мною овладело мучительное чувство, что на этом пьедестале чего-то не хватает... Я силился придумать, чего именно не доставало, пока ясно не ощутил, что тут должен находиться храм... Да, да, языческий храм какому-то страшно одинокому духу земли, ищущему уединения, где мог бы он, никем не тревожимый, возлежать облаком и из века в век жадно прислушиваться к шепоту Космоса, полного далекого гуда рождающихся и погибающих миров... Я почти видел этот храм: овальное основание, колоннада со всех сторон: плоская крыша без всяких щпицов и башенок, - только зубчатый карниз; весь он сосуд, отверзший небу, ухо земли! Лишь поздно вечером дотащились мы до холма, и тут, надо сказать, он меня изрядно разочаровал: изрытый морщинами, с несколькими пятнами коекак возделанной земли и жалкими мазанками, меж которых виднелось что-то, похожее на кумирню, ветхую, как сама смерть, он поражал дикой затхлостью. Но там и сям валялись обломки циклопической постройки - стало быть, тут раньше был храм! У полуразрушенных ворот кумирни спал вратарь, пропустивший нас с самым безразличным видом. Не встретив во дворе ни одной души, мы сами устроились на ночлег в одной из пустовавших глиняных мазанок. - Теперь я знаю, мы пришли! - сказал Вострецов, разглядывая перед сном тот же исписанный листок, по которому справлялся раньше. Я хотел спросить, куда мы пришли, но адская усталость буквально валила меня с ног, и я решил задать этот вопрос завтра. Я проспал не больше часа, а потом проснулся, мучимый то ли клопами, то ли переутомлением, превратившимся в тягучую бессонницу. Первое, что я заметил, было отсутствие Кострецова. Помаявшись еще с полчаса, я встал, решив осмотреть кумирню при лунном свете. Проскользнув несколько закоулков между мазанками и небольшую площадку перед самой кумирней, я смело шагнул в настежь открытую дверь. Лившийся в решетчатые без стекол окна свет дробился на потрескавшихся изображениях позолоченных богов и переливался в струйках золотистой цепи. Мне бросилось в глаза, что статуи богов имели скорее египетский, чем монгольский разрез глаз и были значительно монументальнее, нежели мне приходилось встречать в других кумирнях. Традиционный треножник, где сжигаются бумажные курительные свечи, еще распространял слабый аромат. Но последний не в силах был преодолеть затхлости этой ветхой постройки - она определенно отдавала брошенным амбаром. Неожиданно я вздрогнул: с косяка узенькой дверцы на меня глядело желтое изможденное лицо живого человека в одеянии монаха. Вглядевшись, я убедился, что он дремал, сидя в резном кресле перед столиком, на который посетители обыкновенно кладут подношения. Лежащий перед ним на подносе русский золотой навел меня на мысль, что здесь, быть может, проходил Кострецов. На цыпочках я шмыгнул мимо дремавшего монаха и очутился в другом помещении, слабо освещенном древним светильником. По углам дымились курильницы, и дым от них свивался в причудливые клубы под потолком. Под его колышущимся покровом с дюжину человек спали прямо на полу. Между ними я сейчас же узнал женщину, чья тень покрыла меня ночью, когда я находился на дороге скорби... Но теперь всякий след страдания исчез с ее лица; оно дышало экстазом подлинного счастья; полураскрытый рот буквально ждал поцелуя, и задор, обнявшийся с улыбкой, витал на губах... В конце ряда невозмутимых мужских лиц, лежала старушка с идиотски-блаженным лицом, а за ней - Кострецов. Я сел рядом с погруженным в сон спутником и задумался: что значит все это? Совершенно неожиданно моя задумчивость перешла в легкую, приятную дрему. Я примостился поудобнее и увидел сон. 3 Он начался резким гудком паровоза, таким неожиданным, что я даже испугался... Суета на вокзале... На перроне полно народа - негде поместиться... Все - русские... Несут без конца баулы, чемоданы, корзинки. Носильщики в помятых картузах и запачканных передниках катят тележки с багажом. Тележки скрипят, визжат, носильщики переругиваются - никак не проедешь... Гам, смех, веселая толкотня... Ничего не могу разобрать, где я, что такое творится... - Скажите, пожалуйста, - обращаюсь я к бородатому человеку купеческой складки, в картузе и поддевке, у которого все лицо - сплошное благодушие и радость, - куда же весь этот народ едет? - Как куда? - удивляется он. - С луны вы свалились?.. Домой - в Россию едем! Большевиков прогнали - всей нашей маяте конец пришел... Можно сказать, народ так обрадовался, так обрадовался... Митровна, - обращается он к жене, - куда же Митюха, пострел, убег? Поезд-то подходит... как бы малец под паровоз не угодил... Митю-ха! - громко гудит его мощный голос на всю платформу. Я стою, опешивши, а потом спохватываюсь: ведь правда, в самом деле! Люди сказали... Надо и мне обратно, в Тамбовскую губернию! А тут, смотрю - однополчанин!.. Ротный командир Коваленко с полуупреком, полуусмешкой машет мне из толпы рукою и говорит немножко с прононсом: - Что же вы, прапорщик, здесь стоите? От своего эшелона вздумали отстать, а? - А потом, все больше расплываясь в неудержимой улыбке, указывает рукой: - Вот тут, на запасных путях наш эшелон стоит. Все наши в сборе, только вас не хватает!.. Ну, ну не жмите так сильно руку; в ней ведь осколок застрял... конечно, понимаю... чувства, - а сам так и сжимает мою руку, точно клещами... Я борюсь с внезапно охватившим меня сомнением... Ведь штабс-капитана Коваленко на моих глазах снарядом в бою убило... Но сомнение уступает очевидности, тем более что глаз, вдруг приобретший необыкновенную зоркость, стал охватывать чудовищные пространства - чуть ли не вся Русь родимая как на ладони! Вот в сибирских снегах и метелях, впереди хмурой рати мелькнул орлиный профиль адмирала Колчака; вот поодаль - брат-атаман Анненков с казаками, а еще дальше, где-то в стороне, пробивая путь к родной земле, - "сумрачный" боец, барон Унгерн фон Штернберг ведет свою кавалерию на монгольских лошадках и грозно помахивает ташуром... Еще другие - живые и мертвые, шкурники и герои, - все спешат возвратиться... А тут, рядом, на веером раскинувшихся запасных путях - эшелоны, без конца эшелоны... И все вагоны украшены зелеными березками; на орудийных лафетах - венки; звуки дюжины гармоник и веселого солдатского трепака несутся со всех сторон... - Вот, посмотри! - говорит Коваленко, указывая в другую сторону, - во-он пароходы! И действительно, я увидел голубые моря, вспененные винтами мощных гигантов, выбрасывающих тучи дыма... - Все беженцы, как один человек, с разных стран на родину едут, - ликующе добавил Коваленко. - И жизнь же теперь будет! Я ничего не успеваю ответить, потому что слышу еще один голос, зовущий меня... Это - Нина! Ну, как я ее не заметил, если она тоже здесь! Свежая, румяная, точно сейчас выкупали ее в утренней росе, с блестящими глазами, в том же светлом платьице, которое было на ней в день расставания, два года тому назад, она еще раз перекрикивает весь этот гам: - Андрюша! Мчусь к ней, схватываю ее за руки и ... неожиданно выпаливаю: - Нина, ... а мне передавали, что ты в мое отсутствие с комиссаром сошлась... наших предавала!.. - И ты поверил? - она звонко хохочет. - Ха-ха-ха! - Ха-ха-ха, - начинаю я тоже хохотать. Хохот, наполовину истерический, сотрясает все мое существо, в сонном видении происходят какието непонятные сдвиги; платформа со всеми пассажирами поднимается на воздух, над поездами, а последние проваливаются в какую-то глубь... Кто-то трясет меня... 4 Открыв глаза, увидел Кострецова. Он старался меня успокоить: - Тише!.. Ты уже разбудил меня, еще и других разбудишь! - шептал он над моим ухом. Когда я окончательно пришел в себя, он спросил: - Что тебе приснилось? Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он выслушал мой рассказ, временами кивая головой, точно соглашаясь: так, мол, должно быть... - Что же это все значит? Куда мы, наконец, пришли? - закончил я вопросом. Кострецов уселся в нишу и совсем скрылся в тени. Одно время я видел только огонек его папиросы, а затем ко мне стали долетать слова: - ... Мы в храме Снов... Это невероятно, но... разве один из нас уже не удостоился видения, доведшего его до радостной истерики? Мы - первые европейцы, посетившие это место... На мысль о существовании такого храма он натолкнулся в Египте, расшифровывая почти выветрившуюся надпись на камне... В ней имелись указания на поклонников Тота, лунного бога, которые в ущерб солнечному Ра образовали отдельную секту, за что были изгнаны фараоном... Изгнанники удалились в страну, которая, судя по смутным данным, могла быть лишь нынешним Китайским Туркестаном. Здесь они соорудили храм, привлекавший паломников со всех концов мира, ибо все страждущие и обиженные судьбой могли видеть в нем сны, в которых воплощались все их желания и восстанавливалось утерянное счастье... - Стало быть, обломки на холме - от этого сооружения? - перебил его я. - Да, таинственные вихри, бросавшие полчища народов Азии на другие страны, смели это сооружение, но... снести стены еще не значит уничтожить храм! И, мне кажется, что он, хотя и в других формах, будет существовать, пока существует человеческое страдание... "Земная жизнь объята снами", - процитировал он Тютчева, - разница лишь в том, что в остальном мире всяк грезит где попало и как попало, а здесь монахи подсыпают в курительницы какую-то особо ароматную траву... В глухих уголках пустыни и даже в населенных городах некоторые колдуны и знахари знают дорогу, обозначенную знаками ибиса - птицы Тота, и направляют сюда тех, кому не по силам бремя жизни... Вот почему кроме нас здесь оказались и другие посетители... Он оборвал речь: из мрака, сгустившегося в затененной стороне храма, вынырнули две фигуры, таща на руках третью. Луна на миг озарила лицо этой, третьей, фигуры - то была маленькая, сморщенная старушка с идиотски-блаженным выражением лица, и было очевидно, что старушка перестала жить... - Радость убивает! - после короткого молчания донесся до меня торжественный голос Кострецова. Его папироска вспыхнула сильнее - по-видимому, он усиленно затягивался. Охваченный жутью, я помолчал несколько секунд, а затем обрушился на Кострецова торопливыми вопросами: - Для чего нам все это? Какую пользу, в конце концов, можно извлечь из нашего открытия? Что же мы должны предпринять? - Абсолютно ничего! - был спокойный ответ, - объявлять во всеуслышание о нашем открытии не следует - нас могут счесть за ловких выдумщиков; кроме того, сны - не участок нефтеносной земли и сулят мало барышей! - он презрительно захохотал. - Мы еще побудем здесь, а затем навсегда покинем это место! - Почему бы нам не сделать этого завтра? Кострецов замялся и заговорил, путаясь, сбивчиво... Оказывается, мой истерический хохот оборвал его сновидение, как бы сказать, накануне какого-то откровения, которое могло бы пролить свет на его прошлые ошибки... Он увидел бы ее, эту проклятую жизнь, каковой она могла бы быть, если бы... Одним словом, счастье, которого он хотел достичь, только начав жить, в сонном видении буйно стало осуществляться. Отказать себе в продолжении он в данный момент не в силах... Светало. Один за другим покидали храм утомленные видениями люди. Среди них, шатаясь, с полузакрытыми глазами, прошла девушка, и на меня опять упала ее тень... Мое сердце сжалось, томимое предчувствием, что все это неспроста и имеет какое-то конечное предназначение. 5 Уже целая неделя проведена здесь... В кумирню прибыл сарт, которого мы обогнали по дороге. Прошлой ночью я видел его среди спящих в храме, куда хожу каждую ночь, увлекаемый жутким любопытством и, кажется, еще другим чувством... За это время монахи вынесли еще два трупа - жертв нечеловеческой радости, которая убивает. Их бросают в овраг, где днем и ночью грызутся шакалы. При приближении к ним шакалы разбегаются во все стороны, и тогда кажется, что на дне оврага серо-бурый, копошащийся спрут выпускает свои щупальца, которые по мере удаления рассыпаются в одиночных шакалов. Кострецов и не думает уходить: он почти не разговаривает со мною, а спит среди бела дня, чтобы набраться сил для ожидающего его ночью счастья, и страшно худеет... Я уверен, что его тоже скоро вынесут молчаливые служители так же, как и других, но ничего не могу с ним сделать! Кроме того, меня удерживает здесь еще другое обстоятельство: я, конечно, не грежу в храме, как другие, а захожу туда лишь на несколько минут, стараясь не поддаваться дьявольским чарам, но я умираю от тоски, видя, что эта девушка - ее зовут Зелла - медленно убивает себя на моих глазах и ничуть не поддается уговорам покинуть это место. Как. она не понимает, что ее лицо - самое прелестное для меня видение в мире!.. Чувствую, что без нее не уйду, или ... или это кончится хуже... Она - дочь бежавшего с каторги русского, который обосновался в Бухаре и женился там на туземке. Она получила образование в России, где, после смерти отца, вышла замуж за одного из тех, кого теперь называют врагами народа... Муж расстрелян; она томилась в подвалах ЧК, затем власть имущие, соблазнившись ее привлекательностью, передавали ее друг другу, или, вернее сказать, вырывали один у другого... Она испытала величайшее унижение женщины, ставшей вещью, и теперь ничему не верит... Хотя... третьего дня, когда я как полусумасшедший стоял перед нею и лепетал бессвязные слова о моем желании весь век употребить на лечение ран, нанесенных ей жизнью, ничего не требуя взамен, лишь бы она жила, тихое участие появилось в ее глазах, и она ласково провела рукой по моим волосам... Но, тем не менее, она упорно повторяла - нет! Два дня спустя. Кончилось одно - начинается другое... Кострецов сегодня утром не явился домой... Я спросил о нем монаха - тот многозначительно махнул рукой по направлению к оврагу, где шакалы заботятся о погребении мертвых. Неизбежный конец всех, кто приобщился к таинственным чарам сна, заставляет меня действовать. Я употребил весь остаток средств на покупку у монахов провизии, приспособил под кладь верблюда Зеллы, который до сих пор одиноко бродил у подножия холма. Я сосчитал патроны: их было семь в гнездах барабана. Наган может пригодиться, потому что сегодня, до наступления ночи, я силою увезу Зеллу, а путь не безопасен: в пустыне появились грабители. О них рассказал сегодня утром до нитки обобранный пилигрим. Чувствую себя изумительно хорошо; у меня есть ясная цель! Труба жизни гремит в моих ушах! Я еще заставлю Зеллу полюбить милую землю и все сущее на ней, в том числе, может быть, и ... прапорщика Рязанцева! x x x Дневник Рязанцева подобран мною на путях беженцев, по пустыням и дебрям устремившихся во все закоулки мира. На том месте, где я его нашел, лежало много человеческих костей и кости одного верблюда. Вероятно, все семь пуль прапорщику очень пригодились... Один скелет был небольшой. Судя по дневниковым записям, он мог принадлежать Зелле. Тут же валялась фуражка российского военного образца, аккуратно пробитая пулей. Глядя на нее, я наполнился диким восторгом: как хорошо он умирал за жизнь! ЧЕРНАЯ ПАЛАТКА В ту ночь я никак не мог заснуть... Я весь был под впечатлением неожиданной встречи, взбудоражен ею до крайности, и мои нервы вибрировали, индуктированные нахлынувшим эхом прошлых событий, которые теперь угрожали самому дорогому в моей жизни. Мысли мои тщательно обходили спасительное озеро сна и уподоблялись охваченным в ночную грозу томительным страхом скакунам, которые, при фиолетовых вспышках, озаряющих дымные клубы туч, стараются забиться в самую середину табуна, толкают друг друга и тревожно перебегают с места на место. Надо сказать, что эта неприятная встреча, хотя и была совершенно неожиданной, все-таки не застала меня врасплох. Благодаря своей нервозности я обладаю странным свойством: как только в моем воображении начинает вырисовываться чье-нибудь лицо, я уже знаю, что скоро увижу его обладателя. Так было и на этот раз... Вчера, когда я заносил в гроссбух какую-то фактуру, предо мною ясно всплыло лицо сотника Гамбалова, широкое, скуластое, с косо поставленными глазами, которые способны с одинаковым равнодушием взирать на улыбку ребенка и на корчи только что зарезанного человека... - С чего это мне чудятся мертвецы? - подумал я и сразу как-то насторожился, припоминая, как упорно эти немного косые глаза следили во время гражданской войны за Ирой... Когда после закрытия конторы на обеденный перерыв я вышел на улицу, я опять почувствовал на себе тот же тяжелый, как рука мертвеца, взгляд. Обернувшись, я увидел Гамбалова. Неуклюжий, неповоротливый, немножко подавшись вперед, он стоял на своих искривленных верховой ездой ногах и смотрел на меня. Не в глаза, а куда-то в живот - он никогда не смотрел прямо в глаза человеку! В те несколько мгновений, пока мы молчаливо рассматривали друг друга, в моей голове заколыхались видения бескрайной азиатской степи и бивуаков сумасшедшего полководца - барона Унгерн фон Штернберга, который мнил себя воплощением ламаистского бога войны и вел за собою ожесточеннейших воинов, в чьих душах не было ни страха перед смертью, ни сомнения, а лишь дерзкая отвага все потерявших людей... И в списках этого полководца, - я сам это видел, ибо тоже служил в тех же войсках, - в рубрике мертвых значились две фамилии: сотника Гамбалова и капитана Ахшарумова. Вдова последнего теперь была моей женой... И мне хорошо было известно, что Гамбалов только потому подобно тени всегда держался около Ахшарумова, только потому превращал жизнь его в беспробудное пьянство и толкал капитана на самые рискованные предприятия, что пламенно желал его смерти, чтобы жениться на овдовевшей Ире. И даже тот сумасбродный налет на занятый красными ламаистский монастырь, откуда не вернулся никто из нападавших, ибо отряд попал в засаду, - и тот налет был затеян, благодаря влиянию Гамбалова... И теперь я спрашивал себя: "Если Гамбалов всегда был тенью Ахшарумова, то не здесь ли тот, кто отбрасывал эту тень?" Бледный фантом моего расстроенного семейного счастья бесшумно вырастал за спиною Гамбалова. Но следовало что-то сказать... - Гамбалов! - воскликнул я. - Как я рад тебя видеть! Разве тебя не убили вместе с Ахшарумовым? Вопрос был глупым, но он выражал именно то, что было у меня на душе: страх потерять Иру и эгоистическое сожаление, что капитан, может быть, жив... - Нет, - медленно ответил Гамбалов и посмотрел на дамские туфельки в витрине. - А где Ахшарумов? Он тоже жив? - спросил я, содрогаясь от нетерпения. Гамбалов нарочно медлил с ответом: он понял мое состояние, и ему доставляло радость продлить мое мучительное беспокойство. - Не знаю, - пожал он плечами. - Во всяком случае, он спасся из засады, и мы расстались живыми. - Но ты должен мне рассказать!.. Понимаешь, - рассказать, где вы с ним расстались! - кричал я и, схватив за руку, потащил его в ближайший скверик на скамейку. Гамбалов покорно следовал за мной, но я видел, что он наслаждался моим беспокойством и волнением со сладострастием садиста. Он заговорил. Но, Боже, разве этого ожидал я от него?! Да ... понятно, он не может знать, где теперь Ахшарумов... Может быть, он уже успел умереть, так как страшно пьянствовал, а водка до добра не доводит. Потому он, Гамбалов, и старался всячески удерживать своего друга от пьянства... А может быть, Ахшарумов здесь и разыскивает свою жену, которую очень любил... Почем знать!.. При этих словах Гамбалов шумно вздохнул, развел руками и оглянулся кругом с таким видом, точно он ничуть не будет удивлен, если бывшему мужу моей жены вздумается появиться на другом конце сквера... И тогда вдруг я понял, что этот человек знает все, но никогда не скажет, потому что ненавидит меня всей душой и хочет, чтобы я постоянно дрожал над своим счастьем в ожидании того, кто имел право на мою жену. Капитан, может быть, и не потребует ее обратно - из этого ничего не вышло бы, но, бледной тенью, усталой походкой придет и сядет за мой семейный стол живым укором... Все мы будем неловко молчать... А может быть, он, грязный, опустившийся, будет дружески разговаривать со мною, хихикать и выпрашивать деньги на водку... Ира будет страдать от мучительной жалости и фальши - он ведь был ей неплохим мужем. А больше всех буду страдать я ... от дикой ревности к прошлому Иры, когда она принадлежала этому человеку... О, ужас!.. Ужас!.. Каждый стук в дверь заставит меня настораживаться! - Ну, да если тебя, - заканчивал свою роль Гамбалов, - так интересует судьба Ахшарумова, то я, как только получу какие-нибудь сведения о нем, тотчас сообщу тебе. Впрочем, как ты можешь не интересоваться... - тут он улыбнулся почти ласково, - ведь Ирина Николаевна, насколько мне известно, живет у тебя!.. Мы расстались. Возвращаясь в контору, я поклялся в душе ни слова не говорить Ире об этой встрече: достаточно, что я один буду сгибаться под гнетом тревог и сомнений. Вот почему я, вернувшись домой, был молчалив и почти не разговаривал с Ирой. Она удивлялась моему состоянию и участливо расспрашивала, не было ли у меня каких-нибудь неприятностей по службе. Мне пришлось сослаться на головную боль. Ира рано легла спать. Я сделал то же, но, как я уже говорил, заснуть не мог. Могло быть около двенадцати часов, когда у меня внезапно созрело решение пойти к Гамбалову и заставить его говорить правду, даже если бы для этого пришлось взять его за горло... Необыкновенно быстро я очутился на улице. Мне пришлось звать сторожа, чтобы открыть тяжелые ворота, которые у нас запираются в одиннадцать часов вечера, так как дом стоит на окраине, и из жильцов редко кто возвращается позже. Теперь, когда я все это описываю при спокойном свете дня, я поражаюсь многим странностям этого ночного путешествия, которые тогда совсем меня не удивляли. Например, очутившись на улице, я вовсе не пошел в отель, где остановился Гамбалов, а двинулся в совершенно противоположном направлении в полной уверенности, что застану его не в отеле, а в другом месте... Я не могу сказать, что я шел в буквальном смысле этого слова: вернее будет сказать: я двигался каким-то неопределенным и непонятным для меня способом, однако ничуть не задумываясь над этим. Город остался позади и, как ни странно, снег тонкой пеленой лежал на полях, хотя происшествие разыгралось летом. Но, как я уже сказал, ничто меня не удивляло, и явления, которые в обыкновенных условиях показались бы мне весьма важными, на этот раз совершенно не привлекали моего внимания. Степь, беспомощно распластавшаяся под моими ногами, бесшумно ускользала назад, кое-где стали попадаться возвышенности, отроги гор и ущелья со скудной, запорошенной снегом растительностью, а я все продолжал двигаться вперед, именно, двигаться, а не идти. Так продолжалось до тех пор, пока я не увидел на дне ущелья еле бредущих, страшно усталых коней со всадниками. Гамбалов был среди них - я ясно услышал его голос. - Проводник говорит, что за поворотом будет стойбище тангутов. - Это что еще за проклятое племя?! Название звучит как удар позорного колокола! - сказал другой всадник, и я узнал голос Ахшарумова. Через несколько секунд он добавил еще несколько слов, и адская усталость прозвучала в его голосе: - Мне холодно, Гамбалов... Я предпочел бы лечь и больше не двигаться: не все ли равно - умереть немножко раньше или немножко позже! - Ты озяб и голоден, - сказал Гамбалов, - оттого и хнычешь; доберемся до стойбища, и я дам тебе спирта. Ахшарумов тихо, еле слышно прошептал: - Я знаю, - в этом ты никогда мне не откажешь... Гамбалов молчал, и я удивлялся, почему они не замечают меня; я уже двигался среди них, возле их коней. Достигли поворота, и, по-видимому, там действительно находилось чье-то стойбище; на белом снегу пологого внизу склона нашим глазам открылась громадная черная палатка; приплюснутая к белому снегу, с изогнувшейся на шестах материей, она напоминала гигантскую летучую мышь - эмблему ночи и волхвований средневековья. Заговорил молчавший до сих пор проводник в глубоко надвинутом на глаза малахае: непонятные гортанные звуки зазвучали в ущелье, и Гамбалов тотчас же передал Ахшарумову смысл его речи: - Стойбище покинуто: если бы там были люди - собаки давно бы учуяли нас! Не иначе как война между племенами, если только тут не было разбойников, которые теперь рыщут повсюду. - Как всегда, - глухо пробормотал Ахшарумов, - разорение и смерть всюду... Уж столько лет! Когда мы приблизились к палатке вплотную, ветер срывался с горы, слабо натянутые полотнища захлопали, как крылья, и закачался подвешенный на шесте над входом какой-то лоскут - точь-в-точь голова пригвожденной к земле птицы закивала на все стороны. - Ясно: палатка покинута во время спешного бегства, - сказал Гамбалов, рассматривая утоптанный снег с бесчисленными следами людей и животных. - Разведи-ка огонь! - обратился он к Ахшарумову. Сам же он с проводником отправился развьючивать лошадей. Я наблюдал, как Ахшарумов сгреб кучу сушеного аргала и чиркнул спичкою, она осветила почти неузнаваемое лицо - обработанное всеми ветрами пустыни, оно шелудилось, было невероятно худым и заостренным... Спичка прыгала вместе с рукою, ее держащей, и ему понадобилось их чуть не полкоробка, чтобы разжечь костер. Потом он сел у огня и застыл, не шевелясь. Явились Гамбалов и проводник. - Дай мне спирту! - было первое, что сказал Ахшарумов. Гамбалов вытащил из кармана небольшую жестяную флягу. - Тебе следовало бы сперва поесть! - сказал Гамбалов, передавая посудину. - Надоело мне есть, двигаться... все надоело!.. - тихо произнес Ахшарумов, прикладывая флягу к губам. Почти в тот же момент глаза его странно заблестели и он воскликнул: - Наконец-то! - Что?.. Что наконец? - смутившись, спросил Гамбалов, и мне показалось, что он меняется в лице. - Наконец-то ты подсыпал мне яду! Собрался с духом человек! - захохотал Ахшарумов. Гамбалов молчал. - Я давно знал, что ты хочешь избавиться от меня, - продолжал Ахшарумов, - и удивлялся, чего ты тянешь... Ведь это - смех один! - он презрительно захохотал. - Человек, который убивал направо и налево, никак не мог собраться с силой отправить на тот свет старого приятеля! Хотя... - тут Ахшарумов стал задумчив, - может быть, и для тебя есть предел: неприятно все ж таки, отравив мужа, свататься к его жене... Ха-ха-ха! Гамбалов быстро вскочил, собираясь выйти из палатки, но Ахшарумов с неожиданной для него быстротой схватил его за руку. - Как? - вскричал он. - Ты собираешься покинуть старого товарища в такую минуту, когда, можно сказать, пред ним отверзаются врата Рая? Не ожидал, не ожидал!.. - он укоризненно качал головой, в то же время цепко держась за руку Гамбалова. - Я, конечно, понимаю, - продолжал он, - что тебе того... неприятно, даже противно... но я хочу тебя утешить, как-никак ты мне друг... Не смущайся... Мне все равно нечего было делать на этом свете, и если бы ты не поторопился, я сам бы пустил себе пулю в лоб... Для чего жить?... Ира - ты сам знаешь - вышла за меня, потому что ей, по существу, - другого выхода не оставалось: родители разорены в пух и прах... беженский эшелон... старики хотят кушать, а у меня - хоть пайки из офицерского собрания!.. На что мне теперь Ира? Унгерн разбит и, наверное, уже расстрелян, война кончилась... Неужели мне выбираться в заграничные города, чтобы чистить на улице ботинки спекулянтам?.. Да еще с осколком в печени! Тьфу!... А все-таки твое зелье быстро действует, - он поморщился от внезапно нахлынувшей боли. - Ты, наверное, много насыпал... Вот, что... надо поторопиться сказать: ты - большая дрянь и, во всяком случае, не муж Ире! Она найдет другого, получше... И если ты, дрянь, попытаешься приблизиться к ней или смущать ее покой, то будешь убит! Я... я... Вон! Уходи! - и он, выпустив руки Гамбалова, упал и со стоном начал кататься по земле. Я шагнул вперед, и у меня в этот момент было единственное желание, в котором, точно в фокусе, сосредоточивалась вся моя сила воли: я не хотел ничего другого из всех радостей мира, как только нанести сокрушающий удар Гамбалову, такой удар, в который я мог бы вложять всю силу ненависти к этому человеку, охватившую меня, как пожаром, поскольку опять убедился в его гнусности. Но он бросился бежать - от меня или от чего-то другого, я не знаю! Мне казалось, что на бегу мы перепрыгиваем пропасти и горы, равнины и озера.. Вдали уже заблестели огни города - и тут я его настиг... и ударил... И тогда я ощутил облегчение, какое, надо полагать, испытывает пушка, когда из нее выстрелят. И почти в тот же момент я с удивлением заметил, что лежу в своей комнате, на собственной кровати, часы показывают половину первого, а рядом спит Ира. Я ощущал невероятную усталость во всем теле и после этого уснул, и спал без сновидений. Значит, это был сон? - подумал, прочтя эти строки, и я ничуть не намерен возражать. Но во всем этом есть и темное, и непонятное место. На Другой день я прочитал в газете: "В отеле "Эксцельсиор" в половине первого ночи поспешившим на звонок лакеем обнаружен лежащим на полу без признаков жизни недавно приехавший в наш город коммерсант Гамбалов. Врач выразил мнение, что смерть наступила от сильного сотрясения мозга с последующим в него кровоизлиянием. Полагают, что умерший случайно упал, и, падая, ударился об острый выступ камина..." КАБАН - А-а! Ты пришел... Внял моим просьбам и пришел... Действительно, ты правильно поступил: ночь не будет особенно темной и в пятидесяти шагах ты легко различишь черную голову кабана средь стеблей гаоляна на моем поле. Разве можно промахнуться на таком расстоянии?! Когда я был не так стар, в темные, как сердце злодея, ночи, из того же ружья, что унесли хунхузы прошлой осенью, я убивал изюбров, видя лишь кончики рогов над кустом: я метил ниже на один "чи" и попадал прямо в лоб. Оттого-то и теперь говорят, что у меня хорошее зрение, даже слишком хорошее! Я хотел бы, чтобы оно было хуже; незрячему мир ничего не сулит, следовательно, и не обманывает... Ты устал? Хочешь отдохнуть, ибо далеко шел лесными тропами к полю старого Фу-ко-у? Двери моего дома раскрыты для тебя, но ты не сейчас войдешь туда: видишь, как быстро спускается ночь! Мы должны прийти в поле раньше зверей, а они теперь рано покидают кедровник. Слышишь гул барабана? Это сосед Вей Чентин сидит на столбе средь своего поля, колотит в барабан, потрясает связкою старых чайников и шумом отгоняет зверей; ведь у него так же, как у меня, нет ружья! Скорее, господин, кабаны каждую минуту могут появиться! * Китайские разбойники. Под поток слов и восклицаний - ай-я-х!! - Бушуев медленно вскарабкался на платформу, предварительно забросив туда винтовку... Помост был сколочен из плах и покоился на четырех крепких столбах высоко над землею. С него, как на ладони, открылось все поле, засеянное гаоляном, огород с примкнувшей сбоку низенькой, серой фанзенкой, одиноко поднявшей перст трубы. Купол вечернего неба со всех сторон опирался на могучие массивы Кэнтей-Алина, сплошь заросшие кустарником. Казалось, не мрак спускается с выси, а синева небесная льется и густеет, не найдя выхода в узкой долине. Бушуев втягивал воздух, как наркоман испарения эфира: за каждую унцию его, этого воздуха, в санаториях платили бы чистым золотом. Впрочем, он наслаждался недолго: с дзиньканьем над ним закружили маленькие кровопийцы тайги - комары. Голова Фу-ко-у, воплощение духа земли и тяжкого труда, с лицом, сплошь исписанным иероглифами старости, показалась над краем помоста; старик влез вслед за Бушуевым и присел на корточки. - Отсюда ты, господин, все увидишь, чему суждено произойти в поле. Кабаны скоро будут здесь! Это ничего, что я говорю: мой голос не спугнет их, ты слышишь! Как грохочет и распевает Вей Чентин, а все-таки его поля изрядно пожрут... Вей Чентин еще будет бросать и них камнями... Речь услаждает бодрствующих... Тем более - давно никто не приходил ко мне. Бедняка на людной пристани никто не замечает, а богача отыскивают даже в лесу и справляются о его здоровье. Не так ли? Я дважды богател и дважды нищал, поэтому хорошо это знаю. Зачем ты так яростно отбиваешься от комаров? Они этого не стоят! "Не уделяй внимания мелочи, чтобы она не заслонила главного", - так учит пословица. Терпение, господин, терпение!.. После охоты ты войдешь в мой дом и вкусишь еду, изготовленную руками моей жены... Чему ты удивляешься? Что я так быстро взял жену новую после смерти старой? Ты поступаешь точно так же, как Вей Чентин, который спросил меня: "Зачем тебе молодая жена, когда жить осталось недолго?" - Дурак! - ответил я ему, потому-то и женюсь, что жить осталось недолго. Кто унаследует это поле и кто станет возжигать курения и молиться за меня духам, если не мои дети? Разве плохо, если молодыми руками женщины руководит старый разум? Вей Чентин тогда рассмеялся мне в лицо и сказал, что к моей жене, когда она была девушкой, часто приходил дровосек по имени Ху; что девушка плакала, когда я засылал сватов к ее родителям, и наконец будто Ху ночью подкрадывался к моему дому, пока я здесь криками да колотушками отгонял зверей... К чему теперь такие слова? Ай-я-ха! Где разум у людей, говорящих такие речи! Разве не сказано: "Не делай к