од властью двух самых безумных советников - желудка, исступленно требующего пищи, и разгоряченной фантазии. Тем, кто даже на небольших расстояниях пользуется автомобилями, извозчиками и прочими атрибутами человеческой лени, неизвестен могучий и убаюкивающий ритм пешего хождения дальних странствий: отлетают мысли, немеет корпус, все биение жизни сосредоточивается в ногах, и человек превращается в метроном... Лес, слегка раскачиваемый ветром, шумел вокруг нас; светило осеннее, мало греющее солнце, и нам, убаюканным мерным движением, жизнь стала казаться не реальностью, а какой-то немного жуткой сказкой. Но потом к тишине леса стали примешиваться звуки: за нами тарахтела телега, и женский голос заунывно напевал забайкальскую песню, - кто-то догонял нас. - Эй, тетка! - окликнул Ордынцев женщину в красном платке, когда телега уже поравнялась с нами, - дорога-то куда идет? - На хутор. А вы чьи будете? - спросила женщина довольно мелодичным голосом. - Божьи, милая, божьи! - ответил Ордынцев, обладавший замечательной способностью подделываться под крестьянский говор. - Может быть, у вас на хуторе в работниках нехватка, так вот - тут два молодца. - Хотите на хутор - так седайте, - флегматично произнесла она, - а насчет работы поговорите с Кузьмой. Мы сели, и телега понесла нас дальше, к неизвестному хутору и к какому-то Кузьме, которому волею судеб предстояло что-то решить в нашей жизни. Мне, человеку, верящему в таинственное соотношение между именем и его носителем, этот Кузьма засел в голову: напирая на "у", я всю дорогу мысленно повторял этот имя и понемногу пришел к заключению, что этот человек - топор - грубый и кряжистый; у него непременно должна быть черная борода и хозяйственная сметка. Такие люди работают до одурения, бьют жен, и от них пахнет потом и дегтем... - А как вас зовут? - обратился я к женщине. - Аксиньей! - ответила она и почему-то потупила глаза. 2 Я ошибся в предположениях о наружности Кузьмы: он оказался хотя и чернобородым, но чрезвычайно изможденным и больным человеком. С месяц тому назад на него опрокинулся воз кирпичей и с тех пор, по выражению самого Кузьмы, у него стало "перехватывать в дыхании"... Хотя Ордынцев по образованию агроном, а я - филолог, Кузьма плохо верил в наши способности, как работников. Наверное, потому он и назначил нам чрезвычайно мизерную оплату труда... Но нам нужна была еда - мы даже не стали торговаться. Аксинья накрыла на стол и мы ели... А потом был сон в теплом помещении и на другое утро началась работа. Мне до сих пор кажется, что я никогда раньше не понимал истинного значения слова "работа". Я усвоил это понятие лишь после недели пребывания в беженском хуторе Маньчжурии. Работа - это смутный бег бесследно исчезающих часов, мелькание изумительно коротких дней, это время, которого не чувствуешь и узнаешь лишь случайно, взглянув на стенной календарь, или - по внезапно наступившему воскресенью. А черные провалы в сознании, которые наступают почти сразу, как только отяжелевшие после ужина члены коснутся постели, - это ночи. Я ел, двигался, напрягался и отдыхал, чувствуя, что с каждым днем становлюсь сильнее и, одновременно с этим, как будто - тупею... Вместе с осенним, изумительно чистым воздухом, я, казалось, втягивал в себя дрожжи, на которых пухли и набухали мои мускулы. Но я был не прав, обозначив эту жизнь на хуторе только одним названием - работа. Жизнь - она везде - таинственное сплетение влияний одного человека на другого в присутствии окружающей природы или вещей, которые также пронизывают нас исходящими из них силами... Я стал замечать, что наша хозяйка Аксинья с каждым днем относится ко мне все приветливее. Был даже случай, когда она, видя, что я зверски устал и прекратил работу, чтобы отереть пот и передохнуть, - взяла из моих рук вилы и добрых полчаса вместо меня кидала снопы на стог, а я в это время курил. Я не мог тогда не похвалить ее рук и даже с восхищением ощупал ее полные мускулы повыше локтя. Временами же я задумывался о счастье: не заключается ли оно в усыпляющем мозг движении, в физической работе, лишающей человека способности размышлять, став, как окружающая природа, как растение, - далек ли будет человек от благостного состояния буддийской нирваны, что почти одно и то же. Был субботний вечер. С ноющей усталостью в членах и с абсолютной пустотой в голове, где не было и признака мысли, - я вышел за околицу и уставился на горбатые хребты хмурого Хингана и застыл так, не шевелясь. Дымчатыми струйками курилась падь за ближайшим холмом, а с бурых полей, откуда мы днем свозили снопы, неслось одинокое - "пи-ит", "пи-ит" - какой-то ночной птицы. Густо-голубые сумерки точно вырастали, струились из самой земли; они окутывали дальние горы, становясь все более фиолетовыми и, казалось, даже проникали во внутрь меня, наполняя мое сознание. И тогда вдруг во мне зашевелилось ощущение неведомого счастья: я слился, я растаял и был одно с окружающими горами, - землею, носившей меня - и воздухом, которым дышал. И мысль осенила меня: "Так бы вот прожить всю жизнь куском горячей материи на живущей вокруг меня странной, простой и, вместе с тем, таинственной земле. Ведь миллионы людей, вышедших из земли и к ней прикованных труженников-крестьян так и живут, рождаются и умирают, растворяясь в синей мгле природы, где печальная ночная птица одиноко кличет над ними свое - "пи-ит", "пи-ит". И если бы еще была женщина, которая бы награждала меня тихой лаской после дня упорного труда! - что же еще требовать от жизни?" Я почти уверился, что нашел ключ к счастью и разрешил проблему собственного существования. Но в тот момент что-то случилось: ко мне шла женщина... В сумерках белым пятном выделяется ее головной платок, - это была Аксинья. Она подошла вплотную и спокойно стала со мной рядом. Странно, - как только это произошло, - тихие голубые сумерки вечера покинули меня, вместо них заколыхались во мне трепет ожидания чего-то, смутное желание и таинственная уверенность в неизбежном... - Аксинья! - голос мой звучал приглушенно. - Тише, как бы не услышала свекровь, - также приглушенно ответила она. Я еще раз взглянул на нее и мгновенно понял, зачем она пришла ко мне: сила земная, бесхитростная и прямая говорила в ней так же, как в этой укутанной голубым туманом земле, и выгнала ее от больного мужа к одинокому мужчине, который не скрыл перед ней своего восхищения ее работолюбивыми и сильными руками... Пусть говорят после этого, что нет таинственных духов, которые иногда подслушивают наши желания. Еще раз в темноте раздалось уже совсем глухое: - Аксинья! И еще раз другой голос, сдавленный, еле слышный, прерываясь, прошептал: - Тише!.. 3 Логический ход вещей неумолим: я всегда говорил, что Кузьма напрасно не ляжет в больницу, - он умер, и это случилось, право, скорее, чем можно было ожидать. Ордынцев такого мнения, что мужик, привыкший работать с утра до вечера, - умирает скорее, чем белоручка, ибо он не может примириться с ничегонеделаньем в постели. Может быть, Ордынцев и прав. Мы справили похороны и очень далеко везли покойника на кладбище, где предали его земле, которая ему, действительно, мать. Теперь уже прошла неделя после похорон, и Аксинья ведет себя так, как будто только ждет моего решающего слова, и я стану здесь хозяином. Но разве Сатана, которого ради благозвучия предпочитают звать Мефистофелем, - разве он когда-нибудь оставляет человека в покое? Нет! Никогда! Третьего дня я ездил на станцию отвозить зерно и - к счастью или к несчастью, этого я еще не знаю, - очутился на перроне в момент прихода трансазиатского экспресса. Кто бы мог мне сказать, каким колдовством проникаются прозаические вагоны и неуклюжие современные пароходы, если они - дальнего назначения? Они оказывают на меня поражающее влияние... Не слетают ли к ним во время дальних странствований синеокие духи обманчивых, вечно влекущих мужчину далей? Те, кто, сизые, залегли дымкой или причудливыми облачками и стерегут тайну сокровенного обаяния мировых просторов. Не те ли они самые, кто некогда заставили нашего прапра- и перепрадедушку связать неверный и колышущийся плот, чтобы пуститься в плавание от своего обогретого и в достаточной степени надоевшего берега к другому, может быть, худшему? Трансазиатский экспресс дышал стальными легкими; играл переливчатыми бликами на зеркальных стеклах и всем своим крайне решительным видом, включая сюда и глухой, гортанный гудок, говорил о могучем темпе жизни, о стальных молотах, поднятых для удара, и об исступленном стремлении человечества в область, беспредельного властвования над пространствами и даже - миром... По крайней мере, таким он показался мне после месяца, проведенного в грязном, пахнущем скотным двором, хуторе. Женщина с зажатым между пальцев томиком в руках вышла из вагона и - как видение из страшно далекого и привлекательного для меня мира - томной поступью проплыла мимо меня. Смесью запахов, по всей вероятности, состоящей из тончайших духов, аромата холеной кожи и волос, с прибавлением сюда нескольких капель неподдельного греха, она отравила слишком простой и ясный воздух станции, а также мой душевный мир... В двух шагах от меня томик упал. Я его моментально поднял и вернул владелице. - Мерси, мосье. - Са ne vaux pa ie penie, madam. Удивленный взгляд - стремительный взлет маневрирующих бровей. - Разве вы говорите по-французски? - О, да, мадам! Последовал краткий разговор. Она смеялась: филолог - и в таком странном виде - с кнутом за поясом... В этой дикой Маньчжурии... Она непременно расскажет об этом в Париже... Что? Поезд трогается?.. Пусть мосье оставит у себя томик французских стихов - они прелестны... Трансазиатский экспресс ушел. Я наудачу раскрыл книгу и прочел Поля Верлена: Мне часто видится заветная мечта, - Безвестной женщины, любимой и желанной. Но каждый раз она и совсем не та, И не совсем одна, - и это сердцу странно. - Во всяком случае, - сказал я, закрывая книгу, - моя мечта - не Аксинья! x x x Я покинул хутор, но Ордынцев остался. Мне кажется, что он скоро займет там вакантное место хозяина; Аксинья при расставании особенной горести не проявила... Листьев на деревьях уже нет - падает первый снег. Я иду сильный и окрепший, сам хорошо не зная - куда! В моей голове, подобно одуревшим пчелам, роятся обрывки мечты: там и большие города, и пальмы, и бананы, и синеокие духи дремлющих далей. НЕЧТО Караван шел на запад. Груженые верблюды высоко несли уродливые головы с застывшим презрением на уродливых губах. Когда путь вытянулся уже во многие сотни верст, - некоторые из них пали и остались лежать, вытянув закоченелые, желвастые ноги. Остальные проходили мимо них и плевали зеленой пеной, потому что презирали решительно все - и жизнь, и смерть. С величайшим бесстрастием, как подобает философам, презревшим бытие, равнодушно, ступали по сыпучим пескам и голым, растрескавшимся каменным черепам угрюмых возвышенностей. По ночам над мертвой Гоби всплывал несуразно большой, котлообразный месяц, и навешивал на лысые бугры призрачные мантии черных теней. Тогда все кругом начинало казаться тем, чем, в самом деле. была Гоби, - гигантским кладбищем царств, ни в какую историю не вписанных. У последнего колодца, где обрывался путь, известный вожатому, - вечером за стеною палатки гудел голос Стимса, человека, по прихоти которого была снаряжена экспедиция. Этот голос не нарушал мертвенной гармонии пустыни, потому что был бесстрастен, сухо насмешлив и - безнадежен... - Я обманут и хочу, в сущности немногого, - чтобы та жизнь, которая ни разу не сдержала своих обещаний мне, - хоть бы только один раз не обманула меня! - Я что-то плохо понимаю Вас, - возражал Стимсу молодой ученый Баренс, - на мой взгляд у Вас не может быть неоплаченных векселей к жизни: в сорок лет очутиться обладателем миллионов - равносильно праву брать от жизни все! И, мне кажется, - вы брали... - Да, брал! - сухо рассмеялся Стимс, - но жизнь платила мне обесцененными облигациями или фальшивой монетой: я получал все поддельное - поддельное уважение, поддельную любовь... Ничего настоящего. Ничего упоительного! Вдобавок у меня испортилась печень! По суховатому лицу молодого ученого промелькнула вежливая улыбка; она не могла оскорбить Стимса, но, вместе с тем, подчеркивала независимость и любезную иронию ученого. - И теперь Вам захотелось испытать нечто неподдельное - "настоящую" опасность в пустыне? - Какая опасность? - спокойно переспросил Стимс. - Здесь самое безопасное место в мире, - нет никого и ничего! Даже кирпичу, который может в городе упасть на прохожего с возводимого здания, - и тому неоткуда взяться! Если бы я искал опасности, я остался бы в городе: там автомобили, трамваи, убийцы... Баренс с минуту помолчал. Он обвел взглядом спартанскую простоту походной палатки Стимса и невольно задумался, - что влекло этого пресыщенного человека в пустыню? Сам он, Баренс, шел сюда с определенной целью; воспользовавшись знакомством, он пристроился к дорогостоящей экспедиции, чтобы произвести исследования и где можно - раскопки. Все это нужно было Баренсу, чтобы заставить тысячи газетных станков выбрасывать тонны бумаги, которые крупным шрифтом будут кричать на всех перекрестках мира о сенсационных открытиях молодого ученого. Он решительно взглянул на Стимса. - Если это для вас, ну... скажем, - не увеселительная поездка, как я предполагал раньше, то зачем же вы идете в пустыню? Стимс поднял голову и заговорил громче обыкновенного: - Я иду за тем заманчивым "Нечто", которое окутывает тайной далекие горы и исчезает по мере приближения к ним. Если хотите - назовите это наркозом неизведанных глубин. Человечество платит ему дань непогребенными костями в самых неудобных закоулках планеты. В авангарде человечества движутся полусумасшедшие чудаки с неугасимой жаждой невероятного в душе и, время от времени, - как кость собакам, - бросают плетущимся сзади свои ненужные открытия, в виде материков, островов, или новых истин. Самыми счастливыми были древние исследователи: они шли со смутной мечтой открыть что-то вроде Земного Рая, жаждая диковинных стран... И вот тут-то меня еще раз обокрали: наука лишила меня наивной веры в возможность таких открытий! Но я все-таки иду; не верю, а иду! Вдруг - думаю, - за этими горами, куда еще не ступала нога культурного человека, в самом деле, есть нечто, знаете... такое... Хэ-хэ-хэ... Глаза Стимса странно сверкнули в темноте, а в его смехе было что-то жуткое. Баренс ничего не ответил: его мозг упорно отыскивал забытое название психического расстройства, вызванного излишествами в наслаждениях и относящегося к области навязчивых идей. Стимс наблюдал за ним: затем насмешливо улыбнулся: - Странно немножко - не правда ли? - Нет, все в порядке вещей! - торопливо вышел из своего раздумья Баренс, - при некоторых... так сказать, свободных средствах, я и сам пустился бы... - В таком случае, - перебил его Стимс, - не хотите ли завтра отправиться со мной на несколько дней к вершинам на западе, чтобы поохотиться за таинственным "нечто"? Караван дальше не пойдет, потому что там нет колодцев, и животные замучены. Воду и провизию придется тащить на себе. Нас будет трое: я беру с собой этого русского стрелка, у которого такая длинная и труднопроизносимая фамилия. - У меня на завтра намечены раскопки. - Ну, конечно, - мое эфирное "Нечто" должно пасовать перед научными целями! - чрезвычайно вежливо согласился Стимс. Когда Баренс ушел, Стимс откинул полотнище палатки и долго стоял лицом к лицу с мраком. Опять, точь-в-точь, как во время разговора с Баренсом, он сухо и коротко засмеялся... 2 Илья Звенигородцев - так звали русского стрелка, нанятого в Шанхае в число охраны каравана, - встал рано, когда еще все спали, и занялся приготовлениями, чтобы сопровождать Стимса в намеченную экскурсию. Он побрился на ощупь - без зеркала; вылил на голову ведро студеной воды и занялся своими ногами: долго мыл и растирал их, а затем тщательно перебинтовал икры колониальными гетрами. В его заботливости к собственным ногам сквозило чуть ли не преклонение, и это было так понятно: жизнь Ильи. за немногими исключениями была почти сплошным походом, где упругие, мускулистые и неутомимые ноги являлись существеннейшим из шансов на существование. Кроме того, картина спящего лагеря с часовым на бугорке слишком напомнила Илье былые дни, когда с дальних холмов наползали серые цепи врага, и всяк подтягивался, готовясь к встрече жестокого дня. Шестнадцатилетним гимназистом Илью, с тяжелой винтовкой в руках, бросило на улицу какое-то, в одну ночь образовавшееся, местное правительство, которое призывало все население поголовно стать на защиту города от осатанелых банд людей, увешанных пулеметными лентами, - матросов и дезертиров. Первыми вышли на оборону гимназисты с лысым директором во главе, который был настроен торжественно, говорил прочувственные слова о гражданском долге, и, к чести своей, - сам вполне верил этому... Трусливое мещанство попряталось в подполья или улепетывало в заимки. Наступавшие, не останавливаясь, почти на ходу, быстро перестреляли порозовевших от мороза мальчиков и занялись расправой в городе. Илье удалось прибежать домой, и тут старая, морщинистая женщина всунула ему в руки узелок с провизией, перекрестила Илью, а сама, обливаясь слезами, осталась у косяка... А Илья пошел огородами, пашнями, целиной... Потом он попадал в разные отряды, где выучился ругаться, стрелять без промаха и... зверел. Долго он ходил по Монголии за полусумасшедшим человеком, по имени Унгерн фон Штернберг, который поклонялся Будде, брал города и отдал столицу страны на разграбление своим войскам. А потом было опять бегство, Шанхай, панель - голод... И еще было сумасшедшее желание хоть на миг пожить так, как жили другие, кто разъезжал на мягко шуршащих авто, пил вино в обществе красивых женщин за толстым стеклом бара, - так близко и так далеко!.. - Мистер Элия! Перед сидевшим на ящике Ильей остановился маленький серый человечек, - слуга Стимса. - Вам хозяин посылает чашку своего кофе и спрашивает, все ли готово к экспедиции? - Благодарю! Все готово! Илья взял горячую чашку, залпом влил в себя обжигающее питье и поднялся с ящика. В утреннем холодке он почувствовал приятное тепло во внутренностях; бодрый и сильный, он обвел взглядом далекий горизонт, точно вопрошая: - Где тут путь к радостям человеческим? 3 - Поистине, какое-то сумасшествие овладело Стимсом... Иначе не может и быть; ведь давно уже пора вернуться назад! - так решил Илья, третий день шагая за своим хозяином к цепи гор, которые днем казались совсем близкими, - ну, рукой подать! - а вечером окутывались синей дымкой и как будто отдалялись. Илья решил напомнить Стимсу, что запаса воды и провизии еле хватит на обратный путь. Стимс взглянул на него почти с яростью: - Что?! Вы не хотите идти дальше? Вы, может быть, потребуете у меня расчета? Весь он был в страшном возбуждении, глаза горели. - Я вовсе этого не говорю! - смущенное оправдывался Илья. - Я привык к лишениям и не боюсь их, я только хотел предупредить Вас, что потом будет тяжело! Стимс мгновенно смягчился. - Элия, я знаю, - раньше смерть так часто проходило мимо Вас, что вы теперь плохо верите, что ей когда-нибудь вздумается прямо к вам обратиться. Поэтому я и взял вас с собой... Так будьте же мне другом и поддержите меня в моем предприятии! Мне тут нужно найти нечто... ну, такое... это трудно объяснить, но оно чрезвычайно важно для меня! Если нам удастся это, - вы будете обеспеченным человеком! Так вы поддержите меня? Идет? - протянул он руку Илье. - Идет! - Илья пожал руку с ощущением, что он первый раз в жизни совершает выгодную сделку: ни один из вождей, за которыми он шел раньше, не сулил столько!.. А что касается этого "нечто" - так оно, по всей вероятности, - какая-нибудь разновидность насекомого, которое водится только в этих местах... Мало ли чудачеств у миллионеров!.. Стимс не дал ему закончить своей мысли: - Видите ли, эти горы по вечерам окутываются туманом, - должна быть и вода! Вообще, мы там найдем все, что даже нечто такое... э... Чтобы меньше тратить драгоценной влаги, решено было двигаться по ночам, а днем отдыхать... Они поделили воду и к вечеру с одинаковым рвением продолжали путь. Так они поступили в странном согласии оба: один, потерявший вкус к жизни, - весь в устремлении за туманной мечтой; другой - чтобы завоевать ту самую жизнь, от которой бежал первый. 4 В жуткой "Пляске Смерти" Сен-Санса часы бьют полночь, а затем раздаются глухие шаги шествующей Смерти. В лунном сиянии валятся кресты, могилы раскрываются, выходят скелеты и в полных загробной скорби звуках изливают невыразимую в словах тоску по отлетевшей жизни: еще раз они живут эхом далеких воспоминаний. Пораженное неизбывной тоской кладбище корчится и завывает в истомной муке... Мертвая Гоби оживает также, когда Смерть в красном зареве раскаленного солнца, укутанная в пыльную мантию, на крыльях бури несется на великое кладбище царств и народов. Громадной багровой тенью она вырастает на горизонте и полнеба закрывает складками своего платья. Еще не слышно завывания голодных волков бури, которые скоро будут здесь, чтобы рассыпающимися стаями рыскать по пустыне за видимыми только им тенями, - но дуновение уже несется впереди них, песок начинает шуршать, и тогда кажется, что в пустыне слышны бесчисленные шаги. А если путник будет поблизости гор, то после первого порыва ветра он услышит дробный топот скачущих всадников; то осыпаются камни с растрескавшихся вершин... Стимс потряс спящего Илью: - Вставай! Вставай скорее: женщина... Илья приподнялся с жесткого камня, на который его бросила нечеловеческая усталость ночного пути, и шершавой рукой протер глаза. - Что?.. Какая женщина?.. Где?.. Он ничего не понимал, потому что все изменилось кругом до неузнаваемости: ветер свистал в ушах, заунывно воющими звуками наполнился воздух, - муть и темь... - Женщина на белом коне только что проскакала мимо нас! - в самое ухо прокричал ему Стимс, покрывая голосом рев бури; он трепетал в невероятно радостном возбуждении, - это конец пути; она приведет нас к людям! Слышишь - нужно бежать за ней! Сильным рывком он поставил Илью на ноги и, увлекая его за собой, пустился бежать вдоль по скату. Еще неопомнившийся Илья изо всех сил побежал с ним рядом: в его смятенной голове перемешалось все, - буря, напряженное до крайности лицо Стимса, его ликующий возглас о близком конце пути и какой-то женщине, и Илья стал точь-в-точь тем человеком, которого разбудили ночью при зловещем реве пламени отчаянным криком: - Пожар! Стимс не давал ему опомниться: в удушающих облаках пыли то и дело красноватым пятном мелькало его лицо, и он выкрикивал: - Она неслась, как птица, по равнине... В трех шагах от меня она остановилась и улыбнулась... на ней была огненно-красная мантия и убор из страусовых перьев на голове... Ее лицо излучало сияние... Она сказала, что давно ждет меня... что жрецы в храме трижды приносили жертвы о моем прибытии... Точно ударили Илью, - он замедлил шаг: сумасшедший человек находился перед ним и нес дикие, сумасшедшие речи... Как он раньше не заметил этого? Стимс подскочил к нему и схватил за руки. - Она сказала, что воины с сигнальными трубами расставлены по всем высотам, чтобы известить о моем появлении! Илья остановился, тяжело переводя дыхание. - А! Ты не веришь?! - с криком набросился на него Стимс, бешено колотя кулаками, - не веришь?! Я и сам не верю... Но почему ей не быть?.. Почему... Вцепившись друг в друга, они вступили в исступленную борьбу. Кто-то из них поскользнулся, и они вместе покатились по скату вниз. Клубок из двух тел, подпрыгивая на неровностях, с глухим шумом грохнулся с обрыва на камни... 5 На темной поверхности моря безумия, затопившего мозг Стимса, расходящимися кругами заходили волны пробивающегося к поверхности рассудка. Стимс открыл глаза и недоуменно оглянулся: кругом шуршало и завывало, - будто волки... Он сел. Перед ним лежал распростертый человек, может быть, - труп... Где он? Ах да - Нечто!.. В его мозгу происходила какая-то борьба: мрак безумия силился снова втянуть в глубину всплывшую золотую рыбку разума, и Стимс чувствовал, что момент просветления будет короток. - Да, это - сумасшествие, - сознавал он без страха, и, в то же время ощущал подкрадывавшееся неодолимое желание начать хохотать, сперва - тихо, а потом - все громче и громче... Напряжением воли он подавил коварное желание, как опьяневший делец заглушает хмель в голове, чтобы переговорить трезвым голосом с очень ему нужным банкиром. Он весь спружинился, - у него сейчас была только одна цель: кончить игру так, как должен был это сделать настоящий мужчина... А для этого нужно было свести все счеты и спокойно положить карты на стол... Он потрогал лежавшего без сознания Илью и убедился, что он дышит. - Парень шел за мной, не смущаясь, - я ему обещал... - решил он и принялся за единственное дело, которое еще был в состоянии совершить: вынул книжку и стило и стал писать чек. К выведенной единице он стал приписывать нули, и тут же дьявольский сарказм подсказал ему: - С тремя нулями Илья испытает лишь краткое блаженство, с четырьмя - превратится в тупого мещанина, с пятью - станет, пожалуй, крупным дельцом, а с шестью... сгорит, как я, и, может быть... - тут он задумчиво потер переносицу, - может быть, снова снарядит караван на запад, в поисках невероятного... Он приписал шесть нулей, методично и точно сделал все остальные надписи и тщательно приколол чек к рубашке Ильи. Правда, тут он начал спешить, потому что волны мрака все выше поднимались в сознании. Затем, со страшно серьезным лицом, он повернулся и пошел туда, где ежесекундно менявшие облик голодные волки песчаной бури с завыванием охотились за тенями, видимыми только им... На Стимса обрушивались тучи песку, засыпая его по колени, а он продолжал идти к таинственному "нечто", которое теперь, казалось, было уже совсем близко... Ему чудилось, что он идет не один, а целая армия суровых мужчин - начиная с сухощавых, одетых в легкую парусину тропических путешественников и кончая укутанными в меха полярными исследователями - молча движется вместе с ним. Стальные крылья реяли над ним в воздухе, и оттуда приникали к земле острые, упорные взгляды, пилотов, отыскивающие следы таинственного "Нечто". Невиданные растения-полуживотные морских пучин и рыбы, покрытые десятками глаз, шевелились, когда мимо них проплывали подводные лодки, откуда опять выглядывали жадные глаза мужчины, влюбленного в "Нечто". Отплевываясь песком и задыхаясь, Стимс продолжал идти. Наконец, ничего не видя перед собой, он закружился на месте и упал. В этот именно момент его потухающее сознание подсказало ему, что он достиг... ТАЕЖНАЯ СКАЗКА Коновалов с равнодушным видом выслушал заявление старого приказчика лесной концессии, что контора, вследствие сокращения летних погрузок, принуждена уволить двух десятников и выбор пал на Фетюкина и на него - Коновалова. - Не от меня это, Артемий Иванович! Все это - новый управляющий... Осенью, как начнем опять работать, - милости просим опять к нам! - сочувственно прибавил старший приказчик. Коновалов вышел и зашагал по направлению к своей землянке. На минуту он остановился и устремил взгляд на чернеющие вдали маньчжурские сопки. Подошвы их уже окутались вечерним туманом, и лохматые вершины точно плыли по призрачным волнам. Большая птица бесшумно слетела с ближайшей ели и черным, исчезающим пятном скользила к далеким вершинам. За ними, полные ночных тайн, лежали широкие пади Хингана. Сторожкий марал пасся там в ночной тишине, зелеными огоньками вспыхивали в чаще глаза тигра, и среди буреломов и обомшелых стволов жила старая таежная сказка про безымянные ключики, где лежит еще никем не тронутое золото - ключи мира. Впрочем, сказка эта иногда и покидала чащу тайги и приходила к людям, чтобы показать им свои неблекнущие одежды и умелой рукой разбросать перед их глазами миражи счастья... В этот вечер она, по-видимому, уже покинула свое тайное лесное жилье, потому что воздух был полон ее дыханием и тонкому уху слышался даже еле уловимый шорох ее платья, когда она неосторожно задевала за кустарник, бесшумно скользя над пеленою тумана. Вероятно, поэтому и Коновалов в ту минуту вспомнил своего прадеда. Исходил прадед якутскую тайгу, вдоль и поперек изрыл ее лопатой. Добывал немало золота и в несколько дней все спускал в кутежах... Резкий паровозный свисток и грохот груженых бревнами платформ с железнодорожной ветки концессии толкнул мысли Коновалова по совершенно другому направлению - к городу, куда теперь ему предстояло возвратиться. Опять бесконечные поиски работы, унизительное выстаивание в передних и шумная городская жизнь... Блестя витринами магазинов и разряженной толпой, она пронесется мимо него, оставляя ему лишь право издали ею любоваться и... завидовать! x x x Воздух в землянке был сырой и спертый, так как двери нельзя было держать открытыми: целые полчища мошкары устремлялись в нее на свет лампы. И то уже, несмотря на предосторожности, набралось множество всякого гнуса, липнущего к накалившемуся стеклу лампы. Сидя на нарах, Коновалов слушал спотыкающуюся болтовню Фетюкина, который, немножко под хмельком, размахивал руками и с жаром уверял, что он, Фетюкин, плевать хочет с высокого дерева на свое увольнение. - Уволили, ну... Будто только и работы, что здесь... в концессии! Я, брат, все равно не пропаду, потому - специальность имею - парикмахер-с! Отсюда... прямо катну в Харбин и - в первоклассный салон - так и так, можем по-всякому, а-ля фасон! Тут тебе сейчас и белый халат, всю артиллерию в руки и - мальчик, воды!.. Мне, вот, тебя только жаль: за что тебя уволили?! Опять же - ты ни к чему не учен... А по-настоящему, все это - кочергинские штучки... уж я знаю... Его самого уволить надо, а не меня! Нет, ты скажи, Артем Иванович, есть справедливость на свете или нет? Коновалов не успел ответить, как в дверь постучали. Фетюкин вышел на середину комнаты и закричал: - Что там антимонию разводить!? Заходи прямо, без доклада - мы люди не гордые! За дверью послышалось оханье, кряхтенье и удушливый кашель, а затем в землянку шагнула темная фигура мужчины, у которого вместо лица были видны только клочья черной, с обильной проседью бороды и нависшие над глазами густые пучки бровей. Он кашлял хрипло и глухо, несколько секунд молча разглядывая присутствующих. - Ох-хо-хххо! Здравствуйте, милаи! Иду это, ай - огонек светит, дай, думаю, попрошусь ночевать; авось, не прогонят больного старика... Тайгой все шел, измаялся... Ох-хо-хххо! - Откуда идешь, старик! Сам ты кто? - вдруг приняв начальственный тон, напустился Фетюкин на старика. - Промысловые мы, охотишкой промышляем... Вот, заболел дядя Ерема и - весь тут! - Какой ты, шут, охотник: у тебя и ружья нет?! - У ороченов осталось ружье-то. Две недели у них лежал, так и пришлось ружьишко им оставить. - Да ты чего? - обратился к Фетюкину Коновалов, - пусть проспит ночь человек; нам какое дело, кто и откуда! - Так-то так, да мало ли тут всякой швали шатается... Ты посмотри, что из него мошкары валит! Леший он из болота! - И мошкаре жить-то надо, - смиренно ответил старик. - Всякая тварь от Бога, мил человек! Старик водворился на нары. Коновалов разжег очаг и приготовил ужин, не забыв и старика пригласить покушать. Фетюкин уже успел забыть свои начальственный тон и вытащил бутылку водки. - Хлопни, старче, кружечку; первое лекарство - как рукой снимет твою хворь! К удивлению Коновалова старик выпил жестяную кружку не поморщившись, как воду, и принялся за еду с завидным аппетитом. С тех пор, как его пустили ночевать, он и кашлять стал мало... Тут только Коновалов разглядел, что старик был настоящий таежлый волк, каких ему приходилось видеть только на Олекме и на Амурских приисках, когда Коновалов, тогда еще сын богатого золотопромышленника, приезжал на отцовские прииски. Фетюкин, совсем уже пьяный, жаловался старику на несправедливость своего увольнения и щедро подливал ему водки. - Лакай, старче, - все равно пропадать! Старик пил, прислушиваясь к разговорам и, видимо, что-то соображал. Вдруг он протянул руку к обрубку дерева под изголовьем Коновалова и хитро подмигнул: - Липа, говоришь? - Липа. - Лоток мастеришь: стало быть, в город к аршинникам не поедешь? Коновалов помолчал. - То-то, знаю, - продолжал старик, - по отцовской крови на золотишко тянет! Ведь ты же - Коновалов! - А ты откуда знаешь? - По обличью, милый! - Тут старика опять хватил кашель. - По обличью: старика-то твоего знавал. Ох-хо-хххо, - могутный был человек! Старик замолчал на минуту и пытливым взором разглядывал обоих собеседников. Затем он оглянулся на дверь и заговорил приглушеннымы голосом: - Не ездите в город к аршинникам! Дружным ребятам по секрету скажу: напоролся я на ключик в тайге. Золотишко аховое... Харч на три месяца надобен... Опять же - струмент! Вы расчет получите - можно. Ежели втроем... - тут голос старика понизился до шепота. Фетюкин захлопал осоловелыми глазами и учащенно задышал. Через несколько минут у него вырвалось сдавленно: - Леший тебя побери! Выходит, значит, что у меня собственный салон будет?! Его мечтания, видимо, никуда выше этого не поднимались. Головы трех мужиков склонились еще ближе друг к другу. Свет керосиновой лампы рисовал с них причудливые тени на стене. А пока старик шепотом продолжал описывать свое открытие, - в землянку бесшумно вошла старая таежная сказка. Та самая, которая когда-то заставила предков Коновалова и тысячи им подобных "людишек" устремиться в холодные дебри Якутии. Таежная сказка тихо уселась среди разговаривавших мужиков и блистала их взорам, перевоплощаясь в жгучие сны каждого из присутствовавших. Решение присоединиться к старику было принято. Трое мужчин обо всем уже договорились и легли спать, а таежная сказка, по-прежнему оставалась тут и навевала им сны. Старому таежному бродяге, Ереме, снилась огромная бревенчатая изба. Стены тесаные. В переднем углу - большой стол, накрытый грубой скатертью, а на нем - нарезанный ломтями пирог с амурской кетой и дымящаяся чашка жирных щей. Белолицая крупная баба, жеманно улыбаясь, ставит на стол поднос с рюмками и водкой, приговаривая: - Откушайте, Еремей Макарыч, водочки! Сам Еремей Макарыч, в новых сапогах и в жилетке поверх рубахи на выпуск, - хитро прищурил глаз и ущипнул бабу за бок... Коновалов же видел в это время зеленый пальмовый остров. Теплые волны пенистыми гребнями набегали на белый песчаный берег. При лунном свете, под страстно-стонущую гавайскую мелодию, плясали обнаженные женщины с белыми цветами в черных шапках волос и эбеновыми телами. Шумел океан... Что же касается Фетюкина, то он видел себя хозяином блестящей, с огромными зеркалами парикмахерской. Везде лежали никелированные машинки для стрижки, ножницы, тарелочки, одеколон... И публики полно! Подмастерья не успевают. Везде сидят брюнеты, блондины, даже лысые, и всех нужно стричь, стричь... СОБАКИ ВОЮТ Когда на замолкнувшую степь спускается холодная осенняя ночь, а луна зеленоватым светом обливает побуревшую траву и черными платками раскидывает тени от песчаных бугров - фантастической и неживой кажется монгольская степь. Кости людей умерших поколений, когда-то пославших своих потомков на шепчущий лесами север, - чудятся тогда под этими буграми... В такие минуты я забираюсь обычно в юрту, поближе к живым, чтобы слышать дыхание спящих и их сонное бормотание: все-таки от них веет жизнью. Так было и в этот вечер. Под таганом еще тлел огонек, и войлочные стены хорошо сохраняли тепло. Полагалось бы спать, но старый монгол Тай-Мурза упорно не ложился. И я знал, почему: на прошлой неделе были получены известия, что всего в дне пути от нас пройдет обоз Малыгина, - отважного купца и ловкого плута. Молодежь решила поживиться, т. е. попросту говоря - пограбить. Теперь старик ждал всадников обратно с похода, но они почему-то долго не возвращались. Уже с полчаса мы со стариком молча просидели у тлеющего аргала, как вдруг у скотного загона протяжно завыла собака. Это был Баралгай, громадный пес с черной шерстью и невероятно могучей грудью. Как подобает существу такого сложения, он брал ноту почти басом, затем доводил ее до самых верхних октав и заканчивал жалобным замиранием. Это послужило как бы сигналом: за ним сперва залаяли, а потом залилась воем Фай-ду, молодая собака, а к ней присоединился целый хор от соседнего загона. Нестройная, иногда замирающая, иногда усиливающаяся рулада, как смычком, водила по моим нервам, и меня охватила невыразимая жуть. По-видимому, это действовало даже и на старика, он вышел из юрты, зажав в руке плеть, и, спустя короткое время, вой замолк, и взамен их послышались беготня, ворчливая грызня и повизгивание собаки, которой попало сильнее других. Старик вернулся в юрту. Не успели мы, однако, выкурить очередной трубки, как вой, сперва поодиночке, а потом хором, - опять понесся к бесстрастному небу. Старик встал опять, но уже не пошел вон, а затеплил длинные бумажные свечи курений перед коллекцией богов у стены. - Для чего ты это делаешь? - Собаки воют - смерть ходит по степи. Она ищет человека, потому что ей холодно и она хочет согреться у живого, а живой от этого умрет, - ответил он. - А молодежь еще не вернулась? - совсем некстати спросил я. - Молодежь еще не вернулась, - глухо сказал старик. В голосе его слышалось раскаяние отца, необдуманно отпустившего сына на рискованное предприятие. - Они скоро явятся, - сказал я успокаивающе, и старик, как эхо, повторил за мною: - Они скоро явятся. Я завернулся в тулуп и растянулся на войлоке. 2 От шума голосов и топота ног за стеной я проснулся. Я их слышал сквозь сон уже давно, но проснулся только тогда, когда ночной холод через открытую входную лазейку хлынул мне прямо в лицо. Смех и возбужденный говор за стеною свидетельствовали, что молодежь вернулась благополучно и, по-видимому, с хорошей добычей. Голова Тай-Мурзы просунулась в юрту. - Вставай, русский! Все хорошо! Барана зарезали, араку принесли и водка есть - гулять будем! - Смерть не встретила твоих молодцов в пути? - Мимо прошла! Близко была - мимо прошла! - бросил мне Тай-Мурза и опять скрылся. Через несколько минут я сидел среди шумной ватаги у костра, ел баранину и обжигал горло водкой. Воровской ужин был великолепен: молодежь ела и пила с жизнерадостностью, которая родилась там, в буйной схватке и диком беге. У одного дикого племени я спасал свою обреченную жизнь и оцененную голову, потому что участвовал в походах Унгерна-Штернберга и вместе с ним верил в возможность создания нового монгольского государства. Но теперь мне было все равно - будет ли великая Монголия